Лагунов. Зарубки. Рассказы. Глава первая Малиновый

                Малиновый сок

  Летом 1945 года в Малаговской части нашего города у моего друга Борьки Лыскова разбирали старую избу. В построенный рядом новый дом, они перебрались не так давно.
  Я и Мишка – Борины друзья, помогали другу, чем могли. Нам было по пять лет. Мы больше мешали, но взрослые нас не гнали. Наоборот – хвалили, подбадривали, поручая посильную нам работу. Старая изба была деревянной и  небольшой. Разломали её быстро. Когда добрались до погреба, Борин отец в земле обнаружил стеклянную бутыль с какой-то темной жидкостью. Он вытащил пробку, понюхал и даже лизнул.
– Что-то, мать, я не припомню: кто и когда, а главное с чем закопал эту бутыль в погребе, – обратился он к своей матери, бабке под девяносто лет. Бабка взяла бутыль, обтерла подолом юбки горлышко. Она долго нюхала его и даже попробовала на язык. Затем закатила глаза и давай, что-то бормотать про себя. Мы стояли, открыв рты, стараясь услышать, о чем она там бормочет. Через некоторое время, бабка всплеснула руками и уже членораздельно запричитала:
– Ой! Чего это я. Да это же малиновый сок. Перед войной, в сороковом году, урожай на ягоды, и не только на ягоды, был небывалый. Белых грибов уродилось, насушили столько, что на всю войну хватило. А малины, малины…
 Ведрами носили из леса. Варения наварили, ягод насушили, а малиновый сок я сливала в энту бутылку. Полную бутыль набрала, отнесла в погреб и прикопала. Да совсем про нее и забыла. О, Господи, да и как было не забыть. Столько всего произошло. Война, будь она проклята…
Э-хе-хе. Сок, чистый сок. Даже сахару не бросала. Вкусно-то как. Это надо ребятишкам отдать. Пусть побалуются. Заработали, помощники наши золотые.
  Бабка, недолго думая, сбегала за стаканами. Налила в стаканы темно-красную, густую жидкость и подала нам, приговаривая:
– Отведайте, ребятишки, малиновый сок. Пейте, пейте. Не бойтесь, я попробовала. Очень  вкусно.
  Мы переглянулись и приложились к стаканам. Сок был  и, правда, сладким и вкусным. Бабка ушла куда-то по своим делам, оставив бутыль с соком. Борис на правах хозяина стал угощать меня и Мишку, не забывая и про себя. После второго или третьего стаканчика в глазах у меня все поплыло…
 Очнулся я в Бориной новой избе на лавке. На шебуршание, подошла Борина мать, потрогала ладошкой мой лоб.
– Слава богу, очнулся. Пойдем, Вова, отведу тебя домой, – произнесла она, помогая мне подняться.
  Мы вышли на улицу. Солнце уже наполовину спряталось за домами. Я еле дошел до своего дома, пошатываясь из стороны в сторону, чуть не падая.  Хорошо, что наш дом был совсем недалеко.
  На другой день и Борька, и Мишка говорили, что тоже плохо помнят, что с ними происходило после той дегустации малинового сока. Сок за несколько лет превратился в вино. Борина мать рассказывала, что мы не могли ходить, только смешно ползали и пытались даже петь. Бабка вовремя опомнилась, напоила нас молоком и уложила спать. Кто-то говорил, что могли бы и отравиться. Бабка же всех убеждала, что от вина из малинового сока ничего плохого не будет. Мать, узнав о моей невольной попойке, отругала меня:
– Вот, сынок, урок тебе на всю жизнь. Будешь пить, что попало – будешь болеть немало.

               
        Маслодел

  Во время войны все, кто держал коров, были обязаны сдать определенное количество молока, либо сметаны, либо масла в специальные государственные конторы. Наши родители посчитали, что сдавать этот натуральный налог лучше всего маслом. И налог сдан, и сыворотка в те голодные годы лишней не была. Личных сепараторов для перегонки молока, понятно, не было, и каждый выкручивался, как мог.У нас это делалось таким образом. Молоко отстаивали и отделяли верхнюю часть от нижней. Верхнюю часть, что-то среднее между сливками и сметаной, сливали в глиняные крынки и томили в русской печи. Томленую верхнюю часть снова отделяли и сливали в «четверть» - бутыль в два с половиной литра. «Четверть» же трясли до тех пор, пока не появлялось масло. Занятие это было делом утомительным и долгим. Не знаю, исполнилось ли мне четыре года, когда старший брат дал мне полную бутыль и заставил сбить масло: – Вовка, хватит без дела болтаться. Вот тебе маслобойка. Будешь сбивать масло. Отец на работе, мама с Колей ушли проведать бабушку. Когда вернутся, один бог знает. А мне пора в школу. Вот смотри, как надо трясти. Масло собьется, не вздумай пробовать.
– Да я. Да ты чего? Да ни за что.
– Ты это, Вова, брось клясться. Все так говорят. По себе знаю. Масло завтра надо сдать в приемный пункт. Не сдадим, могут и корову забрать за неуплату налога. Так что смотри у меня. Приду из школы – проверю. Не собьешь – получишь по сопатке.
  Поначалу мне даже было приятно, что мне доверили столь ответственное дело.  Я принялся трясти и качать из стороны в сторону бутыль, как мне показалось, не такую уж и тяжелую.
   Однако через некоторое время она как-то потяжелела. Я стал ходить по избе в надежде, что так масло собьется быстрее, но масло не появлялось. Вскоре ноги у меня стали заплетаться, а «четверть» показалась еще тяжелее, но я упорно продолжал трясти... 
 Масло все не появлялось. Можно было отступиться и  поставить бутыль до прихода старших, но разве можно бросить такое важное поручение. И вот, наконец, стали появляться первые горошинки масла. Ну, думаю, всё: я впервые сам сбил масло. Горошинки масла прямо на глазах скатывались в комочек. Я заволновался, стал еще сильнее трясти бутыль, раскачивая её из стороны в сторону. И тут… Неожиданно для себя я со всего маху ударил бутылку о дверной косяк. Разбитое стекло, комочки масла и посветлевшие сливки оказались на деревянном полу. В руках у меня осталось только горлышко с острыми краями. Тут, как назло, вернулись мама с Николаем.
На звон разбитого стекла мать вбежала в комнату, заохала, заплакала, громко запричитала:
– Что же ты, паразит такой, наделал? Дитя неразумное, безрукое. Бутыль такую разбил. Чем налог на корову сдавать будем? Оставил, сопливец, семью без молока. Господи, как теперь жить будем.
– Ну, всё, разминай задницу. Ох, попадет тебе, Вовка, и от Геннадия, и от отца – добавил «масла в огонь» средний брат Николай.
 А я стоял, окаменев от страха. И не напрасно. Попало мне от отца, как говорится, по первое число*. Попало и брату Геннадию за то, что перепоручил малому сбивать масло. И не за масло, которое мама частично успела собрать и перетопить, а за бутыль. За эту своеобразную маслобойку. Такую полезную посудину в то время приобрести было не так-то просто.
 Слава богу, через некоторое время налог маслом отменили, видимо по случаю окончания войны. А еще через некоторое время, при Никите Хрущеве, запретили городским жителям держать коров в личном хозяйстве. 
  Мать убивалась по этому поводу меньше, чем о той злополучной бутыли.   

  * В старые времена учеников школы часто пороли, нередко даже без какой-либо вины наказуемого. Если наставник проявлял особое усердие, и ученику доставалось особенно сильно, его могли освободить от дальнейших порок в текущем месяце, вплоть до первого числа следующего месяца. Именно так возникло выражение «всыпать по первое число». 


                Учитель плавания

   Научился я плавать довольно рано, около пяти лет. Как-то мой брат Николай, позвал меня купаться:
– Не надоело тебе, Вовка, бултыхаться лягушонком у берега  с мелкотой. Пора тебе научиться плавать по-настоящему. Пошли со мной на купалку для взрослых. Там научу тебя плавать. Купалка располагалась на противоположном от нашего дома берегу пруда на реке Омутная. Пруд обладал довольно внушительными размерами – около десяти километров в длину и два с половиной километра в ширину. Он заканчивался у плотины, построенной еще в дореволюционные времена, при Иване Петровиче Осокине – владельце железоделательного завода. Прекрасное место выбрал Осокин для строительства завода. В пруд впадает множество притоков реки Омутной. Справа впадают Шумиха, Песчанка, Шахровка, а слева – Берёзовка, Безымянная, Тюриха и Никулиха.
  Место для купалки было выбрано самое глубокое. Здесь нередко проходили городские соревнования по плаванию и прыжкам в воду. Внушительных размеров вышка для прыжков состояла из стальных ржавых труб большого диаметра, настила из толстых досок, местами прогнивших, и самой вышки для прыжков с 3, 6 и 9 метров. Имелись скамейки для зрителей и кабины для переодевания.
  Когда мы пришли, там уже купалось довольно много пацанов разного возраста. Крики, визг, многочисленные всплески раздавались на всю округу.
 Недолго думая, мы быстренько разделись и подошли к краю настила. Вдруг мой брат, не говоря ни слова, толкнул  меня в воду…
  Я страшно перепугался, куда-то поплыл под водой, не открывая глаз, и вдруг уперся головой во что-то. Преодолев страх, я открыл глаза, увидел небольшой просвет и поплыл к нему. Просунув голову в отверстие, понял, что нахожусь посредине настила вышки. Отверстие, куда я сунул голову, было настолько мало, что позволяло только дышать, а выбраться – ну, никак.  Отдышавшись, я заорал благим матом. Брат и другие пацаны повернулись, наконец, в мою сторону. Николай подбежал ко мне и стал тянуть меня за уши, пытаясь вытащить меня на настил. Без малого чуть не оборвал.  Уцепиться было больше не за что. Отец стриг меня наголо, приговаривая при этом: – Терпи, сынок, зато вши не заведутся, и волосы расти будут погуще.
  Поняв, что от его затеи ничего не получается, брат, показал на край настила и крикнул: – Плыви!
Затем ногой пихнул меня по голове, и я снова оказался в кромешной темноте. Преодолевая страх, я открыл глаза и увидел ржавые трубы, темный настил вышки и светлый край. Я обрадовался и поплыл под водой к светлому краю. Он оказался не так уж и далеко, как мне представлялось. Вот так я перестал бояться глубины и научился плавать, плавать с открытыми глазами. Неплохим оказался учителем плавания мой брат, Николай – в одну минуту научил меня плавать.  После этого случая – купаться я ходил только на купалку. Там у взрослых учился разным приемам плавания и мечтал переплыть пруд с одного берега на другой. Немногие в нашем городе отваживались переплыть пруд. Таких смельчаков можно было пересчитать по пальцам. Мне удалось переплыть его летом перед учебой в десятом классе.
 В летние каникулы я работал на строительстве автомобильной дороги. Мне доверили бригаду дорожных рабочих.  К тому времени я уже не раз участвовал в городских и областных соревнованиях по борьбе, считал себя уже взрослым и был не в меру самоуверенным.
  В выходной день я пошел на купалку. Желание переплыть пруд переполняло меня. На купалке, оглядев противоположный берег, подумал про себя: «Подумаешь, какие-то два километра с небольшим». Не спеша, разделся. Одежду свернул и прижал камнем, чтобы не раскидало ветром, так как пони-
мал, что вернусь нескоро. Оглядев противоположный берег, наметил ориентир: больничный городок. Там на мелководье обычно купались детишки, девчонки, там и я, когда еще не умел плавать, плескался с одногодками.
  Вначале плыть было приятно, прохладная вода бодрила.  Почувствовав усталость, отдыхал на спине и плыл дальше. Я был уже почти на середине пруда, когда у меня стали появляться мысли: «Не повернуть ли обратно?», но я отгонял их как мог.      
 Уже ближе к берегу, когда оставалось метров триста-четыреста, я настолько устал, что стянул тяжелые, сшитые отцом, трусы. Они были длинными и в воде мешали плыть.
  К сожалению, я не придал этому значения в самом начале заплыва. Голым плыть стало значительно легче, и вот, я почувствовал  ногами желанную землю. На берегу купались детишки, девчонки и взрослые женщины и мне пришлось остаться в воде. До самого позднего вечера я изображал караульщика, спасателя и еще чёрт знает кого. Когда все разошлись, было уже темно. Весь продрогший, озираясь вокруг, я стал пробираться к дому. До дома было намного ближе, чем до места, где осталась моя одежда.
  Мелкими перебежками, прячась от случайных прохожих то в канаве, то в зарослях репейника с крапивой, я все-таки добрался до дома. Мать, увидев меня, пришла в ужас. Смотреть на меня было страшно. Посиневший от холода, в ссадинах и царапинах я, наверное, походил
на чёрта…
  Утром я отправился за оставленной одеждой, не надеясь, что найду. Одежда была на том самом месте, где я вчера её оставил, всё также прижатая камнем. Взглянув на противоположный берег, я удивился самому себе, удивился тому, что смог один, без страховки, переплыть наш пруд.

                Карточки

 Уже два года, как закончилась война, а хлеб еще продавали по карточкам, и его всегда не хватало. Вечером пришел с работы отец, и мы всей семьей сели ужинать. Папа разделил оставшийся в тот день хлеб. Досталось каждому по маленькому кусочку. Мама разлила по чашкам суп, и мы принялись за еду. Вдруг неожиданно для всех мой старший брат Геннадий взревел:
– Кто взял мой хлеб! Он лежал вот здесь. Гады! Сейчас же отдайте мой хлеб!
Все уставились на Геннадия, не понимая в чём дело, а у него лицо покраснело и на глазах – слезы. Мы стали оправдываться наперебой, что не трогали, не брали. Я даже вывернул свой единственный карман. Первой пришла в себя мать, почувствовав что-то неладное. Прижавшись губами ко лбу старшего брата, она взволновано произнесла:
– Отец, да у него температура. Он весь горит. Быстрее беги за врачом.
  Врач, осмотрев, Геннадия, произнес: – Скарлатина. Срочно в больницу.
 Геннадия увезли в больницу. Через два дня увезли среднего брата Николая. Вскоре увезли и меня…
  В больнице мы лежали в одной палате. Был там ещё больной, какой-то мужик, но его выписали в день моего прибытия…
   Тут же пришла пожилая санитарка, ловко собрала в куль постельное бельё того мужика и свернула его матрац. Сунула матрац под мышку, подхватила другой рукой куль  с бельём и удалилась, пробурчав на прощание:
– Братишки, остаетесь одни, без присмотра. Подселять к вам никого не будут. Шибко не балуйте. На кровати не прыгать. Сетка старая, не дай бог, порвется. Смотрите у меня.

   Мы быстро поправились, но из больницы нас не выписывали еще несколько дней. Кровать тут же превратилась в батут. Прыгали на кровати, как настоящие циркачи. Геннадий умудрялся с кровати прыгать в раскрытое окно на зеленую лужайку. Благо, что палата находилась на первом этаже.
  Геннадий опомнился первым и, вспомнив наказ пожилой санитарки, придумал новую игру: прыгать через кровать. И не просто прыгать, а кто дальше. Длину прыжка определял горшок с парашей. Нужно было прыгнуть через кровать и не попасть в этот горшок. Тот, кто попадал в горшок – тот и проиграл. Геннадий не только был нас взрослее, ему недавно исполнилось двенадцать лет, но и выше. Он легко перепрыгивал придуманное им препятствие. Мы тоже старались вовсю. Никто не хотел попасть в горшок, а Геннадий отодвигал его от кровати с каждым прыжком все дальше и дальше. И вот очередь подошла прыгать девятилетнем у Николаю.
Он разбежался, и в это время вошла медсестра. Но Коля уже не мог остановиться. Он прыгнул и угодил в горшок, окатив содержимым медсестру. Медсестра взвизгнула и выбежала
из палаты. Выписали нас в тот же день, но перед этим заставили  перемыть всю палату.
  Мы долго вспоминали этот случай и хохотали друг над другом.
               

                Рыбаки

  Мне было лет шесть. Как-то мы с другом сговорились пойти порыбачить в заводском пруду на реке Омутная. Прошлым летом мы ловили краснопёрку на неглубокой речке Песчанка, что протекла недалеко от дома бабушки. На пруд нас не пускали родители, боялись, как бы мы не утонули. А Песчанка – речка неглубокая. Взрослым по колено, а нам с Борькой по пояс в самом глубоком месте. На этой речке прошло мое голопузое детство.  Первым в нашей речке краснопёрку тогда увидел Борька.
– Вовка, Вовка! Смотри, смотри! Рыбки, какие-то красненькие. Давай наловим! – вскрикнул он и замер, будто боялся спугнуть рыбу.
– Давай. А как? – прошептал и я, разглядывая краснохвостых юрких рыбок.
Недолго раздумывая, Боря предложил:
– Вова, снимай трусы.
– Это еще зачем? Ты чего надумал? Сам снимай.
– Вовка, рыбу будем ловить трусами. Они у тебя подлинней, чем у меня. Свяжем штанины узлом. Будем черпать вместо сачка. Трусы намочим и измажем, как пить дать. Придется голышом идти. Тебе до бабки ближе, чем мне до дому.
  Делать нечего, пришлось, снять трусы. Уж очень хотелось поймать хоть одну рыбку и рассмотреть её поближе. Борька связал штанины трусов узлом и стал водить ими по дну речки с бережка на бережок.   А я ходил рядом и булькал ногами, в чистой еще во времена нашего детства воде, стараясь загнать в трусы больше снующих в пани-
ке рыбок.
– Борь, ну хватит. Дай посмотреть.
– Подожди ты. Вот еще у той коряги. Заходи тихонько. А как я подойду, булькай ногами вовсю.
 Наконец Борька вытащил трусы, я аж взвизгнул от удивления:
– Вот, это да! Надо же!
В трусах трепыхалось больше десятка рыбёшек. Вышли на бережок. Борька вытряхнул рыбок на траву:
– Мальки красноперки… а в воде казались крупней.
Я присел и стал внимательно разглядывать рыбёшку. Впервые в жизни увидел живую краснопёрку. Рыбки, блестящие желтовато-золотистого цвета, таращили на нас оранжевые глаза, шевелили красными плавниками. Я так увлекся, разглядывая рыбок, что не сразу услышал Борин голос:
– Чего расселся. Рыбы не видал? Пошли еще половим, пока краснопёрка не ушла.
  Подхватив трусы, мы снова спустились в речку и ловили, ловили моими трусами краснопёрок, пока не вывозились как поросята и вконец не продрогли.
– Ну и что будем делать с этой рыбой. Выбросим обратно?
– Не, Боря, пойдем до бабки. Там видно будет. Если бабка не возьмёт, переоденусь, отнесу домой.
  Сложили мы рыбок обратно в трусы, получился довольно-таки увесистый кулёк, и отправились до бабушки. Смотреть на нас без смеха было невозможно: хоть на меня голышом, хоть на Борьку в трусах. Бабушка Екатерина Пименовна – сухонькая небольшого роста старушка, увидев нас, запричитала:
– Господи, Боже ж ты мой. Что случилось? Где были, где так извозились? Чистые чертенята.
– Бабушка, бабушка, на Песчанке мы были, рыбу ловили. Посмотри, что поймали, – раскрыв трусы, залепетал я чуть не плача, боясь, что бабка прогонит нас со двора. Голым до дому, что ли идти?
Бабушка, разглядев в трусах рыбу, успокоилась, отправила нас в баню…
    Когда мы отмытые вошли в избу, то унюхали чудный запах жареной рыбы. Услышали, а затем и увидели, как скворчат в большой чугунной сковороде золотистые наши краснопёрки. Бабушка усадила нас за стол, поставила сковородку с поджаренной рыбой. Положила немного сметаны и размазала её по всей сковородке. Выдала по кусочку хлеба, перекрестила со словами:
– Слава, тебе Господи, не дал утонуть несмышлёнышам и за рыбку спасибо. Кушайте на здоровье, рыбаки вы мои милые. Ешьте, ешьте. Рыбки и деду достанется. Вот порадуется за внука.
    Ничего вкуснее бабкиных жареных в сметане краснопёрок я отродясь не ел.
    В это лето отец со старшими братьями часто уходили на покос.
  С раннего утра и до позднего вечера они косили сено для нашей бурёнки. Удочка же старшего брата оставалась на весь день без присмотра. Грех было не воспользоваться. И вот я с вечера заготовил червей и улегся спать. Утром – ни свет, ни заря – примчался на пруд. Друг мой, Борис, был уже там, а на связке у него трепыхалось несколько небольших чебаков.
– Боря! Вот это да! – заорал я обрадовано.
– Тише ты. Садись. Клюёт, – почти шепотом ответил мой друг.
Я быстро размотал леску. Выбрал в банке червяка покрупнее и нацепил на крючок. Как заправский рыбак, я поплевал на червяка и забросил крючок с наживкой.
– Ловись рыбка, большая и маленькая, – приговаривал я про себя.
   Мне казалось, что там, на глубине, да на такого большого червяка точно будет клевать крупная рыба. Не то, что мелочь у Бориса. Но время шло и уже стало светать – друг мой вытаскивал рыбку за рыбкой, а у меня – ну ничего не получалось. Клевало у меня редко, но и тогда, когда клевало, я не выловил, ни одной рыбки. От нетерпения я рано дергал за удочку, и они постоянно срывались с крючка. Собрались зеваки и вскоре один из них, «верзила» лет десяти, пнул по моей банке с червями и ушел паразит довольный сам собой. Удочкой я кое-как подтянул к берегу банку. Банка была пуста, и только под крышкой остался тоненький, но длинненький червячок. – Ну, какая рыба клюнет на такого захудалого?
  Чёртов «верзила», испортил рыбалку – шептал я, с большим трудом насаживая этого последнего тонюсенького червячка на крючок. Плюнул на червячка и закинул удочку подальше, ни на что не надеясь. А друг продолжал таскать рыбку за рыбкой. Просить червей у друга я не стал. Пускай себе ловит, пока ловится. От нечего делать, стал наблюдать за ним, и так увлекся, что совсем позабыл про свою удочку…
   Вдруг Боря спрашивает:
– Вов, а где твой поплавок?
Поплавка на воде не было. Я дёрнул за удочку и почувствовал, что за что-то зацепился. «Вот, чёрт, похоже за корягу. Ой! Не дай бог крючок оборвется. Удочка старшего брата, а крючки такая редкость.
Ох. Попадет мне, как пить дать», – вздыхал я про себя, продолжая тянуть за леску. Лезть в воду за крючком очень не хотелось. Вода в ту пору была холодной. Я продолжал потихоньку тянуть леску в надежде подтянуть к берегу проклятую корягу. Мало-помалу подводная тяжесть поддавалась. Показался поплавок, чему я очень обрадовался. Вдруг вода забурлила, и я увидел золотистые бока рыбы. Сердце мое часто, часто забилось от догадки, что это не коряга, а довольно крупная рыба. Под Борины крики я стал помаленьку тянуть рыбу как можно ближе к берегу, но не утерпел и прыгнул в воду. Схватил, что было сил, рыбину за жабры, и с большим трудом вытащил на берег. Это был огромный, как мне показалось, килограммов на пять, золотисто - серебристый лещ. Я был настолько потрясен и обрадован уловом, что позабыл про всё на свете. Сунул удочку под мышку и, не отцепляя рыбину с крючка, приподняв её за жабры, кинулся домой, не чувствуя под собой ног. Мокрый и весь перемазанный рыбьей чешуей, с диким криком я вбежал в дом, насмерть перепугав маму. Мать, причитая: «Свят, свят, свят», – крестилась не переставая. Похоже, думала, что её сыночек тронулся умом. Но, увидев рыбу, была очень обрадована. Тут же приняла решение пригласить в гости родных и близких и отпраздновать улов сына.
  С приглашением мне пришлось оббежать многочисленных родственников. Бабушка довольно долго выспрашивала, по какому такому поводу праздник.  И тут я смекнул, что на этом можно заработать на билеты в кино.  А какие в то время шли фильмы… «Тарзан», «Бродяга», «Чапаев»…
  Родственникам я предлагал на билет в кино поспорить, что я сам выловил крупного леща. Соглашались не все. Особенно долго торговалась тётя Мотя. Она никак не могла поверить, что я самостоятельно поймал леща, да ещё и такого крупного. И всё-таки я уговорил тётю Мотю, и не просто уговорил, а на целых пять рублей.
  Праздник удался на славу. Мама испекла пирог с рыбой. После второй или третьей рюмки за здравие юного рыбака позвали гармониста. Все дружно выпивали, пели и плясали всю ночь. Дед с отцом на радостях праздновали мой улов ещё дня три. Отца чуть не уволили с работы за прогулы. Мне повезло больше, чем отцу с дедом. Денег, выигранных на спор, хватило на все серии фильма «Бродяга».
Такая удачная рыбалка случалась у меня редко, но, слава богу, случалась.               

                Крещение

Отец в тот день с работы пришел какой-то весь просветлённый, и с порога радостно объявил:
– Мать, а у нас церковь открылась!
– Что? Добились-таки староверы? Церковь построили, уж как года четыре прошло, а открыть власти не дают.
– Да нет, Васильевна, открыли церковь нашу, православную, на Коковихина. В конторе леспромхоза в бывшем доме купца Скоробогатова, и звонницу соорудили, как полагается. Идёмте на улицу, сейчас вечернюю звонить будут.
  Мы выбежали на улицу. И правда, веселый перезвон колоколов разносил по Омутнинску благостную весть: в городе открылась православная церковь.
–Господи, дошли до тебя и наши молитвы. Война идет как четыре года. Церкви открыли и в Москве, и в других городах. А у нас, как закрыли и разрушили в 1935, так до сих пор ни одной церкви во всей округе.
–Да, мать, и не говори. А какие церкви были и в заводском районе, и у нас, в Малагово. Я, когда по совету твоего отца, приехал посмотреть город, как увидел церкви, так себе и сказал: жить будем здесь. Металлургический завод – всегда найдется работа. Прекрасный пруд – в тяжелые дни и на рыбе можно прожить. А церкви, церкви не хуже, чем у нас в Елани. В той, где венчались. Помнишь, Аннушка?
–Да как же, Павлуша, помню, помню. Перезвон тех колоколов до сих пор звучит в сердце моем. И вот сегодня, благость-то, какая. Надо бы Вову окрестить. Четвертый год парню, а не крещёный. Хорошо хоть Геннадия и Николая успели окрестить в храме во имя Покрова Пресвятой Богородицы пока его власти не закрыли. Узнай, отец, когда можно и что нужно для крещения. Столько лет прошло, может и не крестят, или крестят как-то по-иному. Нашим властям сам чёрт на бересте пишет.
   Поди, догадайся. То закроют и взорвут, то откроют в какой-то конторе.
– Хорошо, хорошо, Аннушка, все разузнаю.
На другой день я примчался к Борьке:
– Боря, пойдем скорей посмотрим…
– Чего, опять на краснопёрок? Не-а. Мне в прошлый раз хватило.
– Да нет, на церковь.
– На какую такую церковь? На ту, что напротив школы была? Так, там смотреть не на что. Одни разбитые фундаменты остались. Даже в прятки поиграть негде. Батяня говорил, что переселенцы растащили всю церковь по кирпичику.
– Да нет. Ты что, не знаешь? Церковь у нас в городе открыли. Отец мой вчера рассказывал, а звон колоколов сам слышал.
– Церковь? Это надо же! В нашем городе и церковь!
 Пошли, посмотрим и за Мишкой зайдем. Втроем веселей.
Церковь мы нашли быстро – по звону колоколов. Женщина в черном длинном платье, и платке дергала за веревки колоколов и колокольчиков, отбивая божественную музыку.
– Вот, это да! Смотри-ка, как высоко висят колокола на толстом бревне. А какие могучие столбы вкопаны в землю.
– Да, повыше будет, чем качели, что мужики у нас в Малагово соорудили на пасху.
– А женщина, смотрите, какая строгая и красивая. Не из наших.
Мы еще долго разглядывали золотистые колокола и заворожено слушали их удивительно чистый, громкий перезвон.
– Может, и в церковь зайдем? Вон народ, как валит.
– А ты, Вова, крещёный?
– Нет.
– А ты, Боря?
– Нет.
– И я тоже не крещёный. Кто нас туда пустит?  Да и народу не протолкнуться, – вздохнул огорченно Мишка,            
– Пошли лучше на качели, пока взрослые ребята из школы не пришли.
И мы пошли, присмиревшие, к себе на качели, а малиновый звон еще долго раздавался вслед, как бы призывая нас не уходить.

 Вечером поджидали с работы отца. Геннадий, Николай и я сидели за накрытым столом, не прикасаясь к еде. Так было заведено в нашей семье и это строго поддерживалось матерью. Порядок поддерживался обычной ложкой. Ложка хоть и была деревянной – порой доставалось до слёз. Наконец пришел папаня, быстро умылся и сел за стол.
  На вопросительный взгляд Анны Васильевны отец весело доложил:
– Васильевна! Заходил в церковь и утром, и когда шел с работы. Крестят детей и по воскресениям.
– Интересно, отец, крестят как прежде или как-то по-новому и что надо приготовить для обряда, ты узнал?
– Ничего особенного не надо. Обряд крещения, по словам батюшки, не менялся и меняться никогда не будет. Крестик есть, шнурочек найдется. Баньку в субботу истоплю. Вечерком помоемся и утром пораньше пойдем крестить Володю.
– Павел, а нищие у церкви были?
– Были, были. Куда они денутся. Хорошо бы собрать на подаяние что-нибудь. До получки ещё далеко. Даже не знаю, что придумать.
– Успокойся, Павел, по сусекам поскребу, картошки натолку, шанежки с картошкой и пирожков с капустой напеку. Что еще лучше в наше голодное время? Да, Павел, обновы у Вовы нет. В чем вести, не знаю. Рубашку постираю, поглажу, а вот штаны, просто горят на пацане.
– Ничего, мать, что-нибудь, придумаю. Перешью старые. Будут, как новые. А кого в крёстные позовем?
– Отец, я уже договорилась с Кармановыми.
   В воскресение, утром рано, меня растолкал Николай:
– Вставай, соня! Все уже оделись, в церковь наладились, а лодырь дрыхнет без задних ног.
В доме пахло, как на пасху: хлебным духом. Так бывало только по большим праздникам. Мама подала одежду:
– Иди, сынок, умойся и примерь одежонку, что тебе отец сварганил.
– А зачем ему умываться, его в купели купать будут.
– Не богохульствуй, Коля, нехорошо. Не слушай, Вова, иди умываться и одеваться. Скоро крёстная с крёстным подойдут.
Рубашка, еще теплая от утюга, приятно грела тело. Вместо старых штанов мне дали какие-то длинные трусы на лямке. Увидев мое огорченное лицо, отец, улыбаясь, проворковал:
– Ничего, ничего, Вовочка. Очень даже неплохо.
– А лямка? Как у маленького.
– Лямка, дорогой, просто необходима. Не дай бог, в церкви штанишки сползут.
– Сраму не оберемся. Штанишки и, правда, коротковаты малость. Так это даже к лучшему. В церкви на помазании елеем раздеваться не надо будет, и смотри – два кармана. Есть куда просвиру положить. Тут и Геннадий, улыбаясь, добавил:
– Вова, какие хорошие спортивные штаны! Настоящие шорты! Ну, прямо, юный ленинец! Дай поносить.
  Чуть позже я узнал, чему так посмеивался Гена. Это его, изношенные до дыр на коленях штаны отец переделал: обрезал, подшил, отпарил, отгладил, пришил лямку. Знал, что широковаты будут младшенькому сыночку. Среднему и так бы сошло. Время было такое – и тяжелое, и бедное. В магазине – «шаром покати». Не то, чтобы купить что-нибудь из одежды, даже тканей на пошив не раздобыть. Все шло на фронт. К тому же всё на нас просто горело». Только успевай, подшивай и перешивай. Мама тем временем сложила пирожки и ватрушки в корзинку, накрыла её платком…
  Под звон колоколов мы подошли к церкви. Мать подала нищим с просьбой помолиться за здравие рабов божьих. Те благодарно кивали, крестились и тут же ели подаяния.
Просили еще, заглядывая в корзинку, но мать накрыла оставшиеся пирожки и шанежки, бормоча:
– После крещения, после крещения, родненькие мои.
  В церкви мать купила свечи. Старушка, подавая свечи, тихим голоском пропела:
– Батюшка, как только закончит заутренею, сам подойдет к вам.               
Мы подошли к иконе. Там уже горело несколько свечей. Мама показала, как надо поджигать и куда ставить свечи, как креститься и целовать икону. Батюшка, старик с длинной седой бородой в белоснежной до пола одежде и с большим крестом на груди, закончив петь, подошел к нам и подвел нас к купели – серебристому тазику на резной деревянной подставке, что стояла около алтаря. Священнослужитель зажег три свечи и, положив руку мне на голову, стал расспрашивать:
– Как зовут тебя, сын мой? Когда и где родился? Кто крёстный?
Я что-то лепетал в ответ. Дядя Миша терпеливо поправлял и дополнял меня. Мне очень понравился спокойный, рассудительный, обстоятельный мой крёстный. Одно волновало, как же он меня удержит, когда в купели купать будет. У дяди Миши левая рука была без пальцев и, сколько себя помню, одета в беспалую рукавицу из черной кожи. Да и купель маловата, ни за что туда не помещусь. А между тем, батюшка приятным басистым голосом снова запел молитвы и трижды вопросил:
– Отрекаешься ли ты от сатаны, и от всех дел его, и от всякого служения ему, и от всякой гордыни его?
– Отрекаюсь, – лепетал я вслед за крёстным.
После этого батюшка обратился к крёстному:
– Дунь и плюнь на него.
Крёстный как бы дунул и плюнул на сатану. А батюшка
велел нам повернуться к алтарю, к обители Господа, как пояснил мне дядя Миша, и спросил:
– Сочетаешься ли Христу?
– Сочетаюсь, – отвечал крёстный.       
   Тут мама расстегнула пуговицы на моей рубашке. Поп обмакнул кисточку в тарелочку с маслом и помазал мне крестиком лоб, уши, грудь, руки, ноги, а затем трижды опустил мою голову в купель. Тут-то до меня дошло, насколько был прав отец: не надо было снимать штаны.
   Между тем священник подвел меня к купели и трижды окунул мою голову в воду, со словами:
– Крещается раб Божий, Владимир. Во имя Отца, Сына и Святого Духа. Аминь! – и, опять помазав мне лоб, глаза, ноздри, губы, грудь, руки и ноги из темной бутылочки чем-то с очень приятным запахом, продолжил, – Печать Дара Духа Святого!
  Крёстный мой тихонько пробасил мне в ухо:
– Это, Вова, благовонный бальзам – миро. Он защитит тебя от всех нечистых помыслов.
  Затем мы три раза обошли толстую книгу в кожаном перёплете, что лежала на тумбочке, накрытой синим бархатом.
– Евангелие, – тихо басил мой крёстный, – книга заповедей божьих. Вырастешь, читать научишься, читай Библию внимательно и придерживайся заповедей божьих – будешь счастлив.

               
                Босяки

Всё мое босоногое детство прошло на пруду реки Омутная. Летом с дружками, такими же босоногими, как и я, днями рыбачили или купались в прохладной и чистой воде. Приходили и просто так. Кидали плоские камушки на спор, кто дальше кинет или у кого больше всех камушек подпрыгнет на воде – «съест блинчиков». Забирались на перила заводской плотины и смотрели на пароход «Работник», который каждый световой день тянул караван из десятка плотов с шестиметровыми бревнами, вертя огромными колесами. А когда буксир приводил баржи с дровами, женщины их разгружали, стоя по пояс в воде. На закате же, затаив дыхание, мы провожали оранжевое солнце в его неумолимый путь  в водную гладь водохранилища. Много позже привелось мне написать стих «Оду пароходу»*


  Однажды, мне в ту пору не было еще и пяти лет, мы от нечего делать, залезли под деревянный настил тротуара, тянувшийся вдоль всей плотины. На этом тротуаре прохожие часто останавливались полюбоваться нашим замечательным прудом…
  Услышав наверху легкий топот и девичьи голоса, мы через щели настила попытались разглядеть девичьи ножки. Один из нас, ради шутки, просунул в щель ветку и провел по одной из ножек. Раздался громкий испуганный визг и крик. С девчонками была взрослая женщина. Свесившись через перила, она кричала и стыдила нас так, что мы, перепуганные кинулись в разные стороны. Сгорая со стыда, я побежал, не чувствуя босых ног, не разбирая дороги, подальше от этого места и со всего разбегу запнулся за что-то. Пролетев кубарем не один метр, долго не мог подняться от боли. Пальцы моей левой ноги были все в крови и распухли. Домой я доковылял кое-как. Матери, конечно, не рассказал, где и как разбил ногу. Она же молча обработала рану, перевязала и уложила спать. Дружки мои на другой день пришли ко мне тоже все в ссадинах и синяках.

 Об этом случае я стеснялся рассказывать кому-либо, даже братьям. Когда я подрос, дед мой взял меня к себе в бригаду. Как-то во время перекура, так почему-то называют время короткого отдыха, я рассказал об этом случае. Мужики весело ржали и хватались за животы, а дед, похлопав меня по спине,
сквозь смех проговорил:
– Молодец, внучек. Из молодых, да ранних. Одобряю. Будешь жениться, первым делом рассмотри ноги, а уж потом всё остальное. Красивые – женись, не раздумывая. С девушкой с красивыми ногами будешь счастлив. Помяни мое слово.

   Как был прав мой дед, я осознал много позже.


   *Ода пароходу

Он родом с Пожвы, города на Каме               Недолго пароход качался у причала
Не Фултон - Пожва, Кама не Гудзон              Заброшенный, облезлый, неумытый,
Где этот город мы не знаем сами.               Скрипя колесами от горя и печали,
 Как говорится: - слышали - где звон.          Неблагодарными людьми забытый.
Лишь только лёд на Омутной сойдет              Его сорвало с привязи презренной.
Идет за лесом пароход «Работник»               Холодный ливень поливал обильно…
И лопастями, как ногами - хлоп, да хлоп.       Так утонул «Работник». Канул в бездну.
А с берега кричат: «Привет, «Болотник!!!»      А надо бы за многолетние труды
Десятки лет трудился пароход,                Поставить пароход на пьедестал,
Два колеса вертелись неустанно.                Прибить не две доски, а две звезды.
Как хлеб насущный ждал его завод:              Тому бы весь народ рукоплескал.
Те караваны с лесом - каравай желанный.        И прошлое свое не забывал,
Но вот нужда в «Работнике» отпала –            И прошлое, как данность принимал.
Древесный уголь нефтью заменили –
Поставили на якорь у причала,
На двери судна две доски прибили.

                ЯМА

Недалеко от нашего дома, в старом трехэтажном деревянном доме на пустыре, находилась контора леспромхоза. Это было излюбленное место для игр местной детворы. В конторе были устроены теплые туалеты, на зависть всех женщин в округе. Два раза в неделю приезжал на телеге с большой бочкой худой, черный, очень добродушный старый татарин – «золотарь». Так в шутку называли в народе таких рабочих. Он вывозил отходы из выгребной ямы конторских туалетов. Ребятня с визгом встречала его
приезд криками,
– Дядя! Дай золота. Дяденька, ну дай золота!
Старый татарин, беззлобно улыбаясь, махал черпаком, как бы одаривая нас содержимым бочки.
  В конце зимы татарин куда-то исчез: то ли заболел, толи еще того хуже. Вывозить отходы перестали. Через некоторое время выгребная яма переполнилась. Теплые туалеты были закрыты к радости окрестных женщин и на горе конторским работникам. Конторские стали бегать в дощатый туалет, наспех сколоченный в дальнем углу пустыря. По весне рабочие выкопали на пустыре глубокую яму. Перетаскали в неё содержимое конторского туалетного выгреба, присыпали всё наспех землей и удалились…   

  Об этой операции знали не все. Брат мой, Колька, знал об этой яме и устроил ловушку, оставив следы от ног рядом с доской переброшенной им поперек ямы. А затем стал поджидать, когда детвора соберется на игры. Игры у нас на пустыре были незатейливые: прятки и ляпки. В этот раз брат уговорил нас поиграть в ляпки. Коля, весело улыбаясь, проговорил короткую считалку.

                Вышел немец из тумана,
                Вынул ножик из кармана.
                Буду резать, буду бить,
                Все равно тебе водить.               

            
Водить выпало мне. Началась беготня, а Николай все время бегал возле ловушки. Он так увлекся, заманивая ребят и меня поближе к яме, бегая по переброшенной доске, что оступился и тут же оказался по горло в нечистотах. Мы кое-как вытащили Колю из злополучной ямы. Дома мать, увидев нас, пришла в ужас:
– Господи, да что за дети такие?! Срамота. Где так можно вымазаться?! Чисто, жуки навозные. Отец, топи баню. Отмывай своих засранцев сам.

  Отцу пришлось истопить баню, чтобы отмыть нас.
А когда узнал, где и как мы замарались, смеясь, проговорил:
– Вот уж и в правду говорят: не толкай друга в яму – не будет сраму.


               Трамплин на огороде

   Брат мой, Николай, впервые пригласил меня покататься на лыжах. Ему выдали лыжи для тренировки перед школьными соревнованиями.
   В школе я еще не учился и катался зимой на обломках от лыж. Как только их не называли: обрубыши, коротыши, деревянные коньки. На таких лыжах кататься было даже удобно – убегать, петляя между деревьями, подпрыгивать на бугорках – и не так обидно, когда они ломались. Не то, что на спортивных школьных лыжах. Так вот, Николай и говорит:
– Знаешь, что, Вова, пойдем, покатаемся на огороде Петровых. Скоро стемнеет, а на Вятские увалы далеко. У Петровых действительно катались несколько парней, а малолетки катали снежные комья в большие шары. Огород располагался на склоне крутого оврага и в самом низу был огорожен забором из длинных жердей, в несколько рядов. У нас такой забор называли пряслом. После того как мы скатились несколько раз, брат мой Николай изрек:
– Братишка, а ведь знатный трамплин может получиться?! Ребятня! А слабо трамплин сделать? – крикнул он. Идея всем сразу понравилась, и под его командой еще до темноты мы соорудили трамплин из снега. Стояла оттепель, и снег легко слипался в любую форму. Кто-то катал снежные комья с горки к забору, кто-то укладывал их и трамбовал…
  Трамплин получился действительно на славу, выше меня раза в полтора, два. За забором тянулась достаточно широкая улица. Все были в восторге, но неожиданно так стемнело, что нам ничего не оставалось делать, как разойтись по домам.

  Утром ни свет, ни заря Николай растолкал меня:
– Быстро собирайся, пошли на трамплин живо, а то наберется народу, не дадут попрыгать.
Когда мы пришли к трамплину, там никого еще не было.
– Поднимемся, Вова, повыше. С разгону можно прыгнуть подальше, чем вчера, – весело говорил, Николай, поднимаясь по горе все выше и выше. Я про себя подумал: «Ну сейчас Николай на новых лыжах покажет класс». А Николай, о чем-то поразмыслив, говорит:
– Знаешь что, Вова. Езжай-ка ты первым. Снег за ночь усел. Вдруг на трамплине закинет. Боюсь поломать школьные лыжи.

  Гордый от такого доверия я покатился вниз к трамплину. На трамплине меня подкинуло так, что я перевернулся в воздухе и рухнул головой вниз. Очнулся я от тряски и увидел испуганное лицо брата. Что-то в горле у меня сдавило и перехватило дыхание. Мне показалось, что я потерял сознание. Николай продолжал трясти меня, что было сил. Через некоторое время дыхание вернулось, и я заорал благим матом. Идти я не мог и Николай на спине дотащил меня до дома. Там помог забраться на печку со словами:
– Ни матери, ни отцу, ни слова. Отогреешься, всё пройдет.

На печке я пролежал больше недели. Слезал только по нужде, и то с большим трудом. Постепенно мне становилось все лучше и лучше, а когда выздоровел, совсем забыл об этом случае.

Через много лет я как-то простудился на стройке. Через много лет я как-то простудился на стройке.               
 Слег с высокой температурой, да так, что пришлось вызывать врача на дом. Врач, молодая женщина, вначале лечила меня от простуды, а через некоторое время, заподозрив, что-то неладное, отправила меня на рентген. «Перелом шейного позвонка в стадии консолидации» – такое заключение по снимку сделал рентгенолог. Мне вспомнился тот знатный трамплин на огороде. Не знаю, что помогло мне тогда больше: быть может, что был еще мал, и все зарастало, как на собаке. Наверное, и русская печка немало способствовала моему выздоровлению.


                Мальчик держись

  Наш Омутнинский металлургический завод в пору моего детства работал на древесном угле. Заготовку угля в лесу раньше производили так называемые углежоги. А потом уголь на завод подвозили на обычном гужевом транспорте.

  С появлением парохода под названием «Работник» уголь перестали заготовлять в лесу, древесину просто доставляли на баржах по воде от Березовского до нашей пристани. Затем лес перегружали и по узкоколейке вагонетками на конной тяге перевозили на завод и жгли в специальных печах.  Как-то директор завода Марков Исай Харитонович решил гнать лес на завод прямо через тоннель в плотине по механической «дровотаске», избегая тем самым лишней «перевалки». Строительство «механизированного» тоннеля велось днем и ночью.

Строителям «дровотаски» не хотелось ходить в обеденное время через проходную, получался изрядный крюк. Они уложили длинное бревно над водой на ограждение от выхода из тоннеля до насыпи плотины. Я не раз видел, как рабочие, ловко балансируя, перебегали, поэтому временному переходу.

 Как-то вечером после кино я из любопытства забрался поэтому мостку в «дровотаску». В тоннеле не было ни души, а посередине горела необыкновенная электролампа. Такой яркой и большой лампы я до этого никогда не видел. Разумеется, я тут же попытался выкрутить это светящееся чудо…

Очнулся я от женского крика:
– Мальчик, вылезай! Мальчик, вылезай!
Не знаю, сколько я пролежал без сознания, и что спасло меня от гибели. Плохо понимая, что к чему, я пополз на этот крик. Наконец я добрался до бревна, а встать не было сил. Какая-то тетка громко подбадривала меня:
– Мальчик, держись за бревно! Мальчик, ползи ко мне!


 Под эти крики, теряя сознание, я полз по бревну, как мне казалось, целую вечность. Наконец, женщине удалось подхватить меня и вытащить на берег. 


 Вначале она усадила меня на что-то и ласково и спокойно рас- спросила:
– Мальчик, что случилось с тобой? Зачем забрался в туннель?
Далеко ли живешь? Как себя чувствуешь? Где болит? А ты сможешь один дойти до дома?
Я что-то мычал в ответ, сейчас и не вспомню. С помощью все той же женщины поднялся и, пошатываясь, как пьяный, пошел домой. Спасительница, убедившись, что я пришел в себя окончательно, ушла по своим делам. Я не поблагодарил женщину за спасение и даже не попрощался. Если бы не она, я бы умер в этом тоннеле, или утонул бы в пруду. Хотя городок наш небольшой, но свою спасительницу я не встречал, ни до того, ни после. К великому сожалению, плохо помню, как она выглядела, но иногда во сне слышу её голос: «Мальчик, держись!»
 Левая ладонь от удара электрического разряда подгорела, а когда зажила, на ней остался заметный шрам на всю жизнь.

Судьба не раз еще наносила мне тяжелые удары, но когда становится невмоготу, я трогаю шрам и вспоминаю эту замечательную женщину. Мне становилось легче, и житейские невзгоды переносились легче.

 
                Цыганка               

  Жили мы в ту пору тяжело. Отца во время войны парализовало прямо на работе, где он работал в листопрокатке вальцовщиком. Наша мать, чего только ни делала, для того чтобы поставить отца на ноги. Куда она его только не возила, и по больницам, и по местным и неместным знахарям и знахаркам на протяжении двух или трех лет, но все было безрезультатно. Одна бабка заставила мать ежедневно топить баню и носить отца в баню. Там знахарка парила отца, натирала травами и мазями. Мать безропотно таскала отца на загривке из бани в баню больше недели. После таких процедур отцу стало еще хуже, он перестал не только ходить, но и говорить...

  Отец, может быть, и не вылечился бы вовсе, но помог случай. Как-то моя бабушка Екатерина Пименовна, небольшого роста подвижная старушка, пришла к нам и прямо с порога стала горячо убеждать свою дочку:               
– Дочь моя, иди к цыганке. Соседи говорят, лечит наговорами и берет недорого. Иди, иди, быстрее. Цыганка заезжая. Кто знает, сколько здесь пробудет.
– Кто её знает, мама. Что-то страшновато. Помнишь, я тогда еще совсем маленькой была, ту цыганку, которая нагадала богатому соседу, что его сын умрет молодым.

– Как не помнить, помню, доченька, а что делать. Чему быть, тому не миновать. А вдруг поможет.
Эту историю о смерти молодого парня слышал я и от бабушки и от матери не раз. В селе Елгань Унинской волости жил довольно богатый кожевник. Однажды в селе появилась цыганка. Откуда она взялась в такой глухомани – один бог ведает. В доме купца цыганку встретили не очень приветливо. Кожевник вытолкал цыганку из дома. На улице возле колодца цыганка в сердцах прокричала:
– Знай, сын твой умрет в этом колодце! – и ушла, ругаясь, на чём свет стоит.
Кожевник от греха подальше заставил закопать колодец. Колодец закопали, как будто его и не было. Остался только один бугорок…

   Прошло время, об истории с цыганкой в селе забыли. Сын вырос, пришла пора жениться. На свадьбе гуляли всем селом. В разгар свадьбы, жених, изрядно подвыпив, вышел на улицу покурить. Присел на тот бугорок, закурил, затянулся и свалился. Первой подбежала невеста, потянула жениха за руку, стараясь приподнять, а он уже и дух испустил.

  Несмотря на пережитые в детстве страхи, матери ничего не оставалось делать, как пригласить цыганку попробовать вылечить отца. Цыганка не заставила долго ждать, пришла и стала что-то бормотать над лежащим отцом. За каждый приход мать платила цыганке оговоренную сумму. Не знаю, как долго бы это продолжалось, но однажды мать оставила цыганку одну с отцом. Сама ушла кормить и доить корову, на что собственно мы и жили. Цыганка на глазах у отца подошла к буфету и сложила к себе в сумку все, что ей показалось ценным. Как только мать вернулась, цыганка быстро собралась и вышла из дому. Мать пошла провожать. В сенках они остановились. Мать переспрашивала цыганку, что ж ей делать дальше.  Та говорила ей в ответ, что-то бодро и громко. Вдруг дверь отворилась, и в проеме двери показался отец с кочергой.

Собрав последние силы, он замахнулся на цыганку, выговорив с трудом:
– Ах ты, во-ро- вка!
Цыганка взвизгнула, на секунду присела и со скоростью ветра ринулась прочь. Её истошные испуганные крики еще долго разносились по улице.

 Мать изумленно крестилась, не понимая, что заставило парализованного отца подняться, да еще и замахиваться кочергой. Успела вовремя подхватить оседавшего отца и к большому удивлению впервые довести его до кровати. Никто не знает от чего и почему, но после этого случая отец стал поправляться и через месяц начал ходить и говорить. Мать пыталась найти цыганку и поблагодарить за лечение.
  Ценностей в посудном шкафу не было и не могло быть. Вилки, да ложки и что-то из посуды. Поиски цыганки закончились ничем…



                Серьга

  Как-то летом после войны друг мой, Мишка, позвал меня пойти порыбачить на речку Песчанку. На подходе к ней мы, неожиданно для себя, увидели цыганский табор. Похоже, мы увидели его одними из первых в нашем поселке. На лугу у речки, стояли шатры и необычные для наших мест телеги. Позже я узнал, что это те самые знаменитые цыганские кибитки, о которых рассказывал старший брат Геннадий. Он самозабвенно не один раз читал нам поэму Пушкина «Цыганы».

«Цыганы шумною толпой
По Бессарабии кочуют.
Они сегодня над рекой
В шатрах изодранных ночуют.
Как вольность, весел их ночлег
И мирный сон под небесами;
Между колесами телег,
Полузавешанных коврами,
Горит огонь; семья кругом
Готовит ужин; в чистом поле
Пасутся кони; за шатром
Ручной медведь лежит на воле...»             

    
 Почти все, как в стихах… Так же горит костер, подле него пожилая цыганка довольно громко о чем-то поет, помешивая черпаком в большом котле. Повсюду бегают цыганята, а невдалеке от шатров пасутся гривастые лошади. Меня все это потрясло настолько, что я, несмотря на уговоры друга, не пошел с ним рыбачить. Просидел у костра до самой поздней ночи. Цыганка не только не гнала меня, а напоила чаем, ни о чем не спрашивая. Под вечер табор наполнился взрослыми цыганами.
  Особенно мне понравился бородатый, рослый цыган с гитарой. А как он был одет! Алая рубаха, черный сюртук, голубые атласные шаровары, заправленные в хромовые сапоги, а в ухе серьга. А как он играл, приплясывая, и пел на своем языке! Ничего подобного я до сих пор не видел и не слышал…


В табор я убегал ещё не раз…
  Как-то за мной увязались соседские пацаны с нашей улицы, братья, Толик и Генка. Генка мой одногодок, а Толик постарше года на три. Им тоже приглянулись цыгане, особенно тот, с серьгой.
– Это у него в ухе кольцо золотое. Смотри, какое тяжелое. Аж ухо отвисло. Он у них главный. Что ни скажет все бегут без памяти. А кольцо в ухе знак отличия, вместо звездочек на погонах, – шептал нам Толик, зачарованно разглядывая моложавого, красивого цыгана.

 В тот вечер за мной пришла мать и, ругаясь, на чем свет стоит, погнала меня домой:
– Вовка, ты, Вовка, как только тебе не стыдно. Я тут с ног сбилась, ищу тебя по всему Малагову. А ты к цыганам повадился. Что у них там, маслом намазано? Иль ворожить и воровать захотелось научиться? Чему-чему, а этому они мигом обучат. Хорошо соседи подсказали, где ты пропадаешь целыми днями. Только посмей еще раз сбежать! Накажу. Ты меня знаешь.

  Мать у нас, и вправду, была скора на расправу и тяжела на руку. Побаивались её не только мы, её сыновья, но, думаю, и наш папаня тоже. В табор я больше не ходил, но частенько видел, как цы-
ганки клянчили подаяния, или гадали возле магазина и на рынке, а моложавые, загорелые, бородатые цыгане пили пиво в пивной. Не знаю, ходили ли еще без меня в табор Толик с Генкой или нет, но о том, что произошло с ними, на нашей улице судачили не один день. Толик нашел обручальные кольца родителей и изготовил по серьге себе и своему брату.    

 Дело оставалось за малым. Надо было сделать отверстие в ушах под серьги. Толик взял шило и попробовал проткнуть ухо у себя, но не смог. Не вышло проткнуть ухо и Гене. Тот от страха и боли вертел головой и попасть в нужное место никак не получалось.
– Слушай, Генка, так у нас ничего не получится. Прижми ухо к табуретке, а я наставлю шило в мочку и проткну там, где надо. Ну а потом и ты мне.

  Генка после некоторых раздумий согласился. Уж очень ему хотелось походить на того цыгана. Он прижался ухом к деревянной табуретке, а его изобретательный брат, что было сил, стукнул по шилу. 15
  Генка от боли завизжал, как недорезанный поросенок, так что, «изобретатель» бросился бежать, оставив младшего брата, пригвожденным к табуретке. Хорошо, что вопли и крики услышала соседка, забежала в дом и, увидев зареванного ребенка, прижавшего голову к табуретке, стала участливо расспрашивать:
– Геночка, о чем так плачешь? Кто обидел, Толик, что ли?  А чего шило в ухе? Что ж он, гад, над братом так издевается?!

  Пострадавший в ответ только мычал что-то нечленораздельное. Соседка выдернула шило и, как могла, успокоила мальчугана. Затем отвела его к себе домой и обработала йодом ранку. Толик домой вернулся только под вечер. Мать, узнав о приключении с Толиком и Генкой, сказала, улыбаясь:
– Будешь, Вовка, к цыганам бегать и тебе братья ухо проткнут.
Осенью табор откочевал в более теплые края и больше у нас не появлялся.

 
                Подпаски

 В начале лета в тот год, когда я должен был пойти впервые в школу, отец устроил нас с братом, с тем, который был старше меня на три года в подпаски. Лето стояло жаркое, и поэтому коров гоняли на выпас в ночное. В первый же вечер отец, недолго размышляя, вручил нам одноколесную тачку со словами:
– Вот что, ребята. Привезите травы для коровы. Сами знаете, что Мотаня вот-вот отелится. Гонять на пастбище нельзя. Тем более, в ночное время. После недолгого спора брат передал мне тачку:
–Ты, Вовка еще мал и не умеешь пасти коров. Вот тебе тачка. Кати до пастбища. Обратно с травой так и быть – по переменке.

 Тачка была довольно длинной с плоским настилом из досок и довольно тяжелой. Я кое-как доплелся до пастбища, которое располагалось на лугах у реки. Трава здесь была сочной. Коровы поедали её с большой охотой. Стемнело. Из собранного нами валежника мы развели костер и стали устраиваться на ночлег. Накосили травы и устроили лежаки. Свой лежак я устроил на тачке. Лежак получился отменным. Я улегся лицом к небу, долго смотрел на яркие звезды, восхищаясь увиденному,   и незаметно уснул. Проснулся я ночью от толчков. Брат ворчал:
– Утром мне пасти коров, тащить тачку с травой. Надо выспаться. Тут ты хорошо устроился. А вот попробуй на земле. Ты не знаешь, как твердо и холодно!

 Он согнал меня с тачки и улегся спать. Ничего не оставалось, как лечь на лежак брата. Ночь была действительно холодной. Подтянув траву ближе к костру, я снова уснул. Проснулся я на этот раз от дикого крика и увидел объятого огнем Николая, который орал и бегал. Пастух, а это был молодой мужик, тоже проснулся и, не раздумывая, бросился на брата, сбил его с ног, покатил по сырой траве, быстро погасил пламя. Как оказалось, Николай во сне съехал на тлеющие угли костра. Деревянная тачка загорелась, подпалив брата. Обгорел он сильно, и ходить не мог. Кожа на бедре выгорела до мяса. Утром пастух заменил прогоревшие доски у тачки сучьями, положил брата и повез его домой. А я погнал коров к дому как заядлый пастух, покрикивая и звонко щелкая бичом.               
  На этом наша работа подпасками, закончилась. Брат проболел все лето, а меня пастух перестал брать пасти коров, несмотря на все мои старания. Объяснил он о своем решении не мне, а отцу:
– Павел Андриянович, за Вовкой пригляд нужен не меньше чем за коровами. Приглядывайте за ним сами, а меня увольте.

   Отец рассказав, мне о решении пастуха, добавил:
– Коров, Вова, пасти – не лапти плести.

               
                Стрелки

Однажды летом с утра пораньше Николай позвал меня пойти на пруд искупаться.
– Николай, а давай зайдем за Генкой, младшим братом нашего пастуха, – попросил я.
– А, давай. Втроем, однако, веселее, – быстро согласился Никола, – но, не знаю, пойдет ли Генка. После того, как мы его протащили на спине по палкам за проигрыш в городки и драки, навряд ли.
– Пойдет, пойдет, Коля. Генка не злопамятный. Да и нам от матери за ту драку попало так, что даже он сто раз пожалел, что «захлыздил» и затеял драку. Когда мы постучали в двери, где жил пастух, вышла его мать и отправила нас восвояси со словами:
– Что вы, что вы, ребята! Толя с Генкой только что пришли. Всю ночь пасли ваших коров. Устали, спят без задних ног. Не шумите. Идите, с богом.

Дверь за нами закрылась. Немного огорченные, мы вышли. И тут Николай увидел на крыльце прислоненное к стене ружьё пастуха. Он схватил его и стал целиться, во что придется, и в меня…                Я испуганно закричал:
– Что ты делаешь? А вдруг ружье заряжено?
Николай, недолго думая, переломил ружье, показал на патрон и говорит:
– Не дрейфь, братишка. Из ружья уже стреляли. На капсуле след от бойка.
Не вытаскивая патрона, он сложил ружье. Затем, поддавшись моим уговорам, вышел в огород.

   На соседнем участке какая-то женщина с парнем усердно окучивали картошку. Брат направил ружье в их сторону и нажал на курок. Неожиданно раздался выстрел. Такой громкий, что братец мой выронил ружье. Перепуганные насмерть, мы кинулись со всех ног со двора. Отбежав довольно далеко и, немного отдышавшись, брат сказал:
– Знаешь, братишка, если мы и не убили тех в огороде, то, наверняка, ранили. Лучше нам пойти на пруд, и там переждать до вечера.

  Так и сделали: залезли в пруд и стали нырять и плавать. Купались мы до тех пор, пока не стемнело. Сильно продрогли, и нам очень хотелось есть. Брат, наконец, устало изрек:
– А будь что будет. Пошли домой, Вовка. О том, что произошло, помалкивай.

  Дома ужинали. Отец выговорил нам нестрого о том, что так запоздали, а мать молча подала еду. Ели мы жадно, совершенно позабыв о происшедшем. В разгар ужина раздался стук в дверь, и в дом вошел наш сосед в военной форме.

  Мы с братом сразу смекнули, что это за нами и бросились, кто куда. Я живо сиганул на печку, брат забился под кровать. Сосед – капитан НКВД, человек, которого в городе почему-то звали «кумом», уважали и боялись. Боялся и мой отец и, как выяснилось много позже, у него были на то свои основания. Капитан сказал отцу:
– В мою жену, и сына стреляли. «Жиган» пролетел в метре. Павел Андрианович, я разобрался во всем. Стрелял кто-то из твоих сыновей.
  Надо было видеть бледного, трясущегося отца, чтобы понять весь ужас происшедшего. Кончилась эта беседа словами НКВДэшника:
– Учитывая, что выстрел, как я убедился, был случайным, возбуждать дело не стану. Но, проучить, Андрианович,  ребят, как следует, надо.
Отец был так и напуган, и обрадован, что встал на колени и в знак благодарности и чуть ли не целовал «куму» руки.

  Много позже мать рассказывала о нелегкой судьбе семейства отца. Оказывается, его отец и два старших брата были репрессированы и отправлены на строительство Беломорско-Балтийского канала. Отца спасло только то, что они по наущению участкового милиционера вместе с матерью вступили в коммуну.

 После того, как капитан ушел, отец отстегал нас ремнем, плача и приговаривая:               
– Запомните, дети, на всю жизнь, не следует просто так брать ружье, тем более, целиться и стрелять по людям. Ружье в руки брать – это вам не в городки играть.

                Реформа

    1947 год мне запомнился на всю жизнь. В тот день отец спросил меня о том, что я собираюсь делать со своими деньгами, которые коплю на кино. Входной билет на кино в то время стоил от четырех рублей до шести в зависимости от места, по принципу: чем дальше от экрана, тем дешевле. У меня к тому времени было семь рублей. На немой вопрос в моих глазах, отец сказал:
– Ты что, сынок, не знаешь? В стране проводится денежная и продовольственная реформы. На старые деньги ничего не купишь, и в кино билета не продадут.
– Интересное дело! Как это так? И где же взять эти новые деньги? Ничего себе? Во, дают! Без кино остался. Что же, батя, мне делать?
Я так расстроился, что чуть не разревелся.
– Денежки твои, Володя, надо обменять в обменном пункте. Здесь неподалеку, в здании леспромхоза. Так что – ноги в руки, беги, пока не закрыли на обед, а то в кино не успеешь.

  Не раздумывая долго, я отправился менять свои кровные денежки.
 В обменном пункте на табуретке сидел милиционер. Он, оглядев меня с головы до ног, спросил:
– Сколько принес?
Я гордо ответил ему:
– Семь!
  Служитель закона, чему-то улыбаясь, проводил меня до окошечка, услужливо подставил табуретку, на которой только что сидел, помог мне забраться на нее. Окошечко кассы находилось довольно высоко от пола. За окошечком находились женщины, одна из которых вопросительно и строго сказала:
– Ну! Выкладывай.

Я вытащил свои семь рублей и молча протянул их женщине. Она бросила на полку окошечка монетки в обмен, а увидев мой недоуменный взгляд, коротко пояснила:               
– Мальчик обмен денег проводится по курсу один к десяти. За один рубль десять копеек.
Собрав их, я обернулся в ожидании, что охранник поможет мне слезть с табурета, но увидев его неожиданно злое лицо, спрыгнул сам.   

  Блюститель порядка толкнул меня под зад и выставил за дверь. Дома я рассказал родителям, как я менял деньги, и про того служивого. Отец с матерью смеялись и сквозь слезы объяснили мне, в чем дело:
– Эх ты Вова, Вова. Насмешил, так насмешил. Наверняка милиционер подумал: пришел миллионщик, а ты со своими затасканными рублевками.

  Оказывается, в нашем городе были и богатые, по тем временам люди. Из боязни, что об их богатстве узнают, они отправляли своих и не своих детей менять деньги небольшими партиями.

  Милиционер, по мнению моих родителей, получал вознаграждение за молчание и охрану. Когда я произнес семь, он подумал, что разговор идет о тысячах и что и ему кое-что перепадет, был услужлив но, увидав мелочь, немного разочаровался. В кино я в тот день все-таки сходил. Оказалось не только деньги, но цены на билеты понизились в десять раз.



                Карточки

  Во время войны почти все продавалось по карточкам. Не дай бог, было их потерять. Сколько было пролито слез и не только слез, а подчас и крови, одному богу было известно. За карточки могли и убить. Но то, что творилось в нашем городе после отмены карточек, не передать словами. За хлебом с ночи занимали длинные очереди. Перед открытием магазина происходила невообразимая давка. Ропот толпы был слышен и на окраине. Не надо было смотреть на часы. Это означало одно – продажа хлеба началась. Разумеется, из-за ажиотажа раскупали больше необходимого, и многим ничего не доставалось.
В первое время без хлеба и мы оставались не раз. Наконец мать не выдержала, собрала нас – троих её сыновей – и строго-настрого предупредила:
– Все, ребята, хватит! Отец инвалид, и на работе. Бабушке тоже надо помочь. На мне хозяйство. Завтра без хлеба домой не пущу. Делайте, что хотите. Стойте всю ночь. Караульте очередь, или без очереди, или еще как, но три буханки в день чтобы были.

  Делать нечего. Все знали о строгом нраве матери. Геннадий, как самый старший, объявил:
– Вот что, пацаны, утром встаем пораньше и занимаем очередь, но только для виду. Хлеба в очередь нам не купить… А как только откроется магазин ты, Володька, как самый маленький, лезь к прилавку между ног. Тебе, Коля, между ног не пролезть. Придется лезть по головам, помогу забраться. Как только окажетесь у прилавка, орите вовсе горло: «Мы стояли в очереди! Стояли всю ночь, а деньги у
брата! Пропустите брата!» Я или пробьюсь к вам, или как-нибудь еще, передам деньги. Обратно выбирайтесь таким же манером.

  Утром раным-рано, мы прибежали к магазину. Там стояла приличная очередь. Вскоре пришло народу еще больше, чем было. Как только звякнул засов дверей магазина, очередь тут же слиплась и превратилась в комок орущих людей. Помня наказы матери и брата, я, не раздумывая, полез между ногами. Меня били и пинали. Но я все-таки добрался до прилавка и заорал благим матом то, чему меня научил брат. Тут меня так прижали к прилавку, что я не только не мог орать, но и дышать. Хорошо, Николай вскоре оказался рядом. Он, выпучив глаза, заорал:
– Ой! Задавили маленького! Ой! Умирает! Ой! Пустите.

Толпа опешила и немножко раздвинулась. Геннадий пробрался к нам. Как мы выбирались обратно, я уже не помню. Дома мать, осмотрев наши синяки и ссадины, прослезилась и проговорила:
– Ну, что ж, сынки, зато с хлебом! Не пропадем.

  Таким приемом мы пользовались еще не один раз. Через некоторое время как-то все само собой утряслось. Очереди за хлебом остались, но уже без особой давки и ора.


               
               
                Блокада

  Рассказы моих родственников о блокаде Ленинграда потрясли меня до глубины души. До встречи с ними я мало что знал о том кошмарном времени. К началу блокады, как рассказывала моя тетя, пожилая седая женщина, в городе имелись лишь небольшие запасы продовольствия и топлива. Голод и холод привел к сотням тысяч смертей среди жителей города.
– Обязательно, сынок, побывай на Пискарёвском мемориальном кладбище на Выборгской стороне. Там поймешь, что пережили ленинградцы за 900 дней блокады. Это самое памятное место.
– Мария Семеновна, а Вам-то как удалось выжить, да еще работать токарем на машиностроительном заводе.

 О продовольственных карточках знаю по себе. Отцу, как рабочему металлургического завода, давали  250 граммов хлеба. Маме и нам: трем сыновьям – иждивенцам, по 125 граммов. Как говаривала моя мать – «на драку собакам». Но что греха таить, с голоду в городе никто не умер. Выручали огороды – картошка и редька. Городишко наш небольшой – земли хватало на всех. А в Ленинграде, в таком огромном мегаполисе, где уж тут до подсобного хозяйства. Как же вам удалось выжить с дочерью?    Это чудо какое-то.
– Так оно есть, Володя, это просто чудо. Когда стало очень голодно, вспомнила я о просе. Вон, видишь, какие антресоли в квартире, по ширине на всю комнату и в длину метра три. До революции здесь в этих хоромах на Невском жили богатые и знатные люди. Складывать было чего…

– Квартиру с видом на Невский проспект мужу дали как участнику Гражданской войны. Он у меня боевой, воевал с финнами и с фашистами. Вот придет с прогулки, познакомишься. Правда поговорить не придется – после контузии потерял слух и не говорит, а мычит только. Так вот, как выжили? Чудом и с божьей помощью. На нашем заводе, одно время перед войной проводились социалистические соревнования между цехами, бригадами и лучшими по профессии. Еженедельно подводились итоги. Победителей награждали грамотами, а лучшему по профессии вручали «ценный» подарок - двухкилограммовый пакет с крупой. Сколько я этих пакетов с крупой домой переносила – не считала. Жили перед войной мы очень хорошо. Продовольствия в магазинах какого только не было и сколько
душа пожелает. Так что кашу из проса мы варили редко.
      
 Мешочки с крупой стала я забрасывать на антресоль, благо она такая вместительная и крепкая – не одну тонну выдержит. Выбрасывать на помойку крупу посчитала за грех. Как ни как еда, да и к тому же премия за усердную работу. Незадолго перед войной, наконец, к моей радости, премировать крупой перестали, и я забыла о ней напрочь….   


  Вспомнила только тогда, когда кроме хлеба, оказалось, есть совсем нечего. Хлеба по карточкам нам не хватало. Достали мы с дочкой пакеты с крупой, перебрали по зернышку и решили варить супчик из проса экономно, раз в день по маленькому стаканчику. Вот этим супчиком и спаслись с дочерью от голода. Дочка моя работала медсестрой в районной санитарной дружине. Приходила домой поздно вечером, изможденная и вся в слезах. С голоду люди стали умирать прямо на ходу: слабели ноги и руки, немело сердце, подступало оцепенение, и наступал конец. С утра до позднего вечера собирали, они молоденькие девчонки, закоченевшие трупы по городу и свозили их на Пискарёвское кладбище. Кладбища и подъезды к ним были завалены мерзлыми телами, занесенными снегом. Рыть глубоко промерзшую землю не хватало сил. Команды МПВО взрывали землю и во вместительные могилы опускали десятки, а иногда и сотни трупов, не зная имени погребенных. И у меня не раз бывали приступы, казалось, вот-вот и сердце перестанет биться. Идешь на работу пешком несколько километров, пробираясь по глубокому снегу с одного конца города на другой. По окончании трудового дня едва добираюсь до дому. На короткое время сбрасываю с себя одежду и ложусь, вытянув усталые, тяжелые ноги. Несмотря на холод, сон налетает мгновенно, но беспрестанно прерывается из-за судорог ног или натруженных рук. Утром с трудом поднимаюсь, уставшая, и обессиленная, а надо снова идти на работу. Горячий, хоть и жиденький супчик придавал силы. Чтобы пополнить пустые желудки, заглушить ни с чем несравнимые страдания от голода, жители прибегали к различным способам изыскания пищи: ловили грачей и ворон, охотились на уцелевших кошек и собак.   
               
     Но далеко не все люди огромного города могли располагать хотя бы на несколько дней дополнительными источниками питания, так как они их не находили. Дочка где-то услышала, что на руинах Бадаевских складов жители копают землю, промывают и добывают. Золото? Нет, Володя, не золото, а сахар. Сахар был на вес золота. 
               
  В сентябре 1941 фашистская авиация разбомбила Бадаевские продовольственные склады.                В деревянных огромных складах, построенных еще в 1914 году, сгорели тысячи тонн муки и сахара. Сходили и мы, но, увы. Мы не смогли пробиться через толпу людей, колупающихся в мерзлой земле. Слава богу, я захватила небольшой пакетик крупы, и мы обменяли его у одного из землекопов на приличный мешок земли. Пожилой татарин расхваливал на все лады накопанную им землю: «Бери, бери, бабуся, не земля – чистый сахар» Я и не удержалась, взяла. С большим трудом дотащили мы этот мешок до квартиры. Намыли с дочкой чёрного по цвету раствора и выпарили немного грязного сахара. Радости было – не передать словами. Бесценной оказалась та премия крупой за мою ударную работу…
    На Пискаревское кладбище поехал я на следующий день.

  Площадь кладбища составляет 26 га, длина стен равна 150метров.  В длинном ряду могил лежат жертвы блокады, число которых только на этом кладбище составляет 640 000 человек погибших от голода и больше чем 17 000 людей, ставших жертвами воздушных налетов и артиллерийских обстрелов. Общее число жертв среди гражданского населения в городе за все время войны превышает 1,2 миллиона человек.

  На камнях высечены строки, пережившей блокаду писательницы Ольги Бергольц:

Здесь лежат ленинградцы.
Здесь горожане – мужчины, женщины, дети.
Рядом с ними солдаты-красноармейцы.
Всею жизнью своею
Они защищали тебя, Ленинград,
Колыбель революции.
Их имен благородных мы здесь перечислить не сможем,
Так их много под вечной охраной гранита.
Но знай, внимающий этим камням
Никто не забыт и ничто не забыто.