VII. Размышления когда погаснет факел Злобы

Artifact Now Online
"СОВРЕМЕННИК"

 ШУЛЬГИН Василий Витальевич
ТРИ СТОЛИЦЫ

СОДЕРЖАНИЕ
ГЛАВА СЕДЬМАЯ

ART: Зальцбургский служебник. Missale Salisburgense. (I400-I499 от Р.Х. Фуртмейер, Бертольд), Европа, Австрия, Зальцбург./(частичная реставрация, jpg (60%)/

VII
РАЗМЫШЛЕНИЯ У ПАРАДНОГО ПОДЪЕЗДА
 Звезда привела меня в тихие улицы, каких в новом Киеве еще больше, чем в старом. Днем шел снежок и сделал то, чем всегда забавляется "волшебница-зима". Она делает из города рисунок-чертеж, где белым по черному выгравированы: контуры домов, переплеты решеток, сложность садов. А кусты превращены в огромные белые цветы, расцвеченные сахарными искрами. Последнее делается при благосклонном участии вспыхивающих огней. А под ногами что-то пуховое, мягкое, теплое, что глушит шум шагов и превращает улицы в гостиные.
 Звезда шла над этими праздничными одеждами Киева. Над садами, над домами, над церквами. Она не меркла в электрических огнях, которых здесь не много. Тихо... Я не встречал почти никого. Но те, кого я встречал, говорили по-русски (это к сведению добродиев-украинцев). А ведь тихим зимним вечером речь далеко слышна — не ошибешься.
 Назарьевская, Караваевская, Никольско-Ботаническая, Паньковская, Тарасовская...
 Тихий отблеск снега; желто-оранжевые огни из окон — на голубовато-зеленую его сущность.
 Некоторые из этих домов рассказывали мне слишком много...
 В этом доме, как сны золотые...
* * *
 Все было... Счастье — страданье; успех — неудачи; восход — падение; рождение — смерть...
 Одного только не было: отчаяния... Отчего в самом деле не было отчаяния?
 Оттого, должно быть, что в самой глубине души я никогда не верил в конец: ведь смерть это только величайшая из провокаций.
 Смерть есть только начало новой жизни. Просто переход в следующий класс. Что говорить — экзамен трудный... Труднейший из трудных. Но все же это только — "переводное испытание". Гимназическую фуражку меняешь на студенческую. Коротенькое платье девочки на длинную юбку женщины. Впрочем, по нынешним временам как раз наоборот: чем старше, тем юбка короче...
* * *
 — Твое "Я" умереть не может. В крайности умрет твое тело. Но ты сам бессмертен.
 Это, конечно, сказал "некто в йогическом".
 Неужели в самом деле это так?
 Если этим сознанием наполнится душа, страх должен совсем уйти из сердца. Упадут эти дома, и самый город погибнет в исполинской пасти, подобно Атлантиде, но я умереть не могу. Чему же в таком случае они угрожают, все эти чрезвычайки, гепеисты и прочие "охотники за черепами"? Черепу? Вот этой костяной коробке безвкусного вида? Я завещаю ее Дзержинскому — на письменный стол.
* * *
 Это что за человек?! Я его уже видел. Два раза встречать ту же рожу не безопасно!
 Но сегодня узнал я другое,
 Я изведал, что жизнь не роман ..
 И вот ученик йогов, "изгнавший страх из сердца", улепетывает.
* * *
 Нет, ничего, слава Богу! Отстал. Это случайность...
 А как же с "бессмертием"?
 А что? Одно другому не мешает. Временно мое "я" живет в этом теле, и потому я обязан охранять это тело всеми способами, впрочем, такими, которые для моего "я" не вредны. Но ведь для моего "я" ничуть не вредно ускорить шаг и обойти несколько лишних углов. Для него было бы вредно, если бы я без надобности причинил тяжкое горе своим близким. Убийство своего тела, то есть "самоубийство",— грех. Но ведь небрежность в моем положении есть самоубийство...
 * * *
 "Поговорим о старине"...
 Вот старина не слишком древняя. Здесь, на этом углу, стоял дом Михайлы Грушевского. Стоял, потому что теперь его нет.
 Был он громадный, угловой, почти небоскреб.
 И вспыхнул гордый "храм", как факел погребальный,
 И не угас еще доныне этот свет.
 А в ту же ночь другой безумец гениальный ..
 * * *
 Другой безумец гениальный, добродий Петлюра, "в ту же ночь" (на 26 января 1918 года) уходил по Брест-Литов-скому шоссе к немцам. Шестиэтажная громада Грушевского (зажгли большевики бризантными снарядами) с высокого места освещала путь Петлюре ярким заревом. А Герострат-Муравьев одиннадцатые сутки добивал Киев тяжелыми снарядами...
 "Почти что небоскреб" пылал. И мне казалось, что в огромном полыме вьется старый колдун Михайло, вьется и бьется над своим гнездом, смешивая волны Черноморовой бороды своей с вихревыми клубами багрового дыма... Гнездо злого волшебника сгорело. Но "долгие времена" стояли еще черные развалины, угрожая неосторожным прохожим.
 Но и это время прошло. И вот передо мною пустырь.
 * * *
 А добродий Михайло?
 Благоденствует. Жив, курилка. Что такое дом? Был один — будет другой. Сгоревший небоскреб нажил отец Михайлы на продаже учебников гимназистам Российской
империи, а будущий дом, даст Бог, наживет сын Михайлы... на том же... На долю самого Михайлы выпало "немножечко, столечко" республики, которая, правда, сожгла его дом, но сие только "по недоразумению": это видно из того, что в настоящее время Грушевский помирился с СССР, вернулся в Киев и чернокнижным языком бормочет хвалу советской власти. Очевидно, за учреждение "украинской республики".
 Ах, надолго ль это счастье?..
 Не умчались бы, как сон,
 Эти грезы самовластья
 И пустых бахвалов звон...
                (Из обновленного репертуара Вяльцевой)
* * *
 Ну, теперь пойдем смотреть другой дом... "обратнопропорциональный".
* * *
 По тихо-пушистой, голубовато-белой, узором теней разрисованной улице, где каштаны еще больше выросли, но заборов уже нет, словом, по бывшей Кузнечной (а ныне не знаю, как они ее назвали), поднялся я до слишком знакомого перекрестка.
 Там всегда спорил с луною электрический фонарь и стояло два извозчика. Обыкновенно кричалось с крыльца "Извозчик!"— и они бросались.
 И сейчас все было, как прежде: фонарь, два извозчика и мой маленький дом стояли на своих местах. Только я немножко не на месте. Мое место там на крыльце: надавить бы кнопку уверенным хозяйским звонком! Вместо этого я брожу вокруг своего жилища, зайду с одного угла, зайду с другого, как сова, чье дупло заняла кукушка.
 Ку-ку... ку-ку...
 Нет, это не часы (столь знакомые!) бьют в столовой. Это то покажутся, то спрячутся чьи-то тени на освещенных окнах.
 Кто эти люди?
 Скажи мне, ветка Палестины:
 Каких холмов, какой долины?
 Из Бердичева? Шклова? Гомель-Гомеля?
 А может быть,— це вы, друзья-украинцы? Это не астральные ли тела Шевчеики и Кулиша тенями проходят по оранжевым узорам мороза на окнах?
 Повремени, дай лечь мне в гроб,
 Тогда ступай себе с Мазепой Мои подвалы разрывать...
* * *
 Да, у меня в подвалах было кое-что ценное. Только не для вас, друзья мои. Что для вас старые номера пятидесятилетнего "Киевлянина"? Вы больше насчет серебра столового. Ну, это вы у нас не найдете. В этом доме жили люди со странной психикой. Из всех драгоценных камней и металлов они ценили только два: белую мысль и черную землю...
* * *
 Чернозем воспитал в антимарксизме "белую" душу:
 "Мы — ваши! (Ваше Императорское Величество!)
 Земля — наша.
 Власть — Хозяину.
 Земля — Хозяину".
 Земля хозяину, и ни копейки меньше. Хай живе "вильна, незалежна, самостийна"— земельная собственность! Да здравствует золотом солнца повитый, золотым зерном залитый, "золотом кованную" свободу хозяину приносящий, вольный, сильный, сочный, радостный... столыпинский хутор!.. Вечная, вечная память Мордкой Богровым убиенному пресветлому болярину Петру и всем, иже с ним за Вольную Землю и за Земляную Волю живот положившим...
 Такие мысли навевал "старый дом, где он родился". Скромный провинциальный домишка, который полвека твердил одно и то же, сражаясь на обе стороны,— то ^революционным Марксизмом", то с "социализмом Высочайше утвержденного образца". "Особнячок в политике", он десятки лет проповедовал в своем углу "столыпинщину", предчувствуя появление самого, трагически-великолепного, всероссийского реформатора...
* * *
 И мне захотелось поставить один вопрос этому старому дому, передумавшему кое-что на своем веку:

Увижу ль я, друзья, народ освобожденный
И рабство, падшее по манию царя?
И над отечеством свободы просвещенной
Взойдет ли, наконец, прекрасная заря?*
          * Авторский аллитеративный экспромт.
* * *
 Он не сразу ответил... Помигал старыми глазами сквозь изморозные окна. Но через некоторое время взгляд его установился, став твердо-ясным.
 И тогда старый дом стал говорить...
* * *
 ...Я говорю то, что говорил пятьдесят лет. Я говорю то, что вы, нынешние, никак не можете в толк взять. Все равно,— я скажу еще раз... Я скажу новыми словами мысли, которые старше не только меня, но самого старого дома на свете...
* * *
 ...Изгнанники всех концов земли! Мечтая о добре, не будьте сами злы. Ибо не могут быть сухая вода, светлый мрак, холодное тепло и белое не может быть черным...
 ...Есть два вихря сейчас на земле. Один вихрь "белый", т. е. вихрь Добра, вихрь к Богу, другой "черный" (или "красный", что одно и то же)— вихрь Зла, вихрь к "черту".
 Так вот нельзя вам, изгнанники, смешивать "французское с нижегородским"...
 Нельзя вам мечтать о кровавой расправе, о личной мести и о тому подобных, кой-кому из вас приятных предметах...
 Когда вы это делаете, то включаетесь в вихрь Зла. Думая, что служите своему делу — Белому, Правому, Божественному, Святому, Созидательному, Хорошему, Светлому, Чистому,— на самом деле крепите Черное, Неправое, Сатанинское, Грешное, Разрушительное, Гадкое, Грязное... Крепите, изгнанники, потому что мысли о кровожадном пире над поверженными людьми, кто бы они ни были, есть мысли из "их" царства, о котором сказано:
 "Здесь Я владею и люблю..."
* * *
 ...Когда кровавые мысли завладевают, с вами делается то, что бывало с ведьмами в старину. Эти мысли лучшие кони, чем самая прекрасная метла... Оседлав их, вы в то же мгновенье мчитесь на "шабаш". И имея во главе не Алексеева, Корнилова, Деникина, Врангеля, не великого князя Н. Н., а Ленина со свитой, несетесь в вихрь вокруг жертвенника Черту... Окружая пьедестал...
* * *
 Слушай! Приходили сюда ко мне в 1919 году деникинцы. Воевали они за Белое против Красного. Но Дьявол распалил их чувства, и включились некоторые из них в вихрь Зла. И созданный не только Красными, но и Белыми, этот вихрь в конце концов пожрал их, Белых. Восторжествовало Зло и те, кто Злу служат.
* * *
 ...Чтобы поднять мощный смерчь Добра, нужно отречься от злобы. Я, старый дом, знал одного сильного человека: это был Столыпин. Его душе злоба была чужда. Это не помешало ему, изгнанники, сделать то, что не удалось вам,— раздавить революцию (первую)... Он при этом казнил тысячи две негодных людей. Ни к одному из них он не чувствовал злобы, личной злобы. И каждого, казня, пожалел.
 Не говорите так: не все ли равно?
 Нет, не все равно. Тут такая же разница, как между ножом врача и кинжалом. Оба режут, но кинжал убивает, а скальпель — целит... Иной правитель казнит, содрогаясь от скорби: этот может быть святым. Другой казнит, смакуя, бахвалясь,— он гнусный убийца... Первый включает свою страну в круг Добра, и тайные добрые силы всего мира помогают ему, второй ввергает ее в смерч Зла, и силы ада рано или поздно погубят правителя и управляемых...
* * *
 Спрашиваешь: "Взойдет ли, наконец, прекрасная заря?"
 Отвечаю: взойдет, когда погаснет факел Злобы...
* * *
 Так говорил "старый дом, где он родился".
.........................................
ART: Зальцбургский служебник. Missale Salisburgense. (I400-I499 от Р.Х. Фуртмейер, Бертольд), Европа, Австрия, Зальцбург.
......................
МОСКВА
 1991

СОДЕРЖАНИЕ
"ТРИ СТОЛИЦЫ":
ГЛАВА ПЕРВАЯ — ОНА ЖЕ ПРЕДИСЛОВИЕ
ГЛАВА ВТОРАЯ — II НЕЧТО ЙОГИЧЕСКОЕ
ГЛАВА ТРЕТЬЯ — III ПЕРЕХОД (1/2)
ГЛАВА ТРЕТЬЯ — III ПЕРЕХОД (2/2)
ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ — IV ИВАН ИВАНЫЧ
ГЛАВА ПЯТАЯ - V АНТОН АНТОНЫЧ
ГЛАВА ШЕСТАЯ - VI КИЕВ 1/2
ГЛАВА ШЕСТАЯ - VI КИЕВ 1/2
ГЛАВА СЕДЬМАЯ - VII РАЗМЫШЛЕНИЯ У ПАРАДНОГО ПОДЪЕЗДА
...
 ШУЛЬГИН Василий Витальевич
 ТРИ СТОЛИЦЫ
Редактор Л. М. Исаева. Художник А. Ф. Сергеев. Художественный редактор Г. Г. Саленков.
Технический редактор Е. А. Васильева. Корректоры Т. М. Воротникова И. И. Попова

Сдано в набор 05. 06. 90 Подписано к печати 29. 12. 90
Тираж 100 000 экз.
Цена 5 р. 50 к.
Издательство "Современник"
Министерства печати и массовой информации РСФСР
и Союза писателей РСФСР Москва