Веселый кавалер. Глава 9

Baroness Orczy. The Laughing Cavalier

Баронесса Орци. Веселый кавалер
            
Глава 9

РИСОВАЛЬЩИК КАРТИН

     Последовавшие за описанной сценой события этой правдивой хроники уже мало зависели от воли случая. Наши герои взяли свое будущее в собственные руки, рассмеявшись в лицо Фортуне с ее тщательно выделываемой цепью.
     Берестейн и Стаутенбург, возвращаясь домой ранним новогодним утром, почти не разговаривали. Они шли рядом, погруженные в свои мысли, и лишь изредка обменивались короткими фразами. Что-то тяготило их обоих, чем каждый хотел бы поделиться со спутником, но не решался начать разговор первым.
     Наконец Стаутенбург нарушил молчание.
     – Любопытный тип этот малый, – беззаботным тоном проговорил он, – таким сам черт не брат... однако ему можно доверять. Что скажешь?
     – Ты прав: любопытный тип, – неуверенно ответил Берестейн.
     – Он мог бы оказаться нам полезен, заплати мы ему за услуги, но уже слишком поздно думать о новых сообщниках. Каждый новый человек, примкнувший к нам по своей воле или за деньги, означает лишь еще одну добычу для виселицы.
     – У тебя чересчур мрачный взгляд на вещи.
     – Скорее, трезвый. Учитывая, что наша тайна в руках у женщины, и женщина эта вольна в своих поступках и, более того, намерена вверить эту тайну одному из моих злейших врагов... я не вижу, что могло бы отвратить неизбежное.
     – Кроме...
     – Ну конечно, – горячо подхватил Стаутенбург, – если ты, Николас, готов пойти на жертву, единственно способную отвести от нас беду.
     – Эта жертва потребует от меня поступиться честью, любовью сестры, доверием отца.
     – Если действовать разумно и осмотрительно, – сухо возразил Стаутенбург, – ни твой отец, ни Гильда никогда не узнают, что в деле, о котором идет речь, есть доля твоего участия.
     Берестейн не ответил, и они молча продолжили свой путь, пока не достигли небольшого здания рядом с "Хромой коровой", где Стаутенбург снимал квартиру. Здесь они протянули друг другу руки на прощание. Стаутенбург, на несколько мгновений задержав ладонь друга в крепком рукопожатии, серьезно произнес:
     – Это всего на несколько дней, Николас, несколько дней, в течение которых, клянусь тебе, Гильда будет под моим постоянным присмотром, а гарантией ее чести будет моя жизнь – пусть даже при этом я буду далеко, занятый решением величайшей задачи, какую только может поставить перед собой человек. Если ты согласишься на эту жертву ради меня и нашего дела, Небеса и твоя страна воздадут тебе превыше всяких твоих мечтаний. Со смертью штатгальтера верховная власть в Нидерландах перейдет ко мне, и вот сейчас, когда мы стоим с тобой рука в руке, я торжественно даю Гильде свое слово. Она была первой женщиной, которую я полюбил, – да я никогда и не переставал любить ее. И теперь она заполняет мои душу и сердце настолько, что порой даже не оставляет в них места для самых честолюбивых надежд. Николас, дружище, в твоей власти спасти мою жизнь, так же, как и свою собственную, и если ты это сделаешь, моей благодарности не будет границ.
     – Я пойду на жертву, о которой ты меня просишь, – тихо ответил Берестейн. – Ради моей страны и веры я готов рискнуть. Завтра в полдень я зайду к тебе и подробно расскажу о сделанных мною приготовлениях. За Гильду я не боюсь. Я верю, что этой ночью мои мысли и поступки направлялись Небесами, дабы поспособствовать нашему общему делу.
     Наконец друзья расстались. Высокая худая фигура Стаутенбурга быстро исчезла за входной дверью, Берестейн же торопливо зашагал по улице.
    
     Было уже позднее утро первого дня наступившего нового года. Николас Берестейн провел несколько часов, беспокойно ворочаясь под теплым пуховым одеялом, на тонких льняных простынях, вышитых искусными руками его сестры. За эти часы бессонного бдения в его голове созрел план, который, хоть и был произведением его собственных мыслей, изначально зародился в горячечном сознании Виллема ван Стаутенбурга.
     Берестейн теперь видел себя спасителем своих друзей и их патриотического предприятия. Он был горд мыслью, что именно ему предстоит принести благородную жертву во имя своей страны и религии, чтобы осуществить, как он твердо верил, им самим придуманный план. То, что в результате может пострадать его собственная сестра, похоже, его не очень смущало. Он был одним из тех людей, в ком политические резоны перевешивают всякие нежные чувства, и пребывал в твердой уверенности, что Гильда будет щедро вознаграждена, когда исполнится торжественное обещание, данное Стаутенбургом.
     Прекрасные видения удовлетворенного честолюбия, славы и триумфа прогнали сон: он видел своего друга, ставшего верховным правителем Соединенных провинций, чье могущество значительно превзошло власть, какой когда-либо обладали принцы Оранские; он видел Гильду, свою сестру, благодарную ему за ту роль, что он сыграл в воссоединении ее с человеком, которого она всегда любила, также пребывающую на вершине власти в качестве гордой супруги нового штатгальтера. И он видел себя – в должности пенсионария совета провинций Голландии, стоящим в туфлях того самого Яна Барневельда, за чью смерть он поможет отомстить.
     Эти и другие мысли будоражили сознание Николаса Берестейна, пока он лежал без сна в первые часы нового года, и в эти же самые часы безвестный иностранец, которого его приятели называли Диогеном, шагал взад и вперед по заснеженным улицам Харлема, пытаясь согреться.
     С сожалением приходится признать, что за это время с его уст не раз срывались проклятия по поводу собственного мягкосердечия, побудившего его предоставить свой жесткий тюфяк и крышу над головой двум папистам, не имевшим к нему никакого отношения и с которыми ему едва ли суждено еще когда-нибудь встретиться. "Пожалуй, не так уж неправ был этот раздутый дождевик Пифагор, – удрученно подумал он, когда в очередной раз ледяной ветер с Северного моря насыпал ему снег в сапоги, за воротник и в рукава, до мозга костей пробрав его холодом, – сомнительное это удовольствие – играть роль благородного человека. Да мне не так много и осталось", – добавил он уныло.
     Но даже часы, которым, как кажется, уже не будет конца, когда-нибудь истекают. В половине седьмого Диоген направился в сторону Песеларстег, где обитал его друг Франс Хальс, рисовальщик картин. По счастью, госпожа Хальс находилась в добром расположении духа, ибо как раз накануне ее супругу было заплачено за групповой портрет офицеров охотничьей гильдии св. Йореса и он уже практически получил заказ на новый портрет этих же господ. К тому же минхер ван Зеллер, заместитель судебного пристава, купил картину, для которой этот плут Диоген позировал в прошлом году, так что госпожа Хальс была совсем не против накормить молодого человека вкусным горячим завтраком, если он согласится еще раз дать Франсу возможность нарисовать его симпатичную физиономию.
     Благодаря столь редко посещавшему госпожу Хальс благодушному настроению, завтрак оказался не только вкусным, но и обильным. Диоген, в равной мере настрадавшийся и от холода, и от голода, отдал должное каждому из поставленных перед ним угощений; увлеченно работая челюстями, он попутно рассказывал своему другу о приключениях минувшей ночи.
     – И все эти треволнения из-за какой-то папистки, – презрительно заметил художник, не уступавший в здравомыслии Пифагору, – к тому же, может, и испанки.
     – Миловидная девушка, – сухо промолвил Диоген. – Она могла бы попозировать тебе, Франс. За несколько крейцеров она даже рада была бы это сделать.
     – Знаю я этих красоток, ноги их не будет в моем доме, – решительно вмешалась госпожа Хальс. – И нечего, молодой человек, учить Франса плохим привычкам.
     Диоген не ответил и только подмигнул своему другу, подумав, что едва ли Хальс нуждается в его поучениях.
     Друзья направились в мастерскую, огромную пустую комнату, заваленную холстами и без всякого намека на мебель, если не считать глиняной печи, в которой весело пылал огонь, большого мольберта, грубо сколоченного из сосновых досок, возвышения для натуры и двух-трех тростниковых стульев; здесь же стоял ветхий сундук, почерневший от старости, в котором, возможно, некогда лежало домотканое белье, принесенное в качестве приданого первой госпожой Хальс, а сейчас хранилась пестрая коллекция из ярких тряпок вперемешку с несколькими изящными деталями от разнообразных нарядов – богато расшитыми реликвиями из лучших времен.
     Художник сразу подошел к сундуку и, отыскав в куче тряпья узелок с одеждой, протянул его приятелю.
     – Облачайся, старина, во всё это, да побыстрее: у меня руки чешутся начать работу.
     И пока он устанавливал холст на мольберте и готовил палитру, Диоген, быстро скинув свою поношенную одежду, нарядился в великолепный камзол и кушак, предложенные ему художником.
    
Перевод с английского.