Подводки

Введение

Ну так, чтобы сразу внести ясность, «Подводки» - это не истории под водку, как кому-то может показаться, хотя определённая доля алкоголя в них присутствует, да и сам формат баек бывшего работника радио вполне сошёл бы для соответствующей обстановки.

«Подводки» - это короткие выступления диджеев между песнями. Если вы регулярно слушаете радио, то вполне понимаете, о чём я. Даже если не слушаете, всё равно, думаю, понятно.

И хотя сейчас наблюдается тенденция к сокращению времени выхода диджеев в эфир, во время моей работы на радио оно составляло около 30 секунд. Не так уж и мало, как кажется на первый взгляд. Однако не так уж и много, когда песня рождает богатый ассоциативный ряд.

Так и родился этот текст. Каждая глава – это подводка на ту или иную тему, выраженную в песне, в её названии или настроении. Если параллельно с чтением вы сможете фоном послушать эти песни, то, возможно, вам будет легче воспринимать текст, возможно, вы измените отношение к самой песне, возможно, и то, и другое или вообще ничего.

Так или иначе, этот текст не мог иметь другой формы, хотя неоднократно и пытался.


Eminem “Lose Yourself”

Look, if you had one shot, or one opportunity
To seize everything you ever wanted in one moment
Would you capture it? Or just let it slip?


Надо сказать, что там наверху меня кто-то любит. Причём, по-отечески добро так, в меру балуя, в меру журя. Так что жаловаться на судьбу в моем случае – грех, сравнимый с разговором по мобильному в театре.

Начнём с того, что родился я в Москве – не Бог весть, какое достижение, но, так или иначе, на дороге сэкономить получилось. Рос в меру умным и тихим мальчиком, что, однако, не помешало получить пару приводов в ближайший околоток и средней тяжести ушибы и переломы.

Школьные годы чудесные прошли в беззаботном учении, нахлынувшей любви, скатывании в успеваемости, увлечении музыкой и тому подобных увеселениях. Закончились они, что характерно, так же торжественно, как и начались, только «первый раз в первый класс» не был сопряжён с алкогольной интоксикацией.

Что я делаю сейчас? Я диджей. Только нужно сразу определиться в понятиях: никакого отношения к лоботрясам из блевотных клубов, густо представленных в спальных и не очень районах Златоглавой, а уж тем более к школярам, купивших на Горбушке пиратский диск с гордой надписью «Лучший диджейский софт» и производящим на своих домашних писюках одинаково пошлые и одинаково ужасные «миксы», я не имею. Я диджей на радио.

Когда я говорю людям о том, как я сюда попал, многие не верят и считают это «легендой», которой я прикрываю блат, который у меня, якобы имелся в этом бизнесе. Хотя я эту историю рассказывал столько раз, что сам иногда перестаю верить в то, что так в жизни бывает. Но, как это ни странно, блата у меня не было, я был голь перекатная, малыш девятнадцатилетний, сунувшийся наобум туда, куда многие годами пробивают себе путь потом, кровью, слезами, другими жидкостями тела, и вытащивший свой счастливый билетик.

В какой-то момент перспектива стоять в магазине в костюме Деда Мороза, предлагая подарок за покупку очередного товара народного потребления, перестала мне казаться радужной. И хотя время от времени можно было развлечь себя запугиванием особо мерзких детей неиллюзорными карами, вроде оставления без подарков, вектор моих амбиций лежал в совершенно другой плоскости. Так я, прекратив отвечать на звонки курировавшего меня менеджера, ушёл из конторы, которая экономила не только на зарплатах промо-персонала, но и на собственном названии. Брать на работу студента-филолога хотели немногие, а потому я шатался с одного собеседования на другое без особых, впрочем, успехов.

Однажды, придя в институт по обыкновению рано, я обнаружил у лифта небольшое объявление «Радиостанция ищет молодых креативных людей. Телефон». Я оторвал ярлычок с номером телефона и, поставив на руке крестик - не забыть позвонить вечером – ушёл на факультет. Реальность объявления, впрочем, тоже уже кажется сомнительной, потому что, спустившись минут через десять покурить на крыльцо, я его уже не увидел. Не знаю, кто сорвал его – охранники ли, соблюдавшие санкционированность настенных посланий, или мой неведомый конкурент, не пожелавший делиться данной возможностью с другими.

Имея опыт звонков в медиа с целью трудоустройства, я был готов к худшему. В далёком детстве я позвонил в какую-то детскую программу, где говорили о том, что они нанимают юных журналистов. Женщина же, сидевшая на телефоне, адресовала мне ряд нелестных эпитетов, что навсегда сложило у меня образ подобных организаций в  виде куска фекалий, завёрнутых в максимально блестящий фантик.

Собрав волю в кулак, я набрал номер, где милый молодой голос, обращаясь ко мне предельно вежливо, рассказал, когда и где будет проводиться кастинг. Образ той мразоты, что обхамила меня в детстве, как-то рухнул под натиском доброжелательности Наташи (как оказалось впоследствии), а потому дальнейшее общение не представлялось чудовищным.

За несколько лет до этого я встретил одного старого хиппи. Дядька, несмотря на солидный возраст, путешествовал автостопом, шмалил, как паровоз, и вёл абсолютно хиппанский образ жизни. Я и встретил-то его случайно в Подмосковье возле трассы, где он остановился на привал. Так вот он поделился со мной своей хиппанской мудростью о том, что траву нельзя искать, она, в случае надобности, найдёт тебя сама. Мне эта позиция показалась вполне убедительной, и я стал применять её к различным сферам своей жизни по настроению. В частности, к работе. Поэтому в условленный день я отправился в офис людей смотреть и себя показывать без наполеоновских планов. «Возьмут, так возьмут» думал я. «Нет, так не очень-то и хотелось!».

В небольшом лобби офиса ожидали своей очереди около 15 человек. Большинство было, как я понял, людьми с опытом – об этом говорили стопки кассет с демо-записями, увесистые папки с какими-то бумагами, сценариями, текстами, а также налёт некой заносчивости и высокомерия. На минуту мне даже показалось, что лучшим в этой ситуации было бы развернуться и уйти. В компании людей, явно не первый год работающих в этой сфере, мне было неуютно и даже слегка стыдно. Шутка ли, попытаться одним прыжком вскочить на тот Эверест, который покоряют годами.

Дождавшись пока меня вызовут, я прошёл в большой продолговатый кабинет. Кабинет был, как мне показалось, пустоват: пара шкафов со стеклянными дверцами (позже полки этих шкафов заполнятся грамотами, наградами и сувенирами партнёров), стол на дальнем конце, музыкальный центр и стойка для дисков. За столом сидела эффектная девушка, с таким выражением лица, в котором одновременно читались живой интерес (скорее энтомолога, чем человека), сарказм, нежность и властность. Понять, какую конкретно реакцию ты вызываешь в данный момент, было практически невозможно – в зависимости от тона разговора или твоего собственного настроения это выражение лица могло означать всё, что угодно. «Она здесь за главную, похоже» отметил я про себя.

Рядом со столом, боком к входившим, сидел долговязый молодой человек в кепке. Кепка была надвинута на глаза, а поза говорила о полном измождении молодого человека: на сидении стула располагалась его поясница, ноги же вальяжно вытянулись поперёк кабинета. «Это, наверное, самый крутой диджей на радио. Иначе бы ему так развалиться не позволили».

Пообщавшись на общие темы, мы перешли к деталям. В частности, девушка с иронией и некоторой издёвкой спросила меня:

- А почему вы считаете, что можете работать на радио?

- А почему, собственно, нет? Вы искали молодого и креативного, вот он я. С приличным русским языком, со сносным английским и красив, между прочим, как молодой Бог.

Они переглянулись.

- Ну, вообще-то вы шепелявите.

В тот момент я чуть не подавился слюнями, которых я в предвкушении славы и богатства уже напустил полный рот.

- То есть, как это? – говорю.

- А вот так, - вальяжно ответил мне долговязый, - Вы бы к логопеду сходили.

- Последний раз, когда я был у логопеда, я откусил ему палец.

- А вы, когда придёте, не нервничайте. Ну и неплохо бы нам иметь аудиокассету с вашим демо.

На том наш разговор и закончился. Я вышел за дверь с видом Наполеона, выходящего от Жозефины, дабы нагнать на присутствовавших за дверью страху.

- Ну как там? – стали они спрашивать наперебой.

Я выдержал паузу, которой мне хватило, чтобы окинуть взглядом кандидатов, и сказал:

- Нормально. – и гордо проследовал к выходу.

Я шёл по Ленинградскому проспекту мимо дорогих мебельных салонов, дешёвых магазинчиков с пивом, мимо знаменитой, торговавшей праной в розлив, эзотерической лавки, думая, что сама попытка-то была хороша. Да, я не выиграл в лотерею, но ведь и не так много потерял. В самом-то деле, мне 19, и пара часов солнечной весенней субботы – не самая большая цена.

Однако, дома, вооружившись плёночным двухкассетником, начитал какой-то пафосной пурги, подражая людям из радиоприёмника, чтобы на неделе завезти в офис радиостанции.

Каково же было моё удивление, когда, спустя две недели, мне позвонила некая девушка и сказала, что сейчас со мной будет говорить программный директор. Я был уверен, что это какой-то прикол или шутка, хотя о том, что я ездил на радио знали всего два человека, и те не могли бы поступить со мной подобным образом.


- Добрый день, Андрей! – сказал знакомый голос на том конце провода, - Меня зовут Андрей, я программный директор Love Radio, мы с вами общались у нас в офисе.

- Добрый день, Андрей! – с недоверием и тревогой поприветствовал я мужчину в ответ. По всей видимости, это был «самый крутой диджей», что дремал на собеседовании.

- Я послушал ваше демо. Думаю, нам есть, что обсудить…


E-Type “Set The World On Fire”

Придя на радио, первым делом надо, пространно улыбаясь и идиотически склоняя головку, сообщить своим новым коллегам о том, что ты локальная эманация мессии. И что явился ты сюда с одной целью – написать новую историю радиовещания в России.  Конечно, ты уже взрослый мальчик, хоть и не до конца вытравивший из своего сознания максимализм, но ты уже, наверняка, смотрел фильмы “Private Parts” про Говарда Стерна (о да, ты даже слушаешь его записи в интернете) и «Питер ФМ», где диджеи диктуют начальству условия и залезают в студию через окно. Так вот, то, что приготовил ты – это бомба. Теперь-то все узнают правду. Даже нет, не так. ПРАВДУ!

И вот, когда ты впервые переступаешь порог святая святых радиовещания – эфирной студии, ты сразу начинаешь ртом слюнявым тянуться к микрофону, складывая губами что-то похожее на дудочку, а ручонками потными хватаешься за пульт в надежде, что завтра ты поставишь посреди эфира то, что откроет глаза миллионам. Когда ты – Тайлер Дёрден московского радио-мира – делишься своими планами с человеком, который в ближайшее время будет твоим наставником, на его вполне славянском лице появляется совсем уж семитская грусть и задумчивость. И тогда голосом, каким бы с тобой говорила сама судьба, если бы ваша встреча состоялась, он тебе рассказывает то, что от тебя утаили при первом инструктаже.

В частности, то, что первая ночь пройдёт в атмосфере впитывания информации. Пульт тебе понюхать дадут лишь издали, а от микрофона будут отгонять электрошокером. Вторая ночь, в принципе, мало, чем будет отличаться от первой. Ты будешь сидеть рядом с ночным диджеем, смотреть, что он делает, и задавать вопросы по существу. Только через неделю тебе, дай Бог, дадут сводить песни в эфире (чёрт, я, между прочим, всегда думал, что этим занимается оператор эфира, который сидит в аппаратной, а диджей только говорит в микрофон). Через месяц, если не вышибут раньше, настанет твой звёздный час, и ты сможешь сказать заветное “Hello world” в эфир, где тебя услышат тысячи человек.

Кроме того, можно сразу забыть о вольномыслии. Любое твоё слово записывается или слушается в прямом эфире программным директором (порой, возникает ощущение, что он не спит), и любой твой огрех будет нещадно отмщён изъятием из заработной платы или, в случае тотального апокалипсиса, увольнением. Таким образом, передать привет маме или сказать школьной любви, не оценившей когда-то твоих душевных порывов, всё, что ты о ней думаешь, в эфире не получится. Это называется формат. Да-да, тот самый, на который любят жаловаться отечественные рокеры, которых не берут в эфир. Формат существует не только для них, но и для самих радийщиков. Ну а про постановку в эфир любимого Slayer’а и говорить не приходится.

Было время, на заре коммерческого радиовещания в России, когда ни руководство, ни диджеи не знали, как надо делать правильно, хотя бы потому, что никто не знал, что надо делать, в принципе. Тогда диджеи подбирали музыку для своих эфиров сами, говорили то, что приходило в голову, ну и вообще, как-то делали погоду. Нынешний диджей – это раб лампы, максимум, на что способный, это поставить песню (из тех, что есть в базе) в программе по заявкам. Плейлисты теперь делают по науке, с математической беспристрастностью вычисляя, какой песне нужно появиться в эфире в определённое время, а какая может и подождать часок. На речь отводится не больше минуты, и то, всё, что ты скажешь – чётко регламентировано и может быть использовано против тебя в суде.

Одним словом, можно дышать кислородом, не выбиваться из тайминга по плейлисту, говорить красиво. Всё остальное – лишний повод оторвать тебя от радиосиськи и отправить работать Дедом Морозом обратно. Примерно так бы себя чувствовал Буратино, когда, проткнув нарисованный котелок, он уткнулся бы не в дверцу волшебного театра, а в пилораму.

С другой стороны, остальные варианты – ничуть не лучше.


Eminem Feat. Elton John “Stan” (Live At Grammy Awards)

Те, кто стремятся на радио, да и вообще к публичности, редко представляют себе ответственность, которую приходится брать на себя. Конечно, в подростковых мечтах слава – это постоянные вспышки фотоаппаратов, шампанское рекой и кокаин на пластиковых персях фотомодели. На деле же публичность – это не только титанический труд и поддержание себя в тонусе, но и повышенное внимание к твоей персоне со стороны людей различной степени душевного равновесия.

Как правило, такие нестабильные люди принимают слова диджеев близко к сердцу. Стоит девушке диджею сделать хотя бы намёк на одиночество, и эфирный телефон взрывается от звонков озабоченных мужчин, предлагающих себя в качестве единственного средства. Стоит парню пошутить в эфире в адрес женщин и тут же толпа феминисток-невменяек позвонит и сообщит ему, каким сельскохозяйственным животным он является.

Каждое своё слово приходится взвешивать, жертвуя сильными эпитетами, метафорами и сравнениями. Потому что любое из них может оскорбить, спровоцировать, травмировать. Да к чёрту…

Его звали Евгений. Странный мужчина, работавший охранником и любивший, по всей видимости, соснуть ***ца на досуге. В свои ночные смены он звонил в ночные смены нам и рассказывал о своей беспощадной любви к Джорджу Майклу. Его даже не слушали, снимали трубку эфирного телефона и, слыша этот истеричный баритон, просто клали её рядом, время от времени, говоря в неё «угу». Сбрасывать звонок не хотелось по двум причинам -  во-первых, блаженный мог застрелиться, а брать грех на душу – крайне губительно для кармы православного, во-вторых, время от времени это было даже весело.

Евгений звонил и рассказывал, как он скупил все диски Джорджа на «Горбушке», как у него по всей квартире висят плакаты, как он копит деньги на то, чтобы уехать в Англию к Джорджу. На закономерный вопрос, ждёт ли певец нашего Женечку, следовала возмущённая тирада, что, мол, объект вожделения, увидев сотрудника московского ЧОПа, обязательно воспылает ответным чувством.

С одной стороны его было невероятно жаль. Человек внутренне не соответствовал себе внешнему настолько, насколько это, в принципе, возможно. Работать в ЧОПе и одновременно быть влюблённым в мужчину – такого не пожелаешь и врагу… С другой, своей незамутнённой наивностью он удивлял, поражал и доставлял массу положительных эмоций. Над ним не глумились, но умилённо улыбались в его адрес.

Однажды Женечка пропал. Мы немного забеспокоились, уж не наложил ли на себя руки наш Ромео-покоритель сканвордов? Оказалось, нет. Он просто нарвался на Макса, что отбило ему желание звонить на радио.

Макс, будучи в состоянии глубокой удручённости собственной сексуальной жизнью сидел в эфире и составлял подробный план собственного оскопления, с последующим уходом в скит, когда позвонил Женечка и начал сетовать на то, что Джордж Майкл (сука такая) не дождался его (Женечку) и появился на людях со своим женихом. Макс внимательно выслушал блаженного, глубоко вдохнул и ответил ему следующее:

- Знаете, Евгений. От меня сегодня ушла лучшая в мире женщина. А потому мне глубоко насрать на Джорджа Майкла, на Вас (ничего личного), да и, в общем-то, на себя. Я хочу умереть сегодня ночью. Всего доброго.

Чтобы переварить услышанное, Женечке потребовалось два месяца.


Haddaway “What Is Love”

И действительно, что такое любовь?

Здесь на Love Radio мы постоянно говорим о любви, придумываем красивые эпитеты, воруем у классиков, мозг себе морщим. Так бывает, когда много раз повторяешь одно слово, то его смысл теряется, пропадают приставки, корни и прочий мусор, остаётся только сочетание букв, бессмысленное, как оливье на новый год.

Так же и с любовью, мы поистаскали это понятие до той стадии, что, сорвавшись с языка, оно не рождает никаких эмоций, никаких переживаний. Словоформа и ничего под ней. Речь не только о диджеях Love Radio, речь о людях в принципе. Мы любим маму, Родину (пишем с большой буквы, нас в школе учили), трубочки с кремом (в Ростове-на-Дону – лучшие), кино с Джонни Деппом – всё это мы «любим». Где сакральность этого слова, не говоря уже о действии? Ведь нельзя же любить маму, женщину и Пинья-Коладу одинаково. Люди говорят «я люблю», обозначая этим сильным словом банальную привязанность.

Возьмём любовь двух взрослых людей. Что называется любовью в этом случае? Заинтересованность во внутреннем мире, новом сексуальном партнёре, конфетно-букетный период? Да увольте. Люди, готовые на начальном этапе отдать всего себя ради «второй половинки», через несколько лет обращаются к киллерам, чтобы убрать ненаглядного с лица земли. Живут душа в душу, а потом он, приходя домой, на ровном месте бьёт благоверную монтировкой по голове, и ножовкой пилит ещё живую на куски. Эти же влюблённые отравляют друг другу жизнь постоянными загулами, бесконечным нудежом и пьянством. Всё это называется у людей «любовь». Но, это крайности.

Что же до нормы – то как люди формулируют для себя «люблю». Как можно любить одного и того же человека одинаково долгий период времени? Меняемся мы, меняется и объект нашей любви – сегодняшняя смешливая девушка может завтра стать вульгарной тёткой с батлом пива, сегодняшний грозный секс-террорист района вполне завтра может опуститься до уровня тихого домашнего подкаблучника.

Чего стоит ваша любовь, когда вы, получив от неба авансом красивую умную девушку, которая рожает вам прекрасного ребёнка, сперва начинаете манкировать общением с ней ради весёлой ночной жизни, а потом бросаете её и с головой кидаетесь в юношеские при****и, вроде виндсерфинга или военно-исторического клуба?
 
Чего стоит любовь этих женщин, которые клянутся «в горе и в радости» делить с милым рай в шалаше, а в итоге, проедающих плешь милому, за то, что шалаш маленький, унты старые, да и рай какой-то б/у-шный?

Чего вам всем надо? Толстого члена или кошелька? Ах, и того, и другого. А на что вы способны, кроме мутного супа с серыми макаронами и унылого перепихона в миссионерской позиции раз в неделю? А вам, уважаемые господа, не угодно ли стану гибкого, да мышц влагалища, способных расколоть орех? Простите, что вдобавок? Минет со скоростью швейной машинки Зингер? Так какого же *** вас постоянно тянет завалиться с друзьями в стриптиз, вместо того, чтобы самим пойти на фитнес и убрать, в конце концов, пивное пузо, мешающее наладить визуальный контакт с итак небольшим отростком?

Любовь по привычке и секс по обязательству – вот и всё, что мы можем противопоставить нескольким векам изящной словесности и легендарных влюблённых.

Ромео и Джульетта – эмо-истерички. Такие ежедневно пополняют колонки жёлтых газет. Только теперь всё можно сваливать на музыку и увлечение оккультизмом.

Петр и Феврония – подкаблучник и шантажистка. В наше время мужчину к себе привязывают не струпьями, а дырявыми презервативами.

Вот это, кстати, тоже интересно. Зачем заводить роман с женщиной, более того, жениться на ней, чтобы потом находить сто и один повод, почему вам не стоит заводить ребёнка? И, как следствие, зачем в итоге женщина идёт на подлог и рожает ребёнка, зная, что обрекает его на нелюбовь отца, которому она тоже не может доверять на все сто?

Мы всё усложнили настолько, что количество вопросов уже превышает возможное количество ответов. Куда честнее позиция «мы ****ся без любви, нам её ваще не надо». Она хотя бы не подразумевает лицемерия.

Однажды, я зашёл к своей однокласснице просто поговорить. Заезжал в район, где прошло детство, отчего бы и не зайти. Мы стояли на лестнице, курили, обсуждали жизнь, отношения и прочее, по мелочи. И она спросила меня, что такое любовь, ты, мол, работаешь на радио, про любовь говоришь постоянно, наверняка, знаешь. Тут не было позёрства, флирта или двусмысленности, просто старый друг в минуту душевного сомнения спросил у старого друга совета.

И тогда я понял, что могу выразить чувства к человеку добрым десятком существительных, ни разу не употребив слово «любовь».

Я не знаю, что такое любовь.


Мумий Тролль «Такие девчонки»

Когда кто-то из друзей собирается в Питер и спрашивает совета, единственный, который я могу дать – это не слушать эту песню. Илье Лагутенко удалось поймать какую-то магическую тональность, удивительным образом резонирующую с настроением этого города, заставляющую разбиваться даже самые жёсткие сердца. Послушав «Такие девчонки» в Питере, человек никогда не сможет вернуться в Москву прежним.

Непохожий ни на что, этот город умеет просыпаться так, как не просыпается ни один населённый пункт в России. Призрачно-бледное солнце, отражающееся во влажном асфальте, нити проводов, кеды, простые и душевные разговоры ни о чём, но в то же время обо всём, старые дома центра, обветренные коробки и пустыри окраин. Не влюбиться в эту романтику – значит расписаться в полнейшем отсутствии сердца.

Москва не умеет просыпаться так воздушно, как это делает Северная Венеция. Москва, несмотря на весь свой столичный лоск и снобизм, просыпается, как деревенская хозяйка, сразу начиная суетиться по дому, растапливая печь, уходя во двор за свежими яйками и молоком, чтобы, когда проснётся мужик, сразу покормить его завтраком и отправить на работу. Когда бы человек ни оказался на улице Москвы, утром, ночью, поздно вечером, он всегда будет наблюдать непрестанное движение, кипучую деятельность, деловые разговоры. Даже мигающий жёлтым светофор делает это сосредоточенно, напряжённо, будто намечает себе ритм, в котором вот-вот начнёт переключать цвета. Пробка в три часа ночи? Пожалуйста. Толпа в половине пятого? Обычное дело. В шесть утра все уже настолько вовлечены в городской метаболизм, что, встречая знакомых, говоришь им «Добрый день».

Питер же, как юная девушка, просыпается неспешно, позволяя утренним ротозеям-туристам насладиться видом своих бугорков, изгибов и впадин. Медленно открывая глаза, потягиваясь, шевеля пальчиками ног. Встаёт и на хрупкое своё тело набрасывает мужскую рубашку тумана, которая игриво еле-еле прикрывает упругую жопку. И ты понимаешь, что через несколько часов этот город намотает себе на шею пёстрый шарф толпы, машин, реклам и вольётся в будничный ритм, как и все остальные, но эти утренние часы принадлежат только тебе, для тебя одного разыгрывается этот молчаливый спектакль безлюдных улиц.

Местные, возможно, этого не замечают, как перестают замечать юных девушек рядом, когда видят их ежедневно, отчего они, рано или поздно, превращаются в обычных тёток. Но, когда у тебя есть несколько дней на мимолётный роман, подмечаешь каждую деталь, чтобы потом не без гаденького сладострастия и мазохизма вспоминать, как же тебе было хорошо.

В лёгкой эйфории от бурного уик-енда я сел в поезд. На перроне, махая мне, остались стоять Кира и Гриша, которые не более чем 20 минут назад выволокли меня из кафе и, под бодрое улюлюканье, доставили к вагону. В тот момент я был почти что Швейк, едущий на войну, румяный идиот в кепочке, только без инвалидной коляски и костыля. Избавившись от гоношащейся ноши в лице меня (1 шт.), ребята (2 шт.) не без злорадства смотрели через окно на моих «счастливых» попутчиков (3 шт.). Вообще, выпимши, я буйный, но в присутствии незнакомых людей надо мной берёт верх природная скромность, и я утихаю.

В попутчики в этот раз мне попались три женщины. Девушка лет 30 и две подруги 45 лет, возвращавшиеся то ли с какого-то слёта работников ЖЭУ, то ли от третьей товарки, у которой они гостили. Когда я поймал дверь в перекрестие и, всё же, смог попасть в купе, девушка сидела на нижней полке в углу и нервно копалась в мобильном телефоне, а подруги вели давно начатый диалог, в котором фигурировали Данька (как я понял, сын), Васька (муж), некий «мой» (муж второй) и ряд их общих знакомых, чьи имена воспринимались белым шумом. Со всеми этими персонажами происходили всякие вещи, которые, в конечном итоге, складывались в некое подобие жизни. Каждый поворот судьбы этих безликих и, в общем-то, неинтересных среднестатистических людей, находил, в зависимости от требуемого эффекта, живую поддержку или бурное осуждение у собеседницы.

От этих разговоров в купе сразу запахло кухней: сгоревшим жиром и водой из-под пельменей, с белёсой плёнкой, грязным линолеумом, маскирующим сгнивший паркет, паховым потом и бельём, развешанным над плитой на верёвках. Воображение, подогреваемое содержимым желудка, начало бурно дорисовывать недостающие элементы, а к горлу начала подкатывать тошнота. Надо было выйти и подышать. Табачный дым подошёл бы в качестве альтернативы свежему воздуху.

Выдавив из себя, что-то вроде «я выйду сейчас минут на десять», я попытался дать понять, что, несмотря на своё непотребное состояние, я остаюсь джентльменом и даю им время на то, чтобы подготовиться ко сну. Демонстративно обхлопал себя по карманам, нашёл сигареты, достал одну, как бы обозначая свои последующие намерения, и вышел из купе.

Не дойдя до тамбура, я услышал за спиной как открылась и закрылась дверь купе, а следом торопливые шаги. Поскольку просто обернуться в качающемся вагоне я, в моей весёлой интоксикации, вряд ли бы смог, мне пришлось остановиться и развернуться, чтобы увидеть, что меня догоняет третья пассажирка нашего купе.

- У вас не найдётся лишней сигареты? – в голосе почти истерика, взгляд острый, горячий.

- И не одна… - жестом, достойным более фешенебельной обстановки, пригласил в тамбур.

Достал пачку, протянул. Вытянула сигарету – ухоженные руки, тонкие пальцы, красивые, трясутся. Дал прикурить, затянулась, смотрит в окно, полностью игнорируя моё присутствие, хотя, негласный кодекс курильщиков подразумевает хоть какую-то коммуникацию в процессе совместного курения.

Парадокс: притом, что я не люблю набиваться в друзья, я люблю лезть людям в душу. Люблю, когда они открываются. В этом нет корысти или злого умысла, скорее, чисто мальчишеское, непреходящее любопытство, как желание, найдя мёртвую кошку, тыкать в неё палкой, посмотреть, что там и как. Так в детстве мы устраивали корриду насекомых. Ловили жуков, ос, гусениц и кидали муравьям, часами наблюдая за тем, как полчища сбежавшихся на сигнал тревоги солдатиков борются с гигантским пришельцем, погибающим в агонии.

- Всё в порядке? – пробный шар…

- А тебе не всё ли равно? – зато честно, хоть и грубо.

- Вообще да, но нельзя ж так себя взводить. Тем более что ты в поезде и ближайшие несколько часов вряд ли сможешь что-то изменить. Если, конечно, ты не собираешься спрыгнуть на ходу…

У-у-у, закипела. Сейчас либо будет истерика, либо я получу ногой в пах.

- А я уже меняю, - выдохнула дым резко в потолок, - не видишь?

- Да я тебя вижу всего десять минут. Говорю с тобой не больше минуты. – затягиваюсь, прищурившись, склонив голову набок, - а презрения получил уже, как вся верхушка Третьего Рейха. Меня, кстати, зовут Андрей.

- Да, извини. Меня Марина. Просто взбесили эти две ****ы…

- Две светлых повести, - начинаю смеяться.

- Что?

- Песня такая была у Пугачёвой. Две звезды, две светлых повести, - алкоголь накатил второй волной, мне стало совсем весело. Марина сдерживает улыбку, хотя её злость и не думала уходить.

- Дуры, ни дать, ни взять. Думают, что, обеспечив себе маленькую мещанскую вселенную, они отгородились от всего остального мира. Будто их обрюзгшие козлы ежедневно рады тарелке борща с майонезом и рюмке водки, а в награду своей благоверной за это не трахают под шумок соседку. Будто их дети тайком не желают им смерти, чтобы заполучить, наконец, положенную жилплощадь. Мама, папа, я – счастливая семья, ****ь.

- Ой-ой-ой! Как всё у вас запущено, гражданочка Марина. Ещё сигаретку? – участливое выражение лица получилось у меня в этот раз очень естественным, потому что мне было жалко в первую очередь себя – именно картины совокупления обрюзгших козлов в воображении я пытался избежать, выходя из купе. Но судьба  штука такая – настигнет и в тамбуре.

- Знаешь, а я б и выпила. Ты как насчёт выпить? Или ты уже свою дозу употребил? – вот это она зря. Нельзя человека брать на слабо, когда ему уже ничего не слабо.

- До Москвы ещё 600 километров пути – можно и выпить. Угощаю.

Мы пошли в вагон-ресторан, где заказали бутылку текилы и какой-то еды, просто чтобы не на пустой желудок пить. Там Марина, лизнув-выпив-раздавив и слегка расслабившись, рассказала свою историю любви, которая была не такая радужная, как у наших соседок, но, в то же время, она не пахла старыми тряпками.

Марина родилась и выросла в Питере. Обычная девочка из спального района. Воспитывали её мама и бабушка, папа, как это часто бывает, избавил себя от массы хлопот и нашёл другую маму. Марина росла, мечтала о принце, ходила в художественную школу, училась на пятёрки, радуя маму и бабушку покладистостью и бесконфликтностью. С первого раза поступила в институт, училась на истфаке. После второго курса познакомилась с неким Сергеем, вежливым и обходительным юристом из семьи коренных петербуржцев, получившим в наследство от бабушки квартиру в центре Питера. Он работал в какой-то крупной конторе, обеспечивая себя, Марину и их совместные досуг и развлечения. Марина доучивалась, подрабатывая время от времени дизайнером на фрилансе. Года через полтора поженились – пышное платье, букеты, лимузины, друзья, родственники и крики «Горько!». Марина чувствовала, что её мечта, наконец-таки, сбылась: принц найден, с карьерой проблем не намечается, теперь она будет строить свою семью.

Но, когда с букетов облетели последние лепестки, а молодые, отханимунив на Сейшелах,  вернулись домой, Марина обнаружила, что Сергей, до сей поры исправно игравший роль принца, совсем не тот, за кого себя выдавал. А оказался Сергей домашним садистом, тушившим о свою благоверную бычки, бившим её всеми подручными средствами, от ремня до табурета, запиравшим её в каморке, оставшейся от замурованной чёрной лестницы. Марина верила, что он ещё сможет исправиться, старалась ему угодить, терпела, не обращалась в милицию, ничего не говорила маме. 

Начав говорить о том, чего требовал супруг в постели, Марина осеклась и глаза её влажно заблестели. По мере сил я попытался её успокоить, но она сказала, что всё в порядке и быстро взяла себя в руки.

Несколько лет ежедневного издевательства не прошли для Марины даром: она несколько раз безуспешно пыталась забеременеть, начались проблемы со здоровьем. Оказалось, что ей совсем не 30, как я подумал, а гораздо меньше…

Последней каплей для Марины стал факт, что изувер-Серёжа ничуть не стыдился своего поведения, а наоборот, хвастался своим друзьям и общим с Мариной знакомым, среди которых были и маринины подруги, которых он, время от времени, поёбывал. Узнав об этом, Марина собрала вещи, которых оказалось не так уж и много, и, сняв квартиру, уехала от мужа. Впоследствии был развод, смерть мамы, которую подкосила судьба дочери, одиночество, алкоголь, работа, не приносившая удовольствия.

Бутылка подходила к концу, у меня уже онемело лицо – верный признак того, что я вплотную приблизился к точке, после которой я теряю всякие связи с реальностью. Тем не менее, мы решили заказать ещё одну. И лайм. Что, как нет лайма? А эту бутылку я как пил, по-вашему? Что, просто с лимоном? А лайм? А-а-а, нету… я понял, понял. Ну, тащите лимон. И побольше. Солонку, так и быть, возьму с соседнего столика. Мордатый, ты не против? Побузи мне ещё, сука…

Я спросил, зачем Марина едет в Москву. Она рассказала, что, порвав с Сергеем, она порвала и со всеми друзьями, которые успели стать общими, и которые были осведомлены о том, что происходило в её жизни, но ни разу не предложившими ей помощи. Оставшись одна в родном городе, Марина вела затворническую жизнь, не ходя никуда, кроме работы, и никого не пуская в свою жизнь, пока однажды она не познакомилась со Светой – пиарщицей из Москвы, приехавшей в Питер на выходные. История их знакомства – это очередное доказательство того, что случайности, как правило, подстроены судьбой: Марина шла по делам, когда встретила Свету, которая, заплутав в незнакомом районе, не могла найти дом своих друзей. По словам Марины в тот момент произошло то, что принято называть «химией» - люди с одного взгляда поняли, что их встреча – провидение.

Опуская подробности вроде ночных прогулок по двухсотлетней столице, Марина сказала, что полюбила Свету так, как никогда не сможет полюбить мужчину, а Света, в свою очередь, отвечала ей взаимностью. И вот теперь Марина ехала в Москву – к Свете. Жить.

В этот момент я, видимо, не удержал лицо. Оно приобрело выражение глубочайшего интереса, сменив царствовавшее на нём до этого блаженное осоловение и, в некоторых эпизодах повествования, сосредоточенную внимательность. Брови поползли вверх, глаза округлились, челюсть немножко отвисла.

- Что ты так вылупился? Лесбиянок никогда не видел, что ли?

От неожиданности я даже икнул.

- Честно говоря, нет. Ты – первая.

- Ну, за первую надо выпить! – Марина уже в говно. А я? Я уже давно там, последние два часа погружаюсь всё глубже.

- Молодые люди, текилы больше нет, – фея жёсткой фрустрации коснулась наших ушей волшебной палочкой своего голоса.

Мы с Мариной переглянулись. Во взгляде обоих читалось: «Тебе! Пора! Спать!»

- Тогда счёт!

Выйдя из вагона-ресторана, мы прошли несколько вагонов прежде, чем поняли, что идём не в ту сторону. Развернулись, миновали ресторан повторно, прошли два вагона в нужном направлении и я предложил перекурить в тамбуре, потому что ноги отказывались нести на себе весёлую тушу, которая всеми доступными способами старалась обмануть гравитацию, правда без особого успеха. Мы сели на корточки друг напротив друга, прислонившись к стенкам тамбура, закурили. Красивая пацанка с морщинами вокруг ясных голубых глаз, шрамом на брови и следами ожогов на руках, оставляющая позади разведённые мосты своей жизни. Я смотрел на неё, не в силах ухватиться за правильную мысль, которую, как мне казалось, я должен был ей высказать. В итоге, я сказал банальность:

- Всё у тебя будет хорошо…

В этот момент через тамбур, не замечая нас, сидящих в углу, пронёсся мордатый, с которым мы повздорили в ресторане. За ним угрюмо топали два быдловатых товарища, поднятые, по всей видимости, мордатым с постели, с целью навалять мне. А может быть даже и выкинуть из поезда. Мы с Мариной засмеялись и ушли в свой вагон, оставив мордатого наедине с его проблемами.

Утро в поезде Питер-Москва начинается со стука в дверь и слов «Через полчаса санитарная зона». У меня же к этому стандартному набору прибавились головная боль и запах во рту. Марина уже умылась и накрасилась, и теперь сидела в том же углу, где я её увидел восемь часов назад. Судя по сосредоточенному лицу и резким движениям пальцев, играла в игру на телефоне.

Я поздоровался, пожелав женщинам доброго утра. Закадычные толкушки наградили меня взглядом, в котором явно угадывалась недоброжелательность. Скорее всего, во сне я чудил или просто сильно вонял перегаром. Марина отвела глаза от экрана телефона, посмотрела на меня, кивнула, без особого дружелюбия. От вчерашней Марины, делившейся со мной сокровенным, не осталось и следа. Будто не с ней мы вчера перепились в слюни, чуть не затеяли драку и вообще.

Выглянул в коридор: как и следовало ожидать, очередь в оба сортира. Ладно, писать хотелось не особо, а вот умыться, пожалуй, стоило. Я достал из рюкзака бутылку минералки (чудо, какой я бываю, порой, запасливый), взял полотенце, сигареты и ушёл в тамбур, где между вагонами наспех умылся минералкой, прополоскал рот, покурил и зажевал жевачкой. Чувствовал себя дурно, но терпимо. Покурил ещё раз.

За окном поползли пригороды Москвы, МКАД, Останкинская башня, непонятные пакгаузы и ремзаводы на подъездах к вокзалу, в коридоре очередь в туалет неспешно превратилась в очередь на выход. Тётки, бросая на Марину и на меня гневные взгляды (видимо, мы громко вернулись, чем расстроили их), в нерешительности толпились у выхода из купе. Марина тоже потихоньку засобиралась, достала из-под полки небольшой чемодан. Вытаскивая его, задела мою ногу, тихо извинилась.

- Помочь дотащить до машины, до метро?

- Нет, я сама, - так же тихо, безразлично.

Я порылся в кармане рюкзака, достал визитку. «Андрей Житенёв Ведущий музыкальных программ», лого радиостанции.

- Ты звони, если что.

Быстрый взгляд исподлобья.

- Хорошо.

Курицы, обсуждая пришедшую от кого-то там СМС-ку, вышли из купе. За ними вслед вышла Марины. Я оглядел свою полку ещё раз на предмет выпавших вещей, обхлопал себя по карманам: ключи, телефон, сигареты, зажигалка – всё на месте, и, подхватив рюкзак, покинул это общежитие на колёсах.

На платформе, по пути к стоянке машин, я видел, как Марина торопливым шагом идёт к зданию вокзала, где её, возможно, встречала Света. И тут я понял перемену в поведении Марины, причиной которому было не похмелье, не какой-то косяк в моём поведении. Вчера Марина становилась москвичкой, сжигая всё, что происходило с ней до этого, текилой в компании непонятного хмельного чудака. Эффект попутчика, версия 2.0 (окончательная и гиперболизированная). Я был последним свидетелем той питерской девушки, испытавшей всю горечь предательства и отчаяния. Сегодня её больше нет, а, следовательно, для Марины нет и меня, того, кто знал её прежнюю. Что ж, добро пожаловать в Москву, Марина! В город людей, начинающих жизнь с чистого листа. В город, где даже москвичи тщательно вымарывают своё прошлое…

Последний раз её фигура мелькнула у входа в вокзал, где она что-то кинула в мусорку, но брошенное ею не долетело и упало рядом. Из любопытства я подошёл и посмотрел, что это было. Сим-карта и моя визитка.


Leonard Cohen “The Future”

Я из поколения, вскормленного «Сникерсом». Сняв с грудного вскармливания, нам заткнули рот сладким пряником, от которого уже вся задница слиплась. Именно по причине забитого рта любое «свободное мнение», высказанное нами, со стороны выглядит нечленораздельным бубнежом. Я из поколения, которое, сидя в метро, прячет глаза в книгу, случись в вагон зайти пожилой женщине, и которое выворачивается наизнанку в сетевых исповедальнях. Поколения, потерявшего стыд и щеголяющего эрудицией с помощью количества имён известных порноактрис, а не писателей.

Мы породили Youtube, чтобы те, кто следует за нами, могли выкладывать туда видео избиения одноклассников. Мы освоили ЖЖ, чтобы через эту фистулу выпускать зловонные газы брожения, происходящего в наших головах.

Да, это наше поколение не только перестало стесняться мата, но и вывело его в раздел особой эстетики, не обращая уже внимания на появление табуированной лексики на ТВ и радио. Наше поколение выдумывает анекдоты про теракты гораздо быстрее, чем остынут тела жертв, наше же поколение гомерически ржёт над этими анекдотами, козыряя цинизмом.

Наше поколение не стесняется себя бичевать на глазах у всех, превращая самобичевание в соревновательное искусство, какая из унтер-офицерских вдов высечет себя наиболее подвыподвернуто. При этом, поколение не испытывает ничего похожего на стыд или угрызения совести – это такая форма самовыражения, цель которой не столько катарсис, сколько сам процесс. Одним словом, мы самодостаточны. Мы сами придумываем себе галеры, сами себя приковываем к веслу и сами же, отхаркивая кровью, гребём и ропщем на свою судьбу. Мы никогда не остановимся по одной простой причине: мы все знаем, что, пока мы остервенело налегали на вёсла, наше плавсредство так и не было спущено на воду.

Нам просто-напросто страшно. Мы с потным ужасом ждём того момента, когда нам придётся столкнуться с молодой шпаной, воспетой Гребенщиковым. А этот момент, так или иначе, настанет - мы хорошо изучили цикличность вращения колеса жизни, чтобы отрицать это. Так было и сто, и двести, и тысячу лет назад.

Однажды мы услышим в спину презрительный окрик "с дороги, старичьё", но, будучи уверенными в собственной молодости, не примем на свой счёт. И только когда нас толкнут в спину, бесцеремонно и грубо, собьют с ног сильным, молодым, энергичным ударом, а мы упадём на четвереньки, в отражении в грязной луже мы увидим маслянистые старческие глаза, морщины, которые уже никогда не разгладятся, и редеющие волосы вместо юного лица, увенчанного пышной шевелюрой. Мы поднимем взгляд, чтобы воззвать к совести сотворившего это, а нам ответом будет высокомерный и наглый, через плечо, вполоборота, свет чистых горящих глаз, в глубине которых, наравне со стремлением крушить, глумиться и паясничать, уже занимается уголёк страха.


David Usher “Black Black Heart”

Хорошая у неё квартира, я люблю такие виды из окна. Проспект, новостройки вдали, иллюминация – красота. Прикольно стоять у окна, курить и смотреть на этот ночной пейзаж. Мне всегда интересно смотреть на дома по соседству. Когда смотришь на светящиеся прямоугольники, на силуэты в них, всегда на секунду мысленно переносишься в эти квартиры.

Вот детская. Настольная лампа причудливо освещает комнату с диваном, шведской стенкой и разбросанными игрушками. Вот замызганная кухня с какими-то тряпками вместо занавесок на окнах. Наверняка там жарят котлетосы. Несоответствие этих выцветших простынок престижному району неизменно удивляет. Ведь не хочется же людям соответствовать окружению хотя бы чистотой окон. Вот чья-то гостиная – сервант, ковёр на стене (богато, чё), маленькое обывательское счастьице, стремление к которому заставляет людей покупать в свои хрущёвские дворцы плазменные панели величиной с хоккейную площадку, двухстворчатые холодильники и прочие предметы роскоши, которые они видели в кино. Безумно интересно на мгновенье прожить чью-то жизнь, впитать чей-то быт, понять стремления, в которых разочаровались в каждом из этих окон. А вот здесь, судя по клеёнке на окнах и суетливым таджикам, скоро будут новые жильцы.

К сожалению, меня совсем не интересует происходящее по эту сторону окна.

- О чём ты думаешь?

«О том, что стоило тебе заткнуть рот кляпом. И желательно не вынимать» - думаю с каким-то отрешённым раздражением. Господи, как же я ненавижу этот вопрос.

- Ни о чём. О чём может думать мужчина, у которого пять минут назад был потрясающий секс? – пожалуй, стоит ей польстить. Она всё же старалась, несмотря на то, что от природы ей дано быть бревном.

- Человек не может не думать ни о чём. Даже, если ты не осознаёшь, что ты думаешь, всё равно, твои мысли чем-то заняты.

Глубоко затягиваюсь, чувствую, что пальцы пахнут ею. Тонкий аромат кожи, волос, парфюма. Опьяняющий букет, сводивший с ума какое-то время назад, теперь кажется пошловатым купажом назойливости, обязательств, вынужденной вежливости и неискренности. Оборачиваюсь, глаза, привыкшие к темноте, видят её, сидящую на кровати, укрывшуюся одеялом, смотрящую на меня тёмными глазами. Обращаю внимание, что благодаря этим бездонным глазам и взъерошенным волосам она похожа на ночную птицу.

- Я думаю о том, как живут вот все эти люди за окном. Как они ежедневно ходят на свои унылые работы, просиживают там от звонка до звонка, потом шлёпают домой, где, посмотрев какой-нибудь шлак в ящике, ложатся спать, а наутро всё заново? Их вообще иногда посещает мысль о неправильности такой жизни? Разве это смешно? Почему ты смеёшься?

- Об этом ты думаешь?

- Ты спросила – я тебе ответил. Что ты хотела услышать?

- Что ты думаешь о наших с тобой отношениях.

Что я слышу? В голосе образовались нотки капризности. Похоже, меня уже вписали в далеко идущие планы – знакомство с родителями, совместный быт, превращение в силуэты в окне, общие интересы. Но, как это ни грубо, общего интереса с ней, кроме секса, у нас нет.

Мы познакомились на очередной вечеринке, которую устраивала наша радиостанция. Подруга коллеги-манагерши, пришедшая туда, чтобы не проводить выходной наедине с бутылкой «Бейлиса», стройная брюнетка с большими карими глазами полвечера сидела за столиком и вполоборота смотрела на происходящее. Всем своим видом она выражала спокойную заинтересованность событиями вечера, но не вовлечённость в процесс.

Уйдя с танцпола, над которым основательно завис запах влажной от резкого пота синтетики и дешёвого шампанского, я подошёл к нашей манагерше и попросил представить меня скучающей барышне…

Спустя час мы уже ехали к ней и целовались на заднем сидении джихад-арбы, пойманной от борта возле клуба. Ничуть не смущаясь маслянистого взгляда водителя, изучавшего нас в зеркало заднего вида, мы касались губами губ друг друга осторожно и резко, как пробуют губами горячую жидкость в чашке – когда и хочется пить, и боишься обжечься. Рука скользила по внутренней стороне бедра вверх и вниз, не доходя каких-то сантиметров до самого важного. Всё же, несмотря на нашу нескромность, я старался держать себя в руках, дабы водила на радостях не потерял управление от халявного зрелища.

Самый приятный и волнительный момент в отношениях – вот этот. Когда ты открываешь человека с помощью кончиков пальцев: когда, взметнувшись по шее вверх, пятерня запутывается в волосах, когда каждый сантиметр тела открывается тебе на ощупь, когда тело отзывается на прикосновения дрожью, мурашками или частым горячим дыханием.

Выходя из лифта, я сунул в карман её трусики, предусмотрительно снятые по пути с первого на пятнадцатый этаж. Это было крайне мудрое решение, так как на лестничной площадке её соседи провожали гостей. Гости топтались у лифта, но всё никак не уезжали. По всей видимости, этот приезд кабины был уже не первым, который они пропустили. Сделав серьезные лица, мы прошли мимо подвыпившей компании и так же невозмутимо открыли дверь, слушая набор фраз «надо так почаще нам это», «ну, вы звоните», «в следующий раз – вы к нам», которыми обменивались люди на лестничной площадке.

Как только захлопнулась дверь, мы, словно по команде, обнялись и, вцепившись друг в друга, стали суетливо разуваться…

Уже после, когда она, положив голову мне на грудь, гладила мою ногу, а я – её спину с симпатичным желобком посередине, я стал осматривать её спальню, пытаясь понять, с кем я имею дело. Однотипные фотографии с курортов: рядом с пальмой, у клумбы с цветами, на фоне пирамид, «солнышко в руках» - моя любимая. Фото родителей – типичная советская семья с парадно-выгребной бижутерией, однажды-и-навсегда завязанным галстуком, перманентом и опереточным макияжем.

Я взглянул на неё. Тело ещё покрыто маленькими капельками пота, лежит на животе, смотрит на меня. В глазах – показная покорность, маскирующая собственнический инстинкт: «самец – мой». Почему-то эта её беззащитность мне показалась неискренней и моментально стала противной. С трудом подавив желание оттолкнуть её, сбросить эту суку с себя, я сделал попытку встать.

- Ты куда? – тогда я не обратил внимания на эту плаксивую интонацию.

- Сейчас в душ, а потом на станцию. У меня с двух эфир…

- Я буду тебя слушать.

- А я буду говорить исключительно для тебя, - брезгливость уступила место игривости. В самом деле, зачем портить замечательный вариант проёба своими фантомами.

- Когда ты будешь выходить в эфир, я буду гладить себя, хочешь?

Наш роман продолжался около двух месяцев. Раз в два дня мы встречались: она после работы (планктон одного крупного банка), я, как правило, в свой выходной. Секс, пустой трёп о работе, снова секс, романтичное прощание, цветы курьером и лично, скабрезные SMS и прочее топливо для подогрева секса. И только.

Когда мы прощались в предыдущий раз, я поймал себя на мысли, что буквально через месяц нам с ней нечего будет обсудить. Ей нечем будет поделиться со мной, кроме мелких сплетен о своих подругах и своих бывших (последнее, что я хотел бы знать). И хотя я, как матёрый болтун-задушевник, всегда смогу найти тему для беседы, её мнение мне, по сути, будет неинтересно. Поверхностные наивные суждения пошлы, а мне неприятна пошлость.

Женщины подобны книгам. Есть те, к которым прикасаешься с трепетом, аккуратно открываешь и с упоением впиваешься в суть, смакуя форму, перекатываешь на языке наиболее понравившиеся обороты, как сорванную по пути малину, наслаждаясь содержанием, нерешительно переворачиваешь страницы, слегка намочив слюной палец. Их любовно хранишь, и, даже зная наизусть, возвращаешься, чтобы прочесть снова и снова. А есть такие, которые ничем не могут тебя удивить, предсказуемые с первой по последнюю страницу, написанные примитивным вульгарным языком. Такие книги, как правило, читаешь, когда не хочется думать. Такими книгами была наполнена её квартира. Такой, по сути, была и она.

Тогда, по пути на работу, я понял, что эта книга прочитана и в ней осталась последняя глава, которая окончится ничем иным, как точкой.

- Конечно, я думаю и о наших отношениях, - тушу сигарету, беззвучно иду по ковру к постели.

- И что ты думаешь? – дурочка, если бы ты хоть немного умела думать, в твоём голосе сейчас бы не было этих интонаций «хищная кошечка».

- Иди сюда, скажу, - ложусь рядом. Разворачиваю спиной к себе так, чтобы одна рука оказалась под её красивой длинной шеей, чтобы удобнее было схватить её за аккуратную грудь или, при необходимости, слегка придушить. Второй рукой обнимаю её сверху, кладу на животик, откуда по жёстким, игриво постриженным волосам, спущусь ниже. Целую её между лопаток, она выгибает спину. Она почти идеальна. Будет жалко расстаться с ней, но перевоспитать друг друга мы не в силах. Да и нужно ли это.

Оказавшись внутри, начинаю двигаться резко, небыстро и размеренно, одновременно говоря с ней так, будто каждым движением вбиваю каждое слово в неё.

- У нас. Нет. Никаких. Отношений. Не. Знаю. Что. Ты. Там. Себе. Придумала. Но. Завтра. Ты. Забудешь. Мой. Номер. И. Никогда. Не. Будешь. Докучать. Мне. Каждый. Уже. Получил. Своё. Ты. Диджея. С радио. Я. Свежее. Молодое. Тело. На. Этом. Всё!

Чувствую, как тело в моих объятьях начинает трясти. Её сотрясают и большие волны, в унисон фрикциям, и мелкая дрожь, похожая на судорогу. Я слышу её дыхание, оно сбивчивое, прерывистое. Она хватает подушку, прижимает к лицу, и тут я слышу, как она кричит в подушку.

Наконец-то я увидел её настоящую. Две недели она так старательно изображала страсть, что постановка затмевала истинную цель нахождения двух обнажённых людей под одним покрывалом. И вот только сейчас, когда мы вместе последние минуты, она узнала. Лучше поздно, чем никогда.

Всё кончилось, но она продолжает вздрагивать. Плач – это последний женский аргумент, но и он на меня уже не действует. Можно симулировать оргазм, можно изобразить слёзы. Нет ни одной эмоции, которую бы человек не научился симулировать для своей выгоды. Но в данный момент и оргазм, и слёзы у неё настоящие. Ничего, поплачь, тебе сейчас полезно.

Мне жалко тебя, ты противна мне и мне много, что есть сказать тебе, но я не скажу. Да и сказал бы, ты б не поняла.

Одеваюсь. Выхожу на проспект, ловлю машину. Очередная убитая шаха, ритуал обсуждения справедливости цены проезда, сажусь на переднее. В кармане жужжит виброзвонок мобильного. Короткий, значит, SMS.

“Poka ne nastalo zavtra. Eto byla lu4shaya noch v moey gizni. Spasibo tebe moy DJ”

- Можно курить на борту?

- Кури, брат.

Приоткрываю окно, закуриваю. Ветер нежно треплет шевелюру, в стекле отражаются неоновые улицы. Прикрываю глаза, чуть улыбаюсь уголком рта. Пальцы пахнут женщиной, которую я не любил. Теперь у этого запаха нет того контекста, который присутствовал ещё полчаса назад. На душе спокойно и правильно. Хорошо быть мной.


Lauren Christy “The Color Of the night”

Иногда кажется, что неба в Москве мало потому, что люди, повзрослев, перестали на него смотреть. А на самом деле, мы в него постоянно смотрим. Мы, ночные гиды мегаполиса, ведущие по улицам и проспектам бомбил, наполняющие комнаты бессонных романтиков и невольников ночной смены, постоянно всматриваемся в эту бездну. В поисках то ли вдохновения, то ли вопроса, то ли ответа.

И неба в Москве, действительно, мало, несмотря на всю его глубину. Небо в Москве существует, как затирка для кафеля, только от одного здания до другого, чтобы пространство между бетонными муравейниками не зияло пугающим безмолвием. То же небо в приморских городах выглядит совершенно иначе. Оно укрывает собой всё, укутывает трескающуюся, гноящуюся дымом землю с копошащимися на ней существами, как родитель спящее дитя. А люди, не способные даже на малую долю представить бесконечность, заворожено смотрят на синее покрывало с облачными узорами, зная, что там за холмом, где кончается кипарисовая аллея, есть ещё много-много неба, сколько хочешь. До самого горизонта.

Мы, ночные диджеи, пьём ночь, процеживая её через зубы, вперемешку с сигаретным дымом, чтобы, прополоскав ею рот, сплюнуть в микрофон очередную высокопарную чушь, соединяющую между собой в эфире песни. Все наши слова, которыми мы делимся со слушателями – это концентрат вымученных из себя при виде песни мыслей, густо замешанный на цитатах и аллюзиях и приправленный крохотной щепоткой личного отношения. Мало кто из нас вкладывает в это всего себя. И нам без разницы, о чём мы говорим: о любви, о смерти, о ненависти – нам нужно сказать. Если мы ведём себя в эфире по-хамски или наоборот нагоняем тоску, не думайте, что мы действительно так чувствуем. По правде говоря, наши чувства вам не нужны, потому что, если мы будем делиться с вами своими настоящими переживаниями, вам станет, по-настоящему страшно. Эти темы мы оставляем для долгих ночных разговоров друг с другом, если кто-то ночью сидит на станции, или для своих записок. 

Наша ночь окрашена всеми цветами раздумья человека, работающего в одиночку. Этакое одиночество напоказ, которым сейчас модно страдать в социальных сетях. Типа себе на уме, и никто тебе не нужен, но эти сотни «друзей» в контакт-листе всё равно прочтут и оценят. Мы заняты тем же самым. Наши подводки – это не больше, чем статусы, актуальные здесь и сейчас в контексте звучащих песен. Другое дело, что мы ими делимся с совершенно незнакомыми людьми. Нас слушают и студенты, едущие из клуба, где они проводили время вместо занятий, к которым они себя обязали, в свою очередь, вместо службы в армии. Нас слушают и выстроившиеся вдоль дороги из жёлтого кирпича девочки Элли, не дошедшие до своего Гудвина, и не исполнившие своего заветного желания. Для них для всех мы – друзья, которые тонко чувствуют, что с ними со всеми происходит. Хотя, честно признаться, нам плевать. Это наша работа. Наши слова – это лирика, а имена – кредитсы на буклете лунного диска.

Станция расположена в черте города. Не центр, но и не выселки. Зато само здание, которое мы занимаем, стоит на огороженной территории, в стороне от оживлённых трасс. Одноэтажный домик с крылечком – почти дача. Растительность вокруг, редкие фонари – полнейшая идиллия для того, чтобы проводить свободную минуту не в курилке (её у нас просто не существует), а на улице. Само собой, ночь мы тоже проводим здесь. Мы знаем многое о цвете ночного неба. Именно в этой мутной воде мы ловим рыбок, которыми потом на развес торгуем в эфире.

День за днём и ночь за ночью…


Blink 182 “All The Small Things”

Кому не снился кошмар, в котором мы просыпаемся, собираемся, приходим в какое-то присутствие и только там обнаруживаем, что из всей одежды на нас только волосяной покров разных частей тела, максимум – нижнее бельё? И вот стоим мы такие, телом пряным белея, а мысль ровно одна «стыд-то какой»… Возможно, психотерапевты и прочие ведуны различных сортов дают этому какое-то объяснение, но сам факт того, что появиться перед аудиторией нам неудобно, присутствует. Но бывают ситуации, когда иного выхода, как появиться неглиже – нет. Главное, сделать это с достоинством.

Вообще, я далёк от того рода патетики, когда, выпив, смотришь в глаза собеседнику и с ноткой пренебрежения человека, видавшего жизнь, спрашиваешь:

- Сынок, а ты когда-нибудь хезал на одном поле с дьяволом при полной луне?

Но не спросить не могу, вы никогда не говорили высоким штилем о любви, имея при этом самый нелепый вид?

Ранняя весна принесла, как обычно, кашу на дорогах, лужи на тротуарах и всплывшие какушки на газонах и клумбах. Матерясь и балансируя, я вышел из машины, которую я поймал двадцать минут назад, и побрел в сторону работы. Пять утра, выходной, в домах, стоящих рядом с радиостанцией, горящие окна можно посчитать, обойдясь пальцами одной руки. Прекрасно, какая-то тварь разбила фонарь у проходной – ничего не видно… Зараза! Наступил в лужу и зачерпнул ботинком талой воды.

Не люблю я раннюю весну, всё это пробуждение природы, сбрасывание ледяных оков, ручьи и грачи – мерзость, пахнущая прелой землёй и оттаивающим собачьим калом. Возможно, причиной тому послужила моя большая школьная любовь, нагрянувшая аккурат в этот период, и совпавшая с моей госпитализацией. Целую неделю, пока врачи искали у меня признаки аппендицита, я смотрел через зарешёченное окно на всю эту вакханалию, устроенную первыми тёплыми лучами солнца, и думал о той девочке. Из больницы меня, что предсказуемо, выпустили, а с девочкой вообще некрасиво получилось. Одним словом, весна вплоть до мая – это не моё время года.

И вот я стою в десяти метрах от входа на работу, в ботинке плещется что-то, о химическом составе чего не хочется даже думать, а перспектива у меня на ближайшие шесть часов – нести людям добро и позитив. Выходной же.

- О-о-о! Приветик! – Лена рада меня видеть по двум причинам: 1. Я – душка. 2. Если я пришёл, значит через час она уйдёт домой. А кого бы это не радовало? – Чего ты хромаешь?

- Да вот… - отмахиваюсь, типа не хочу даже говорить об этом. – Что тут происходит?

- Да что тут может происходить? – после чего Лена посвящает меня в основные события жизни радиостанции, имевшие место быть с момента моей предыдущей смены, а также в ряд событий собственной жизни.

За этой беседой я набрасываю себе подводки. Для кого-то это, может быть, новость, но, как правило, диджеи пишут подводки заранее, а не рожают их экспромтом. Немногим даровано счастливое умение говорить с лёту, а потому руководство станции требует подготовки своих речей до эфира. Услышать, готовился ли диджей, можно всегда. Для этого нужно послушать, сколько раз он произносит междометие «э-э-э» в своих подводках, а можно попробовать стенографировать его речь в тот же Word (если всё будет подчёркнуто зелёным и красным – скорее всего, экспромт). Поэтому, слушая те радиостанции, где подготовка – необязательный пункт программы, кажется, что там работают одни дегенераты, чьё обучение родной речи закончилось мамой, что мыла раму.

Ну вот, вроде, готовы тексты на ближайшие три часа. На оставшуюся половину смены допишу по ходу эфира.

- А что, Ленуська, не испить ли нам чаю из пакетика?

- Не, Андрюх, я спать сейчас пойду, так что от чая откажусь, пожалуй.

- Ну, как знаешь!

Как обычно, чистых ложек у нас на станции не водится. Как в мужском общежитии, посуда моется перед едой, а не после. Стол в коридоре густо усеян крошками, невнятными остатками печенюшек и сухариков, тарелками, чашками и ложками. С некоторых пор свою чашку, которую я принёс из дома, я оставляю у себя на полочке. У каждого диджея есть своя полка, на которой он хранит какие-то бумаги, пару книжек и прочее барахло. Там же на полке мы оставляем друг другу всякие вещи, типа обещанной когда-то пачки сигарет, долгов или дисков. Туда же на полочку программный директор складывает нам письма-отчёты о прошлом эфире: здесь забыл обязательную фразу, здесь запутался в фонемах и проквакал выход в эфир, а здесь вышел молодцом – старайся равняться на эту подводку, и так далее. Я там храню свою чашку, чтобы никто её не приспособил для эксперимента по выращиванию плесени.

С трудом отковыряв ложку, приклеившуюся чем-то сладким к столу, я пошёл в туалет сполоснуть её.

Лена во весь голос подпевает Ларе Фабиан:

- Ю-ю-ю ар нот фром хиар!!!

Присоединяюсь:

- Айв вэйтед фор ю чу апиар чу тэйк май брэф эвэй… твою же мать!!!

Сильная струя из крана, которую я заботливо направил на ложку, отрикошетила и оказалась у меня на джинсах. Что-то явно подсказывало мне, что это утро совсем не моё.

Вернувшись в эфирную, я постарался скрыть сей досадный инцидент от коллеги, передвигаясь преимущественно бочком и прикрывая мокрую мотню то плейлистом, то англо-русским словарём.

- Ну всё, я пошла. Ща последнюю песню смиксую, а уж часовую отбивку ты как-нибудь сам.

- Как-нибудь постараюсь, - не палясь, отвечаю я.

Смешно со стороны наблюдать, как человек пытается вести себя нормально, когда что-то не так. Да даже и не со стороны – зная, что ты несёшь на себе печать какого-то временного изъяна, ты стараешься моделировать «обычное» поведение, но знание того, что в данный момент сильно выделяешься из социума, не позволяет создать правдоподобие нормальности. Смешон сам себе, а деться некуда. Так человек, не знающий, что у него расстёгнута ширинка, ведёт себя совершенно нормально, но если он в курсе «откровенности» своего наряда, а молния (дрянь такая) предательски сломалась, то вечное одёргивание кофты или иные попытки маскировки обязательно выдадут его с головой.

С самым беспристрастным лицом я встал за пульт, на центр пульта, в специальное углубление, положил плейлисты, в планшет, стоящий под лампой, закрепил написанные подводки – вроде, не видно.

- Андрюха, пока! Лёгкого эфира!

- Спасибо, Ленок! Тебе хороших выходных!

Лязгнула магнитным замком входная дверь. Чтобы убедиться, что Лена всё-таки ушла, выглядываю в окно, вижу, как она, огибая лужи, идёт по направлению к проходной. Ну что ж, наступило время избавляться от последствий инцидента.

Для этого я включил кондиционер, поставил высокий барный стул, служащий нам рабочим креслом, под кондиционер, снял джинсы и повесил ровно под поток тёплого воздуха. Подожду час и оденусь, а пока я здесь один – сменщик придёт только в 11 – можно походить без штанов.

- Доброе утро, вы слушаете Love Radio, меня зовут Андрей Житенёв, и это прекрасное весеннее утро мы проведём вместе. И неважно, проснулись вы только что, или только вернулись домой после бурной пятничной вечеринки, главное, чтобы в вашем сердце было место для любви. Тогда каждый день будет таким же ясным, как сегодняшний. Кстати, о погоде…

Пальцы ловко прыгают по пульту, уводя на фейд песню, включают подложку прогноза погоды.

Думаю, что, если бы те, кто в тот момент слушал, видели меня, их оптимизм быстренько по параболе сошёл бы на нет. Действительно, можно ли верить человеку без штанов, когда он вещает о весне и романтике?

Какая разница, если голос ничего не выдаёт? Нас же не видно…


Extreme “More Than Words”

Слова, слова… Мы говорим их тысячи, в эфире и вне его. Наша работа подразумевает владение языком на уровне эквилибристики. Балансировать на острие смыслов, совершая потрясающие кульбиты – наша основная цель. Каждое слово должно быть взвешено и содержать максимальное количество водяных знаков, маркеров и подтекстов.

Подводки хороших диджеев – это миниатюры без подготовки слушателя, рассчитанные на тех, кто может прочитать этот код, почувствовать волну и  подхватить её, чтобы плавно перейти к следующему пункту плейлиста. Таких, правда, всё меньше и меньше – на смену утончённой игре слов приходит топорное объявление песен или болтологическое самолюбование.

Но вот разговоры за эфиром – эта непрекращающееся словесное фехтование, обмен уколами и парирование. Как же приятно состязаться в остроумии с теми, кто равен тебе или даже превосходит по силе.

- Что ты пришёл с таким ублюдским лицом?
- Я хотя бы этого не скрываю.

- Зачем ты опять пришёл в наш кабинет?
- Да глаза бы мои вас не видели, да кореш мой тут сидит. Вот к нему и хожу.
- Значит, мы его в коридор пересадим.
- Смотри, чтобы тебя саму в коридор не отправили, когда ты в старости своими предсмертными хрипами будешь мешать соседям по палате разгадывать сканворды.

- Фу, какой гадкий анекдот.
- Ты что, против анального секса?
- Конечно, против!
- Я понял. Вычёркиваю.

- Ну как ты можешь так говорить?
- Тебя смущает слово «шмара»?
- В контексте «сука-****ь-****ый-рот» - да!

- А кто это у нас бретелькой от лифчика так игриво замаскировал прыщ на плече?

- Я вам, ****ь, тут не немец, чтобы вовремя на работу приезжать!

- Вот, читаю тебе из Библии! Если женщина пойдет к какой-нибудь скотине, чтобы совокупиться с нею, то убей женщину и скотину: да будут они преданы смерти, кровь их на них!!!
- Что у вас тут происходит?
- А это, ничего. Сценку для детского благотворительного утренника репетируем!

- Ничего, брат, мы тоже обретём свою Вальхаллу!
- В Вальхаллу попадали с мечом в руке. Максимум, на что можем рассчитывать мы – микрофон в жопе. Но с этой историей в Вальхаллу не пустят.

- Вот если есть в тебе хоть капля сострадания, выстрели мне в лицо!
- Боюсь, у меня нет оружия…
- Боюсь, у тебя нет ни капли сострадания.

- Уныние – это грех.
- Но если уныние – грех, то что, в таком случае, Сергей Дроботенко?

- Если хочешь готовить овощи в микроволновке – их нужно предварительно прокалывать.
- Вообще-то, предварительно их нужно мыть.

- Кто написал это безграмотное объявление?
- Девочки с ресепшн.
- Да кто им разрешил писать? У них же суммарно восемь классов образования на троих!

- Мы нашли у тебя под столом следы какой-то органики.
- Это…
- Тс-с-с-с-с! Мы даже не хотим знать, что это. Нам страшно.

- Наш кузнец – мужик полезный – выкует нам хер железный.
- Подмастерье кузнеца выкует нам два яйца.

- Почему скрипка стала лисой?
- Никто никем не становился. Скрип колеса, лужи и грязь дорог!
-Ты хочешь сказать, что… То есть… Погоди, мне нужно свыкнуться с этой мыслью.

- Я думала, что всякие половые изыски типа «золотого дождя» появились совсем недавно.
- То, что ты для себя их недавно открыла, не значит, что до тебя их не было.

Все эти диалоги так глубоко вплетены в наше ежедневное общение, что мы их даже не замечаем. Юмор ненатужен, а потому, порой, даже не запоминается, проскакивая в разговоре как бы между делом. Все эти дружеские подколы – они не рассчитаны на жизнь в веках, как правило, срок их жизни – несколько секунд, пока ситуация не потеряла актуальности. Мы не готовим их заранее, мы просто не можем думать и жить иначе, кроме как жонглируя словами. Таков уж наш цирк, и, признаться честно, за кулисами куда интереснее, чем на арене.


Radiohead “Creep”

Это странная порода людей. Я их не понимаю, я их боюсь, но мне их и искренне жаль. Обычно они воспитываются бабушками-дедушками или престарелыми родителями. Вы все их видели, и не раз: даже если в их генетическом коде не присутствует мутации, то она вдалбливается в модель поведения, где остаётся навечно.

Абсолютный авторитаризм любви их родителей оставляет этих людей детьми слишком надолго, если не сказать – навсегда. Они никогда не станут достаточно взрослыми, чтобы стать мужчинами и женщинами, минуя эту стадию, они сразу стареют, превращаясь в милых и жалких старичков и старушек, потерявших целый сезон жизни. Великовозрастные инфанты, трогательные и ужасающие, ходят рядом с нами, не в силах вырваться из сетей липкого удушающего внимания родичей, не осознавая собственную несвободу. Хотя, куда страшнее, если они её осознают.

К этим людям я испытываю нечто, при ближайшем изучении, напоминающее христианское сострадание. Возможно, потому, что долгое время я считал себя изгоем. Да что считал, я до сих пор смотрю на двуногих соседей по планете с некоторым недоверием, потому что не всегда понимаю человеческих мотивов и побуждений. Вот скажут мне что-то, и иди, пойми, что они хотели этим сказать: это была правда, ирония или жёсткий сарказм. С женщинами, так вообще беда, все эти жесты и сигналы – всё мимо меня. Пока мы с ней не оказались в одной постели, считай, ничего и не было, в смысле флирта, взаимной симпатии и прочего содержимого брошюр «Изучаем язык тела за 10 дней». Облизывания губ, поправление чёлки, застенчивость – это маяки, на которые ориентируются малахольные пикаперы, я работаю не по подсказкам, а по прямым указаниям. Если женщина прижалась ко мне, значит, я ей нравлюсь. Всё остальное – от лукавого и ментальный онанизм.

При этом, я достаточно социализирован и интегрируем в человеческие сообщества. Но в кого вырастают те, кого опекуны (я не всегда уверен, что это родители) одевают в дремучие пуховики, диких расцветок свитера и самосвязанные шапочки фасона «чехол универсальный»? Что происходит с теми, кто передвигается приставным шагом, чуть подшаркивая, втянув голову в плечи, после того, как они уходят из-под тёплого крыла?

Из них получаются Маши. Маша принадлежала к сословию дивного эльфийского народца. Не то, чтобы она любила бегать по лесам с самодельным деревянным мечом, нет. Хотя, если бы ей кто-то рассказал об этой возможности, она не преминула бы ею воспользоваться. Она смотрела на мир широко распахнутыми глазами ребёнка, всю жизнь воспитывавшегося в инкубаторе гармонии, уюта и полного бескомпромиссного понимания. Попав на радио в качестве секретарши, она оказалась на положении чихуахуа в стае бродячих собак.

Взаимоотношения людей, наводящих движения в московском эфире, от неё были катастрофически далеки. На самом деле, не так важно понимание взаимоотношений, как понимание общего настроя людей, их образа мыслей, их юмора. Это актуально не только для Маши, но и для подавляющего большинства людей. Можно не понимать мотивов, движущих людьми, но с ними нужно разговаривать на одном языке – это не то, чтобы прямо очень спасает, но совершенно точно упрощает совместное функционирование. Маша же, как и многие подобные ей, была воспитана на языке Тургенева и Чехова, совершенно не ориентируясь в современности. Для таких, как Маша, в словах не было второго дна, не было игры смыслов. Отчасти, поэтому они не могут найти своё место в паззле жизни. Они просто напросто из другой коробки. Их поведение, суждения и мировоззрение настолько анахроничны, что, глядя на них, удивляешься, как эти люди не впадают в ступор при виде самодвижущихся колесниц, именуемых «автомобиль» и не побивают камнями людей, вступающих в секс до брака.

Шутить в присутствии Маши было делом неблагодарным. Она, мало того, что не понимала шуток, она начинала допытываться, что та или иная шутка значит, почему она была употреблена в данной ситуации, и не знаю ли я похожих. Каждый раз я зарекался отпускать остроты, когда она находилась рядом, и каждый раз я корил себя за несдержанность.

Одевалась она не то, чтобы бедно, но безвкусно. Свитер модели «эх, засижусь в девках», юбка до пола и индийские, с лёгкой руки одного из диджеев, погребальные тапочки.

При всём этом, нельзя сказать, что Маша была глупая. Она получала серьёзное образование, была очень милой и по-своему мудрой девушкой, но настолько наивной, что, порой, шокировала.

Работая секретаршей, Маша умудрялась иметь совершенно тусклый голос. Настолько тихий и бесцветный, что звонившие на станцию люди первые несколько секунд думали, что на линии какие-то неполадки и связь прервалась. Если она начинала разговаривать с тобою лично, то без визуального контакта было сложно понять, что в данный момент налаживается коммуникация, её попросту не было слышно. Маша была бы идеальным кандидатом на ведение радиопередачи для глухих.

Но она хотела стать диджеем на поп-радиостанции. Это было не смешно, несмотря на весь комизм ситуации.

Вот как получается, что, будучи в хороших отношениях с человеком, мы, чтобы не ранить его, не говорим ему правды, хотя бы она и очевидна до предела? Относясь к Маше хорошо, никто не мог сказать ей, что гайке на 13 никогда не будет места в наручных часах, что чихуахуа не протянет в своре бродячих собак, даже при хорошем к ней отношении. На вопросы «а что мне надо сделать?», «а как записать демо?» все отводили глаза, давали советы общего характера, не находя в себе сил сказать, что Маша и эфир это явления параллельных вселенных, которые могут пересечься только в случае тотального сдвига небесной оси. И тем не менее…

День был жаркий, вялый и какой-то муторный. Лето в столице вообще редко бывает благосклонно к жителям и гостям. Я, как обладатель кондиционера ровно над головой, нежился в его мягких прохладных волнах, предаваясь, как и любой другой мужчина, мыслям о сексе с положенным мне интервалом в 45 секунд. Вечерело, а значит, приближалось время забавы, которую руководство не так давно внедрило в эфир. Суть блуды заключалась в том, что с четырёх до восьми вечера каждый час мы предлагали слушателям три песни на выбор, за которые следовало голосовать, отправляя SMS. Песня-победитель «закрывала» час, слушатели тешились, мы зарабатывали деньги. Не такие уж большие, если смотреть в масштабах радио-бизнеса, но всё же.

Говоря от SMS-агрегаторах, я всегда смотрю на них с плохо скрываемым восхищением. Руководствуясь принципом «на дурака не нужен нож», они выколачивают звонкие сольдо из своих пользователей, не выходя за рамки правового поля. Прикольные картинки, мелодии звонка или SMS-чарты, вроде нашего, не обещают ни вечной жизни, ни мгновенного оргазма, но люди отправляют свои SMS, чтобы с их счёта списывались деньги. Ну, а если кто-то хочет принести тебе деньги просто так, зачем ему в этом отказывать?

Одним словом, мы принимали сообщения и средства от народонаселения, после чего честно (тут надо сказать, что мы не шельмовали с результатами) объявляли победителя, ставили его в эфир, и гнали по новому кругу. Была одна техническая особенность: мы объявляли результаты не только в Москве, но и в Санкт-Петербурге, где станция работала преимущественно автономно. Чтобы передать название композиции, диджей из Питера звонил в музыкальную редакцию (через секретаря, которым являлась Маша), получал название трека и ставил его в эфир.

Но в тот вечер как-то не заладилось. Отработав привычную процедуру: окончание голосования, подведение результата, сообщение в студию о песне, редакция ждала звонка из Питера. Договор был именно такой «Питер звонит нам», чтобы в ответственный момент не оказалось, что телефоны заняты.

Секундная стрелка отщёлкивала одну шестидесятую окружности за одной, приближая неминуемое, а Питер всё не выходил на связь. Возможно, это покажется кому-то глупым, но серьёзность, с которой делается прямой эфир, порой, похожа на серьёзность команды Центра Управления Полётами во время запуска очередного ракетоносителя. Музыкальная редакция напряглась: «звонить или сами позвонят?», «если не позвонят, поставят ли песню самостоятельно?». На радио полно инструкций, что говорить, куды бечь, можно ли есть жёлтый снег и бариевую кашу, но в моменты полного факапа оказывается, что ни одна инструкция, из имеющихся, не подходит к твоему конкретному случаю. Потом, конечно, её по горячим следам напишут, но возможность повторения такой ситуации ничтожно мала. Так, например, никто не обмолвился и словом о том, что в «пилот», который лежит в студии нельзя втыкать зарядку от телефона, иначе весь эфирный мясокомбинат погаснет и перестанет транслировать музыку. А всё, что мне мог сказать в 2 часа ночи технический директор, было «ничем не могу помочь». Зато потом на стене появилась огромная цидуля о недопустимости посторонних электроприборов в эфирной.

Возвращаясь к звонку из Питера. Вы когда-нибудь видели, как у человека шевелятся волосы на голове? Я видел. Музыкальный редактор в тот момент вообще представляла собой довольно противоречивое человеческое существо, балансирующее между ненавистью и отчаянием. «О-о!» пискнула «аська». На экране мигало сообщение от музыкального редактора из Питера: «Чё не отвечаете? 30 секунд до эфира. Какая песня?».

Я, зная, какая песня должна быть в эфире, пулей побежал на ресепшн, где на сиротливо-одиноком столе секретарши надрывался телефон. Я схватил трубку, впопыхах уронил её, поймал снова, приставил к уху. В трубке, брызгая слюной и потом, истерил диджей: «Какая песня!?». «Тимо Маас!» - заорал я в ответ. С той стороны провода мне бросили торопливое «Спасибо» и положили трубку. Я нажал на рычажок, чтобы сбросить звонок, набрал внутренний номер музыкальной редакции и сказал, что Питер всё запустил по плану.

Ничто так не оттягивает после сильного стресса, как хорошая затяжка. Все участники данной сцены вышли на крыльцо, чтобы, убивая клетки лёгких, восстановить нервные. До того момента, как мы вышли на улицу, в воздухе витал вопрос «а где же Маша?». Ответ нам явился незамедлительно. Из-за угла, сияя аутичной улыбкой Моны Лизы, выехала Маша на велосипеде, который ей дали покататься охранники. Некоторые машин триумфальный проезд наблюдали, забыв прикурить…


Eurythmics “Sweet Dreams”

Нет, я не стану плакаться, как бедным-несчастным диджеям нелегко живётся – бывают работы и похуже, но как же хочется спать…

Самое интересное начинается летом, когда все начинают разъезжаться по отпускам, а оставшихся нескольких диджеев натягивают на эфирное расписание, как перчатку. Каждый пальчик – в свой домик. Несколько недель еженощный эфир. Всё бы ничего, если бы не сессия в институте.

В сумке с собой тетради, учебники, полотенце, зубная щётка, смена белья на всякий случай. При неудачном стечении обстоятельств вполне можно не попасть домой между эфирами, а вонять не хочется.

Между окончанием эфира и зачётом у меня есть несколько часов на то, чтобы прогнаться по самым сложным билетам, умыться и доехать до института. Сколько продлится зачёт – неизвестно. Бывало и так, что взяв билет у преподавателя, я садился готовиться и засыпал, уткнувшись носом в чистый лист бумаги. Если повезёт, и я сдам до полудня, то я ещё успею доехать до дома и поспать. Но бывает и так, что после зачёта нужно вернуться обратно на радио – как правило, по причине профилактики (получасовая отповедь от программного за все эфирные косяки) или общего собрания. В таком случае о чистой постели и хотя бы четырёх часах в горизонтальном положении можно не мечтать. Потому что час пути до дома и час обратно уменьшают шансы выспаться и, вместе с тем, увеличивают шанс тупо проспать свою смену.

Поэтому в таких случаях проще остаться на радио, где на кожаном диване, свернувшись калачиком, приспать часок-другой.

Ах, этот кожаный диван… Облитый всеми возможными напитками, впитавший неповторимый купаж ароматов дорогих духов известных гостей и наших гламурных коллег, ночного пота и носцов. Спать на нём было противно, но не спать на нём было нельзя. Этот чёрный друг был нам как Пятница для Робинзона Крузо – единственная надежда и опора, когда за плечами трое суток цейтнота и шесть часов прерывистого мутного сна, прерываемого чьими-то криками, сигаретным дымом, стуком по клавиатуре и попытками отлепить себя от этого нежного монстра.

Когда лицо уже онемело и горит, когда во рту пропадает слюна и ты перестаёшь замечать, как от напряжения уже прокусил себе пересохшие губы, когда на периферии зрения начинают летать белые точки, картинка теряет цвет, а на окружающую тебя действительность ты взираешь как из душного пузыря – всё как будто не с тобой, где-то далеко – тогда ты готов спать где и как угодно. Стоя и сидя, на ходу и за пультом. НЕ ЗАСЫПАЙ В ЭФИРЕ!

- Так, надо кофе. Какой сегодня день? Как четверг? Вроде же только вчера был понедельник.

Начинаешь припоминать, что было во вторник и среду. Сонный мозг неохотно достаёт из подсознания пыльные слайды, как будто не на днях случившихся событий, А ведь и вправду четверг…

Бьёшь себя по щекам, в туалете умываешься холодной водой, поднимаешь глаза к зеркалу. Мамочки! Что это?

Из зеркала на меня смотрит красноглазик – ввалившиеся щёки, круги под глазами, взгляд бешеный и такой стеклянный. Берсерк, ни дать, ни взять. Не приведи Господь повстречать такого на тёмной улице. Теперь понятно, почему вчера в метро, когда я немножко задремал, тётка с каким-то пионерским остервенением лупила меня кошёлкой, называя наркоманом. Ничего удивительного.

Ноги заплетаются. Они такие ватные и совершенно чужие, будто взятые напрокат, оказываются выполнять команды с той скоростью, с которой я привык. На каждый сигнал мозга они отвечают с задержкой в несколько секунд. Время три. Судя по тому, что за окном темно – ночь. Совершенно очевидные вещи выстраиваются в голове сложными логическими цепочками. Так, наверное, постигают мир дети. В голову лезут совершенно бредовые мысли, лёгкая дрожь в пальцах, маслянистая плёнка на поверхности кофе в чашке.

Ничего, продержимся. Сейчас в половине шестого приедет новостийщик – всё ж живая душа. Потреплемся, перекурим это дело, а там, глядишь, и сменщик подойдёт. Бодрись, Андрюха!

Отмерил время, наушники на голову, придвинул штангу микрофона, глубокий вдох, фейдеры поехали:

«Спокойных снов тебе, ночной город…»


Rammstein “Ich Will”

Мы рождаемся для того, чтобы заявить о себе. С самого первого момента нашей жизни мы орём и требуем внимания.
Спасибо акушеру, давшему мне, висящему вниз головой, по заднице, а то в первый момент появления на свет я очень растерялся и не знал, что мне делать в этой жизни. Так до сих пор бы и не знал. И никто бы не знал. Но вот тот самый шлепок дал нам всем стимул вдохнуть поглубже воздуха в грудь, расправить лёгкие и, кривя беззубый рот, заорать.
Этот назойливый плач мы несём с собой, как пупок – шрам в память об изгнании из чрева. Не проходит и дня, чтобы мы не воспользовались им. Не умея говорить, мы только и делаем, что кричим, визжим и извиваемся.
Когда мы научимся говорить, мы начнём требовать внимания к себе уже с помощью слов. «Дай», «скажи», «смотри», «слушай», «почему». Каждое из этих слов – крюк, которым мы цепляемся за внимание окружающих, оттягивая его на себя. Со временем арсенал наших приспособлений будет только расти – появляются такие конструкции, как  «а вот у меня» и ей подобные. Мы наполняем каждый миг своей жизни, каждый миллиметр пространства вокруг себя вещами, событиями и людьми, с помощью которых мы возносим себя на временный пьедестал чьего-то фокуса зрения.
«У меня новый мобильный телефон». Ух ты, дай заценить! «Я вчера видел такую аварию». Ничего себе, покажи запись на новом мобильнике, ты ведь снял? «Я в прошлом году познакомился с гитаристом второго состава какой-то рок группы». Офигеть, автограф взял?
Фотографии в нелепых позах с кумирами, тачками, стволами – это всё извращённый дефицит внимания, бесхитростно восполняемый людьми, лишёнными вкуса и меры. Настоящие гурманы, пестующие этот извечный комплекс человечества, идут в средства массовой информации, как я и мои коллеги. Кто-то напрямую, кто-то с чёрной лестницы: массовка на ток-шоу, звонки в прямой эфир, вписки на всевозможные презентации и рауты различной степени светскости. Свет-с-кости…
Несколько раз за сценой ряда мероприятий я натыкался пригламуренного юношу, который с оттенком гомо-обиды на лице ходил, выискивая звёзд. У него не было ни фотоаппарата (я имею ввиду профессионального, мыльница – не в счёт) чтобы его можно было назвать фотографом, ни диктофона, чтобы сойти за корреспондента, ни камеры (тощие ручки бедолаги не сдюжили бы таскать эту ношу). Одним словом, он просто тусовался, время от времени фотографируясь со звёздами. И всё в его виде вызывало жалость к нему, несмотря на большую пряжку на модных джинсах, актуальную худобу и изысканные аксессуары. Заискивающий потерянный взгляд говорил об этом персонаже больше, чем всё остальное. Он был даже не гостем на этом празднике жизни, а случайным приблудком, присутствие которого было возможно только до тех пор, пока оно не будет обнаружено. Он не просто присутствовал – большая часть лиц на подобных мероприятиях на следующий день сливается в один поток, поэтому, когда встречаешь их в следующий раз, нужно сильно напрячь память, чтобы вспомнить, где ты их видел – он назойливо старался быть в поле зрения всех людей и камер одновременно. Стоило подойти взять интервью у звезды, он крутился рядом, отходя в курилку, ты натыкался на него, он был возле пресс-волла и у стола с закусками для прессы (о-о-о, это прекрасное место, где из интеллигентных с виду людей начинает лезть неизжитый плебей), у женского туалета и на красной дорожке.
Однажды, после большого сборного концерта на природе, где мы работали и приятно проводили время, один знакомый фотограф из интернет-портала, позвонил мне и сказал:
- Угадай, кого я нашёл в интернете?
- Ты знаешь, я плохо играю в угадайку. Говори сразу.
- Нашу губастенькую манерную диву, которая мне своим хлебалом испортила процентов тридцать фотографий.
- Вот не лень тебе было?
- Он меня ещё вчера разозлил, а когда я просматривал снимки и увидел его – что-то меня так сильно это расстроило, что я решил пробить, кто такой.
- Ну и кто?
- Да в том-то и дело, что никто.
Подобное явление было для меня новым и неизвестным, а потому привлекло внимание.
- То есть как? Ты хочешь сказать, что он ни откуда не прикомандирован, ничей не родственник и даже ни с кем из гримёров не спит?
- Да! Я нашёл его «днявочку», где он описывает свои похождения. Например, про вчерашний концерт он пишет: «вчера нам пришлось полтора часа стоять у служебного входа пока Маша не смогла достать проходки. Они были только в пресс-зону, никакого бэкстейджа». Тут очень много грустных смайлов. Но, слушай, дальше он повеселел: «всё равно, видел всех звёзд, они такие клёвые».  Тут много точек и весёлых смайликов, такой заинька. А сколько ошибок, Андрюх, ты себе не представляешь. Ну и «фотки».
Он сказал слово «фотки», растянув ударную гласную, так, чтобы интонация была похожа на интонацию обсуждаемого персонажа.
- Чувак, какая гадость, прекрати мне портить настроение с утра.
- Извини, сейчас заканчиваю. Короче, я к чему это всё? Я пролистал его дневник – он больной. Он вписывается на все тусовки, куда может вписаться, через всякую седьмую воду на киселе. Он кончает от самого факта прохода за сцену.
- Отлично. Теперь у меня есть ещё немного бесполезной информации. Спасибо тебе, коллега.
- Пожалуйста! Ты просто вчера посмотрел на него, как на несвежее говно под прошлогодней листвой, я подумал, тебе тоже будет интересно, что за кадр.
- Без иронии, было интересно.
Впоследствии я узнал о существовании целой касты людей, ведущих подобный образ жизни. Патологическая жажда внимания влечёт их в «тусовку» из-за ряда причин. Прежде всего, они хотят доказать своему кругу, что они отличаются и превосходят всех своих друзей, одноклассников и коллег. Почему-то они считают, что фотография со звездой сделает их более значимыми в глазах окружающих. Хотя, для звёзд фотография с поклонником – это неотъемлемая часть работы. И фотографируются они не из особой благосклонности к тому или иному подошедшему человеку, а просто оттого, что статус звезды обязывает делать это. Конечно, звёзды нередко отказываются фотографироваться, но они, не стоит забывать, такие же люди, которые могут не очень хорошо выглядеть, не очень хорошо себя чувствовать, а улыбаться в обнимку непонятно с кем (по типу клоуна из МакДональдса, который поначалу сидел на скамейке рядом с каждым кафе) вполне может не входить в планы. Мы, радиодиджеи, тоже нередко становились объектом повышенного интереса со стороны охотников за групповыми портретами.
Вторая причина, сподвигающая людей на подобное поведение – желание быть замеченным в тусовке. Желание обратить на себя внимание тех, кто занят тем же самым. Что само по себе уже лишено смысла. Потом, если им удастся «зацепиться» они станут такими же звёздами, с ними будут фотографироваться, их будут провожать восхищёнными влажными глазами.
Та же жажда внимания привела многих за этот пульт, к этому микрофону. Честно говоря, утоление этой жажды не было моей главной идеей – я просто плыл по течению. Но были и те, кто стремился к славе мучительно, болезненно, до полного самоотречения. Угрозами, увещеваниями, подарками и знакомствами они пробивались к микрофону, чтобы возлюбить свой триумф. Стать верховными божествами своего собственного пантеона, упиваться восторженными звонками и комментариями на сайте радиостанции.
Но некоторым и этого было мало. Однажды мы застукали, как один новичок строчил в свой адрес комментарии полные патоки и елея. Сначала мы просто прочитали эти слащавые признания, от которых, казалось, слипнется всё. Потом они стали появляться на сайте всё чаще и объёмнее, а в них содержались недвусмысленные намёки на то, что неплохо бы его было услышать в дневном эфире, в программе по заявкам. Комментарии были подписаны разными именами, но пунктуация и построение фраз говорили о том, что пишет это один человек.  Пожалуй, это не стало бы так сильно задевать, хотя определённая профессиональная ревность всё же была, если бы паренёк не смотрел на всех с высокомерием директора пляжа, упоминая, при случае, как его любят слушатели.
Однажды кто-то из тех, кого новичок вывел из равновесия, подошёл к системному администратору и попросил посмотреть, с какого IP пишутся эти прекрасные эпистолы. Админ – хороший разносторонне развитый молодой человек (редкое исключение из когорты сисадминов), даже принимавший ежедневно душ – с гаденькой ухмылкой полез в статистику, щёлкал по клавишам, крутил колёсиком мышки, а потом, расплываясь лицом в стороны, сказал:
- Это наш айпишник.
Стоит ли говорить, что среди диджеев новость распространилась быстрее бубонной чумы. Видит Бог, если бы он прилюдно обгадился, его реноме не пошатнулось бы так, как это случилось, когда на всеобщее обозрение попал его неприкрытый нарциссизм. Уверен, что даже будучи застуканным за мастурбацией на собственную фотографию, он бы не смог показать себя более убогим существом.
Закончилась его «головокружительная» карьера на нашей станции не менее эпично. Однажды Лена пришла за пару часов до эфира и села в комнате подготовки диджеев (она же ресепшн, она же «первая комната») писать подводки. Шёл дождь, на улице во всей красе представал московский октябрь. После привычного ритуала «кофеёк-сигаретка-привет-как-дела» Лена начала изливать на клавиатуру свои тридцатисекундные выходы. И вдруг, через сигаретный дым и ароматный кофейный пар средней ценовой категории от чашки в её картину мира вторглось нечто, что мало коррелировало с её представлениями о рабочем вечере. Прелый, несвежий запах настойчиво отвлекал о высокодуховных мыслей о вечном чувстве…
Отправившись на поиски источника, Лена обнаружила в углу скромный бытовой радиатор с висящей на нём парой носков.
- Скажи мне, милый юноша, - Лена зашла в эфирную студию к «звезде», - не твои ли носки висят в первой комнате?
- Мои, а что? – незамутнённости взора любимца самого себя могли позавидовать все разом представители всех религий, достигшие высшей степени просветления.
Лена поджала губы и медленно, стараясь держать себя в руках и не повышая голоса, сказала:
- А не мог бы ты их оттуда убрать?
- Ну, если они тебе мешают – убери, - так же невозмутимо ответил ей парень, имени которого уже никто и не вспомнит.
- СУКА, А! – слышалось из кабинета программного директора на следующий день. – Это он мне, работающей здесь с самого начала, говорит, чтобы я за ним потники собирала. Тварь, сопляк. Даже испытательный срок не прошёл, хамло!
Естественно, программный, будучи человеком проницательным, вызвал товарища на беседу, после которой его уже никто не видел…
С плато своего послужного списка я смотрю на тех, кто ищет известности, со снисхождением. Когда-нибудь, каждый вкусивший от этого плода поймёт, что сладость, которая так манила с картинки – преувеличена, что наряду с нежной мякотью и дурманящим ароматом, есть ещё и странное послевкусие, а у многих может даже открыться аллергия на этот экзотический фрукт. Вопрос в том, будут ли силы, чтобы доесть до конца, не испачкав в брызжущем соке манишку, хватит ли твёрдости зубов, чтобы пережевать жилки и косточки? Нельзя сказать с уверенностью, что будешь делать ты, когда обратишь на себя внимание сотен людей, пока лично ты этого не сделаешь.


Depeche Mode “Little 15”

- Привет, работаешь на выходных?

Звонил Роман, весёлый и не усложнённый воспитанием и интеллектом коллега, с бархатистым голосом, приводящим в трепет всё живое женского пола в радиусе действия радиоприёмника.

- Здорово! Не, на этой неделе только с четверга на пятницу в ночь эфирю. Потом до вторника свободен. А что?
- Поехали на дачу…
- К тебе? А вообще ты в окно смотрел? Февраль на дворе - какая дача?
- Знакомые пригласили, говорят, коллег захвати. Ну, в баню сходим, повеселимся, побухаем, девчонки будут. А хочешь, на лыжах покатаешься, на сноуборде. Там трасса недалеко. Я, например, беру доску.
- У меня доски нет, но почему бы и не поехать…

Проснувшись в пятницу около трёх дня, я побросал в рюкзак вещи, которые могли понадобиться: запасные тёплые носки, кофту, зарядку для мобильного, плеер; собрался, одним словом.

В начале пятого Рома позвонил, сказав, что уже у моего подъезда и ждёт в машине. Почему-то, я чувствую себя обязанным, когда люди подвозят меня (за исключением такси). Хотя, если разобраться, машина - это такой же предмет, как и все остальные. Например, сумка. Будет глупо, если я буду чувствовать себя обязанным, предложи мне знакомый положить мою книгу или кофту к нему в сумку.

Повинуясь этому смутному чувству, я поскорее обулся, надел куртку и выскочил из дома. У подъезда стоял его старый Audi, проколесивший по автобанам Германии, проделавший долгий путь до российской границы, помотавшийся по бескрайним просторам нашей Родины и осевший, наконец в роминых руках. Не слишком, надо сказать, заботливых - кое-где на стекле были заметны следы от расплющенных насекомых, запоздалое напоминание о лете.

Мы пересекли МКАД по одной из игл, которыми, как ёж, ощетинилась замерзающая Златоглавая. Грузный, давящий урбан практически сразу перешёл в природный пейзаж. Леса, поля, сугробы…

Машина плавно ехала между всем этим великолепием, выбрасывая из-под колёс снег цвета латте. Я смотрел на поля, тщетно пытаясь увидеть там кого-то или что-то. Солнце в лёгкой дымке уже спускалось к деревьям и плыло за машиной, розово и печально роняя лучи на иссиня белые равнины.

Русское поле вообще довольно уныло. И особенно уныло зимой на закате, когда в поле зрения нет ничего, кроме перелеска на горизонте и этой крахмальной хрустящей простыни, которой укрыта земля. И это щемящее чувство потому и появляется в груди, что с этой постели никогда уже не встать, если задумаешь прилечь. Да, это один из ласковых ликов смерти, сон. Простой, безмятежный, освобождающий.

Однажды, мне рассказывал человек, которого пырнули ножом где-то на пустыре нового района на окраине, что единственное, чего он хотел, это спать. Знаешь, говорил он, становится так холодно и всё равно, что в какой-то момент забываешь о том, что у тебя идёт кровь, что тебе нужна помощь – хочется лечь, свернуться клубком и уснуть. Его тогда, по счастью, «разбудили» – кто-то проходил мимо и вызвал скорую.

- Чего задумался? – Ромик весело подмигнул и сделал музыку потише, - не укачало?
- Не, всё в порядке… Кстати, что за знакомые, к которым мы едем?
- Ну так, ребята, я с ними познакомился, когда вёл день рождения одного из них. Ну там, слово за слово – стали общаться. Они меня приглашают время от времени на свадьбы, корпоративы. Дают подзаработать…
- Ну да, тоже дело. Сегодня тоже будешь работать?
- Нет, сегодня чисто отдыхать.

Скоро мы свернули с шоссе и поехали по узкой двухполоске, петлявшей в заснеженном лесу. Уже стемнело, и причудливый однообразный мир, существовавший только в свете фар, разбегался в стороны от машины. Особенно занятно этот мир вёл себя на поворотах, когда деревья резко уходили то вправо, то влево.

За лесом появились огни – мы несколько раз повернули и оказались возле шлагбаума, за которым находился посёлок, являвшийся пунктом назначения.
Ухоженные дорожки, равномерное освещение, массивные заборы и башенки домов за ними говорили о том, что жильцы этого посёлка – люди небедные или, по крайней мере, не простые.

Мы проехали по двум улицам с тёплыми дачными названиями, доставшимся этому гнездовью молодого капитализма в наследство от советского времени. Некогда трогательные имена сейчас смотрелись странно и нелепо. Приросшие к ним новые дома, как древесные грибы, наполнили эти имена каким-то новым, чужеродным смыслом, в итоге погубив их. Мёртвые улицы с живыми домами. В каждом из домов кипела жизнь – видно было, что посёлок с водопроводом, газом и системой канализации, так что многие приезжают сюда и зимой, а то и вовсе живут круглый год. Свежие следы машин, горящие окна.

Ворота дома, куда мы направлялись, были открыты. И хотя во дворе места для парковки не было, их не закрывали, чтобы снующие туда-сюда компании не ломали магнитный замок калитки.

Войдя внутрь, мы окунулись в шумный омут веселья.

Мешанина звуков: музыка из каждой комнаты, пьяный животный ржач, где-то орал телевизор, поверх всего этого разговоры.

Мешанина запахов: алкоголь, табак, гашиш, свежая блевотина.

Мешанина образов: лепнина, гобелены, золото, пьяные рыла, яркий макияж.

Благо, хозяин был уже в том состоянии, что отвращение на моём лице его ничуть не смутило. Не то, чтобы я обвинял этих людей в слабости к алкоголю, просто бивший в нос запах расплескавшейся неподалёку блевотины вызывал совершенно естественную реакцию организма – присоединить содержимое своего желудка к этому винегрету.

- Пацаны, - сказал хозяин, молодой парень, чуть старше нас, но заметно преуспевший не без помощи родителей. – У нас сегодня гости из самой Москвы. И не просто так, а с радио!

«Пацаны» одобрительно загудели в ответ.

- Прошу любить и жаловать. Ромчик и… - он замялся, глядя мутными накуренными глазами на меня.

- Андрюха, - чуть громко сказал я.

- Андрюха! – заорал он, и тут же нас, не успевших разуться, поволокли в большой зал, где, не принимая возражений, в нас влили «штрафные» стопки…

Спустя час или полтора, я, найдя уединённый уголок в этом вертепе, сел отдохнуть от шума, дыма и неумеренных возлияний. В этой комнате на втором этаже редко кто бывал – это был кабинет. Он же библиотека. Человек, обустраивавший эту комнату, обладал хорошим вкусом, строившимся не только на стереотипах о лучших домах Европы. Массивный, но не вычурный стол, красивый канцелярский набор, сделанный явно на заказ, интересная подборка книг – медицина, хирургия, философия. Книги явно принадлежали отцу развесёлого молодчика, веселившегося внизу. Я взял один из медицинских справочников и сел в кресло. Не то, чтобы я был большим специалистом в медицине – меня с детства увлекали иллюстрации в таких книгах. Монохромные, скрупулезные и детализированные.

Дверь приоткрылась и в кабинет вошла девушка. Чулки, миниюбка, топик (это зимой-то).

- Чего ушёл? – голос с ноткой наглости, свидетельствующей о том, что девочка знает, как управлять мужчинами, в то же время немного игривый, говорящий, что она знает, когда надо подчиниться.
- Шумно там. Голова гудит.
- А ты правда на радио работаешь? – она сделала шаг вперёд. Я смог рассмотреть её лицо. Большой рот, припухлые губы, быстрые, как у воровайки, глаза.
- Да.
- Хочешь отсосу?

Мне показалось, что я ослышался.

- Что?
- Что «что?»! ****ься будем?

Я не ослышался.

- А мы что, договаривались?
- Ты больной что ли? Ты чего городишь?

Окончательно запутавшись, я решил начать этот разговор сначала.

- Погоди, я не понимаю. Ты вот так вот просто готова отсосать просто потому что человек работает на радио?
- Нет. Потому что мне заплатили и сказали дать тебе, а то ты какой-то кислый.
- Кто сказал?
- Кто заплатил, тот и сказал.
- Этот боров внизу что ли? – я встал и подошёл к ней вплотную.

Когда я увидел её лицом к лицу, внутри меня взорвалось что-то ледяное. Это не девушка. Это девочка. Ребёнок. Подросток. Какая разница.

- Сколько тебе лет? – заорал я на неё, схватив за плечи, возможно, слишком сильно. Она поморщилась от боли.
- Любишь жёсткий секс? – она смотрела в глаза открыто и без стыда. Там, в глубине, не было ни страдания, ни жалости к себе. Ни намёка.
- Сколько тебе лет!!!
- Ну, 15.

Такого ужаса я не испытывал очень давно. Я смотрел в глаза 15-летней проститутке и я, взрослый парень, был напуган гораздо больше, чем она. Кто из нас выглядел ребёнком в этот момент?

- А чё ты хотел, а? Меня вызвали, заплатили за всю ночь. Этот сказал, чтобы я развлекла душного диджея… Это вы там в Москве в своей жируете, а у меня мамка одна – алкоголичка, и сестрёнка маленькая. Что мне, по-твоему, делать остаётся?

Она кричала мне это уже вдогонку. В липкую, предательски промокшую спину. Я бежал по коридору, заглядывая в каждую комнату, искал Ромчика. В одном из туалетов (сколько же их там было?) я его нашёл. Он, сосредоточенно храня маску мачо на лице, щупал девицу не первой свежести на вид, хотя, судя по беглому осмотру, не старше 20. Я схватил Рому за руку и со словами «на пару минут», потащил на улицу.

Сзади дома дорожки были нерасчищены, сюда никто не ходил и никто не смог бы помешать нашему разговору. Как только мы повернули за угол, над нами включился фонарь с датчиком движения.

Я резко взял Ромчика за плечи и толкнул на стену.

- Ты куда меня, ****ь, привёз?
- В чём проблема? – из-под полуприкрытых век на меня смотрели его глазёнки. Он был уже в дрова.
- «В чём проблема»? Кто эти люди? – шипел я, стараясь не привлекать к нам внимание.
- Ну, друзья… бизнесмены…
- А давно ли бизнесмены подкладывают под гостей несовершеннолетних?
- А я откуда знаю… А ты чё, застремался свежатинку отжарить? Это моя была идея. Ха-а-а-а…
- Эту «свежатинку» половина этого посёлка уже жарила. Ты совсем мудак, Ромчик? Это же статья. Да *** с ней, со статьёй, это же мерзко. ****ец, как отвратительно!
- Ну, не знаю, девочка умеет это дело.

Не сдержавшись, я резко сунул ему кулак в нос. Ромчик стукнулся затылком о стену и как-то обмяк. Я подхватил его за грудки и приподнял.

- Так ты будешь её… это… того самого.
- Урод ты, Роман. По-хорошему, ты точно такая же проститутка. Тебя вызвали, тебе заплатили за всю ночь. Тебе предложат лечь под кого-нибудь, ты и ляжешь. Не в прямом смысле, так в переносном. Хотя, после того, что я о тебе узнал, есть сомнения, что ты откажешься сделать это буквально.

Отпустив его, я сделал шаг назад, чтобы убедиться, что этот кусок говна не разобьётся при падении. Ромчик упал на четыре кости, из носа и рта длинно тянулось красное, растапливая свежий чистый снег на нетронутой дорожке. Он поднял лицо ко мне – из-за крови оно было похоже на зев какого-то демона из малобюджетного фильма.

- Ты думаешь, я не знаю этого? Я бля и без тебя знаю! – заорал он. - Что мне, по-твоему, делать остаётся?

Одни и те же слова, одни и те же оправдания… Я развернулся и пошёл в дом за своим рюкзаком, который я оставил в прихожей, в надежде, что его никто не окропил желудочным соком. Веселье в доме дошло до той стадии, когда всем уже глубоко фиолетово, что происходит. Начнись хоть пожар, большинство тупо смотрело бы, зачаровавшись, на огонь, пока не угорело бы заживо. Поэтому мой уход остался практически незамеченным: какое-то тело в спущенных штанах и белой рубашке попыталось остановить меня на выходе словами «ааааэээтттыыэто куда?», но было отправлено лёгким толчком в лёгкий нокдаун.

Когда я спускался с крыльца, на него поднимался Ромчик. Он кое как умылся снегом и, кажется, немного протрезвел.

- Чувак, прости, - начал было он.
- Прости ты, но я не хочу больше с тобой говорить. На радио, так и быть, никому не скажу об этом. – я кивнул в сторону дома, поднял глаза. В окне второго этажа я увидел ту девчонку, она смотрела на нас, вытирая ладонью нос и щёки.

Я сплюнул под ноги.

- Где шоссе?

Ромчик прикрыл глаза, прикидывая, откуда мы приехали, и показал рукой:

- Там. Постой, ты же не собираешься… уже поздно же…
- Похуй. Здесь я не останусь. Это твои друзья. А я даже не знаю, как зовут этого мажора, отрывающегося в папином доме.

Я медленно пошёл в ту сторону, откуда мы, кажется, приехали. Я не засекал, сколько я шёл до трассы – злоба, разочарование затмевали даже интерес, но по ощущениям, не меньше часа. Вокруг было тихо. Так тихо, что казалось, что своими шагами ты разрушаешь этот волшебный мир, лишённый звуков. Иррациональный страх перед ночным лесом – недодавленный инстинкт – заставлял поминутно оглядываться и не снижать темп ходьбы, хотя, если разобраться, место, которое я покидал было куда опаснее несчастного леса, поджимаемого со всех сторон ненасытными человеческими поселениями.

Вскоре стали доноситься звуки машин – трасса уже недалеко. Мы поворачивали направо. Значит, чтобы добраться до Москвы мне нужно будет пересечь шоссе. Машин было немного, а потому перебраться на ту сторону не составило труда. Я вытянул руку и стал ловить попутку.

Остановилась какая-то девятка, где сидели трое не очень трезвых бычка. Стараясь не провоцировать их на конфликт, я всё же отказался от вояжа с ними. Спасибо, конечно, но неадекватов мне на сегодня хватит. После того, как девятка уехала (конечно же, резко, с пробуксовкой на старте), я ещё немного прошёл вдоль дороги, прокручивая в голове события вечера. Меня трясло – я замёрз, я устал, а адреналин постепенно стал отпускать.

Затормозил КАМАЗ. Дверь открылась и усатый дядька, чем-то похожий на нашего соседа – дядю Жору – спросил, нависая надо мной, куда я собираюсь.

- В Москву.
- А куда конкретно?
- Да хоть до МКАДа добросите – всё лучше, чем тут куковать!
- Садись, орёл!

Я, еле гнущимися от усталости и холода конечностями, помог своей тушке забраться в кабину. Тут было тепло. Тепло и уютно: обрезки ковра, вымпелы, кисточки – точь-в-точь как  у дяди Жоры в хрущёвской квартире.
Я смотрел на дорогу, отчаянно бросающуюся к нам под колёса, и вспоминал, как в детстве мы всей толпой ребят ходили к дяде Жоре смотреть попугайчика, который умел говорить своё имя, и дебиловатую собаку Чапу. Вспоминал, как летом дядя Жора высовывал в окно садовый шланг, подключённый к крану на кухне и поливал нас, пацанов. Вспоминал, как всем подъездом хоронили дядю Жору – теперь никого не провожает в последний путь весь двор.
Вспоминал детство, которое у меня, несмотря ни на что, было.


Joan Osbourne “One Of Us”

Боже, я смотрю вокруг и спрашиваю Тебя «почему ты позволил нам дойти до этого?». Боже, это я, Андрей Житенёв, раб радио-лампы из города, глядя на который, Ты плачешь. Это я, одно из возлюбленных созданий твоих, обернувшихся неблагодарными тварями.
Посмотри на нас. Нам стало мало твоей любви и твоего учения. Мы забыли о Книге, которую Ты дал нам. Твои заповеди теперь – повод для анекдотов и шуток. Мы начали следовать за апокрифами и ересями, безоговорочно верить в них, считая, что это адаптированная версия. Её удобно воспринимать.
Удобство – наш новый Бог, тёплый клетчатый плед – пророк его. Среди нас стало модно искать удобного Бога. Как джинсы или пальто – чтобы было свободно в области совести, не стягивало в морали, при этом сексуально обтягивало и подчёркивало привыкшую к уюту задницу, небольшие рюши снобизма не помешают. Шоппинг-туры для страждущих…
- Вам помочь?
- Да, вы знаете, я ищу Бога.
- А вам для каких целей?
- Для выхода в свет.
- У нас есть Иегова, но он из старой коллекции, есть Иисус – поновее, но вышел из тренда. Но я бы вам порекомендовала вот этого. В этом сезоне – самый актуальный. На неделе высокой моды с таким появилась известная певица.
- О, да. Спасибо. Сейчас примерю. А что это там, на дальней вешалке?
- А это специальная акция. Индийская коллекция. Если купите сегодня, бонусом получите бубен.
Почему-то людям ближе волосатые разукрашенные индусы, которых за столько лет их боги не приучили не срать на улицах, чем свои же собственные соплеменники. Люди фыркают, когда речь заходит об Исламе – религии, в которой многие постулаты продиктованы гигиеной, но готовы заливаться слезьми умиления, говоря о чуваках, которые испражняются, моются, стирают бельё, сплавляют своих мертвецов, пьют – это всё на одном пятачке мутной вонючей речки. Мы готовы верить папуасам, эскимосам, фантастам, сумасшедшим, проходимцам, да хоть собаке-барабаке, кому угодно, кроме Тебя. Почему?
Что заставляет нас метаться от китайских мудрецов к телешарлатанам? Неужели Ты больше не наполняешь наши сердца гармонией так, как это было раньше? Кто в этом виноват: бульварные писатели, пририсовавшие Тебе в биографию штамп о браке с проституткой, священники, которым хочется набить морду за то, что они порой говорят, прихожане, режущие друг друга в спорах, какая из икон чудотворнее? Я не знаю…
Зато я точно знаю, что, явись Ты сейчас к нам, мы бы не стали терять время зря. Мы бы не дали повториться тому, что случилось две тысячи лет назад на Гологфе. Ты бы не умер в присутствии двух разбойников, нескольких охранников и кучки последователей. Твоя смерть стала бы самым рейтинговым телешоу за всю историю. Только представь себе нон-стоп марафон на несколько суток, SMS-голосование, обсуждение с гостями в студии после того, как Ты покинешь земное тело. Тот, кто выкупит права на трансляцию, сможет никогда в жизни больше не работать. Ему даже не нужны будут деньги – ему все будут отдавать любые блага просто так. А на следующий день планктон в офисе, стоя у кулера, с долей скепсиса будет обсуждать, воскреснешь Ты через три дня или будет такой же облом, как с последней серией “LOST”.
В этом все мы, нам нужна интересная религия – с комиксами, танцами и спецэффектами. Я, будучи подростком, смотрел аниме, которое крутили в рамках программы Сёку Асахары. Я же смотрел программы, где бесноватый проповедник с акцентом кричал «АллилУйя, братья!». Я даже пару раз посещал собрание сектантов, нашедших прибежище в нашей школе (таковы уж были 90-е), где я ржал над тем, как неумело юный падаван пытался ввести нас в транс, а он, отчаявшись, говорил, что я смеюсь потому, что на меня сходит Святой Дух.
И вот я здесь. В церкви на окраине Москвы. Сейчас вечер, здесь никого нет, и мне нравится быть здесь именно в такой обстановке. Я не люблю шумных сборищ, я люблю встречи наедине. У меня так много вопросов к Тебе, но Ты только подмигиваешь мне редкими свечами под иконами.
Но главный ответ ты мне уже дал. Ты дал мне испытание и я его не прошёл. Ты дал мне прикоснуться к человеческим сердцам, а я возомнил себя Тобой. Я хорошо помню тот момент, когда это случилось.
Обычная поездка на метро, каких были сотни. Вечер пятницы. То самое время, когда из спальных районов начинают стягиваться к центру мальчики и девочки. Тусовые и трендовые, чтобы начать зажигать выходные и промежуточное звено – бычьё, которому впадло сидеть на районе, когда можно побарагозить в центре, а, при удаче, ещё и отжать мобильный у мажора.
Напротив стояла такая пара. Симпатичная девочка, не знающая меры в макияже, но, в целом, милая – бледненькие ножки, парадно-выгребные пыльные босоножки, вещички с рынка, фигурная задница под джинсовой юбкой. И вырожденец мальчик – бритая голова с жиденькой чёлкой, сельский загар, майка-алкоголичка, вьетнамские джинсы, шлёпанцы-тапки на грязных, в грибке, ногах с нестриженными ногтями.
По старой привычке я медленно оглядывал вагон ленивым взглядом. Не с целью увидеть что-то конкретное, скорее, так, от нечего делать. Сначала я поймал на себе взгляд девчушки. Она смотрела с восхищением, глупо было бы отрицать, что это невероятно льстило.
Этот взгляд не остался незамеченным со стороны её быдло-кавалера. Тот попытался привлечь её внимание к своей щуплой персоне и на какой-то момент даже преуспел в этом, но её глаза всё равно вернулись обратно. Его ревность была забавна и даже отчасти мила, и я улыбнулся.
Фактически я дал ему повод переключить недовольство со своей пассии, которая в случае ссоры вполне могла отлучить его от тела, что для такого прыщана вполне могло обернуться настоящей эротической катастрофой, на меня. Он переступил с ноги на ногу – ещё не движение, но уже и не бездействие, шумно втянул носом воздух и чуть-чуть согнул руки в локтях. О, да наш Ромео, граф-де-Микоз, ещё и заправский дуэлянт.  Что ж, я был готов и к этому.
Не будучи человеком, склонным к конфликтам, я почему-то решил всё же вступить в противостояние с этим представителем человеческой расы. Ощутив прилив какой-то радостной волны, сулившей физическую боль, катание по грязному полу вагона, невнятные крики вокруг и, скорее всего, поражение в силу физического и опытного превосходства соперника, я сделал максимально тупое и ублюдочное выражение лица, поднял брови и спросил с ноткой усталости в голосе:
- Чё?
Парень, не ожидавший от волосатого интеллигентишки подобной реакции, парировал:
- Чё палишь?
- Проблемы? – решил я продолжить беседу в том же ключе.
- Чё, залупаешься?
Почему-то это слово кажется мне невероятно корявым. В нём есть что-то неумелое, уродливое как коллажи в графическом редакторе, выполненные людьми без вкуса и без владения этими редакторами. Так дети выдумывают ругательства из имеющегося у них скудного лексикона, считая, что они изобрели нечто невероятно оскорбительное. При всём этом нельзя не признать запредельную забавность исходного слова «залупа».
Выстроившись в долю секунды в сознании, этот логический ряд нашёл себе применение в мимике. Почувствовав одновременно брезгливость к этому типу и найдя смешным его манеру общения, я осклабился, сделал шаг вперёд, не пересекая, тем не менее, черту, за которой можно без лишних слов отхватить по морде, и заговорил с ним. Откуда это шло, я не знаю, но слова рождались сами собой, без мыслей, без подготовки.
- Да, червь, я залупаюсь, как ты говоришь. И знаешь почему? Да потому что я могу себе позволить это делать. Потому что ты – говно. Всё, на что ты способен – это полутораминутный потный суетливый трах после пары пивасика. Потому что, когда ты, смердя и попёрдывая, отвернёшься к стене и уснёшь, твоя девочка включит в наушниках радио, запустит руку себе в трусики и под мой голос будет доставлять себе то удовольствие, которое ты ей дать не можешь. Она будет думать обо мне даже тогда, когда ты будешь пыхтеть на ней, она будет видеть моё лицо на потолке, когда ты будешь кислым, табачно-пивным штынком дышать ей в ухо. Она со мной уже, можно сказать, несколько раз переспала, пока ты у подъезда лузгал семечки с пацанами. И у меня даже нет сомнений, что если я ей сейчас предложу выйти со мной, она пойдёт. Дело просто в том, что мне это не надо, а то бы кое-кто остался очень огорчённым сегодня. А теперь – свободен!
Полностью отдавая себе отчёт в том, что сейчас могу получить удар в спину, я развернулся к дверям, чтобы выходить. В отражении я видел, как он остался в той же позе, в какой пребывал в начале разговора, а она, сдерживая улыбку, стояла в стороне, не решаясь прикоснуться к нему или заговорить.
И вот тут, Господи, я взглянул на себя и помыслил себя Тобой. «Я – Бог» мелькнула мысль. «Я – Бог» прошептал я одними губами. «Я – Бог» сказал я громко вслух, повернувшись к онемевшему и осунувшемуся пареньку.
За это Ты и лишил меня эфира. Не потому, что Ты приревновал своё место и свой титул ко мне, ничтожному, в сущности, творению своему. А потому что я не смог справиться с Твоим заданием. У меня не хватило сил справиться с собой.
Взамен тщеславию Ты дал мне возможность взглянуть на себя со стороны, повзрослеть, вынести из всего драгоценный урок. Ты дал мне мудрости усвоить его. И что теперь?
Боже, Ты ещё здесь? Слышишь ли Ты меня? Или я разговариваю с самим Собой?


Duran Duran “Perfect Day”

Я возвращаюсь утром. Аккуратно вставляю ключ в замок, медленно поворачиваю, чтобы лязгом засовов не разбудить тебя, ведь ты ещё спишь. Тихо разуваюсь, снимаю куртку, иду в ванную, где так же, стараясь не производить лишнего шума, умываюсь.

Иду на кухню, закрываю дверь с большим стеклом, ставлю чайник. Делаю себе бутерброды. Насыпав в кружку кофе и сахар, заливаю кипятком. Сажусь за стол и начинаю, не касаясь ложкой стенок чашки, размешивать содержимое. Пара тонких кусков батона с тонкими ломтиками сыра – так вкус чувствуется лучше – мой лёгкий перекус перед дневным сном.

Ещё полчашки кофе осталось – самое время покурить последнюю сижку. Курю, смотрю, через стекло, как ты спишь. Возможно ты слышала, что я пришёл, но не встаёшь. Мне этого и не надо – я не хочу сейчас говорить, я устал и хочу спать. С твоего молчаливого согласия я любуюсь тобой спящей. Ты смешно хмуришь брови и зарываешься носом в подушку.

Тебе осталось спать всего минут двадцать. Потом у тебя прозвонит будильник, и ты начнёшь, топая босыми ногами по паркету, словно ёжик, собираться на свою работу. А я, задёрнув шторы и отвернувшись к стене, буду засыпать. Мы пересечёмся всего на несколько минут, чтобы поцеловать друг друга на стыке начала твоего дня и окончания моего. Но даже в эти несколько минут, когда ты будешь набирать обороты для новых свершений, а мой мотор будет остывать, мы будем бесконечно счастливы. Счастливы тому, что мы друг у друга есть,  что мы непохожи друг на друга, и, главное, непохожи на остальные пары.

Но сейчас ты спишь, а я отравляю себя никотином. Твоя нога игриво высунулась из-под одеяла, в моей руке остывает чашка быстрорастворимого утра, доза кофеина которого не помешает мне уснуть. Как хорошо, когда можно так, телепатически, бессловесно желать тебе доброго утра. Меня ничуть не задевает то, что тебе неважно, где я был, как добрался до дома и ровно ли у меня прошёл эфир. Ты не ловишь жадно каждое моё слово из приёмника, но я знаю, что, услышав меня, ты тихо мной гордишься. Ты лишена этой собачьей преданности, за которую Чехов так любил свою жену, ты часто упоминаешь, что он называл её «собака», считая это  высшим проявлением нежности. А я в ответ шучу, что от «собаки» до «суки» не такое уж и большое расстояние.

Ты понимаешь мои шутки, я понимаю твои – это значит очень много для меня. С тобой не нужно искусственно снижать планку чувства юмора, чтобы быть понятым, не нужно примерять на себя различные маски, как я это делаю за пределами нашего уютного мирка на съёмной квартире. С тобой я могу забыть о надменности и высокомерии, цинизме и скабрезности, которые я надеваю, общаясь с другими людьми. Для тебя нет диджея, для тебя есть настоящий я. Ты любишь меня не за место работы и не за придуманный образ, а за то, чем я являюсь без всего этого. Ты любишь того, кто останется, когда всё это осыплется однажды осенью.

А пока – лето. Мы сидим на балконе. Ты пьёшь вино, я, наколдовав вволю – абсент, находя его анисовую терпкость невероятно романтичной. Окраина Москвы – отнюдь не Монмартр, да и я не импрессионист. Но я верю, что впереди нас ждёт великолепная картина. И главное, что ты в это тоже веришь.


Slipknot “Til We Die”

Я закрываю глаза, и с наступлением темноты начинают выползать как тараканы многочисленные слова и поступки.

Слова, сказанные сгоряча и оставленные на потом, но не дождавшиеся своего срока.

Грубость и «остроумие», которыми ранил близких. Самые важные вещи, которых не смог сформулировать или не хватило духу сказать, чтобы не разрушить свой имидж. В большинстве случаев, бесспорно, разум, возобладав над эмоциями, предостерёг от необдуманных шагов, но есть и те, которыми можно было изменить всё к лучшему.

Поступки сделанные и несделанные вовремя. Те, которые, казалось, остались далеко позади. Те, которые не оставят никогда в покое. Снежным комом катящиеся за мной, наматывающие на себя всё новые и новые ошибки, провоцирующие на новый обман и подлость, низость и жестокость.

Невыполненные обещания, искренне данные, но впопыхах забытые. Как сказанное в момент интимной близости «люблю», но остывшее, как постель, которую покинули два человека, и не значащее больше ничего, беспризорным эхом мечущееся от стены к стене. Никто не кривил душой, когда давал эти обещания, и каждый верил в них. Но как же сложно нести обязательства, спустя несколько оборотов земли вокруг солнца, когда тех людей, которые давали их, с теми мыслями и теми интересами, уже не существует.

Люди, которых оставил, не попрощавшись по-человечески. Которым бросил шутливое «****уй-****уй» в спину, которым не посмотрел в глаза, не пожал руку, не зная, что прощаешься, возможно, навсегда. Друзья, с которыми не говорил больше нескольких лет, которых потерял в метели переездов, потерянных мобильных и сменянных номеров, дела-дела…

И вроде, всему же есть оправдание. Оно, как дырка в заднице – у каждого есть. Но каждый раз, оставаясь один на один с прошлым, попадаешь в окружение собственных грехов и прегрешений.
 
Иногда кажется, что цинизм – верное лекарство от подобной пытки, но на поверку оказывается, что цинизм – это грязная тряпка, которой мы пытаемся затыкать открытые раны души. Кровь не пачкает одежду, и снаружи всё, вроде, пристойно, но кровотечение не останавливается, а вместо заживления начинается сепсис.

Пальцы рвут простыню, вцепляясь в неё, челюсти сжимаются до боли от безысходности, сквозь побелевшие губы наружу рвётся крик…

Стоя у гроба, слушая монотонный голос священника, просящего Бога простить вольные и невольные прегрешения покойного, задумываешься о том, что тот, кого сегодня провожают в последний путь, своей смертью даёт шанс всем оставшимся по эту сторону ещё раз взглянуть на себя со стороны. Оценить все свои дела, свои слова и мысли. Для того, чтобы, когда откроются ворота крематорной печи и транспортёр начнёт отсчитывать последние секунды этого ритуала, никто – вообще никто – не сожалел о том, что какие-то дела остались незаконченными. Потому что второго случая уже не представится.

Когда уходит один из нас, слушателю всё равно – ему главное, чтобы музыка играла, а праздник и позитив не останавливались. Конечно, будет пара звонков или писем на радиостанцию с вопросом «А куда пропал такой-то-такой-то?», но этим всё ограничится. Другое дело, когда увольняется или умирает кто-то из звёзд эфира. Обыватель жадно начинает потреблять, не без подачи журналистов, всю поступающую информацию: часто ли пил усопший, а на каких наркотиках сидел, а не баловался ли в попу. Возможно даже, на радиостанции объявят траур. Но, в целом, на ведущих линейного эфира всем наплевать.

Но даже увольнение человека в тесном и дружном коллективе воспринимается, как потеря. Когда делишь с людьми нечто большее, чем рабочее пространство, когда переходишь грань в общении между коллегой и человеком, когда отдаёшь свой нехитрый харч, купленный на ночную смену, тому, кто сидит на станции без копейки (бывало и такое), когда втроём ночуешь на офисном диване, сложно оставаться просто коллегами. Многочасовые разговоры, прерываемые выходами в эфир, взаимопонимание, которое редко бывает даже среди друзей, самое сокровенное, чем, в принципе, можно поделиться с сотрудником – всё это сложно забыть, отречься от этого.

Собраться всем коллективом в любое время – запросто. Нам даже не нужен был повод. Для этого нужно было просто приехать на станцию, с бутылкой чего-нибудь перспективного. Она была открыта 24 часа в сутки, и там всегда кто-нибудь был.

Нам очень повезло, я считаю, мы были молоды, мы были горячи, мы были звёздами, мы любили. Любили себя – куда без этого – в искусстве, любили друг друга, любили работу. Мы были семьёй, без кровных уз и без особых обязательств друг перед другом, но дружной и честной, которая радушно принимала новых членов и переживала уход ветеранов.

После увольнения кого-либо все ходили сами не свои, опустив глаза, и не разговаривая друг с другом. Помимо перекраивания сетки, которая грозила нарушить личные графики каждого, такой инцидент намекал всем присутствующим, что звёзд, на самом деле, здесь нет. И каждую звезду можно легко взять, как кутёнка, и выставить за дверь.

Сложно сказать, когда всё изменилось: когда станция переехала в новый офис, оставив нашу укромную «фазенду», или когда большая часть тех, кто стоял у самых истоков, покинула коллектив по тем или иным причинам. Но в какой-то момент мы перестали чувствовать близость друг к другу. Перестали общаться вне работы, перестали задерживаться даже на полчаса, чтобы перекинуться словами с коллегами. Мы потеряли ту нить, что связывала нас когда-то. У нас появились секреты друг от друга, которыми вот так вот запросто уже не делились, мы уже не радовались друг другу как прежде. Дни рождения мы стали отмечать в конце месяца силами всех именинников истекшего периода, а не каждый в отдельности.

Один за одним мы покидали студию, которая нам успела стать домом. Кто-то менял её на другую такую же студию другой радиостанции, кто-то уходил в совершенно другие области. На наши места приходили молодые и амбициозные, желавшие напиться эфира всласть, алкавшие известности. Мы же, вкусив всех этих благ до отрыжки, до несварения, смотрели им вслед. Мы знали наверняка, что они получат всё, чего захотят, кроме одного – они не получат той атмосферы, которую мы, уходя, забрали с собой.


Elton John “Goodbye Yellow Brick Road”

Ну вот, background people, наши дороги и разошлись. Мне, правда, было хорошо с вами. В веселии и в цейтноте. В алкогольном разгуле и в температурном бреду. Всё, что было между нами – останется там, где-то далеко в памяти и в сердце. В самых укромных его уголках.
Теперь между нами появятся новые люди, события, места. Расстояние между нами будет увеличиваться, как будут увеличиваться интервалы между телефонными звонками. И мобильная связь тут не поможет. Время от времени мы будем пересекаться на мероприятиях, случайно встречаться в кафе, на улице. Но всё лишь время от времени.
Сегодня я выйду из этих дверей, даже не обернувшись, чтобы уйти в новую жизнь, которая никогда не будет похожа на ту, которой я жил на радио. Она будет не менее радостной, но, тем не менее, она будет другой.
Потеряется чувство причастности к тому волшебству, которое прячется за дверью эфирной студии, куда я привык входить, как к себе домой. Не будет чувства постоянной готовности к авралу и попойке в любое время суток. Да и вряд ли я буду вот так сильно по всему этому скучать. Но, что греха таить, какой-то части жизни я лишусь, сдав пропуск на проходной и повернув в последний раз стеклянные дверцы турникета.
Последняя подводка. Согласно правилам, которых диджеям предписано держаться, наши подводки не имеют права звучать так, будто после нас миру наступит конец. Но я же знаю, что второй последней подводки у меня не будет. И ещё я знаю, что, фактически, я могу сказать сейчас что угодно – максимум, что мне светит, это штраф. Тем не менее, изящная словесная эквилибристика позволяет мне одновременно сказать совершенно рядовую подводку, завершающую мою смену, с одной стороны, и подводящую жирную черту под работой диджеем, с другой.
Фейдер микрофона ползёт вниз, ровно после моих слов заканчивается интро и начинается собственно песня. За ней ещё одна, а дальше – часовая отбивка, которую запустит следующий диджей. Мы стоим с ним в курилке…
- И куда теперь?
- В рекламу. Там, говорят, тоже весело.
- Не жалеешь?
Думаю. На такой ответ требуется время. Нельзя категорично сказать «да» или «нет»…
- Немного есть, но и здесь я уже не вижу себя.
- Бывает. Ну ладно, удачи.
Жмём руки, он уходит в студию начинать свою смену, я бычкую в пепельницу, ощетинившуюся за ночь многочисленными окурками, и ухожу. Вещи вывезены заранее, бюрократические вопросы решены – меня уже ничто не держит здесь. Внизу сдаю пропуск сонному охраннику, ожидающему своего сменщика, прощаюсь с ним и выхожу в свежее майское утро.
Ещё не пропитавшийся выхлопами, шелестящий листвой, пахнущий пекарнями и молодой зеленью город просыпается, проникая через форточки в многочисленные окна, где ещё спят те, с кем мы несколько лет проводили ночи. Спите спокойно, у вас есть ещё час на то, чтобы досмотреть последние сны перед работой. А у меня есть целый город, которым я сейчас наслаждаюсь. У меня есть всеобъемлющая свобода от вашего внимания.
Дома меня ждёт билет в тёплую страну и предложение о работе, к которой я приступлю через две недели.
Да, мы также будем видеться каждый день – на фокус-группах, презентациях, в барах, на улицах и в метро. Только теперь я уйду в тень и займу позицию наблюдателя. Я сяду по ту сторону прозрачного зеркала и начну изучать вас, взвешивать и оценивать ваши слова, настроения и привычки.
Решив подарить себе отличную прогулку по центру, свободному от толп, я бодрым шагом, никуда особо не торопясь, шёл мимо открывающихся ларьков и распускающихся зонтиков уличных кафе. Я улыбался редким прохожим и небу, щурился на солнце и перепрыгивал лужи. Мне больше не требовалось блюсти имидж, моего фото больше не было на сайте одной из крупнейших радиостанций страны, я снова принадлежал сам себе.
В это утро я окончательно почувствовал себя живым.