Рыжеволосая сидонская царевна

NON LICET BOVI?

Автор посвящает этот скромный труд своей однокласснице - худенькой и рыженькой Тане Никитиной, похожей на лисичку и рыжей, как лиса, за что она и получила от нашего общего друга и одноклассника Виктора Милитарева, по прозвищу "Милитарша", необычайно подходившее ей по всем статьям прозвище "Лизавета".

Хотелось бы также выразить огромную благодарность многоуважаемой госпоже Елене Никиткиной, талантливой писательнице и специалисту по древнегреческой мифологии, за предоставленные ценнейшие сведения, изложенные в ее труде "Похищение Европы. Секс с богами", без которых настоящее сочинение никогда не увидело бы свет./1/

Знает всякий, кто немного
С мифологией знаком,
Что Европа с неким богом
Сочеталась, как с быком.
О её происхожденье
Люди разно говорят,
Да и мест её рожденья
Называют целый ряд -
Кто Тевмессос беотийский,
Кто - богатый город Тир,
В коем пурпур финикийский
Добывают на весь мир,
Или град Сидон державный,
Финикии главный град,
Мощью и торговлей славный,
Как пииты говорят.

По сложенной в седые, незапамятные времена легенде, сам верховный бог древних эллинов Зевс-Громовержец явился Европе - стройной, как ветвь кизила, огненно-рыжеволосой царской дочери -, когда она играла на морском берегу с подругами, в виде быка (по одним источникам - белого, по другим - золотистого, с серебряным пятном во лбу, напоминавшим своей формой полную луну, по третьим - угольно-черного) и похитил её, увезя на своей спине на славный остров Крит.

К сожалению, у большинства нынешних обитателей земного круга запас знаний о красавице Европе этими немногими сведениями и ограничивается. Еще со времен Античности существует полнейший разнобой касательно места рождения героини одного из самых занимательных древнегреческих мифов. Одни называют в качестве места ее рождения беотийский городок Тевмесс. Другие - знаменитый финикийский город Тир, снабжавший весь Древний Мир добываемой из морских улиток-багрянок бесценной пурпурной краской и окрашенными этой краской дорогими тканями, носить которые долгое время могли себе позволить лишь цари и самые знатные вельможи. Третьи (например Мосх, автор известной поэмы "Идиллии", чье мнение мы всецело разделяем) - не менее богатый город Сидон, считавшийся столицей Финикии (вследствие чего не только греки и другие народы, но и сами финикийцы, в каком бы городе они ни проживали, именовали себя "сидонянами"). Не существует единства мнений о том, кто был отцом Европы. Одни античные авторы называют в качестве такового царя Тира Агенора, другие - его сына Феникса (Финика), третьи - Тития. В качестве матери Европы называют то супругу Феникса Перимеду, то жену Агенора Телефассу. В-общем, "темна вода во облацех"...Но мы все же попробуем восстановить подлинную историю тех стародавних событий...

Начнем с того, что данное сидонской царевне при рождении имя "Европа" в переводе с древнегреческого на русский язык значит "широкоглазая". И действительно, глаза у царской дочери были поставлены широко. Темно-голубые, мерцающие глаза, окруженные густыми, темными ресницами. Волосы у Европы были, вопреки широко распространенным, но оттого не менее недостоверным (и, кстати, взаимоисключающим) версиям, не белокурые, не черные и не каштановые, а огненно-рыжие. Сам царь Тира Агенор, в те редкие, свободные от важных государственных дел, часы, которые мог уделять семье, умилялся им и, гладя свою единственную дочь по голове, приговаривал нежно: "Рыженькая ты моя!" Таких голубых глаз, таких алых губ, таких огненно-рыжих волос, такой чистой и нежной белой кожи и такой стройной фигуры, как у Европы, не было ни у одной другой девицы в Финикии - девушки и женщины (как, впрочем, и мужчины) были там дебелые, темноглазые, смуглокожие и черноволосые. Поэтому шептались о божественном происхождении царской дочери, блиставшей (хоть и была еще не вполне распустившейся розой, а лишь бутоном - ожиданьем этой розы, чьи груди с нежными завязями сосков и  двуличная ктеис /2/ не стали еще двумя центрами тяжести тела, как у других, вполне созревших, девушек) своей непривычной для жителей Юга красой среди других финикиянок, подобно Афродите, окруженной вечно юными харитами /3/ (так, по крайней мере, говорили эллинские наемники, охранявшие царский дворец, и эллинские невольницы, в этом дворце прислуживавшие - все эллины уже в то далекое время, когда еще не были сочинены ни "Илиада" и "Одиссея" Гомера, ни "Теогония" и "Труды и дни" Гесиода, ни, тем более, "Идиллии" Мосха, умели изъясняться высоким, поэтическим слогом, несмотря на, казалось бы, низкий род своих занятий). Как утверждает Елена Никиткина в "Похищении Европы", из-за своих широко поставленных глаз юная сидонская царевна была похожа в профиль на испуганного олененка. Не было в Финикии человека, который бы не слышал о рыжеволосой царской дочери. Народная молва окрестила ее странной, даже дикой, и уж, без всякого сомнения, пугливой. Все эти качества были не не к лицу Европе, дочери гордого сидонского владыки, правившего своим царством самовластно - он был не чета какому-нибудь греческому василевсу, во всем зависевшего от народного собрания и мнения... Так, по крайней мере, считали люди, а людская молва - что морская волна...

Рыжеволосая Европа росла в одиночестве, и подруг у нее не было, потому что она не стремилась их заводить. А если и выходила гулять в чьем-либо сопровождении, то сопровождали ее не отсутствовавшие у Широкоглазой подруги, а дворцовые невольницы-рабыни. Стройная, как мальчик-подросток, она часто убегала из дворца и без всякого сопровождения, ибо пользовалась почти неограниченной свободой. Все сидоняне благоговели перед священной особой своего царя, и это благоговение распространялось также на всех членов царской семьи. Нападений лихих людей опасаться не приходилось - грозные царские военные корабли, построенные из прочной древесины вековых реликтовых ливанских кедров, зорко стерегли финикийское побережье, и морские разбойники стремились держаться от него подальше (сидоняне сами нещадно грабили берега всех своих соседей). Поэтому везде - в  саду, в поле, в лесу, на взморье - рыжеволосая дочь Агенора любила оставаться одна. Но одинокой она себя не чувствовала.

Ибо повсюду, как казалось рыжеволосой царской дочери, Агенориду сопровождали взгляды... Неведомо чьи, но чувствовала она их всем своим существом и не пугалась... Пугалась она только людей, их резких голосов, стремительных движений. А таинственные взгляды (хоть и неведомо чьи), казалось, ласкали ее, нежили, разливались теплом по коже. Европа старалась незаметно оглянуться, ей хотелось подстеречь того, кто на нее так смотрит. Но это ей все никак не удавалось.

Особенно любила царевна уходить на несколько десятков стадий от дворца, ловко карабкаясь через скалистые мысы, у подножия которых шумел морской прибой, и отдыхать на песке маленьких бухт, расположенных между ними. Весь берег излюбленной Европой местности состоял из такого чередования живописных скалистых мысов, выдвигающихся в море, по которому скользили паруса далеких кораблей, и мягких, более или менее пологих бухт. В тихую погоду, лежа на скалистой глыбе, Широкоглазая могла часами смотреть в прозрачную морскую глубину, следить за подводной жизнью, наблюдая, как в рощах красных и зеленых водорослей скользят рыбы, сверкая при резких поворотах серебристой чешуей, как ползают крабы, как открывают и закрывают свои створки морские раковины, или же при сильном ветре следить за разбивающимися о скалы волнами, плетущими вечно меняющееся кружево пены, слушать их убаюкивающий шум. В бухтах, растянувшихся на песке под отступившим обрывом скал, Европа могла часами греться на солнце, скинув стеснительную для юного стройного тела одежду, следить то за облаками, плывущими по лазурному небу, то за волнами, набегающими на песок. Или с наслаждением бродить босиком по твердому влажному песку, собирая дары моря - ракушки, рыб, медуз, ловить крабов, а потом спешить назад на берег перед заливающим ее стройные босые ноги наступающим прибоем.

Была она девушкой довольно рослой для своего возраста, худощавой, с длинными ногами, узким тазом, узкими плечами, небольшой грудью и высокой шеей.

Дворцовые служанки к ней были всегда почтительны, хотя Европа знала, что они не любят ее. Но ей было все равно, ведь она их тоже не любила.

В день совершеннолетия служанки поднесли царевне Сидона необычной формы хлеб. Подношение это сопровождалось тихим перешептыванием, сдержанным хихиканьем, странными подмигиваниями. Европа, ничего не подозревая, взяла хлеб в руки и только тогда увидела, что выпечен он в форме фаллоса, то есть мужского детородного члена, или срамного уда, значение которого было ей уже известно, хотя она никоим образом и никогда не относила его к себе./4/ Царской дочери и прежде приходилось видеть подобные изображения. Фаллос держала богиня Луны на храмовом празднестве, каменный фаллос стоял на краю каждого хлебного поля в качестве межевого столба. Однако этот, румяный и местами слегка подгоревший детородный уд, у нее в руках, отчего-то вдруг смутил Широкоглазую. Но прислужницы уже подсовывали царевне крупную соль в массивной золотой солонке, и, с хрустом отломив головку хлебного члена, понуждали Европу съесть ее, пройдя тем самым символический обряд посвящения в женщины.

Дочь Агенора отделалась от не в меру игривых и назойливых прислужниц, только съев немалый кус аппетитно подрумяненного, с хрустящей корочкой, ритуального хлеба. Служанки принялись жадно доедать остальное, весело хохоча и выкрикивая Широкоглазой поздравления. Морщась от их казавшихся ей грубыми и непристойными пожеланий, рыжеволосая царевна убежала из дворца на опушку леса, подходящего к самому обрыву. Там, внизу, шумело виноцветное море, этот шум ее успокаивал и баюкал... Европа прилегла на траву и незаметно для себя заснула, разморенная полуденным солнцем.

И ей приснилось, что Азия и тот материк, что отделен от Азии морем (названия которого дочь Агенора не знала), в образе двух женщин, борются за нее, сойдясь в жестокой схватке, как ей показалось, не на жизнь, а на смерть. Азия была приземистой, смуглокожей, темноглазой, с покатыми плечами, широкими бедрами, пышной грудью и густой копной черных как смоль, вьющихся мелкими колечками кудрей. Ее противница, имени которой Европы не знала - белокожей,  огненно-рыжей и голубоглазой, со стройной фигурой, крепкой маленькой грудью, узкими бедрами и стройными, длинными голенями, с волосами, завязанными тугим узлом на затылке, что подчеркивало всю красоту ее длинных, прямых, пышных рыжих волос и продолговатую форму ее головы и лица. Дочь Агенора, с замиранием сердца наблюдала за схваткой двух столь непохожих друг на друга таинственных красавиц. Каждая женщина хотела обладать Европой. Наконец Азия была побеждена, и ей, воспитавшей и вскормившей Европу, пришлось уступить царевну своей сопернице - огненно-рыжеволосой и высокорослой, с улыбкой шагнувшей навстречу Европе, раскрыв ей объятья и прижав трепещущую в страхе царевну к своей тугой груди. Пышные рыжие волосы белой женщины рассыпались по ее широким плечам, накрыв крепко  прижатую ею к груди широкоглазую царевну. Европа проснулась в страхе, слезах и испарине, не в силах понять значения этого сна.

Вернувшись под отцовский кров, юная дочь Агенора, не рассказала о своем странном сне никому - ни родителям, ни братьям, не говоря уже о придворных толкователях сновидений. Уединившись в своей горнице, рыжеволосая царевна преклонила колена перед алтарем богини Артемиды - покровительницы дев - и стала смиренно молить богиню (именуемую в Финикии также Атаргатис, Атаргитис, Астарта, Ваалет, Раббет, Танит и Тиннит), а вместе с ней - и всех других богов - отвратить от нее несчастье, если сон грозит ей таковым.

В ту ночь дочь Агенора долго не могла заснуть. В голове мелькали обрывки хаотичных мыслей, она никак не могла ни на чем сосредоточиться. Опочивальня сидонской царевны благоухала ароматом лежавших в ее изголовье спелых квитовых яблок, или, по-нашему, плодов айвы.  Распростертая без сна нагой на ложе, Европа, чтобы успокоиться, стала ласкать свое тело, как это вошло у царевны в привычку после того, как у нее начались месячные истечения - мучение дев.

Стараясь как можно нежнее прикасаться к себе, царевна ласкала свои смеженные негой глаза, щеки и губы, проводя руками по своей точеной шее, по гладкой ложбинке между девственных грудей, по их упругим холмикам, по алым нераспустившимся розам сосков, сжимая их повлажневшими пальцами сперва слегка, а потом все сильнее, растирая их между пальцами, ощущая, как ее маленькие груди твердеют, вставая торчком, а соски набухают между становящимися все более влажными пальцами, как все ее тело начинает выгибаться, и, продолжая левой рукой сжимать и ласкать свою левую грудь, проведя ладонью правой руки вниз по гладкому животу и прикрыв ею свое поросшее рыжими пушистыми кудрями повлажневшее лоно, стала нежно ласкать свой набухающий розовый бутон, кусая губы, постепенно, медленно вводя в его сначала плотно сжатые, а затем открывшиеся, как розовые лепестки, уста сначала средний, затем указательный, затем безымянный палец, сначала медленно и осторожно, а затем все быстрее вращая ими, массируя дрожащими пальцами влажные стенки влагалища, входя их все глубже, пока не проникла дрожащими пальцами, натолкнувшись на невидимую, упругую преграду, как ей показалось, до конца в свой переполненный благоуханным, клейким соком грот, заполнив всю его пустоту, вплоть до этой незримой преграды, прикосновение к которой заставляло ее трепетать всем телом, и, ощутив, как весь низ ее живота вдруг обожгло неудержимой горячей волной, сотрясаемая неистовыми содроганиями всего тела, не впилась зубами в левую ладонь, заглушая рвущиеся с губ пронзительные крики, звучавшие от этого, как мычание коровы в ночи...

Наутро, облаченная служанками в виссонный хитон и пурпурную хламиду, затканную золотом, Европа, вышла, в сопровождении дворцовых рабынь, прогуляться на зеленый, покрытый цветами луг, к берегу моря. В своей золотой корзинке для цветов рыжеволосая царевна несла алебастровый египетский сосуд с благовонным мирровым маслом, чтобы умастить им свое тело, если ей вдруг захочется купаться. Резвясь, собирали служанки в корзины цветы - душистые нарциссы, пестрые крокусы, фиалки и лилии. Сама же дочь Агенора, отдельно от докучавших ей, как обычно, своим шумом и смехом служанок, собирала в свою золотую корзинку одни только алые розы. Набрав цветов, служанки стали со смехом водить веселый хоровод. Их звонкие молодые голоса далеко разносились по цветущему лугу и по лазурному морю, заглушая его тихий ласковый плеск. Главными затейницами были две темнокожие, одетые только в короткие, выше колен, полосатые юбки, рабыни с выбритыми наголо головами, многослойными ожерельями на длинных шеях, с большими кольцами в ушах и с серебряными браслетами на голых руках и ногах. Работорговцы привезли их из самых недр Страны Черных. Рассказывали, что в тех далеких краях девушкам, начиная с определенного возраста, каждый год надевают на шею по металлическому обручу, отчего их шеи остаются такими же тонкими, как в детстве. В случае нарушения ими каких-либо предписаний, установленных в племени, обручи распиливают, и шея провинившейся ломается под тяжестью головы преступницы, ставшей слишком тяжелой для ее длинной и тонкой детской шеи. Бритоголовые девушки изображали черепах, нарочито неуклюже передвигаясь на четвереньках, с прижатыми к телу вывороченными руками и ногами. Одна из них представляла самку. Вторая, изображающая самца, принюхивалась в ее следу, догоняла ее и взбиралась на спину первой; так они изображали спаривание черепах. Другая игра состояла в том, что девушки представляли совокупление антилоп.

Совокупившись, девушки, под общий смех, пустились в пляс так, как это было принято на их далекой родине, монотонными голосами распевая одну и ту же песню, казавшуюся иноплеменницам песней без слов, ибо слова в ней, сливавшиеся воедино, невозможно было разобрать, но на самом деле посвященную восхвалению главных божеств народности бритоголовых девушек - Большого Богомола, Творца Неба и Земли, его жены Крольчихи, сестры - Голубой Цапли, сыновей - Кузнечика и Дикобраза, дочерей - Звезды и Радуги, отца - Луны и матери - Солнца. Песня и пляска привели длинношеих девушек в такой экстаз, что они, наплясавшись до полного изнеможения, упали навзничь на траву и еще долго корчились в конвульсиях, не обращая ни малейшего внимания на шедшую у них обеих носом кровь.

Отойдя подальше от служанок с их шумными непристойными играми, Европа пришла на то же самое место, на котором накануне уснула и увидела во сне борьбу двух таинственных женщин - темной и светлой - борьбе, наградой в которой победительнице послужила она сама, дочь Агенора. Мелькнула мысль, а не приснится ли ей, если она опять заснет на прежнем месте, снова вчерашний удивительный сон.

И Европа, отложив в сторону корзинку с собранными ею алыми розами и алебастровым сосудом, развязав ремешки сандалий, чтобы дать отдых ступням, расстелила на траве свою пурпурную хламиду, раскинулась на ней и снова уснула на прежнем месте, убаюканная шумом виноцветного моря /5/. Но на этот раз ей ничего не приснилось...

Дочь Агенора проснулась с уже давно знакомым ей ощущением, что на нее кто-то смотрит. Не поднимая век, еще смеженных полуденным сном, Европа улыбнулась привычному для неё чувству. Но вот Рыжеволосая, открыв глаза и приподнявшись на локте, осмотрелась вокруг - и вдруг увидела очень красивого быка с крутыми, серповидными рогами, изогнутыми, подобно молодому месяцу, когда впервые виден он в лучах пурпурного заката. Круторогий неотрывно смотрел на нее. Странно, но его взгляд совсем не походил на тот, который можно было ожидать от быка. Бычьи глаза как будто излучали какое-то несказанно ласковое тепло. Бык подошел ближе, все так же неотрывно глядя на Европу. И внезапно она поняла, в чем тут странность – дивный бык смотрел на нее, не моргая, что совсем не свойственно его породе!

По сведениям Елены Никиткиной, Круторогий наклонил свою бугристую голову к лежащей, слегка приподнявшись и опираясь на локоть, Европе и высунул язык. Широкоглазая скосила глаза на язык – он был нежно-розовый, в темную крапинку, как будто у быка на языке выступили веснушки. Европа улыбнулась быку, а потом улыбнулась еще шире, когда Круторогий лизнул ей ногу. Еще раз, и еще... Горячий и шершавый, нежный и твердый одновременно, бычий язык лизал ее маленькие ступни, стройные длинные голени и округлые бедра, постепенно задирая подол ее длинного виссонного хитона все выше и выше, пока самой царевне вдруг не захотелось снять одежду, раскинуть руки и ноги и отдаться этим странным чувствам, переполнявшим ее все сильней, не оставляя места мыслям. Поддавшись безотчетному порыву, Рыжеволосая, чувствуя, как волнующее тепло наполняет тело, наливаясь влагой между ног, внезапно сорвала с себя все - хитон, серьги, ожерелье, кольца и браслеты с рук и ног. Глядя на нее, никто бы больше не сказал, что дочь сидонского царя похожа на испуганного олененка...

Как-то автору этих строк пришлось прочитать о том, что произошло вслед за тем между Европой и быком, следующее:

"Бык встал на колени, навис над Европой и она увидела, как там, в подбрюшье, что-то растет и надвигается на нее. Она сама подлезла под быка, одной ногой опираясь на землю, другую закинув ему на спину, обняла за шею руками и отдалась спокойному ритму движений, которые напоминали размеренно набегающие волны..."

Что тут скажешь? Во-первых, это явно написала женщина, а во-вторых, она, вне всякого сомнения, если и видела когда-нибудь быка, то только издали (и явно не во время случки). В действительности все было со всем по-другому. 

Бык медленно поднялся на дыбы, нависнув над Европой, и она увидела, как у него в подбрюшье что-то растет и надвигается на нее. Царевна сразу поняла, что это, вспомнив про хлеб в форме фаллоса, который ей пришлось не так давно отведать. Однако восстающий фаллос дивного быка отличался от всех виденных ею ранее срамных удов - и золотых, и каменных, и хлебных - своей формой. Он был длинный, без привычной Европе по изображениям головки, розовый, c какой-то странной закорючкой на конце, напоминая своей формой скорее не виденные ранее царевной фаллосы, а сильно вытянутый в длину и заостренный на конце заморский плод банан (торговцы из дальних стран привозили во дворец царя Агенора разные невиданные е только в Сидоне, но и во всей Финикии фрукты и плоды), но главное - он был неизмеримо больше, превосходя длиной и толщиной и хлебный фаллос, и золотые священные фаллосы на празднестве в храме богини Луны, приближаясь размером к тем каменным фаллосам, что стояли в качестве межевых столбов по краям хлебного поля./6/ Сердце Европы билось все сильней, стуча все громче, заглушая грохот накатывавшихся на берег волн морского прибоя.

Будто подчиняясь чьему-то молчаливому приказу, не терпящему ни возражений, ни ослушания, царевна сама подлезла под быка, твердо уперлась широко расставленными ногами в землю, наклонилась и взялась обеими руками за ноги чуть выше щиколоток. Она совершенно потеряла способность управлять своими движениями, хотя сознавала все происходящее с ней по-прежнему ясно. Сердце Европы билось все сильнее, стучало все громче, готовое выскочить из груди, охваченной странной, тянущей болью. Круторогий громко замычал. Низкое, протяжное мычание быка мгновенно разнеслось по всей округе, заставив сладострастно содрогаться чресла местных Пасифай. Не услышали его только прислужницы Европы, слишком увлеченные своими шумными играми на морском берегу. Ощутив пробежавшую по всему своему застывшему в ожидании чего-то неведомого телу внезапную дрожь, Широкоглазая почувствовала, как бык копытом передней ноги (оказавшимся, к удивлению рыжеволосой царской дочери, совсем не твердым, а удивительно мягким и даже нежным) коснулся узла волос у нее на затылке - и огненно-рыжие, цвета пламени, волосы, выпущенные на свободу, упали до самой земли. Ощутив близость припавшего к ней быка до мурашек на коже, Европа задрожала всем телом, напряженным, как скифский натянутый лук. Огромный, горячий, пахучий и влажный фаллос дивного быка прошел снизу между ягодицами царевны и стал властно тереться о ее обливающееся клейкими слезами лоно и втянутый гладкий живот, доходя своим амврозийным концом со странной закорючкой до ложбинки меж грудей царевны, оставляя на ней сочащиеся из закорючки липкие капли, быстро выпрямляясь и превращаясь из банана в напряженную струну. Охваченная все более неудержимой дрожью, Широкоглазая в безотчетном порыве схватила свои маленькие, но налившиеся и будто увеличившиеся в размерах груди, сдавила ими скользкий конец бычьего фаллоса и начала тереть его грудями. Кто научил ее этому? Сопение и фырканье быка перешло в сдержанный рев, и Европа ощутила, что упругий бычий фаллос, зажатый между ее сдавленными грудями, сделался тверже железа. Одурманенная его ни с чем не сравнимым ароматом, дочь Агенора, теряя последние силы, выпустила затвердевший, налившийся кровью и ставший из розового ярко-малиновым уд Круторогого из плена своих трепещущих грудей - и  в следующее мгновение ощутила мощный толчок бычьего уда в уста своего лона, поразивший ее, как удар молнии Зевса. Царевна вскрикнула от боли, но второго толчка не последовало. Вместо толчка дрожащая Европа, в которой что-то напряглось и натянулось, ощутила, как отступивший бык стал своим горячим языком тщательно, медленно, но чем дальше, тем настойчивей вылизывать ее трепещущую ктеис, постепенно проникая все глубже и глубже в его пунцовую мясистую пещеру, исторгая из груди приходящей во все большее неистовство, намертво впившейся побелевшими пальцами в голени Широкоглазой, все более громкие стоны, ибо испытываемые ею ощущения неизмеримо превосходили все то, что Европа испытывала прежде, лаская себя в ночной тьме своей девичьей спальни, пока, наконец, бык с размаху не вошёл в Европу, истекающую благовонным соком. Внутри Широкоглазой что-то лопнуло. Такого ощущения рыжеволосая царевна никогда себе представить не могла. Исполненный невыразимой муки крик прободенной, как показалось обезумевшей от боли рыжеволосой царевне, насквозь огромным бычьим удом дочери Агенора разнесся по всему берегу виноцветного моря, и резвившиеся на берегу служанки не услышали его лишь потому, что он был заглушен их собственными криками и смехом. Европе мнилось, что совсем недавно еще такой ласковый и нежный, теперь же столь неистовый бык разорвал у нее все внутри, и каждый новый толчок, каждый новый удар бычьего уда, с неудержимой силой, вновь и вновь, входившего в кровоточащее лоно и все глубже проникавшего в истерзанное нутро Рыжеволосой, способное вместить его всего наполовину, заставлял Широкоглазую кричать все громче, все истошней,всем телом содрогаясь от невыносимой боли. Свет померк в глазах царевны города Сидона. Европа звала свою мать, пронзительно крича, что умирает. Однако время шло, бык был неутомим, казавшаяся нестерпимой боль в кровоточащей ране лона и пронзенном чреве стала отступать перед нараставшим все сильнее возбуждением, могучий бычий фаллос не уменьшился в своих размерах, но нежные, влажные губы пронзаемого им вновь и вновь окровавленного лона дочери Агенора, стали плотно смыкаться на нем, а пылающее лоно царевны - обволакивать его, вмещая бычий фаллос, как ножны боевого меча вмещают его клинок, будучи точно подогнаны по его размеру. Рыжеволосая всецело отдалась властному ритму движений, напоминающих размеренно набегающие волны морского прибоя, истаивая, как свеча, под мощным телом дивного быка, неустанно бившего во врата Европы, как бьют тараном во врата неприятельской крепости, с каждым ударом исторгая из груди царевны все новые стоны, пока возбуждение не достигло наивысшей точки, и все более громкие стоны изнемогающей дочери Агенора, внезапно ощутившей, как заполнивший все ее нутро огромный бычий уд вдруг взорвался, излив в нее упругими толчками потоки обжигающе-горячего семени, не перешли в заглушившие рев сладострастного быка истошные, отчаянные крики  - теперь уже не только невыносимой боли, но и столь же невыносимого наслаждения...

Когда бык вышел из сомлевшей Европы, застывшей в полусогнутом положении, обильно орошая берег семенем, смешивавшимся на траве с истечениями рыжеволосой дочери Агенора, и с мычанием, подобным отдаленному раскату грома, снова опустился на все четыре ноги, твердо встав на свои раздвоенные копыта, опустошенная Европа упала ничком на землю и долго лежала под ним пластом на траве, запятнанной местами уже запекшейся кровью, такой же алой, как собранные Европой до встречи с Круторогим розы, рассыпавшиеся из опрокинутой корзинки, намертво вцепившись в передние ноги Круторогого, казавшиеся несокрушимыми, как столбы храма сидонского бога Солнца Мелькарта. Бык, наклонившись, спокойно щипал траву, закрывая своим мощным телом дочь сидонского царя от лучей палящего солнца. Преодолевая боль во всем своем истерзанном теле, Рыжеволосая, перевернувшись на спину, улыбнулась смотревшему на нее сверху вниз, опустив голову между своими широко расставленными передними ногами, дивному быку, к которому не испытывала никаких чувств, кроме невыразимой нежности. Лежавшей под быком с широко раздвинутыми коленями Европе почудилось, что бык улыбнулся ей в ответ, перестав на мгновение жевать. Его тягучая слюна капала с морды прямо на лицо лежащей у него под брюхом и смотревшей на него снизу вверх дочери Агенора, но это ей было только приятно, и она лишь моргала, когда капли попадали ей в глаза и повисали на темных загнутых ресницах. Не в силах сдвинуть от боли ноги, Широкоглазая осторожно прикоснулась к открытой ране своего растерзанного, как ей казалось, в клочья лона и осторожно провела по нему рукой. Затем царевна поднесла руку к лицу. Ее пальцы были влажны от еще сочившейся из раны крови, клейкого бычьего семени, капли которого изредка падали ей на живот, и собственных выделений Европы. Облизнув пальцы, Рыжеволосая поднесла их к носу и ощутила запах свежесрезанных ивовых прутьев, которыми ее, бывало, секли в детстве за провинности и шалости. Этот запах внезапно пробудил в ней, только что казавшейся себе выжатым досуха плодом, вожделение. Схватившись левой рукой за заднюю ногу быка, царевна протянула правую руку вверх, к поросшей длинной шерстью трубке под его животом, и нащупала в шерсти влажный конец его втянутого фаллоса. Кто научил ее этому? Бык все так же спокойно щипал траву. Но постепенно от прикосновений пальцев царской дочери уснувший в косматой трубке бычий фаллос пробудился к новой жизни. Европе показалось, что она вытянула его, как меч из ножен, и снова поразилась его величине. Она еле могла удержать его обеими руками. Не в силах наглядеться на него, Широкоглазая, наконец, решилась, и, едва протолкнув в широко раскрытые уста ярко-розовый изогнутый фаллос, заглотнула его так глубоко, как только могла, ощутив, как пульсирующая закорючка на его конце чуть не застряла у нее в гортани. Дочь Агенора поперхнулась и закашлялась, выплевывая волоски бычьей шерсти, но фаллос Круторогого не выпустила. Бык перестал жевать и, подняв голову к солнцу, испустил громкое мычание, от которого вновь затрепетали чресла Рыжеволосой. Не понимая, что творит, Европа то заглатывала бычий фаллос, то вновь выталкивала его, облизывая со всех сторон языком, впиваясь в него то губами, то зубами, сдавливая горячими пальцами, вонзаясь в него острыми, покрытыми пурпурным лаком, ногтями, а потом, подтянувшись на крепко вцепившейся в фаллос, конец которого не выпускала изо рта, правой руке к задним ногам мычавшего все громче и протяжней Круторого, левой рукой наконец дотянулась до огромной бычьей мошонки, крепко сдавив в неистовстве литые, как из бронзы, ятра дивного четвероногого.

Круторогий оглушительно взревел, Европа же, мгновенно выдернув ставший твердокаменным конец его фаллоса из пересохших уст, забыв про боль, задрала ноги, закинув их за голову, и ввела уд Круторогого в свое жадно раскрывшееся лоно. И снова дико закричала, сдавив бока быка судорожно сжатыми ногами. Слезы брызнули у нее из зажмуренных глаз, а Круторогий, насадив дочь Агенора, как на вертел, все мычал и рычал, роняя пену из поднятой к небу морды, нанося Широкоглазой - теперь уже сверху, удар за ударом.

Рев быка перешел в хриплый стон, шкура потемнела от пота, из пасти вместе с неровным и жарким дыханием вылетала пена. Европе чудилось, что яркий свет полуденного солнца вдруг сменился черной и слепящей тьмой, из которой, омытая новым, радостным блеском, пред ней предстала необъятная тайна мироздания...         

Рыжеволосая пришла в себя от чьих-то голосов. Все тело у нее болело, как одна сплошная рана. Круторогий лежал рядом и так же неотрывно смотрел на Широкоглазую. Из леса к ней бежали люди - судя по одежде, дворцовая челядь - и что-то кричали царевне. Европе было лень напрячь слух, чтобы понять, что именно. Почему-то ей казалось совершенно не важным знать, что они кричали. Круторогий придвинулся к Европе, повернулся к ней спиной и приглашающе оглянулся на Рыжеволосую. Не колеблясь ни единого мгновения, царевна крепкостенного Сидона, безотчетно прихватив с собой корзинку из-под роз, на дне которой остался лежать алебастровый египетский сосуд с благовонным маслом, вскочила ему на спину, подавив невольный крик - саднило израненное лоно, промежность и все тело все еще болели. Спина у Круторогого была широкой,  и Европе, несмотря на боль, пришлось напрячь ноги, чтобы удержаться, когда бык встал и пошел к краю обрыва. Дворцовые служители, бежавшие к ним со стороны леса, приближались, и теперь дочь Агенора, наконец, расслышала, что именно они кричали. А они кричали:

- Прыгай, госпожа! Беги! Спасайся!

Но Рыжеволосая вовсе не думала и не хотела спасаться! Она хотела только одного – руками держаться как можно крепче за крутые, серповидные рога, а между ногами чувствовать могучие мускулы, перекатывающиеся под этой молочной шкурой и ласкающие ее так, как никто и никогда не будет ласкать. И боль, все еще испытываемая ею, была уже не мучительной, а желанной.

Челядинцы уже подбегали к ним, когда бык одним мощным скачком достиг края обрыва и с разбега прыгнул вниз.

Сверху до стремительно падающей вниз, прижавшись всем телом к быку, Европы донесся отзвук криков дворцовой челяди, оставшейся там, высоко, на краю обрыва. Царевна Сидона невольно зажмурилась, а когда открыла наконец глаза, увидела, что плывет на спине быка по бескрайнему морю и теплые волны щекочут ее босые ноги. В руке у нее была крепко зажата золотая корзинка из-под алых роз, и рыжая сидонянка, рассмеявшись, повесила ее на левый рог чудесного быка. Родной Европе берег Финикии давно уже скрылся в голубой дали. Кругом дочь Агенора видела лишь море да синее небо. И вся Рыжеволосая, нагая, нежилась в лучах вечернего солнца, заходящего у нее за спиной.

Бык быстро, как дельфин, плыл по виноцветным водам Средиземного моря. Морские волны расступались пред ним, и брызги их скатывались, как алмазы, с его шерсти, не смочив ее. Крепко державшуюся за рога быка Европу сморил сон. И снилось ей, что всплыли из пучины прекрасные дочери морского старца Нерея; нереиды весело кружили вокруг быка и плыли за ним, вздымая свои белые плечи и розовые груди из волн морских, рассекая их изумрудными хвостами. Европе снилось, что сам бог моря Посейдон, окруженный морскими божествами, плывет впереди на своей колеснице, своим трезубцем укрощая волны, ровняя путь по морю дивному быку с драгоценной ношей на спине. Трепеща от страха и восторга, сидела пробужденная от сна Широкоглазая на спине быка, держась за его серповидные рога. Море ласково шумело, то и дело долетали до царевны Сидона его соленые брызги. Морской ветер колыхал огненно-рыжие кудри Европы и развевал их по ветру, словно покрывало.
 
Море все не кончалось, а они все плыли, и солнце все не заходило. Время от времени Круторогий поворачивал голову и смотрел на Рыжеволосую, как будто говорил – ну, потерпи еще немного. Царевна же в ответ только смеялась, мечтая плыть так бесконечно! Она уже думала только о своем круторогом возлюбленном, и только его одного вожделела...

Европу с новой силой охватило нетерпение, когда в морской дали показался темный лесистый берег.

Выйдя из моря, Круторогий опустился на колени, помогая царской дочери сойти на землю. Неподалеку возвышался большой валун с плоской поверхностью, похожий на огромную каменную плиту из фундамента какого-то старинного разрушенного здания или алтарь древнего храма, заброшенного с незапамятных времен.

Подойдя к плите с дрожью в ногах, дочь Агенора провела ладонью по ее нагретой за день жарким солнцем плоской поверхности и зачем-то поставила свою золотую корзинку - память о Финикии - на теплую землю у основания плиты. Подсаженная Круторогим, Европа взобралась на плиту и легла на спину между передними ногами нависшего над ней быка, которыми тот опирался на плиту. Впервые они совокуплялись лицом к лицу, глядя в глаза друг другу, не как животные, а как люди, в еще неведомой Европе позе, названной в далеком будущем "миссионерской". Почувствовав уже знакомый резкий запах, Широкоглазая, не в силах больше выносить взгляд неотрывно глядевшего ей в глаза Круторогого, зажмурившись, крепко схватилась дрожащими руками за его передние ноги, мощные, как столбы, и уд быка снова вонзился в нее, достав, казалось, в этот раз до самого сердца. Крик Рыжеволосой был заглушен Круторогим, наклонившимся к ней, впервые замкнув ей уста поцелуем. Никто еще не целовал рыжеволосую дочь Агенора в губы. У Европы перехватило дыхание, язык чудесного быка заполнил ее рот так же, как фаллос Круторого заполнил ее ктеис. Каждое соприкосновение их языков пронизывало близкую к безумию Европу до мозга костей. Дочь Агенора уже приноровилась к своему быку, ее влагалище приняло размеры бычьего уда, исторгавшего теперь из груди сидонянки не болезненные вопли, а короткие, восторженные вскрики. Удар следовал за ударом, подбрасывая вновь и вновь Рыжеволосую, изогнувшись дугой, приподнимавшуюся всякий раз на цыпочки  и вскидывавшуюся раз от раза все выше, опираясь на плиту лишь затылком запрокинутой назад головы да локтями, накрепко вцепившись в передние ноги быка над упершимися в плиту раздвоенными копытами, стремясь прижаться к мохнатому брюху пронзавшего ее все глубже и сильней быка, хотя это не удавалось ей из-за размеров бычьего фаллоса, который она так и не могла вобрать в свою ктеис даже наполовину, то отрывая тугие ягодицы от каменной плиты, то снова ударяясь ими о плиту, что только усиливало наслаждение, толчками разливавшееся по всему телу Широкоглазой - от беспощадно вспарываемого лона до кончиков пальцев сведенных жестокой судорогой рук и ног царевны, пока потоки семени не хлынули в подставленную Европой по наитию в основании плиты золотую корзинку из-под алых роз...

Придя в себя, рыжеволосая дочь Агенора, в изнеможении лежавшая на спине на мокрой, липкой и горячей каменной плите, сразу же поймала устремленный на нее взгляд быка. Бык, склонив голову, взял мягкими темными губами прихваченный ею с собой алебастровый сосуд с благовонным маслом. Круторогий подал его Широкоглазой, так выразительно взглянув на нее, что царевна Тира сразу все поняла, как если бы умела читать его мысли, и тотчас покорилась неизбежному. Хоть и надеясь в глубине души, что обманулась, она дрожащими руками откупорила сосуд, зачерпнула из него густого, душистого масла и обильно смазала им вновь устремленный на нее конец бычьего фаллоса. Затем, после короткого колебания, Европа столь же щедро смазала пахучим маслом свой задний проход, внутренне содрогнувшись при мысли о том, как же огромный бычий уд войдет в крохотную розовато-лиловую звездочку ее афедрона, в который царевна Тира, лаская себя жаркими ночами в своей девичьей спальне, не могла проникнуть даже мизинцем. Она втайне надеялась, что бык погрузит в нее свой могучий фаллос лишь на четверть или треть его длины, боясь иначе сойти с ума. Но надежда ее оказалась напрасной. В следующий миг пустынный берег Крита огласил пронзительный, истошный крик Европы: "А-а-а!!! Не надо-о-о!!! Умираю!!! А-а-а-а!!! Ой, хватит!!! Ну, пожалуйста!!!! Ой, умираю!!!", ибо бык всадил в нее свой уд наполовину, пронзив царевну, как ей показалось, до самых кишок. Обезумев от боли в разрывающемся заде и всем теле, Широкоглазая в неистовстве рванулась и на мгновение лишилась чувств. Сомлев, она уже не ощутила, как бычий фаллос, вырвавшись из ее окровавленного зада, стрельнул струей горячего, как вулканическая лава, семени, обдав им юную рыжеволосую царевну с ног до головы...

Европа вновь пришла в себя, стоя, как истекающая соком телка, на четвереньках, сжатая с боков литыми, как из бронзы, передними ногами быка, ожидая всем телом его броска в свою жадно, как створки раковины, раскрывшуюся плоть, и он вошел в нее одним рывком, глубоко, до самого дна, как она и хотела, словно желая распороть ее, вонзившись в недра Европы могучим жезлом, как будто крики и стоны рыжеволосой дочери Агенора еще больше распаляли его животную сущность, а потом, когда рыжеволосая сидонская царевна, безжалостно мучимая могучей силой быка, все чаще крутя ягодицами, наконец, взорвалась и с криком забилась в конвульсиях, резко, одним ударом покрытой пеной морды, перевернул ее на спину и вогнал в широко раскрытый рот помертвевшей Европы едва вошедший в него фаллос, из которого тугой струей хлестало кипящее семя. В неистовстве поднявшись на колени, дочь Агенора, вцепившись в бычий уд обеими руками, то заглатывала его так глубоко, как только могла, то выталкивала языком наружу, упиваясь текущим из него семенем, заливавшим ей лицо, шею и плечи, втирая его в соски готовых вновь лопнуть от вожделения грудей, живот и жадно дышащее окровавленное лоно.
 
В первую ночь, проведенную Рыжеволосой на новой земле, за пределами вскормившей ее родной Азии, Европе приснился еще один удивительный сон.

Широкоглазой снилось, что из лесу на берег Крита, которому было предназначено богами, или самой судьбой, которой покорны даже боги, стать ее новой родиной, вышла та самая прекрасная белая женщина с огненно-рыжими волосами, которая в ее первом сне одолела свою соперницу-Азию в борьбе за Европу. Уже нисколько не страшась ее, сидонская царевна сама бросилась в объятья к ней, и белая женщина, лаская царевну и гладя ее по голове, приговаривала, как когда-то, в детстве, царь Сидона Агенор: "Ну, здравствуй, рыженькая ты моя! Добро пожаловать домой! Теперь вся эта часть света будет названа твоим именем! Такова воля богов!"

Когда она наутро с превеликим трудом поднялась на ноги, то почувствовала, как из нее наружу выходит какая-то густая жидкость. Вязкая, кремообразная масса стекала по ногам царевны. У истомленной девы  было ощущение, что лившейся из ее утробы жидкости хватило бы на несколько амфор, причем текла она не только из влагалища, но и из заднего прохода.

Общеизвестно, что обычно девственница не испытывает оргазма не только в ходе дефлорации, но и еще достаточно долгое время после нее. Однако в случае Европы дело обстояло иначе, поскольку, согласно представлениям древних греков, с ней сочетался не земной мужчина, а бессмертный бог.

Древнегреческие мифы гласят, что Широкоглазая, доставленная на славный остров Крит могучим Круторогим, зачала с ним и произвела на свет трех сыновей - Миноса, Радаманфа и Сарпедона.

По местному критскому мифу, сам Тучегонитель Зевс в образе быка возлежал с Европой под платаном у Гортины. Согласно изображениям на прасийских монетах, они сочетались в ветвях самого платана, причем Зевс для этого обратился птицей (совсем как его сын, бог Солнца Аполлон обратился лебедем ради совокупления с прекрасной Ледой, царицей спартанцев - впрочем, впоследствии честь этого подвига была приписана самому Зевсу). По версии поэта Антимаха, Европа была надежно скрыта Зевсом в пещере на острове Крит.

По другой версии, Европу скрывали в местечке Тевмесс в Беотии, а супругом Европы называли Зевса-беотийца.

Впоследствии Европа вышла замуж за царя Крита Астерия, который, умирая бездетным, оставил власть над островом сыновьям Европы от Зевса-быка. По одному из мифов Астерием звали, однако, не супруга прекрасной Европы, а быкоголового (по другим же версиям - всего лишь рогатого и хвостатого) пасынка ее сына Миноса-"талассократа" /7/, зачатого супругой Миноса, дочерью Гелиоса - сладострастной Пасифаей, от другого, на этот раз уже не финикийского, а критского, быка. Сын Пасифаи от быка Астерий, питавшийся человеческой плотью, более известен в мифологии под именем Минотавра, что означает по-гречески "бык Миноса". Впрочем, это уже совсем другая история.

ПРИМЕЧАНИЯ

/1/ См.: Елена Никиткина. Похищение Европы / Секс с богами. © Copyright: Елена Никиткина, 2007. Свидетельство о публикации №2709110382.

/2/ Ктеис (греч.) - женский орган оплодотворения, издревле именуемый, в отличие от своего мужского эквивалента-антипода фаллоса, "двуличным" (из-за присущего ему сочетания "мужского" клитора с "женским" влагалищем).

/3/ Харитами (др.-греч.: "изящество, прелесть") именовались в древнегреческой мифологии три богини веселья и радости жизни, олицетворение изящества и привлекательности. В древнеримской мифологии (во многом заимствованной римлянами у греков) трем харитам соответствовали три грации.

Хариты, как богини изящества, прелести и красоты, даровали тем, кто поклонялся им, творческое вдохновение и считались покровительницами искусств. Элемент "Харис" включает микенское слово ka-ri-si-jo. Согласно Гомеру, хариты были "прислужницами Афродиты". Жилище харит располагалось рядом с жилищем муз - спутниц бога Солнца, музыки и искусств Аполлона (Феба), что подчеркивало их близость. Особенного развития культ харит достиг в беотийском городе Орхомене.

Согласно Гесиоду и Ономакриту, хариты, (упоминавшиеся и в одах Пиндара), были дочерьми главы олимпийского пантеона Зевса Громовержца и Евриномы.

Первая из харит, Аглая, или Евгиала (др.-греч.: "ликование", либо "красота", "блеск"), согласно некоторым мифам, была женой хромого бога-кузнеца Гефеста (сына Зевса, именовавшегося в древнеримской мифологии Вулканом), и вестницей богини любви и красоты Афродиты. Имя второй хариты было Евфросина (др.-греч.: "радость", либо "благомыслящая"). Имя третьей - Талия (др.-греч.: "изобилие").

Однако о харитах существуют и другие предания.

Так, например, согласно Антимаху, хариты были дочерьми Эглы и бога Солнца Гелиоса (впоследствии слившегося в представлении античных греков с Фебом-Аполлоном). Если верить Гермесианакту, то одну из харит звали — Пейто. Согласно Каллимаху все три хариты были дочерьми Зевса от Илифии. По Сервию же - дочерьми бога вина Диониса и Афродиты. В некоторых мифах хариты именуются дочерьми Океана и Эвриномы, либо Диониса и Корониды.

Согласно Гомеру, одну из харит звали Пасифеей (просьба не путать с Пасифаей - дочерью Гелиоса и супругой дочери Европы от Зевса, воспылавшей нечестивой страстью к быку и родившей от этого быка чудовищного людоеда Минотавра-Астерия). Харита Пасифея, упоминаемая в произведениях римского поэта Катулла и у автора "Описания Эллады" Павсания, иногда считалась возлюбленной бога сна Гипноса и дочерью Диониса.

Спартанский поэт Алкман упоминает не трех, а только двух харит, именуя их Фаенна ("Блеск") и Клета ("Звук"). Давший им эти имена лакедемонянин Харит (не родственник богинь изящества и красоты, а всего лишь их тезка) воздвиг харитам храм им на берегу реки Тиаса. По другой версии, почитание харит было введено Лакедемоном.

В отличие от спартанцев-лакедемонян, афиняне именовали двух харит Авксо ("Прославляющая", "Умножающая") и Гегемона (Игемона, то есть "Повелительница", "Госпожа"). По другим данным, афиняне именовали харит Весной и Осенью.

Харитам был посвящен LX орфический гимн.

В изобразительном искусстве харит обычно не две, а три, и обычно они изображаются сгруппированными таким образом, что две крайние стоят лицом к зрителю, а та, что посередине, — спиной, с головой, повёрнутой вполоборота. Такова была их античная поза, известная и копируемая скульпторами и художниками, начиная с эпохи Возрождения. В разные века хариты (грации) наделялись разным аллегорическим смыслом. Древнеримский философ, драматург и прозаик Луций Анней Сенека описывает трех граций как лучезарных девушек, обнажённых или одетых в свободные одежды, олицетворяющих тройственный аспект щедрости: оказание благодеяния, получение благодеяния и оплату благодеяния.

Флорентийские философы-гуманисты XV века видели в харитах-грациях олицетворение трёх фаз любви: красота, возбуждающая желание, которое приводит к удовлетворению. Существует, однако, и ещё одна, встречающаяся в трудах гуманистов, начиная с Анджело Полициано, придворного поэта и друга Лоренцо Медичи Великолепного, воспитателя его сыновей, профессора греческой и латинской литературы во Флорентийском университете (1480—1494), автора пьесы "Сказание об Орфее" (1471), интерпретация, согласно которой три хариты-грации ассоциируются целомудрием (лат.: каститас), красотой (лат.: пульхритудо) и любовью (лат.: амор).

/4/ Фаллос (как и ктеис) с незапамятных времен служил предметом почитания и даже обожествления. Индоевропейские и семитические религии, но и религия Древнего Египта, полны следов фаллического культа. Ещё на заре ведийской мифологии мы встречаем образ быка-оплодотворителя, во множестве вариаций повторяющегося во всех индоевропейских мифологиях (Дионис — "могучий бык" у греков); в брахманизме уже выступает явственно могучий фаллический бог, Шива, или Рудра, главные символы которого — линга (фаллос) и йони (ктеис), они же символы воспроизведения и обновления. В аллегорической форме шара и призмы символы эти повсеместно украшают храмы этого бога рождения и разрушения. Фаллические поклонники его с XII века образовали секту лингаитов, которые постоянно носят с собой маленькие фигурки фаллосов как защиту против злых наваждений. Поклонение Шиве у одних выражается суровым аскетизмом, у других, наоборот, самым необузданным развратом.

Как и в Древнем Риме, изображения фаллоса из бронзы или камня служили украшениями женщин, гигантские изображения его воздвигались в храмах, и ещё в настоящее время факиры у храмов предлагают бесплодным женщинам целовать фаллос. Греко-римский фаллический культ, концентрировавшийся главным образом вокруг Диониса и Афродиты, — культ, заимствованный из семитических религий; под разными именами он господствовал во всей Западной Азии и Египте. Наиболее характерным образом этот культ выразился в Сирии. Храм Астарты и Аттиса украшался у входа изображениями фаллоса и целыми фаллическими сценами из культа Астарты. Множество оскопленных в женском одеянии прислуживали богине; другие, возбуждая себя музыкой и пляской, приводили себя в экстаз и оскопляли себя. В Финикии во время празднеств по умершему Адонису женщины срезали свои волосы и занимались ритуальной проституцией.

У первобытных племён следы фаллического культа встречаются в самых различных местах и в самых различных формах. Еще в конце XIX века гиляки благоговейно относились к срезаемой шкурке фаллоса медведя; айны по сей день ставят на могилах огромные деревянные фаллосы; бушмены, жители островов Адмиралтейства, обитатели Суматры и др. изготовляют фаллические изображения своих богов. Генезис фаллического культа лежит в анимизме первобытного человека вообще и в частности в представлении о множественности душ индивида, то есть в представлении о том, что, кроме главной души-дубликата всего человека, существуют ещё самостоятельные души отдельных частей тела. Органы оплодотворения, с этой точки зрения, более чем какие-либо другие должны были обладать самостоятельным существованием; за это говорило все: и таинственность процесса воспроизведения, и ещё более импульсивная бессознательность процесса, в котором органы оплодотворения действуют помимо и даже вопреки желанию индивида. Отсюда и представление о фаллосе как об индивиде, могущем существовать даже и совсем отдельно от человека и проявлять в таком состоянии свои чудотворные действия.

Некоторые фаллические изображения даже более или менее культурных народов наглядно иллюстрируют это представление. Великолепное гигантское божество Аннама (входящего в нынешний Вьетнам), украшающее вестибюль Российского этнографического музея и представляющее антропоморфизированную зверочеловеческую фигуру слона и пантеры, опирающуюся на царственный жезл, снабжено огромным фаллосом, украшенным такими же атрибутами (рогами, клыками, пятнистой шкурой), как и его царственный обладатель, и представляет как бы двойник этого последнего. От человека и животных такие представления о природе половых органов были перенесены и на всю остальную природу. Деревья, цветы, травы, даже камни считались размножающимися таким же путём, как человек. Отсюда воззрение на смену времён года и связанную с нею смену растительной жизни как на результат периодического возрождения и умирания фаллических божеств, творцов растительной жизни. Это последнее воззрение должно было играть огромную роль в земледельческий период, когда все существование человека зависело от благоприятного роста культурных растений и размножения животных. Оно вызвало целый цикл мифов об умирающем и рождающемся Адонисе, об овдовевшей Астарте, а также весенние и осенние обряды земледельческих народов. Исследователям долго казались необъяснимыми фаллические эксцессы, которыми сопровождались земледельческие праздники у самых различных народов. В них видели переживание первобытного коммунального брака, но это оставляло без объяснения эксцессы противоположного характера — обязательное воздержание от сексуальных сношений и даже самооскопление.

Оригинальное объяснение дал этим фактам Дж. Фрэзер; он свёл их к общим приёмам симпатической магии, к которым обыкновенно прибегает первобытный человек в интересах самосохранения и для гарантирования своего материального благополучия. Все боги цикла Диониса — боги деревьев и хлебных злаков, от производительных актов которых зависит урожай тех или других растений и жизнь домашних животных. Чтобы воздействовать на этих богов, главнейших виновников благополучия, в наиболее важные моменты — в начале весны или осенью, по окончании жатвы — первобытный земледелец прибегал к торжественным массовым сексуальным излишествам, которые по симпатии должны были вызвать усиленную половую производительность самих богов хлеба, плодов, скота. Даже ритуальное воздержание Фрэзер объясняет той же психологией. Первобытный человек, говорит он, "может думать, что сила, которую он отказывается тратить на воспроизведение себе подобных, образует, так сказать, фонд энергии, которым воспользуются другие существа, растительные или животные, в размножении своего вида. Таким образом, из одной и той же грубой философии дикарь различными путями доходит либо до обязательства (rule) эксцессов (profligacy), либо до аскетизма" (о том, что аскетизм - также часть фаллического культа, т.е. обожествления фаллоса и ктеис, не мешало бы помнить нынешним неумеренным "блюстителям нравственности"!). Кроме общей литературы по истории религии, см. Дж. Фрэзер, "Золотая ветвь".

У греков фаллос — орган мужской производительности, служил символом божеств Диониса, Гермеса, добрых демонов, Приапа и Афродиты, олицетворявших половой инстинкт, плодородие и производительную силу природы, причём фаллос — быть может, представлявший собой первоначально фетиш, — впоследствии стал атрибутом в культе божества. Значение фаллоса как фетиша освящалось тем фактом, что в мистериях Диониса фаллос изображал самого Диониса; в культе же Афродиты фаллос, очевидно, был атрибутом, символизирующим основные черты богини. Наиболее значительную роль фаллос играл в культе Диониса, особенно во время сельских праздников сбора винограда и городских празднеств, которыми ознаменовывалось наступление весны. На сельских или малых Дионисиях фаллос поднимали вверх и носили в процессии (греч. фаллофория, фаллагогия) с особыми так называемыми фаллическими песнями, великолепный образчик которых мы имеем в стихах 263—279 "Ахарнян" Аристофана. Описываемая в этой комедии процессия устраивается Дикеополем и членами его семьи; впереди идёт его дочь с корзиной на голове (канефора), за нею следует раб Ксантий с высоко поднятым символом Диониса, и, наконец, шествует сам хозяин, импровизирующий веселую песенку в честь Фалета - спутника Диониса. Дополнив бегло набросанный Аристофаном очерк процессии более просторной перспективой, более шумной и многочисленной толпой участников, более широким захватом веселья и перекрестных шуток, мы получим ту фаллическую процессию, в смехотворных шутках которой заключаются зародыши древнеаттической комедии. Кроме веселья, в этих сценках не было ничего религиозного, дионисовского — ни жертвенника, ни культового действа, ни традиционных сатиров, ни мифического содержания; они могли зарождаться и зарождались и вне Дионисовского обихода, как южно-италийские мимы и ателланы с их литературным и народным наследием (А. Н. Веселовский, "Три главы из исторической поэтики", 1899, СПб., стр. 134). Из этих отрешенных от форм культа положений с их реальными типами возникла комедия, когда темы, взятые из быта или из мира фантастики, с полными шаржа и бесцеремонно откровенными типами и с столь же откровенной сатирой на личности и общественные порядки, объединили разнообразие этих положений. Фаллос, фигурировавший на упомянутых процессиях, делали из красной кожи, придавая ему положение эрекции (греч. итифаллос), и привешивали к длинному шесту; участники процессии привязывали себе небольшие фаллосы к шее и бедрам, наряжались в пестрые костюмы и надевали маски.

Восточная склонность к крайностям проявилась в греческих городах эллинистической эпохи, между прочим, и в культе фаллоса: в пропилеях храма Диониса в Сирии стояли два исполинских фаллоса с надписью, гласящей, что Дионисий посвящает их мачехе своей Гере; в Александрии при втором  египетском царе из македонской династии Птолемее II Филадельфе носили в процессии фаллос длиной в 120 локтей, с венком и золотой звездой на кончике. Наряду с этим во всех странах эллинского и римского мира употреблялись небольшие фаллосы в качестве амулетов, которым приписывалась чудодейственная сила — прогонять дурные влияния и чары. У римлян этот амулет назывался "фасцинус" или "фасцинум": его носили в детском возрасте на шее, вешали над входами в дома и комнаты, выставляли в садах и на полях для их охраны. Чудодейственная сила фаллоса исходила из того, что "непристойное" изображение привлекало к себе взоры и отводило их от опасного предмета. Отцы церкви нападали на крайности, которыми сопровождался в их время культ фаллоса: так, в Лавинии в течение целого месяца, посвящённого Отцу Либеру (италийскому аналогу Диониса), фаллос носили по всем деревням, чтобы отвести от полей злые чары, после чего водворяли его на место, пронеся его по всему городу через площадь; на свадьбе новобрачная должна была сидеть на фаллосе, которому как бы приносила в жертву своё целомудрие. Вообще культ фаллоса как символа производительной силы мы встречаем во многих религиях природы как у диких, так и у культурных народов. Именем итифалла (фаллоса в состоянии эрекции) обозначаются также песнь в его честь и сопровождающая её пляска. Итифаллические песни слагались в особом размере (лат. версус итифалликус), представлявшем собой трохаическую триподию.

Культ этот царил не в одном только античном мире, откуда пошло его название (слово "фаллос", как и его вариант "фаллус", происходит из греческого). Он одинаково распространён в различных стадиях развития у самых первобытных племён и у культурных народов за пределами европейского культурного круга (например, у японцев), а в виде многочисленных переживаний — у крестьянского населения Европы. Ещё так часто встречающийся среди нас грубый обычай ставить "кукиш" ("шиш", "фиг" или "фигу" оскорбителю или для предохранения от дурного глаза ведёт своё начало от фаллического культа, так как изображение фаллоса, вонзенного в ктеис (которая и по сей день именуется по-итальянски "фига"_ символом которого является в данном случае "кукиш" (не случайно слово "фиг" в современном русском языке заменяет матерное слово из трех букв, обозначающее мужской срамной уд - "пошел на фиг" и т.д.), в прежнее время повсюду считалось охранителем от всяких злых духов и чар.

Типической страной фаллического культа, сохранившегося до настоящего времени, является Япония. По синтоистской космогонии даже самые острова Японского архипелага представляют собой не что иное, как гигантские фаллосы, созданные фаллосами. Реальные изображения фаллосов и ктеис сплошь и рядом находятся в кумирнях, божницах, на дорогах. Символы фаллоса (гриб, рыло свиньи) и ктеис (бобы, персики) — приносятся в жертву синтоистским богам ("ками").
 
/5/ "Виноцветным" Средиземное море именовали, в отличие от древних египтян (называвших его "Великим Зеленым Озером"), как финикийцы, так и древние греки (если верить переводу "Илиады" Н.И. Гнедича). Ибо воды его порой (особенно перед началом бури) принимали странную окраску, и казалось, будто их грозная синева источает кроваво-золотистые искры. А Гомер в "Илиаде" и "Одиссее" порой называл Средиземное море "пурпурным":

Свежий повеял зефир, ошумляющий темное море.
Бодрых гребцов возбуждая, велел Телемах (сын героя Одиссея - В.А.) им скорее
Снести устроить; ему повинуясь, сосновую мачту
Подняли разом они и, глубоко в гнездо водрузивши,
В нем утвердили ее, а с боков натянули веревки;
Белый потом привязали ремнями плетеными парус;
Ветром наполнившись, он поднялся, и ПУРПУРНЫЕ (выделено нами - В.А.) волны
Звучно под килем потекшего в них корабля зашумели;
Он же бежал по волнам, разгребая себе в них дорогу...

(Гомер. "Одиссея". Перевод В.А. Жуковского) - М, 1983, с. 33-34.

/6/ У быка половой член тонкий и длинный, с заострением на конце, имеет S-образный изгиб. На кончике полового члена различают шейку головки, отросток мочеполового канала и слабовыраженную головку. На шейке головки находится шов — связка, закрученная в левую сторону. При эрекции диаметр полового члена увеличивается незначительно, но при выпрямлении изгибов его длина достигает 100—150 см. Во время эякуляции кончик пениса загибается и поворачивается вокруг своей оси, описывая почти полный круг с диаметром 12 — 14 см. Конечная часть полового члена помещается в препуциальном мешке, который находится впереди мошонки, ближе к пупку. Но следует учитывать, что белый бык, сблизившийся с Европой, был не простым четвероногим, а принявшим его облик Зевсом - величайшим из Богов, со всеми вытекающими из этого последствиями).

/7/ "Талассократ" - "морской владыка", "правитель (повелитель) моря (морей)" - титул Миноса и других царей славного острова Крита, обладавших сильнейшим в тогдашнем Средиземноморье торговым и военным флотом, что поставило в зависимость от их Критской державы все прибрежные города и государства.