Зарубки. Рассказы. Глава третья. Перемена

                Перемена

   В тот день я как никогда ждал конца урока. После продолжительных февральских морозов установилась
теплая и ясная погода. Школа, в которой я учился, была довольно большая, но поиграть, побегать было негде.  У нас на этаже находились учительская и кабинет директора. Может быть поэтому в коридоре, где находился наш класс, вечно торчала баба Вера со шваброй в бледно-синем застиранном халате.
С толстым красным носом, с каким-то непонятным колпаком на голове, она здорово походила на снежную бабу. Не знаю, по своей воле или ей поручили, но порезвиться, пошалить нам она не позволяла. Толстая, казалось бы, неповоротливая, она проворно махала своей грязной шваброй и покрикивала на нас противным, вечно простуженным голосом:
– А ну, тихо! Чаво раскричались? Сейчас я вас шваброй  поучу по своему уму – разуму.

– И чего мы здесь томимся. На улице такая благодать: тепло, светло. Можно и в снежки поиграть, - предложил Боря Шумов, когда мы после второго урока стояли в длинном коридоре школы, наблюдая, как чинно прогуливались школьники под неусыпным оком бабы Веры. Все одобрительно закивали.
– После истории большая перемена. Все на улицу, – неожиданно для самого себя прокричал я, да так громко, что у бабы Веры выпала из рук швабра…
Тут прозвенел звонок. Вместо историка в класс вошла «немка» – преподаватель немецкого языка. Дородная женщина в годах с ярко-красной помадой на губах, в кокетливой шапочке на голове, она вызывала непонятную мне неприязнь. Как-то само собой сложилась частушка:
                Прибежала Бонна в класс.
                Was is das! Was is das! Кишки выпущу из вас.
  Прозвище Бонна прилипло к ней сразу и на всю жизнь. Может быть, из-за этой неприязни мне не давался немецкий язык, и я скучал на её уроках.
  Как только прозвенел звонок, я кинулся из класса, как угорелый.  За мной с криком и визгом устремились остальные. Бежал я впереди всех, победно оглядываясь на одноклассников…
Вдруг со всего маху я уткнулся в чьи-то ноги. Подняв глаза, я увидел искаженное от гнева лицо военрука школы. Один глаз у него бешено вращался, казалось, вот-вот выскочит. Другой глаз смотрел на меня неподвижно и зло.
– Ты, что, паршивец! Чему радуешься, гаденыш? Сталин умер! – закричал военрук и тут же схватил меня за штаны и рубаху, поднял на весь свой рост и метнул меня, как какой-нибудь куль с отрубями. Я сильно ударился о деревянный пол и покатился, вернее, полетел обратно по коридору. Ребята в страхе расступались. Мне казалось, что этому не будет конца… 
  Наконец я уперся в стену. Пытаюсь подняться и не могу. Подбежавшие однокашники помогли мне подняться и добраться до парты. Всю большую перемену я просидел за партой, вздыхая и сморкаясь в рукава рубахи, так толком и не поняв, за что так меня.
  У меня в голове не укладывалось, что Сталин может умереть.
  После уроков я приплелся домой и увидел мать, которая, забравшись на лесенку, прибивала флаг с черными лентами. Спустившись, она посмотрела на плоды своих рук и на меня, проговорила:
– Чего такой печальный, сынок? Не тужи. Бог даст, как-нибудь, проживем.
Я не стал расстраивать маму, покивал головой, а дома забрался на печку и проспал до самого утра.
 Утром брат удивленно спросил:
– Вов, а Вов. Что это у тебя за синяк во всю бочину. Опять с трамплина прыгал?
Мне ничего не оставалось, как рассказать ему о том, что произошло в школе.
– Знаешь что, Володя, ты только матери не рассказывай. Если спросит, скажи лучше, что упал с лестницы. Не дай бог, если мама узнает, она этому военруку последний глаз выбьет. Могут и посадить. А куда мы без матери, – зашептал мой брат.
– Как это последний? - удивился я.
– Да так. Говорят, на войне в глаз осколок попал. Вот ему и вставили стеклянный.
После слов брата у меня в голове все перевернулось. О военруке школы ходили слухи, что он танкист, геройски воевал, горел в танке. И мне не было обидно, что он так со мной обошелся.

   «Так мне и надо. Заслужил. Ну и что, что не знал о смерти. Ведь о тяжелой болезни сообщалось по радио. Ну и что, что в голове не укладывалось, что и Сталин может умереть», – думал я.
  Но всё изменилось после рассказа друга, отец которого призывался вместе с нашим военруком. Оказалось, что военрук наш, ни в каких боях не участвовал. Эшелон, в котором он ехал, еще далеко до линии фронта разбомбила немецкая авиация.
– Отец рассказывал, что на станции в то время творилось что-то несусветное. Необстрелянные солдаты вели себя хуже баранов. Метались по перрону, сбиваясь в кучи, и ревели как малые дети. Те, кто был постарше, криками и прикладами старались разогнать молодых воинов или хотя бы уложить, но ничего не получалось. Многие из эшелона погибли, многие были ранены. Тяжело ранен в голову был тогда и наш
военрук. Он долго лечился. Один глаз пришлось удалить и вставить искусственный. Его комиссовали. Военруком его устроил новый директор школы, который был действительно геройским танкистом, – поведал мне мой друг.
Разочарованию моему не было предела.


                ВОРОНА

   Сбежал я из дома зимой, когда учился в седьмом классе. Причины побега сегодня мне кажутся смешными.
Про наш замечательный пруд огромных размеров и очень чистый, я мог бы рассказывать часами. В начале
зимы пруд замерзает зеркальным льдом и превращается в громадный каток. Об этом я написал как-то такие строчки:
Зеркален пруд зимой от края и до края.
Лечу я на коньках, качаю ранний лед.
Проталины с опаской объезжая,
Не раз от страха сердце обомрет.
А ночью чудно все в такое время года.
И в небе и на льду бескрайний звездный мир.
У звезд свой праздник и своя свобода -
Вселенский пир….
На своих снегурках, привязанных к валенкам, я объездил с друзьями весь пруд. В тот год в продаже появились коньки «дутыши». Мечта каждого пацана. На «дутышах» можно было не только кататься на льду, но и хорошо играть в хоккей.
  Что я только ни делал для того, чтобы мне родители купили такие коньки, не передать словами. Наконец мать не выдержала моего беспрестанного нытья, купила мне эти злополучные коньки. Вечером после школы я один отправился кататься на пруд. Коньки оказались действительно славными.
  На радостях я объездил вес пруд и не заметил, как стемнело. На берегу, как только я стал снимать коньки, на меня налетели какие-то парни. Сбили меня с ног, схватили коньки и убежали. Весь зареванный, я вернулся домой. Мать пришла в ярость. Никогда до этого она не наказывала сама. Наказания за провинности проводил по её требованию отец. Но он даже отхаживая меня ремнем, делал это как-то
мягко и сам при этом чуть ли не плакал. Всем своим видом давая понять, что ему ой как не хочется проводить такого рода учения, но что же делать? Надо. Досталось мне от матери, на сей раз, изрядно.
Мало того, мне пришлось испытать такие унижения, что не дай Бог никому. Мать в поисках коньков таскала меня по домам с тем, что бы я вспомнил и показал тех, кто украл у меня коньки, не обращая никакого внимания на мой лепет: «Было темно, я не помню, мама, их лица».
   После очередного унижения у меня созрело решение уйти из дома. Утром вместо школы я пошел на станцию с желанием уехать подальше и поскорее. Там я узнал, что пассажирский поезд ходит один раз в день, и что поезд прошел еще утром. И я в слезах отправился пешком по железной дороге с одной застрявшей в голове мыслью: только бы подальше от дома и города. Шел я долго, проклиная, и коньки, и парней, и себя за то, что не смог за себя постоять. Стемнело. Слезы высохли, и я понемногу стал приходить в себя. Вдруг подул холодный ветер, повалил снег, да такой, что метра за три ничего не было видно. Я почувствовал, что замерзаю. Мне стало страшно, но я продолжал идти и идти. Через некоторое время снег прекратился, и стихло. Показались луна и звезды. Страх прошел, и шагать стало легче…
  Не знаю, сколько еще шел, когда неожиданно увидел вдали огоньки костра. Возле костра, куда я, наконец, дошел, уже совсем обессиленный, сидели пожилые женщины: путевые рабочие. Молча уселся поближе к костру, стараясь отогреться. Женщины продолжали между собой о чем-то говорить.
    Мне показалось, не обращали на меня никакого внимания. Под эти разговоры, как журчание ручья, я сомлел и не заметил, как уснул. Проснулся от того, что кто-то меня легонько трясет и от слов:
– Эй, малый! Просыпайся. Мы уходим.
Я пришел в себя. Костер уже догорал. Надо мной склонилась женщина и, увидев, что я проснулся, спросила: – Парень, ты куда направился? Пойдем ко мне. Здесь ты замерзнешь.
Я что-то промычал в ответ. Женщина подхватила меня за руку и повела к жилью. Дома она накормила меня и уложила спать, а когда я проснулся, посадила меня за стол и стала расспрашивать. Рассказывать о том, что ушел из дома я не стал. Мне вспомнилось, что где-то на станции работает мой брат Николай.
– Иду к брату. Он работает на кинопередвижке где-то на станции Лупья. Иду пешком, так как нет денег на проезд,- врал я этой доброй женщине и чем больше врал, тем больше себе верил.
Женщина, выслушав меня, сказала:
– Парень, пешком тебе до Лупьи не дойти. Замерзнешь. Пошли, я помогу тебе доехать.
Мы пришли на платформу железной дороги. Через некоторое время подошел пассажирский поезд. Женщина подошла к проводнице, о чем-то горячо с ней поговорила и посадила меня в вагон. Уже под вечер меня растолкала проводница: – Вот твоя Лупья. Вылезай, приехали.
   Куда идти я не знал и остался переночевать на станции. Там сошелся с компанией беспризорников, которые за короткое время обучили меня выживанию. Где добыть еду, место теплого и безопасного ночлега и многому другому. Они ездили от станции к станции, где выпрашивая, а где и воруя на пропитание.
   С пацаном по прозвищу Ворона, я подружился как-то ближе, чем с остальными. Парень и вправду был похож на ворону. Черненький, небольшого роста ходил он, припрыгивая на коротких ногах, размахивал длинными руками, словно ворона крыльями. Говорил он тоже своеобразно, не говорил, а будто весело каркал. Зато выпрашивать у него получалось лучше всех. На первых порах он делился со мной хлебом и солью, шутливо приговаривая: – Учись, Вовчик. Кушай и меня слушай. Ешь, пока мы живы, тут – на том свете не дадут.
На третий день мы вышли на какой то станции. Не успели толком оглядеться, как вдруг раздался знакомый голос: – Эй! Пацаны, помогите выгрузить аппаратуру, кино бесплатно.
Это был мой брат Николай. Я подбежал к нему. Увидев меня, брат был очень, удивлен.
– Володя! Ты как здесь оказался? Помогай выгружать, поезд ждать не будет, – скороговоркой выпалил он.
Мои новые друзья помогли выгрузить из вагона и погрузить на стоящий недалеко грузовик киноаппаратуру. С Николаем я уехал на этом грузовике в клуб, а пацаны остались на станции, провожая нас грустными глазами. В кино они пришли, но со мной разговоров не заводили.
  Брат мой не стал меня мучить длинными расспросами о причине моего появления здесь, в глухомани, но сказал: – Ну что ж. Не хочешь учиться, будешь помогать мне.
У Николая я пробыл с неделю. За это время, похоже, он дал знать родителям обо мне. Постепенно брат подвел меня к мысли, что надо продолжить учебу. Работа, которую я выполнял, не казалась мне в тягость, но чувствовал я себя не в своей тарелке. Больше всего в тягость были постоянные переезды и ночлеги у случайных людей. И я принял решение вернуться к родителям. Вспоминая ярость матери, думал про себя: «Будь что будет». Брат дал мне на дорогу денег и уехал в очередной поселок показывать кино, а
я направился на станцию. Там встретил своих приятелей, печальных и как мне показалось немного пришибленных.
– Здоровы были, пацаны! А где Ворона?  Что он тоже кого-то из родственников встретил, иль промышляет, где в одиночку? А я вот домой собрался. Брат уговорил, – щебетал я, обрадованный встрече с друзьями по несчастью.
  То, о чем рассказали ребята, привело меня в ужас. На одной из станций уже под вечер за ними погнался милиционер. Пацаны бросились в разные стороны, но мент успел схватить Ворону.
Отвел в какой-то старый амбар и закрыл Ворону до утра. Не тащить же его к себе в дом. Утром пришел разбираться, что за попрошайка такой объявился в поселке. Открыл амбар и увидел объеденный крысами труп Вороны. Не дай бог никому умереть так, как умер мой приятель. Решение мое ехать домой ребята одобрили. На выданные братом деньги в станционном буфете я купил пирожков с капустой и морсу. Так мы отметили безвременную и ужасную смерть Вороны. Не успели утереть слезы и доесть пирожки, как тут неожиданно в дверях показался мой отец, увидев меня, обрадовано произнес:
– Здравствуй, сынок. Поедем домой. Мать ждет.
Дружки мои отошли в сторону, понурив головы. Больше ко мне они не подходили.
Дома меня встретили дружелюбно. Мать и отец никогда не заводили разговоров ни о коньках, ни о моем побеге.
  В школе мне тоже не напоминали об этом случае. Седьмой класс я закончил кое-как. Отсутствие на занятиях около месяца сказалось на моей успеваемости. Но я никогда не сожалел, что поступил так. Горевал только о том мальчишке, который умер такой страшной смертью. Скитания с теми пацанами закалили меня. Я как-то быстро повзрослел, и совершено по-иному стал относиться и к родителям,
и к друзьям, и к учебе.


                ДРОВОСЕК      


  У нас в городе открылась новая танцплощадка. До этого молодежь собиралась на окраине. И там, на по-
ляне пела и плясала под игру доморощенных гармонистов, порой до самого утра. В то лето в каникулы после окончания девятого класса, я работал на строительстве дороги на одной из главных улиц нашего города. Вечером отец, узнав, что я собираюсь идти на танцплощадку, предупредил:
– Володя, ты не забыл, что мы завтра рано идем на заготовку дров. Делянка далеко. Работа тяжелая. Слава богу, выходные у нас совпали. Пока погода стоит хорошая, надо успеть заготовить на всю зиму. Приходи, сынок, пораньше, надо хорошо выспаться.
– Хорошо, хорошо, батя. Я быстро, только посмотреть, что за танцплощадка такая, – ответил я и был таков.
На танцплощадке было все по высшему классу. Большая, круглая, хорошо освещенная ротонда. Крытая сцена. Мощные звукоусилители. Свой хотя и небольшой, но все-таки джаз-оркестр. А народу! А девушек! Я позабыл про все на свете. С одной знакомой девушкой Галиной мы протанцевали до самого закрытия.           Я проводил её до дома. Расходиться не хотелось, и мы еще долго бродили, не замечая времени. Расставаясь, мы договорились вечером встретиться на танцплощадке. Домой я вернулся под утро. Благо в
те времена у нас не знали, что такое замки и запоры. Когда уходили из дома, последний совал в дверную ручку палку или ветку – знак того, что в доме никого нет. Я тихонечко прокрался в дом, улегся спать и сразу уснул, как убитый. Проснулся, мне показалось сразу, как только прилег, от толчков и голоса отца:
– Володя, сынок! Давай, давай вставай. Умывайся. Быстро завтракаем и идем. Делянка далеко. Протопаем часа полтора. А нам кровь из носу, надо заготовить дрова на всю зиму. Не дай бог, пойдут дожди. Дороги раскиснут. Дрова не вывезем, как зимовать будем?
Под эти толчки и отцовы причитания, я умылся холодной водой. Вода приободрила меня, но ненадолго. Смертельно хотелось спать. «На автомате» что-то перекусил и двинулся за отцом в полудреме. Не помню, как мы вошли в лес, и как я запнулся о валежину и упал.  И тут я решил, что немного полежу, что отца мне догнать – раз плюнуть. Под эти успокаивающие мысли не заметно уснул. Отец продолжал идти, задумавшись о чем-то, прошел, как позже рассказывал, километра на два от меня. Подождал, покричал, а сына и след простыл. Одному в лесу делать нечего. Ни срубить, не напилить, не сложить шести-
метровые бревна. Отец подумал, что я обиделся на то, что он ругал меня всю дорогу за то, что идем медленно, и что так мы ничего не успеем сделать, и убежал домой.
  Делать было нечего, и отец повернул в обратную сторону. Через некоторое время он увидел меня, спящего прямо на дороге. Отец настолько разозлился, что схватил палку и, страшно матерясь, ударил по мне. Я соскочил, и, как угорелый, бросился бегом в сторону делянки. Хорошо, что палка оказалась гнилой. Было не очень больно, но сон как рукой сняло. Поработали мы на славу. Правда, отец выдохся быстро, а я торопил его. Мне не терпелось быстрее закончить работу. Как же, меня на танцплощадке ждала девушка, а отец совсем ослабел. Его тоже можно было понять. После такой болезни, как паралич, слава богу, он еще делает такую тяжелую работу. Свалить лес, обрубить сучья с толстенной березы или сосны, распилить на бревна, скатать и уложить в несколько рядов для замера лесником – такая работа и не всякому здоровому мужику под силу. Под вечер усталые, но довольные, мы отправились домой.                Я, несмотря на усталость, шел, вернее чуть ли не бежал впереди. Меня ждет Галина. Первое свидание. Танцы под настоящую музыку…
Уже не отец меня, а я подгонял его: – Батя! Ну, бать давай, давай скорей! Уже темнеет! Я опаздываю. Мать заждалась. Ну, батя! – так покрикивая, я, бежал, не разбирая дороги.
  Через некоторое время оглянулся: отца нигде не было видно. Я перепугался: «Не дай господи, случилось что-нибудь. Наработался отец, а вдруг с сердцем плохо». Я повернул обратно и стал звать отца. Наконец, услышал вялый, можно сказать, хнычущий его голос, как из-под земли. И тут я увидел отца, который не может выбраться из глубокой ямы. Он решил спрямить и пошел не в обход по тропинке, а по брошенному через ров бревну.
  Не удержал равновесия и упал, а сил выбраться не было. Кончилось это тем, что мне
пришлось вести отца под ручку из боязни, что он еще снова упадет. Когда мы добрались до дома, было уже темно.
  На скорую руку я привел себя в порядок, переоделся, схватил со стола ломоть хлеба и рванул на танцы. На свидание, я опоздал. Опоздал не то слово. Галина меня не дождалась и ушла с танцплощадки. Я проторчал до закрытия, но так её и не встретил. Расстроенный, вернулся домой. Галя на меня обиделась настолько, что стала избегать встреч со мной.
 «Эх! Галя, Галина, и у тебя, наверное, это было первое свидание», – вздыхал я не раз, провожая её, издали взглядом.
   Что же делать? Зато дров хватило на всю зиму. А зима в том году была необычайно холодной.


                ГАРМОНЬ

 На окраине нашего города молодежь в выходные дни собиралась под вечер у костра попеть и потанцевать
под гармонь. Освещенные и оборудованные громкоговорителями танцплощадки появились много позже. Мне не часто удавалось отпроситься у родителей посмотреть на такие гуляния, но когда случалось, я был на верху блаженства. Особенно мне нравились гармонисты. Чубатые, в белых рубахах, они выделялись среди всех, а девушки так и висли у них на руках. Пределом моих мечтаний в ту пору было иметь свою
гармонь и научиться играть. Мечта моя сбылась, когда мне исполнилось четырнадцать лет.
В летние каникулы на второй или третий день на дверях магазина я увидел объявление о том, что требуются рабочие геодезисты, причем на работу берут с четырнадцати лет. Не раздумывая,
я чуть ли не бегом кинулся по указанному в объявлении адресу. Там находилась молодая и очень красивая женщина, которая на мой вопрос о приеме на работу ответила коротко:
– Надо дождаться начальника партии.
Начальник долго не приходил, но я все-таки дождался его. Осмотрев меня и, расспросив, кто я и откуда, сказал, что берет меня на работу, если не будут возражать мои родители. Дома я уговорил отца и мать отпустить меня работать геодезистом на все лето. Рано утром я уже был на работе, дождался начальника и
отдал ему заявление, подписанное отцом. Тот, внимательно прочитав, сказал, что хорошо, и я принят и объяснил, в чем заключается работа. С его слов работа мне показалась простой и легкой: носи и ставь рейку в указанные им точки. Кроме того, грузить и разгружать, копать шурфы, брать пробы воды и земли, и многое другое, что потребуется. Работа мне понравилась, и впервые дни я носился с рейкой, что называется, посвистывая, выполняя все указания молодой женщины. Через некоторое время начальник мне говорит:
– Владимир, предстоит серьезная работа. Надо подобрать еще двоих парней, одному тебе не справиться.
И я уговорил своих друзей пойти работать геодезистами. И все шло хорошо до одной поры. Предстояло пройти замерами реку Омутная. От реки Вятка, куда она впадала, до Омутнинского металлургического завода, около двенадцати километров. Замеры проводились через каждые сто метров в трех точках: на берегах, около воды и в середине реки. Вода, надо признаться, была довольно мутной, но поначалу я и мои друзья лезли с рейкой в воду охотно. Чем ближе мы подходили к заводу, тем вода в реке становилась
все грязнее и грязнее, да ещё и с мазутом. Мы устали и, кроме того, пошел дождь…
   Через некоторое время мои друзья наотрез отказались лезть в воду. Начальник партии сказал мне, что раз я их привел то мне и за них отвечать и, что надо обязательно пройти замерами, пока не стемнело.
Мне ничего не оставалось, как лезть одному в грязную мазутную воду с рейкой, устанавливать её в середине реки и на другом берегу и так через каждые сто метров.
  Весь измазанный и продрогший, я все-таки дошел до крайней точки замеров и не помню, как добрался до дома. Мать, охая и причитая, кое-как отмыла меня и уложила спать. На другой день у меня поднялась температура, и я весь день провалялся в кровати. На этом работа моя как геодезиста закончилась.
  Дед мой по матери – Василий Михайлович, узнав про это, сильно отругал и отца и мать. А когда я поправился, предложил работать у него в бригаде. Дед у меня был замечательный человек. Бывший унтер-офицер, участник Февральской революции семнадцатого года, знавший лично легендарного полководца Фрунзе, по приказу которого был назначен командиром полка. Полка, который в дни революции освобождал в Петрограде знаменитую тюрьму Кресты. За время пути эшелона из Маньижурии до
Петрограда деда дважды водили на расстрел. Оба раза солдаты полка не позволили расстрелять своего командира, ни жандармам, ни новым комиссарам.

  Дед был достаточно образованным по тем временам человеком и до выхода на пенсию работал мастером фабричного заводского обучения.
  После выхода на пенсию подрабатывал: кому-то менял крыши, кому-то фундаменты и прогнившие венцы устаревших деревянных домов. В бригаде деда работали такие же пожилые мужики – мастера на все руки.  Желание попасть в его бригаду было у многих, но дед в бригаду брал не каждого. Особенно после случая с Кормановым Михаилом. Михаил, хотя и без пальцев на левой руке, которые он потерял в боях под Сталинградом, довольно ловко управлялся топором, пилой и другими инструментами. Прибивая что-либо, гвозди держал во рту, шляпками наружу. Правой рукой брал гвоздь и с силой ударял в доску
и добивал молотком с одного раза. В перерывах мужики ели для поддержки сил, как говорилось: «чем бог пошлет». В основном хлеб да картошку, запивая молоком или водой. Готовить, что-либо не было времени, да и особо не из чего было в то послевоенное время. В лучшем случае пекли картошку в углях небольшого костерка, разводимого для просушки рукавиц и промокшей одежонки. Картошка у Корманова, надо сказать, была вкуснее, чем у других, и каждый старался выхватить из углей картошку Михаила. И вот ему
пришло в голову пометить свою картошку гвоздиками. В тот вечер дед мой разломил картошку, сунул, не глядя в рот, и от острой боли в горле чуть не задохнулся. В горле у него застрял гвоздь.
  В больнице врач, вытащив гвоздь, удивленно выспрашивал у деда:
– Как такое могло случиться, Василий Михайлович? Что, с голодухи, уже и гвозди стали кушать?
– Да можно сказать и так. Гвоздь во рту держал, чтобы прибить доски поскорей. Кашлянул, а гвоздь в горле и застрял, – отшучивался дед, вспоминая недобрым словом Корманова и его картошку.
  Мне повезло и, думаю, мой выбор профессии был предопределен уже в то время. В бригаде меня приняли хорошо, и я старался изо всех сил. Подносил и подавал на крышу стройматериалы, пилил, строгал, кромил доски и убирал строительный мусор. Работы хватало, но я успевал всюду, бежал на первый зов и без зова, когда видел в себе необходимость.
  Работу по тому дому мы закончили быстро. Хозяин с хозяйкой были очень довольны, рассчитались с дедом и накрыли стол с выпивкой и закуской. Во время ужина дед спросил у мужиков, как будем рассчитывать внука. Все дружно отвечали: – Поровну, молодец, хороший парень.
Дед поблагодарил бригаду и вручил мне заработанные деньги. Столько денег я увидел
впервые. На вопрос деда: «На что потратишь деньги?». Я, не задумываясь, твердо ответил:
- Куплю гармонь.
  На другой день мы с дедом купили гармонь. Денег хватило и на костюм. Я от счастья был на седьмом небе. Весь вечер я старательно учился играть на гармошке. Мать, не вытерпев пиликаний, прогнала меня из дому и, я уже ночью в сарае как-то само собой, подобрал на слух плясовую. На второй или третий день у нас собрались родственники, я уж и не помню по какому поводу. В разгар пьянки, кто-то предложил позвать знакомого гармониста, на что дед сказал, а у нас есть свой.
  Бледнея и краснея, я взял гармошку и стал играть то, что научился за эти дни, так называемую «Антатуриху». Помню до сих пор припев плясовой: «Антатуриха пирог пекла, угорела, на порог легла».
  Что тут началось. Это не передать словами. Ни один гармонист, из тех, которых я знал, не имел такого успеха. Плясали, что называется, «до упаду». Моя крестная на радостях кинулась меня целовать и, «войдя в раж», прокусила мне нос до крови. Нос мой распух, рана воспалилась, и мне пришлось идти в больницу.
  Врач, узнав в чем дело, долго смеялся, но нос вылечил быстро.

  По утрам, бреясь у зеркала, я смотрю на свой мясистый нос и вспоминаю то прекрасное время.


                ФУФАЙКА


  В начале учебного года десятые классы нашей школы были отправлены в деревни на уборку картошки.
Поздно вечером на грузовых машинах, приспособленных под перевозку людей, мы приехали в деревню.    
  Там нас уже ждали и без лишних хлопот разместили по три-четыре ученика на постой по домам колхозников. Хозяйка, где мы ночевали, была пожилая и усталая женщина. Она налила нам по стакану молока со словами, что хлеб для нас правление выдаст только завтра, так как привозят его из соседнего
села один раз в день. Мы не очень были огорчены: у каждого, что-то осталось от заботливых родителей.
На другой день нас отвели на картофельное поле, которое нам предстояло убрать. Поле мне показалось бескрайним.

     Мужик, что привел нас на поле, спросил:
– Кто из вас умеет обращаться с лошадьми?
– Я могу, - ответил я.
– Где научился? – спросил он. Я объяснил:
– В конном парке завода. Научил отец и верховой езде, запрягать и распрягать.
Мужик – бригадир полеводства, по сути, главный человек в той деревне, попросил Анатолия Николаевича: учителя физкультуры и классного руководителя нашего класса, поработать извозчиком.
Тут же отвел меня в неказистую конюшню. Там показал лошадь, сбрую, телегу. Посмотрев, как я запряг лошадь, хрипло пробурчал:
– Добро, подожди-ка немного.
Через некоторое время он пришел с молоденькой, худенькой девушкой в фуфайке и платке:
– Вот твой помощник. Она знает, куда ехать и поможет погрузить и разгрузить.
Девушка без лишних разговоров уселась на телегу и затараторила:
– Поехали. Как зовут? Меня Люба. А, Володя. Будем знакомы. Бригадир велел до обеда возить
лён, а после обеда картошку. Сейчас за льном, в поле. Вон туда. Здесь за речкой недалеко.
  Дорогой Люба весело болтала и о себе, и о скучной жизни в деревне и пела частушки.
  Вскоре мы приехали в поле, и там женщины загрузили телегу льном. Мы забрались на воз и
отправились обратно в деревню. Солнышко светит. Тепло. Птички поют. Воз покачивается из стороны в сторону на каждой ямке. Я не заметил, как Люба прижалась ко мне и поцеловала. Я ответил ей тем же, не подавая вида, что так у меня впервые. Мы целовались, прижавшись, друг к другу. Вдруг
Люба говорит, расстегивая фуфайку:
– Вова у меня груди такие маленькие, что через фуфайку и не пощупать.
От неожиданности такого предложения, или качнуло в этот раз сильнее, но я скатился с воза и оставшуюся дорогу шел пешком.
 Люба всю дорогу звонко смеялась, но залезть к ней на воз не предлагала.


                ОТБОЙНИК

     На нашей улице жил парнишка на год или два меня моложе. Не знаю почему, но в наших уличных играх он почему-то не участвовал. Казалось бы, на одной улице живем, но мы с ним не дружили. Родители у него были, как нынче говорят, из местной элиты. Мне было лет десять. Старший брат уехал поступать в Ленинградский институт железнодорожного транспорта, средний работал помощником киномеханика на передвижке. Все дела по дому перешли ко мне. Особенно тяжелым делом было, как мне казалось в то время, наносить воды из колодца. Воды требовалось много, а колодец был достаточно далеко от дома, в конце улицы. Два ведра на коромысле и раз пять-шесть в день – это было почти нормой. Все бы хорошо,
да тот парнишка, Толик, не давал мне прохода. Дразнил меня: и водовозом и ишаком. Причем встанет у своих ворот пролает, и бежит за ворота. Поджидает, когда я с полными ведрами пройду, согнувшись под их тяжестью. Знал ведь, о том, что с полными ведрами, я за ним не побегу. Я терпеливо сносил оскорбления. На улицу играть он не выходил, встреч со мной он избегал. Жаловаться у нас в семье, как-то
не было принято.
  Мало того, Толик стал кидаться комками земли, стараясь попасть в ведра. Один раз ему удалось-таки
попасть в ведро. Мне пришлось вылить воду, помыть ведро и снова отправиться за водой. Что творилось во мне – не передать словами. Не знаю, как долго бы продолжалось то издевательство.
  Однажды я снова шел с полными ведрами, готовясь к очередной пакости. И правда, калитка приоткрылась, и Толик метнул в меня чем-то. Я успел пригнуться, и тут что-то булькнуло в ведро. От неожиданности я оступился. Ведра выпали с коромысла, и вода, смешавшись с дорожной пылью, обрызгала меня почти с головы до ног. Стоял я, стиснув зубы, не зная, что делать, а за воротами ржал Толик. Слезы душили меня. Ничего не оставалось делать, как вернуться к колодцу. Тут я успокоился. Разглядел, чем на этот раз метнул в меня Толик. Это был железный отбойник – такая маленькая наковальня, на которой отбивают косы. Один конец длинный и острый. Его забивают в пенек или чурбан.    
  Набрав воды, я отправился домой, сжав в руке отбойник. Когда я проходил мимо злополучного дома, калитка открылась, и тут показался довольный и ржущий Толик. Не говоря ни слова, я метнул, что
есть сил, отбойник. Толик успел только повернуться. Он вскрикнул и упал. Калитка от порыва
ветра захлопнулась.   
  «Все, зашиб», – подумал я. Весь день я пробыл у своего друга. До самого вечера мы обсуждали, что меня ждет, и что дальше делать. Вариантов было не так уж и много. «Скрыться на время или уехать куда-нибудь. Не сознаваться. Никто ж не видел, что это я кинул злополучный отбойник. Или, наоборот, во всем признаться, и положиться на судьбу».
Домой я пришел уже затемно и твердо решил, положиться на судьбу. «Бог не выдаст, свинья не съест», – повторял я про себя, где-то услышанную фразу. Меня встретили зареванная мать и очень встревоженный и грустный отец:
– Вова, что ты наделал. Ты же чуть Толика не убил. Господи. Горе-то, какое. Что произошло? Рассказывай все безутайки.
Только тут я рассказал, что мне пришлось вытерпеть от этого Толика. Отец выслушал меня и говорит:
– Знаешь, что, сынок, завтра с утра иди до соседей и проси прощения. Люди они не простые. Не дай бог, упекут в колонию. Всю жизнь тебе и нам поломают. Мать Толика Ниной Петровной зовут, не забудь.
Делать нечего, утром я отправился к соседям. Постучал в двери. Вышла мать Толика, и я обратился к ней:
– Нина Петровна, здравствуйте. Простите меня, если можно. Виноват. Но, ей Богу, не я первый начал.
Сбивчиво и торопливо, боясь, что меня не выслушают до конца и погонят, я пересказал, как все было. Нина Петровна молча выслушала, покачала головой и с горечью произнесла:
– Иди домой с миром.
Через некоторое время Толик стал снова выходить на улицу и не только перестал дразнить меня, когда я ходил за водой, а, к моему большому удивлению, стал первым здороваться. Я тоже кивал ему в ответ. Иногда я чувствовал, что он наблюдает за мной, с интересом поглядывает на меня. И не только из-за своей калитки.
  Однажды на городских соревнованиях по борьбе я заметил его в зале, он уважительно смотрел на меня. Спустя много лет я приехал на родину в отпуск. Иду по знакомой улице, а из той самой калитки выходит хорошо одетый, красивый молодой человек, который подбегает ко мне и радостно говорит:
– Здравствуйте. Не узнаете меня?
– Толик что ли? Здравствуй, – ответил ему, улыбаясь.
– Толик, Толик, – тоже улыбаясь, говорит он мне, – А знаете, большое, спасибо.
– За что, Толик? – удивился я.
– Я знаю, за что, – ответил он и исчез в калитке.
Я до сих пор не знаю, за что. А вот матери его я точно знаю за что спасибо. Слава Богу, поборола материнские  чувства эта добрая женщина.
  Если бы нет, то жизнь моя сложилась бы, совершенно по-другому.