Сокамерники

Я добродушный и простой – за это меня и ценят. Но в метафизике я ничего не смыслю. Зато в физике неплохо разбирался. Мог стоять целый урок у доски и щелкать задачи как орешки. Учитель хвалил меня, но одновременно и журил, называя треплом. Скорее всего, потому, что я любил заигрывать с девчонками, наивно полагая, что привлекаю их внимание. Им же был интересен контингент менее чувствительный, более строгий, а главное – взрослый. Когда я поворачивался назад и начинал исподволь шутить, учитель, шевеля своими седеющими усами, грозно и расстановкой говорил: «Пикуть, ты чего от них добиться хочешь? Сядут на голову – потом вспомнишь еще меня…» Тогда я отворачивался, снова вставал и шел к доске решать задачи. Хотелось мне это делать быстро и в какой-то степени вычурно, почти экстравагантно, выдумывая собственные формулы. Даже это, казалось, могло привлечь всеобщее внимание, но на самом деле я вновь погрязал в своих чудо-мечтах. «Пикуть, не ищи легких путей – тебя ведь в тюрьму посадят», - опять говорил учитель, а все смеялись, особенно девушки; теперь я понимал, что успеха добиваются лишь серьезные мужчины.
Но вот я сказал, что добродушен и довольно прост в общении – и это сразу же оказалось неправдой. Точнее, правдой, но, сорвавшись с уст, заявление потеряло под собой твердую опору и вескость. Сейчас я снова пуст, и эта пустота тяготит, заставляя хвататься за какую-нибудь идею.

Выходя из университета, я решил схватиться за сигарету. Она ведь никогда не изменяет – я люблю ее за это, и она об этом знает. Я шагал по сухому снегу, а он с треском рассыпался, будто жевал твердое свежее яблоко вместо моих подошв. Усы застыли, как и сопли в носу. Хорошо хоть не превратились в зеленые сосульки. Тогда бы я был похож на моржа, а быть похожим на моржа – это потерять все оставшиеся шансы дожить до двадцати пяти.
Ветер сбивал меня с ног, бросал в лицо холодные снежинки и застывшие комки грязи. Я спрятал руки в карманы, чтобы хоть как-то сохранить тепло. Сутулясь, втянув голову в плечи, я добрел до внутреннего дворика. Еще несколько секунд – и уже стоял возле кирпичной пристройки. Она была чем-то, вроде выхода из подвала, ведущего в магазин. Выбор не оказался случайным – по крайней мере, место спасало от ветра: было теплее, и зажигалка не тухла.
Закурив, я пустил дым глубоко в легкие и ощутил его странный привкус. В этот раз он был похож на плохо поджаренные семечки – никогда не пробовал сигарет с таким вкусом. Рассматривая старое здание, я делал тягу за тягой, наслаждаясь несуществующими семечками внутри своего тела. На доме висел включенный фонарь, поросший снегом и серовато-синими, грязными сосульками. После первой пары, где меня обозвали придурком, предложили писать тест под столом, а сначала и вовсе не хотели пускать в кабинет – этот фонарь казался таким красивым и романтичным. Он так умиротворенно и смиренно освещал маленький полукруг вокруг себя, что я позабыл и об утре, где в автобусе ехал спрессованный детьми и вояками, и о первом занятии с его невзгодами и печалями, отчуждением и несправедливостью.

- Здравствуйте, можно? – перед этим постучав, спросил я.
- Нет. Кто опаздывает на пятнадцать минут, остается за дверью.
- Но ведь мы пишем тест…
- И что? Это ваши проблемы, – преподаватель сидела гордо, будто запершись в высокой башне.
- Но я… - я не знал, что сказать, и повернулся к двери.
- Ладно, садитесь. У девочек есть листик с тестом. Садитесь к ним.

Все это время одногруппники с усмешкой посматривали на меня, то и дело отвлекаясь от работы. Теперь, когда я прошел в заднюю часть кабинета, чтобы с кем-нибудь сесть, одна из них сказала:
-  Пикуть! Даже и не думай щемиться сюда. У нас и так один листик на троих!
- Но мне ведь больше некуда сесть…
- Ну ты и придурок, - добавила другая.
- Знаю.
В этот момент кто-то передал второй листик с заданием, и первая обмякла.
- Ладно, садись.
- Ну ты и вредная, как жаба, - я сел.
- Сам ты жаба! Сейчас под столом писать будешь! – я замолчал и принялся переводить, дожидаясь той минуты, когда смогу одиноко покурить в излюбленном дворике…
С левой стороны на пристройке висела большая синяя доска с объявлениями. Оставалось еще чуть меньше половины сигареты. Я не знал, чем заняться, поэтому стал читать оповещение, распечатанное на большом листе, с таким же большим шрифтом.  В нем говорилось, что водители теперь обязаны расчищать место вокруг своего автомобиля. «Странно, вроде бы, еще в прошлом году все лопатами закупались, - подумал я. - Почему только сейчас оповещают? Дорогие автолюбители…»

Во дворе не было ни единого автомобиля, что нимало позабавило меня. «Для кого, вообще, это сообщение? А, может, все уехали?» Почти докурив, я заметил то ли сторожа, то ли уборщика, копошащегося за забором, сделанным из металлической сетки. На нем был синий бушлат, серая шапка, как у моряков, камуфляжные штаны и недельная, грязная, алкоголическая щетина – она тоже казалась предметом одежды. Он злобно и агрессивно сотрясал забор, вцепившись в него двумя пальцами, при этом выпаливая сквернословия на не понятном мне языке. Наверное, я был недостаточно пьян.

- Урлы, урлы, урлы! Мурлы, мурлы! – злился дед. – Кто это тут ящики не убрал? Мурлы, курлы! Ящики убирать надо, а-а-р! – он сильно ударил ногой по ящику, отчего тот подскочил и перевернулся. – Нина-а-а, Нина! – смотря в мою сторону, обратился дед. – Нина, кто ящики не убрал? – он высморкался и застыл за забором, жалобно посматривая то куда-то в сторону, то на меня, будто зэк.
Тут дверь подъезда с резким скрипом открылась, и бойкая, грудастая женщина в обмундировании дворника – оранжевой куртке и таких же штанах – понеслась к нему, чуть не сбив меня с ног. Я отошел в сторону и продолжил наблюдать за ними. Дверь захлопнулась – от страха я моргнул, а Нина каким-то образом открыла забор и обнялась с дедом. Тот будто бы приуныл – теперь у него была свобода, от которой ему хотелось сразу же отказаться.
- Нин, ну дай полирнуться… - улещивал ее, опустив голову и сняв шапку.
- Не дам. Иди ящики убирай. А потом посмотрим, - пренебрежительно ответила дворник.
- Обещаешь?
- Да когда я тебя обманывала… - хихикнула она.
- Ну лады, едрены кони-пони! - она, видимо, прошла в каптерку, а дед принялся убирать ящики. Он бросил шапку в сторону и стал энергично распевать песни, ожидая своей полировки.

Я все так же стоял у подъезда и следил за происходящим. Взгляд метался то к серому, непроницаемому небу, то к такой же холодной стене старого дома, то на землю, объятую белым, хрустящим полотном, а иногда его заслоняли скрючившиеся, почерневшие, лысые деревья. В голове одна за другой рисовались сцены и картины, которые менялись местами, бежали в разные стороны и догоняли друг друга. То были мои никогда не написанные рассказы.

Сигарета давно потухла – я даже успел ее выбросить и закурить новую. Вторая оказалась безвкусной, но от того не теряла своей прелести. Идти было некуда, делать – нечего, поэтому я решил стать цепочным курильщиком – курил одну за другой, как бандит. Бандитом мы называем друг друга со своим другом. Можно сказать, что мы друзья и дружим друг с другом, а других – считаем чужими. Но эти чужие тоже иногда бывают твоими друзьями. Приходится.…  А иногда приходится разгребать этот людской мусор. Жизнь тяжела, как мешок с отбросами и падалью. Там - то бриллианты, сверкающие в небесах, то обгрызенные ногти, а то и хороший одноразовый собеседник.
Телефон зазвонил как раз вовремя – дед уже спрятался в каптерку. Смотреть было больше не на что, а холод пробирал до костей.
- Ты где? – спросил тот самый друг.
- Тут, во внутреннем дворике. Курю, как одинокая собака.
- Сейчас подойду.

Буров учится со мной в одном университете, поэтому мы и курим иногда вместе. Не прошло и пяти минут, как он уже стоял рядом. За это время я успел сплясать, попрыгать и подышать в руки. Теперь стоять было еще выносимо.

- Ну что? Как утро? Достойно? – закурив, спросил он, не вынимая сигарету изо рта. Я не стал курить третий раз подряд.
- Да не особо, честно говоря. Плохо. В автобусе к поручню прижали вояки и дети. Холод собачий. Сигареты заканчиваются. Не ел, как обычно, - стал жаловаться я.
- Классика жанра, - ответил тот, выпустив клуб серо-белого дыма.
- Ну не совсем. Опустили меня все.… Унизили.…  Я и так знал, что я собака. Так теперь я собака тупая.
- Ну, ничего. Сессию сдашь – и поумнеешь, - заверил он.
- Да, точно. – Я вспомнил, что мне действительно суждено поумнеть. Как-то раз гадалка сказала. А гадалкам я верю – у них глаза страшные. В детстве бабушка говорила никогда на них не смотреть, а то квартиру заберут и без штанов оставят. Опасные эти люди – цыгане.
- Ну что, еще по одной?
- Ладно, давай, - и мы закурили.

Раннее утро перетекало в позднее, туман и сизая тьма рассеивались, заменяясь бледным светом, обнажающим всю скованную на несколько месяцев жизнь. Люди стали суетливо ходить туда-сюда. Дело шло к полудню. Мы продолжали курить и разговаривать, как вдруг отполировавшийся дед, уже слегка пунцовый и шатающийся, вышел из каптерки и направился в нашу сторону. Со спины он не видел, как мы выглядим, а меня мог уже и давно позабыть. Сделав несколько неуверенных шагов, он воззвал:
- Эй, молодежь! Курлы-мурлы. Эй, молодой! – я повернулся к нему, и он оторопел.
- Да ты ж совсем не молодой, ептель! Сколько лет-то тебе? Усищи какие вон отрастил! Николай Второй ты, что ли?
- Да нет… - мы переглянулись, а дед оскалился в беззубой улыбке.
- Ладно, ладно, знаю я эти ваши переглядки. Вы ж из контрразведки?
- Да, учат нас этому в университете. Еще всеми подлодками управляем под непроницаемым зеркальным слоем водохранилища, – дед задумался, напряженный восторг сверкнул в его глазах. Он понял, что когда-то уже рассказывал военные тайны. Теперь его точно посадят. Возможно, уже выехали.
- Ладно. Дайте-ка закурить тогда мне, - друг все это время стоял рядом, нервно и сдавленно посмеиваясь и прикусывая язык и щеки, чтобы не засмеяться вслух. Мало того, что дед нелепо выглядел – он еще и нес чушь и несуразицу, а я отвечал ему тем же. Я ведь трепло и будущий зэк – и в этом мы с ним похожи. Теперь мы уже курили втроем, каждый глядя в свою сторону.
- А я ведь и на войне был, - начал дед.
- Да? На какой? – удивленно и с интересом спросил товарищ. У Бурова маленькие, вечно влажные глазки под толстыми линзами очков, коротенькие темные волосы и милые черты лица. Он настоящий интеллигент – носит брюки, туфли и пальто. В страшные холода, бывает, напялит кофточку. «От мороза спасает», - говорит.
- На вселенской войне я был. А потом еще в Афгане служил. Там мы взорвали магазин и набухались. Когда домой вернулся, квартиру купил. Теперь сын летает, что черт – он у меня футболист, – мы не выдержали и расхохотались.
- Да что вы смеетесь? Вы, что, думаете, я вру?
- Нет-нет, вы что! – в унисон ответили мы.
- Ну, вот и верно. Мне же шестьдесят лет. Я жизнь прожил.…  Поэтому и могу всякое рассказать вам!
- Так мы ведь только и рады! – сказал я.
- Ладно! Эхехехе, - он снова сморкнулся и обнажил беззубые десны. – Навешал я вам тут уши на лапши! Пойду я! Дайте-ка еще только вот сигаретку. Они у вас вкусные.… Будто с семечками…