Веселый кавалер. Глава 10

Baroness Orczy. The Laughing Cavalier

Баронесса Орци. Веселый кавалер
            
Глава 10

ВЕСЕЛЫЙ КАВАЛЕР

     Сейчас нам известна каждая складка этого камзола, с его пышными рукавами с малиновыми отворотами и богатой вышивкой, с прорезями, сквозь которые проглядывает белоснежное белье, эти роскошные кружева на воротнике и манжетах... Бессмертная картина Франса Хальса, названная им "Веселый кавалер", сохранила каждую деталь этого замечательного наряда на вечные времена.
     Диоген был в восторге от своего одеяния, великолепие которого так соответствовало его гордому виду: тонкое серое сукно, изумительной работы кружева и богатый шелковый пояс еще более подчеркивали благородство его осанки. Всё в этой фигуре было призвано радовать взгляд художника: поза, настроение, сочетание линий, колорит – и это лицо, полное жизни, и этот веселый блеск в глазах, и задорная улыбка.
     Мы стоим перед картиной, удивляясь мастерству живописца: нам кажется, что мы уже видели изображенного на ней человека, чей облик, запечатленный на холсте гениальной рукой мастера, знаком нам до мельчайших подробностей. Это Диоген – солдат удачи, человек, не склоняющийся ни перед чьей волей, кроме собственной, слишком независимый, чтобы почитать чью-либо власть или высокородство, человек, принимающий жизнь такой, какая она есть, сдабривающий ее собственной веселостью и бесценным даром не предаваться унынию. Мы восхищаемся его жизнерадостностью, закрываем глаза на его заносчивость, прощаем ему беспечное пренебрежение всем тем, что диктуют здравомыслие и приличия. Глаза его подмигивают, уста вот-вот заговорят – и всё же этот благородный лоб, тонкие прямые брови, изящно вырисованные нос и подбородок порою озадачивают нас, ибо никак не согласуются с прозвищем вместо имени не знающего родства бродяги, – пока мы не вспомним фразу, произнесенную им в таверне "Хромая корова" новогодним утром: "Мой отец был один из тех, кто прибыл сюда с экспедицией Лейстера".
     Итак, в этот момент мы видим его стоящим в неподвижности, пока художник занят своим делом: его высокая фигура выпрямлена, голова слегка откинута назад, рука покоится на поясе, утонув в складках тончайшего кружева. Таким и увидел его минхер Николас Берестейн, войдя в мастерскую художника в 10 часов всё того же новогоднего утра.
     – С Новым годом тебя, мой добрый Хальс, – произнес он с легкой снисходительностью в голосе. – Ну и погодку принес с собой новый год. На улицах снега по колено.
     С тем же снисходительным видом он кивнул в ответ на подобострастный поклон художника. Его отец, господин советник Берестейн, оказывал Франсу Хальсу свое покровительство, и в цивилизованной Европе к тому времени еще не пробил час, когда богатство снимает шляпу перед гениальностью в желании приобщиться к великому. В том далеком 1624 году гениальности еще приходилось самой кланяться и смиренно принимать, если не вымаливать, благосклонность богатства.
     Николас Берестейн не знал, как ему следует приветствовать человека, с которым он несколько часов назад перекидывался репликами в таверне и в надежде найти которого он, собственно говоря, и пришел сюда. Милостивый кивок, каким он удостоил Франса Хальса, по-видимому, был бы не очень уместен в отношении этого надменного молодого сорвиголовы, который смотрел на него сверху вниз с возвышения для натуры, так что Николасу приходилось задирать голову, чтобы встретиться с ним взглядом.
     Из замешательства растерявшегося бюргера вывел сам безвестный солдат удачи.
     – Судьбе, видимо, неугодно было, чтобы мы остались незнакомы, сударь, – добродушно заметил он. – Вот уж не ожидал, что нам суждено еще раз встретиться после столь занятного разговора минувшей ночью.
     – Я только рад, что случай снова свел нас, сударь, – любезно ответил Николас. – Меня зовут Николас Берестейн, и мне будет приятно возобновить наше знакомство. Я и не знал, что в распоряжении моего друга Хальса такой замечательный натурщик. Неудивительно, что в городе начинают говорить о его картинах.
     Он обернулся к Хальсу, вернув лицу покровительственное выражение:
     – Я пришел подтвердить желание отца заказать тебе его портрет, мой добрый Хальс. Цену назначишь сам. Я узнал, что офицеры гильдии святого Йореса пожелали стать обладателями еще одного группового портрета твоей кисти.
     – Это большая честь для меня, – просто ответил художник.
     – Да, дружище, немало уродливых физиономий предстоит тебе намалевать в следующие несколько месяцев, – беззаботно заметил Диоген.
     – Мой отец считается одним из самых представительных мужчин в Голландии, – произнес Берестейн с должным достоинством.
     – А также обладателем лучших в стране тюльпанов. Я слышал, как он говорил прошлой ночью, что отдал за какую-то засушенную луковицу больше флоринов, чем я перещупал за всю свою жизнь.
     – Фортуна была к вам несправедлива до сих пор.
     – О да! В этом смысле у меня к ней серьезные претензии.
     – В человеческой судьбе, сударь, всегда бывают приливы и отливы.
     – Мне кажется, ваш приход сулит мне начало прилива.
     Наступила минутная пауза, в течение которой мужчины разглядывали друг друга, – каждый пытался оценить, чего стоит его собеседник. Неожиданно Николас обернулся к Франсу Хальсу:
     – Мой добрый Хальс, могу ли я попросить тебя о дружеском одолжении?
     – Я к вашим услугам, сударь, сейчас, как и всегда, вы же знаете, – пробормотал художник, недоумевая, о каком одолжении такой важный господин может просить бедного живописца.
     – Тебя это не очень затруднит, а мне сослужит огромную службу. Я хотел бы побеседовать с глазу на глаз с этим человеком. Могу я это сделать в твоем доме, не привлекая лишнего внимания?
     – Разумеется, сударь. Эта комната, хоть она и не очень удобная, в вашем распоряжении. У меня уйма дел в другой части дома. Сюда же никто не войдет, можете быть совершенно спокойны.
     – Бесконечно тебе признателен. Это займет не более получаса... если твой гость соблаговолит уделить мне время для беседы.
      – Как и мой друг Хальс, – учтиво произнес Диоген, – я к вашим услугам, сударь. Кажется, вокруг меня поднимается прилив, и я даже слышу шум прибоя. Так уж лучше оказаться на гребне волны, чем захлебнуться в пучине.
     – Надеюсь, мое вторжение не слишком задержит твою работу, мой добрый Хальс, – с небрежной озабоченностью проронил Берестейн, увидев, как художник, отложив наконец кисти и палитру, с отсутствующим видом отряхнул пыль с пары расшатанных стульев и поставил их возле печи.
     – О, – с обычной своей беспечностью вмешался Диоген, – радость от возможности быть полезным столь щедрому клиенту будет достаточной компенсацией Франсу Хальсу за перерыв в его работе. Я прав, дружище? – добавил он, пытаясь придать серьезность своему насмешливому тону.
     Хальс пробормотал несколько слов себе под нос, что, очевидно, вполне удовлетворило Берестейна, который, покончив с извинениями, нетерпеливо следил за тем, как художник не торопясь покидает комнату.
     Как только тяжелая дубовая дверь закрылась за хозяином дома, Берестейн с живостью повернулся к Диогену.
     – Итак, сударь, готовы ли вы выслушать меня? Клянусь честью, это в ваших интересах.
     – И, как я понимаю, в ваших тоже, – произнес Диоген, сходя с возвышения и садясь верхом на один из хромоногих стульев лицом к собеседнику, который остался стоять. – В ваших тоже, иначе вы не стали бы в такую мерзкую погоду целых полчаса брести по всяким закоулкам, чтобы узнать, где я живу.
     Николас в досаде прикусил губу.
     – Вы видели меня?
     – У меня глаза на затылке. Я знаю, что вы вместе со своим приятелем следовали за мной от дверей "Хромой коровы" и были поблизости, когда я объявил о своем намерении ночевать под звездами, а потом напроситься на завтрак к моему другу Франсу Хальсу.
     Берестейн быстро вернул себе самообладание.
     – Мне незачем это отрицать.
     – Безусловно.
     – Кое-что в вашей манере держаться и то, что вы говорили прошлой ночью, привлекло к вам мое внимание. Надеюсь, вы не находите в этом ничего оскорбительного?
     – Нет, разумеется.
     – Ваши слова явились причиной того, что я, повинуясь внутреннему голосу, решил не терять вас из виду, для чего следовало во что бы то ни стало определить место вашего обитания. Мы с другом действительно шли за вами и были свидетелями сцены, которая, должен признать, весьма поспособствовала росту доверия к вам.
     Диоген ответил легким поклоном.
     – Ваш поступок, сударь, – продолжал Берестейн после минутной паузы, – показал, что вы благородны до безрассудства, добросердечны и отважны – три качества, которые я, подобно вашему прославленному тезке, так часто тщетно пытался найти в людях.
     – Полагаю, сударь, – с улыбкой заметил Диоген, – что правды ради к этому следует добавить, что я очевидно без гроша в кармане, предположительно неразборчив в средствах и определенно не страшусь риска – и что именно эти три качества в настоящий момент наиболее ценны для вас и вашего друга в человеке, которому вы готовы заплатить за некоего рода услуги.
     – Вы читаете мои мысли.
     – Я же говорил, что у меня еще одна пара глаз.
     Николас Берестейн невольно подумал, был ли взгляд этой второй пары глаз столь же веселым и насмешливым и столь же загадочным, как и устремленный на него в данную минуту.
     – Что ж, – произнес он с внезапной решимостью, – я и на этот раз ничего не намерен отрицать. Ваша проницательность вас не подвела. Мне могут понадобиться ваши услуги, ваши доблесть и отвага и, – поколебавшись, добавил он, – в не меньшей степени готовность к риску и несклонность лишний раз прислушиваться к голосу совести. Касательно же вашей стесненности в средствах, сударь, то стоит вам захотеть, и нужда навсегда отступится от вас.
     – Звучит очень заманчиво, – промолвил Диоген с самой очаровательной из своих улыбок. – Но, полагаю, пора уже оставить прелюдии и перейти наконец к делу.
     – Как вам будет угодно.
     Николас Берестейн, придвинув второй стул вплотную к собеседнику, уселся и, понизив голос до шепота, заговорил:
     – Моя речь будет возможно краткой и по существу. Вам, вероятно, известно, что бывают секреты, проникнуть в которые значит навлечь на себя опасность. Один из таких секретов минувшей ночью после новогодней службы обсуждался в соборе шестью смельчаками, готовыми пожертвовать своими жизнями на благо родины и религии.
     – Другими словами, – с усмешкой перебил его Диоген, – шестеро смельчаков, собравшись минувшей ночью в соборе, договорились порешить кого-то – на благо родины и религии и к вящему удовольствию сатаны.
     – Это ложь! – вскричал Берестейн против воли.
     – Сударь, ну зачем же так сердиться? Я просто высказал догадку, и, по-моему, она не так уж далека от истины. Продолжайте, прошу вас. Вы меня весьма заинтриговали. Итак, шестеро смельчаков остались в соборе после новогодней службы, чтобы обсудить заговор, цель которого – благополучие Голландии и торжество религии.
     – Их жизни, сударь, – уже спокойнее продолжил Берестейн, – зависят от нерушимости их тайны. Вы мастер по части догадок, так угадайте – что ожидает этих людей, если их беседа была подслушана, а секрет их будет выдан?
     – Эшафот, – лаконично обронил Диоген.
     – И пытки.
     – Разумеется. Голландия всегда подавала пример в освоении последних достижений цивилизации.
     – Пытки и смерть, сударь, – с горячностью повторил Берестейн. – В этом городе сегодня жизни шестерых мужчин зависят от милости одной женщины.
     – Ого! Так это женщина застала врасплох заговорщиков, когда они замышляли облагодетельствовать Голландию и поддержать правую веру?
     – Золотые слова, сударь! Благо Голландии и торжество правой веры! Вот что движет поступками шестерых пламенных патриотов, побуждая их рисковать жизнями во имя великой цели. Но в их тайну проникла женщина – чистая и невинная, как лунный свет, – но всё же женщина, больше привыкшая руководствоваться чувствами и склонная весьма превратно толковать понятие долга. В руках у этой женщины теперь судьба Голландии, будущее нашей религии и жизни шестерых мужественных патриотов.
     – То есть, если я правильно понял, именно жизни этих мужественных патриотов и представляют для нас интерес в настоящий момент?
     – Вы вольны думать что угодно, сударь. Я и не мог ожидать, что вы, будучи иностранцем, так же близко к сердцу сможете принять будущность нашей страны и религии, как это делаем мы, голландцы. Предметом же нашей заботы сейчас является женщина.
     – Она молода?
     – Да.
     – Красива?
     – Какая разница?
     – Не знаю. Это может повлиять на мой образ действий. Ибо вы, конечно же, хотите устранить ее с дороги?
     – Только на время. Я всей душой желаю избавить ее от любых неприятностей. Необходимо лишь удалить ее отсюда, чтобы она не могла нам повредить. Она уже достаточно ясно дала понять, что собирается рассказать обо всем моему отцу. Об этом и подумать страшно. Надо, чтобы она была увезена из Харлема в надежное место, которое я укажу вам позже, и находилась под присмотром верных людей, готовых проследить, чтобы ни один волос не упал с ее головы. Ее отсутствие потребуется лишь на несколько дней, никак не более десяти. Как видите, сударь, дело, которое я хочу вам предложить, достойно рыцаря, и в нем нет ничего постыдного, вам понадобятся лишь ваши отвага и бесстрашие. Если же вы согласитесь оказать мне эту услугу, благодарность моя и моих друзей, равно как и сумма в две тысячи гульденов послужат вам наградой за нее.
     – Примерно десятая часть того, что ваш отец, сударь, обычно платит за какую-нибудь луковицу.
     – Даже будь это три тысячи, и то бы мы оставались в долгу перед вами.
     – Вы очень великодушны.
     – От этого зависят наши жизни – моя и моих друзей, а большинство из нас богаты.
     – Но о какой даме идет речь? Мне нужно знать о ней больше. Видите ли, сударь, всё это не так просто. Дама – молодая, должно быть красивая... По правде говоря, женщины мне безразличны, но, Бог – свидетель, я ни разу еще ни одной из них не причинил вреда.
     – Кто говорит о том, чтобы причинить ей вред? – надменно вопросил Николас.
     – Всё это – похищение, государственная тайна, вопрос жизни и смерти, верный телохранитель – где гарантия, сударь, что всё это правда?
     – В честном слове благородного человека!
     – Даже благородный человек может поддаться искушению, если речь идет о женщине.
     – Эта дама – моя сестра, сударь.
     Диоген присвистнул:
     – Ваша сестра?!
     – Да, сударь, моя единственная сестра. Теперь вы понимаете, что ее честь и ее безопасность дороже мне моих собственных.
     – И вы намереваетесь вверить мне и то и другое, – язвительно рассмеялся Диоген. – Мне, безвестному искателю приключений, бродяге без гроша в кармане, лишь клинком и смекалкой зарабатывающему себе на хлеб?
     – Мой выбор может быть объяснен, во-первых, интуицией, а во-вторых, настоятельной необходимостью. Минувшей ночью моя интуиция подсказала мне, что я могу вам довериться в этом деле. Сегодня я еще отчетливее осознал, какую смертельную опасность моя сестра являет собой для многих людей, для нашей страны и нашей веры. Ей известен секрет, который, будь она мужчиной, означал бы для нее немедленную смерть – тут же, под кровом собора. Если бы на ее месте был мой брат, мои друзья без зазрения совести убили бы его, и я бы и пальцем не мог пошевелить ради его спасения. Будучи женщиной, она не может заплатить жизнью за то, что узнала, поэтому за ее честь и свободу должен расплачиваться я. Пользуясь привилегиями своего пола, она пригрозила выдать меня и моих друзей, и я должен защитить их и наше дело. Я решил удалить ее в такое место, где она не будет представлять для нас опасности, но кто-то должен увезти ее туда, ибо сам я не могу участвовать в такого рода предприятии. Свой выбор я остановил на вас – исключительно потому, что вы производите впечатление человека, которому можно доверять. Даже если бы оказалось, что это впечатление обманчиво, я нашел бы способ расправиться с вами, но и тогда не стал бы сожалеть о своем решении.
     Замолчав, он вперил взгляд в улыбчивую физиономию человека, в чьи руки с таким черствым бездушием готов был вверить честь и безопасность той, для защиты которой должен был бы не пожалеть и жизни. Недавний смех еще не изгладился с лица незнакомца: глаза его блестели, рот изгибался в улыбке. Вдруг он встал и, подняв шляпу, лежавшую рядом на помосте, со всей тщательностью отвесил Николасу Берестейну низкий поклон.
     – Сударь? – изумился Берестейн.
     – Ваш покорный слуга, – весело проговорил Диоген, – я рад приветствовать величайшего негодяя, сравниться с которым не могу рассчитывать даже в самых смелых своих надеждах.
     – Наглец!
     – Ну что вы, сударь, успокойтесь. Ни в моих, ни в ваших интересах перегрызать друг другу глотки. Дабы не испытывать ваше терпение, спешу вам сообщить, что за четыре тысячи гульденов я согласен увезти барышню Берестейн из этого города в любое место, какое вам будет угодно мне указать. Это должно также успокоить вашу гордость, ибо доказывает, что я тоже законченный негодяй и у вас нет оснований меня стыдиться. Я назвал большую сумму, чем вы предложили, не из желания поживиться, а потому что с этой задачей мне не справиться без посторонней помощи. Дороги небезопасны. В одиночку я не смогу защитить вашу сестру от шаек грабителей, которыми кишат дороги, мне придется дополнительно нанять людей для ее сопровождения. Но даю вам слово, что она будет доставлена туда, куда вы пожелаете. Правда... Ну да ладно, вы сами сказали, что для нее это плата за обнаружение вашей тайны; вы – ее брат, и это ваш выбор – поручить ее моим заботам. Остальное пусть остается на вашей совести.
     Гневная реплика снова едва не сорвалась с губ Николаса Берестейна, но здравый смысл заставил его сдержаться. Его собеседник был прав. Как ни суди, а доверить судьбу собственной сестры солдату удачи, безвестному бродяге, сам род занятий которого выдает в нем беспринципного авантюриста, – это поступок, достойный подлеца и труса. Каждый, в ком есть хоть капля чести, назвал бы Николаса Берестейна негодяем за подобный подвиг. И всё же в облике этого авантюриста, несомненно, присутствовало нечто такое, что в какой-то степени смягчало в глазах Николаса неприглядность его поступка. На первый взгляд сама затея представлялась отвратительной, чудовищной и подлой, но разве можно было игнорировать чувство доверия к этому человеку, твердое убеждение (основанное, правда, всего лишь на интуиции), что в этом деле он проявит истинное благородство?
     Я не собираюсь здесь оправдывать Николаса Берестейна. Его поведение в этой ситуации объяснялось исключительно инстинктом самосохранения – чувством, обладая которым, животные и не подозревают о нем, и которое заставляет людей вести себя порою как герои и в остальных случаях – как негодяи. Стаутенбургу, который всегда был дерзок и неразборчив в средствах, если на кону были его честолюбивые планы, достаточно было лишь намекнуть на способ, позволяющий добиться молчания Гильды в течение следующих нескольких дней. И Берестейн, охваченный всепоглощающим желанием спасти свою жизнь и оказаться на вершине славы, с готовностью принялся за воплощение этого намека. Он искренне верил – как сотни введенных в заблуждение патриотов до и после него, – что в этой политической сумятице Небеса на его стороне и именно по их воле на его пути оказался этот человек – единственный из всех прочих, – способный выполнить порученное и достойный доверия.
         
Перевод с английского.