Шутят шутки шутники или саминские байки

Судя по полемике «Вокруг Света», нет ничего на свете прекраснее Природы и нет ничего безжалостнее Её, и человек, отпрыск Матушки-Природы, по своей пророде - тот ещё, фрукт!













Вик Бриз      
               
               
ШУТЯТ  ШУТКИ  ШУТНИКИ
или Саминские байки.
               
Говорят, шутки жизнь продлевают, а здоровый смех аж кило масла заменяет. Неплохое подспорье в наше нелегкое время. Не потому ли на Вытегорщине растет число шутников-самородков. Мается душа, выход ищет.
В числе их – саминский Всеволод Алексеевич Климков. Без присказки шагу не ступит: «Думай, головка, шляпу куплю, думать не будешь – стару пропью». Или вдруг молвит: «С горем надо переночевать. Сон все смоет». Целая философия.
Всеволод Алексеевич – сам себе авторитет. Тут родился – тут и пригодился. Наследство хорошее оставил: сына, дочку. И внуки уже на выданьи. Вот только жена у него рано умерла. И, конечно, низкий поклон за хлопоты его матери, Надежде Сергеевне Булыгиной. Большой когда-то певунье и насмешнице. Одна, без мужа, в годы войны растила она сына и двух дочерей,- все в люди вышли. При этом работала дорожником, на лесоповалах. Награды имеет. Потом и с внуками, вместо матери, как наседка. Сам-то Всеволод Алексеевич после службы в армии всю жизнь был на «ты» с лесом да трелевочниками, бригадирствовал одно время в леспромхозе. Все, как у всех лесозаготовителей: с петухами вставал – и на мороз трескучий или дождь ревучий. «У природы нет плохой погоды» только в песнях, но когда в лесу тебе за шиворот течет – благодатью не пахнет.
К счастью, не все время текло и снег по колено. Случались и просветы. Нальёт себе стопочку Всеволод Алексеевич и скажет: «Терпеть ненавижу, но раз налито – надо опрокинуть». А в хорошей компании, да под третью стопку – такого наговорит!
Впрочем, погрешу перед миром, если все байки одному Всеволоду Алексеевичу припишу. По соседству с ним, дом о дом, живет еще один великий шутник – рассказчик Анатолий Федорович Шалын, водитель вахтовой машины леспромхоза. Прекрасный работник и семьянин. С женой Татьяной воспитывает двух сыновей.
А разве не феномен Валентин Шаганов из Андомы! Он водитель «скорой помощи». Отслужил армию и с тех пор к людям по первому зову с бригадой медиков. Вместе с раскрасавицей женой хороших детей растит. Внешне кремень, серьезен и строг, а душа поэта – юмориста.
Что касается баек, то было ли все, или это плод фантазии шутников, утверждать не могу. Но оговорюсь: имена в байках вымышлены, и все совпадения, если таковые вдруг окажутся, случайны…

ГОВОРЛИВАЯ ЛАЙКА
Валентин вернулся из города поздно вечером. Тайга – породистая лайка, умница собака – сидела на крыльце дома, но совсем не обрадовалась хозяину. Удивленный Валентин заговорил с ней:
- Ты что, Тайга, понурая такая? Обидел кто?
Молчит Тайга, в сторону отвернулась.
- Похоже, тебя не покормили сегодня?
Тайга встрепенулась, заскулила: - «у-у-у», - и головой мотает.
Валентин прошел домой и к жене:
- Люся, ты, что собаку не накормила?
- Ой, забыла совсем. А ты откуда знаешь?
- Тайга рассказала…

ЭПИЗОД
Около сельмага смолят «Памир» насупленные земляки. Вид у них какой-то рассеянный, то ли растерянный. С ноги на ногу, с ноги на ногу… И все молчком.
- Как живете, мужики?
- Хуже не бывает.
- Пошто так?
Да водки развелось, хоть залейся, а взять не на что…

ГРАДУСНИК
Век не болел Михеич и врачей в глаза не видел. А тут поясницу прострелило – спасу нет. Народные средства – «перцовку» внутрь и «перцовку» снаружи – не помогли. Пошел в больницу.
Медсестра для начала сунула подмышку градусник и занялась другими больными. Михеич посидел-посидел, встал и пошел домой. По дороге ворчал: «Кабы знать, что так лечат – и сам бы управился». А медсестра недоумевала: куда же делся больной, да еще с градусником?
Через неделю Михеич снова пришел в больницу. Достал градусник из подмышки, подал медсестре:
- Спасибо, дочка, он теперь мне без надобности.
- Неужто помогло? – улыбнулась медсестра.
- Да, как рукой сняло…

ЗУБНАЯ БЛАЖЬ

Однажды у Михеича зуб разболелся. Пошел к врачу. Тот усадил его в кресло, осмотрел и сказал, что лечить уже поздно, надо удалять. Михеич натерпелся боли, на все согласен. Врач сделал ему обезболивающий укол и велел подождать в приемной. Михеич посидел-посидел и, как только боль поутихла, потопал домой… Шел и удивлялся: чего это на врача блажь нашла зуб рвать, когда он на месте и не болит. От избытка чувств обернулся к больнице и дулю вытянул: «Вот тебе, вот тебе, а не зуб!..»

БЕЗРЫБЬИ    БДЕНИЯ

Ловили, ловили рыбу, а домой идти не с чем. У всех вместе едва на уху наберется. Пять тощих рюкзаков валяются под ногами. Все, что в них, было, съели и выпили. Перед дальней дорогой домой смолят мужики табачище. После ночных бдений и безрыбья нет сил даже словом перекинуться.
Валентин молчком подобрал камень средней величины, прикинул на ладони, засунул в свой рюкзак, затянул бечевку. Затем ту же процедуру проделал еще с тремя рюкзаками. Мужики молча глазели на него, ничему, похоже, не удивляясь.
Перед пятым рюкзаком Валентин замешкался. Прикинул камень на руке и отложил в сторону. Подобрал другой – раз пять больше – и стал запихивать в мешок, а камень не лезет. И тут прорезался возмущенный голос Ивана, надо сказать – самого щуплого из всех:
- Валентин, ты что, очумел! На кой мне такая тяжесть!
- А что? – вроде как удивился Валентин, продолжая свое занятие. – Ты что, рыжий? Всем, так всем.
- Но почему мне самый большой? – заорал Иван.
И тут компанию прорвало. Скрючило в три погибели. Хохотали до слез, до коликов в животе. А Иван – больше всех…

ГНЕТ НА РЫЖИКИ

Петро пришел с рыбалки аж с дальних озер. Верст десять отмахал по болотам да колдобинам. Улов не велик, а ноша все плечи оттянула. Сбросил рюкзак: «Разбери, жена, сил нет».
Жена рюкзак развязала и вытащила тяжеленный голыш. С недоумением к мужу: «А это зачем, Петя?»
Для Петра голыш – как наваждение. Последними словами про себя обложил он матом товарищей по рыбалке, но, чтобы не ронять авторитет перед женой, сказал серьезно:
- Раз принес – значит, так надо. В хозяйстве пригодится. Будет гнет на рыжики.
И отнес камень в кладовку.
ПРОНЕСЛО

Николай лося завалил. Часть туши припрятал в лесу, часть домой тайком перенес. На продажу.
Деревня вся знала. От нее ничего не скроешь. Покупали. А одна тетка – из зависти, видно, - участковому шепнула.
Пришел участковый как раз в тот момент, когда Николай собирался выносить из дома целое ведро мяса. Но увидел-таки в окно участкового. Что делать? Заберет ведь. Штрафом не отделаешься. Посадит. «Экая досада», - мечется Николай, машинально расстегивает брючный ремень, спускает штаны и садится голым задом на ведро с мясом. Изобразив на лице мину страдальца, он одной рукой схватился за живот, другую протянул к стене , где топорщились обои, и , как только участковый распахнул двери в дом, рванул бумагу.
- Тьфу на тебя, - опешил участковый, - расселся в доме, - ни стыда, ни совести. Неужто трудно было во двор выйти!
  Плюнул и ушел…

ОДОЛЖЕНИЕ

Серафим заартачился: выходной день – не пойду пасти. Бабы уговаривают: «По бутылке поставим».
- Ну, если по бутылке – сделаем одолжение.
Загнали с напарником стадо в угол: с одной стороны – болото, с другой – изгородь, сами у выхода расположились, - куда коровы денутся!
Сидят, балдеют, вино пьют. Красота! Идиллия!
Вдруг – рев. Корова в болоте увязла, - одни рога торчат. Все стадо очумело, мычит и к ней прет. Не остановить! При таком раскладе и вино пить расхотелось. Утопнут – как с бабами рассчитаться?
А коровы барахтаются в топи и лезут, лезут через болото. Долго ли коротко – повылазили!. Все до одной. И телята тоже. Ушло стадо с глаз.
 - Видал?! Наша школа! По такому случаю и выпить и не грех, - радуется Серафим.
Выпили. Только в деревню боязно идти. Даже во хмелю. Но идти надо. Приходят, а бабы коров моют и на чем свет пастухов ругают:
 - Олухи несчастные! Где вы так коров вымазали по самы уши?
С тех пор Серафим не у дел. Не доверяет ему деревня.

ЛЕГЕНДА

Испокон веков ходили саминцы к Онегу, на Кенду и к Мурому ближней дорогой через непроходимую топь. За ягодами, грибами, порыбачить. Как ходили через гиблое то место, один Бог знает.
Однажды андомогоры около тех топей оказались. Девки, парни, бабы, ребятишки. Одна красавица не удержалась, пошла прямиком по болоту.               
Поманили ее спелые ягоды или нечисть какая. Не ведала по молодости, чем это грозит. И попала в трясину. Барахтается, зовет на помощь. Андомогоры сбежались, суетятся, охают, ахают, а в болото лезть не решаются. Пока суть да дело – девку уже по грудь засосало. Вот – вот смертушка придет.
И тут вдруг невесть откуда появился молодец. Высокий, стройный, на длинных ногах, как потом все говорили. Только пятки сверкали, когда он летел мимо андомогор к обреченной, на ходу схватил ее  за длинные косы, неуловимым движением выдернул из трясины и перенес на сухое место. Потом бережно снял с ее лица тину, промыл глаза, полюбовался на девичью красоту и сгинул с глаз долой.
Одни потом говорили – оборотень, другие утверждали – саминец! Отблагодарить бы, но даже девки, на что ушлые по части мужских примет, лицо его не запомнили. А ведь был спаситель. Все видели…
ВЕЛИКИЙ ПОСТ

Фекла уезжала в отпуск к теплому морю. Зашла к соседу Славке. «Возьми, - просит, - Славушка, кота сиамского на пару недель, пригляни за моим сокровищем. Он ласковый, только такой привереда: уход любит, ест только свежую вареную колбасу, рыбный фарш, а пьет парное молочко. Так ты уж постарайся, чтоб не исхудал ненароком», - и подает на расходы аж целых сорок рублей (по тем временам – треть месячной зарплаты Славки).
Соседки еще и след не простыл, а Славка уже в магазин сбегал. В тот вечер с друзьями пропил всю сиамскую наличность. После каждой стопки добрел, не раз пытался погладить кота, но тот зверски царапался, кусался и норовил удрать из дома.
 - Не уважаешь меня, значит, - ворчал Славка, принимая ответные меры: соорудил клетку и засунул в нее кота. – Будешь знать, как выпендриваться, дармоед сиамский. Масленицу ему подавай, а Великий пост не хочешь? Отныне хлеб и вода – твоя еда на все пятнадцать суток.
Первое время кот не ел, не пил, важничал, морду воротил, орал истошно. Потом пообмяк, притих, - голод – не тетка, - есть стал.
К тому времени, когда Фекла вернуться должна была, Славка купил с полкило колбасы, фарша, бутылку молока. Кот накинулся на еду с голодухи, все сожрал. Стал толстый, как барабан.
Фекла как увидела свое чадо, осталась очень довольна, заахала, заохала:
 - Ой, Славушка, чем ты его таким кормил, что он стал упитаннее, чем был? – и за хороший уход впридачу пару бутылок водки еще дала.
Ну а кот с тех пор, как увидит Славку, шарахается, как от Чумы.



МЕДВЕЖЬЯ УСЛУГА

Юра Боцман уважаемый человек, потому как других уважал, а когда других уважаешь и тебя еще как уважают.
Как-то в очередной раз он уважил заезжего отпускника. Тот хотел грибов набрать, а места не знал. Сводить в лес некому. Дни стояли погожие и все село картошку копало.
Ладно, - сказал ему Юра. – Уважу. Картошку свою выкопал. Заметьте, раньше всех. Имею право в лес прогуляться. Близко к дому пусто. Свожу вас под Губаревку на Великий Андомский Водораздел! Со всеми удобствами: на поезде «Сорокопольская Запань – поселок Озерки». Там вдоль «узкоколейки» на старых вырубках этих самых рыжиков… Сами увидите. Жду вас чуть свет на станции «Гуляево». А пока, как говорится, наше, вам, с кисточкой, держите краба!
Юра потому и Боцман, что после Рижской мореходки ходил на «сухогрузах» по всему свету. Ходил бы и дальше, да однажды у мыса Горн на стыке двух океанов – Тихого и Атлантического во время шторма покалечил руку в борьбе за живучесть корабля. С медалью за отвагу и инвалидностью списали на берег. Вернулся домой, устроился сварщиком в леспромхоз и стал заядлым охотником. Лес ему, как море по колено…
День с утра не заладился. На станции «Гуляево» грибников и ягодников – тысча. Под одну их посуду: корзины, ведра, бидоны, рюкзаки, коробы, торбы, котомки – платформы мало.
 - Думал , я один картошку выкопал, а тут крестный ход! – удивился Юра.
- Не боись, - подтрунивают мужики. – У тя вон, монтира двенадцатого калибру – похлеще корабельной пушки и жена с другом впридачу – отобьетесь, а рыжиков не наберете, так медведя завалите.
 - Завалишь тут, язви вас! С таким десантом Берлин брать, а не медведя.
Подкатил «Мотовоз». Без платформ. Всего с тремя вагончиками – теплушками, которые еще по пути заполнили сменные бригады лесорубов и запанские, гоневские, великодворские грибники с ягодниками. Какие удобства! Пришлось штурмовать тамбуры, подножки, сам «Мотовоз».
Доехали с горем пополам. Сошли, углубились подальше в лес – хоть шаром покати. Выброжено, обобрано… Мало того, морозный утренник затянул все вокруг сплошным туманом, осыпал деревья, кусты, траву инеем и бисерной росой – ледяшкой. Мокрые с ног до головы вышли к большому болоту, развели костер, обсушились, перекусили.
Тем временем выглянуло солнце, пригрело, рассеяло туман и высветило лесистую гриву на огромном болоте. Не грива – Кремлевская новогодняя елка во всей красе. Правда, не стоя,  а полулежа по болоту стелется. Искрит, горит, переливается серебром инея на густых темно-зеленых лапах, мишурой бахромы мшистой, конфетти золотистых, багряных, оранжевых, кумачевых, изумрудных листьев. Вот-вот вспыхнет пожаром в лучах солнца этот причудливый мазок всей палитрой кистью художника по холсту, калейдоскоп всех цветов радуги после дождя и Северного сияния вместе взятых. Реально – не реально, мираж – не мираж?
 - С ума сойти! – выдохнул Юра Боцман. – Воочию реально! «Не в сказке сказать, не пером описать»… Не знаю, кто первый назвал нашу Вытегорщину Малой Швейцарией, а спасибо ему, конечно, за комплимент. Только, думаю, оговорился он или слукавил. Наоборот все. Это Швейцария Малая Вытегорщина! Факт. Разве в Швейцарии есть нечто похожее на это восьмое чудо света среди болота? Жаль, топко… Только одинова в засушливый год я попал туда. Не нарадовался изобилию грибов и ягод… А нынче разве не засуха? Реки в брод, само Онего усохло аж на полметра… Нет, что ни говори, а жизнь идет по спирали: виток в жар, другой – в холод. То пусто, то густо, а риск – благородное дело…
Собрались, прошли вдоль кромки болота к месту, где до гривы ближе всего. Пригляделись: к ней, петляя, вели едва заметные чьи-то следы. По ним и вышли к обрывистому краю островка. На заросшей песчаной дюне замшелые деревья, внизу оголенные толстущие корни скрывали какую-то нишу, вокруг песок вразброс.
 - Этого нам только не хватало! – забеспокоился Юра. - Медвежья тропа, медвежья берлога… Копал только что. Видать, спугнули мы. Погодьте тут, - предостерег он, заряжая ружье пулевыми патронами. - Поглядеть надо. Мог уйти, а мог и притаиться, - и осторожно с ружьем на перевес двинулся в глубь островка.
Вскоре вернулся, успокоил:
 - Наоставлял помета, меток когтями на деревьях – не дотянуться, какой здоровенный, а самого нету. Зато рыжиков! Не унести…
Обратно через болотину, чтобы не утопнуть до пояса, тяжелые рюкзаки тянули за лямки по мху волоком. Оглядывались, но медведя не видно, не слышно…
Дальше шли гуськом:  - первым отпускник, за ним жена Юры, а сам он замыкающим.
Узкая тропа петляла по косогору о кромку леса. Слева от нее внизу старая, разбитая лежневка. За ней неоглядное болото.
Тяжелые ноши гнули к земле. Глаза под ноги – не споткнуться бы о корни. На повороте, где тропа пошла под уклон, лоб в лоб столкнулись со зверем.
Медведь встал на дыбы, заслонив собой все окрест. Будто не они с горки, а он выше их. Не башка – ушат с ушами, не туша – вагон-теплушка с «узкоколейки». На попа. Задрожали поджилки – у страха глаза велики.
 - Спокойно, - сказал Юра негромко, но жестко. - Не визжать, не орать, не бежать. Мы уже не на его территории.
И к медведю:
- Чего стоим? Людей не видел? Не палить же мне в тебя залпом из двух стволов. Давай по-хорошему. На счет «три». Мы с тропы боком к болоту, а ты к лесу. Всего и делов-то! Пошли, что ли?
Все слушали, Юру не перебивали. И медведь слушал. Не перебивал. Только носом шмыгал.
 - Даю отсчет, - сказал Юра, - Раз, два, три…
Они дружно боком сошли с тропы, и медведь на своих двоих тоже. Правда, чуть-чуть замешкался. В лесу опустился на все четыре и в перевалочку поковылял прочь…
Как оказались около «узкоколейки» с тяжелыми ношами, потом никто из них вспомнить не мог. Сбросили рюкзаки и повалились на землю, кто где стоял…
 - Повезло нам, - сказал Юра Боцман, глядя в небо, ни к кому конкретно не обращаясь. - Несказанно повезло. Медведь сговорчивый попался. Уважил, а то бы кранты.
 - Какие кранты? У Вас же ружье! – удивился отпускник.
 - А что толку? – хмыкнул Юра. - Это в театре, если в первом действии на стене висело ружье, в последнем оно непременно должно выстрелить, а в жизни не всегда по сценарию.
 - Причем тут театр?
 - Театр, может быть, не причем, а человеческий фактор  - факт!..  Мы набрались  грибов и домой собрались идти. Я двустволку разрядил, патроны в патронташ, патронташ в рюкзак, ружье  в чехол, чтобы на ходу не мешало…

 
ЖЕЛЕЗНАЯ ЛОГИКА

У деда Вани с бабой Маней с некоторых пор по зимам два хобби на двоих: кроссворды и телевизор. Кроссворды на первом плане. Они хоть и с заковыками, но не ломаются. Дети с внуками к ним пристрастили. Как на лето съезжаются, понавезут разных еженедельников типа «Реши для души», сколько-то сами в дождь поразгадывают, а остальные бросят – некогда. В деревне на природу к речке, в лес, в огород больше тянет, а не за стол ломать головы. Вот и отдувайся потом за них, когда телевизор забарахлит или, как ныне, свет отключили. Опять что-то там с подстанцией.
 Слава Богу, керосиновая лампа под рукой, так что вечерину есть с чем коротать. Правда, кроссворд заковыристым оказался. До половины не дошли, а уже сто раз поспорили и сто раз помирились.
 - Двадцать пять, - читает дед Ваня условие. – «Качество присущее обуху, который, как известно, плетью не перебьешь». - Ну, это нам, раз плюнуть, - хорохорится он.
 - Пока ты плевался, я уж отгадала: пиши «упругость», - подсказывает баба Маня.
 - Логика твоя, как колун, - хмыкнул дед Ваня. – Потому как женская. Потому и плетью не перебьешь, что обух плоский и тупой.
 - Это я-то, тупая? – вскипает баба Маня. – Сам ты обухом по башке треснутый.
 - Намек понял. Спасибочки! За похвалу – вдвойне, так как «башка» от «голова». Значит, я башковистый.
 - Как валенок! Чем твою мужскую логику моя «упругость» не устраивает?
 - А где ты видела у железного колуна упругий обух?
 - У колуна, может и не видела, а плеть гибкая и упругая.
 - Так, то плеть, а не плоский обух, который плетью не перешибешь. Писать надо не твою «упругость», а мою «плоскость».
 - Пиши, что хошь, - махнула рукой баба Маня. – Заладил тут: женская логика, мужская логика… А как иначе? Мы с тобой отродясь разные по полу, по назначению.
 - Учи ученого! Будто сам не знаю, - буркнул дед Ваня. – Само-собой, кому «плоскость», а кому «упругость», - вот и все предназначение!..
Пауза… Глаза в глаза… Дружный смех со всхлипами. И отчуждения полов как не бывало!

ОДЕЯЛО

Деда Тишку Акимыч увидел в мокрой лощине перед Великим Двором. Тот играючи махал косой, как дирижер палочкой. Вжик, вжик… И поманил, окликнув:
 - Подь сюды!
Не ожидал Акимыч того. Поговаривали, жмот дед Тишка, каких свет не видывал. Сам, как снег на голову к кому угодно, когда попало, а чтобы к себе?
Глянул на Акимову удочку:
 - Рыбачить в эту-то пору? Или работа у тя такая, что можно и не работать?
 - Отпуск у меня, - смутился Акимыч.
 - Ну да. Работа не волк, в лес не убежит.
Дед Тишка расстелил на траве шерстяное одеяло, вытряхнул из мешка прямо на него все свои припасы: молоко козье в бутылке, картошку, краюху хлеба, лук, чеснок, репу… Бутылек из болотины вынул.
 - С устатку под разговоры, а?! Сам гнал. А что? В лавке не наберешься, бражкой не напьешься, а тут глянь-ка – чисто слеза! Садись. Не одеяло, а скатерть – самобранка…
 - А как власти накроют за самогон?
 - У меня дома шаром покати.
 - В землянке гонишь?               
 - А ты унюхай! Я ухи востро. Не пойман – не вор. Хотя если вор , то хоть пойман, хоть не пойман – все равно вор. Пашу на себя, утробы своей. Не на власть же горбатиться?
 Как только не хаяли деда Тишку сельчане, а ему хоть бы хны. И что тибрил все, что плохо лежит, и что в колхозе ни дня не работал, и что от фронта отлынивал с мылом: наглотается хозяйственного и с «дезинтерией» в военкомат…
Другой бы от стыда сгорел, а этот нос по ветру, хвост пистолетом: «Собака лает – ветер носит!» Да унывал ли он хоть раз в жизни? Вечно сияет на всю Ивановскую. «Скольким бабам, -по его словам, радость доставил!» И оскалабился. Зубы на удивление крепкие. Репой захрустел, что ребенок чипсами.
 - Да такие вот зубы, хотя уж за восемьдесят!
 Лет ему на порядок меньше. Трепется. Как и об амурных похождениях. За все время, кажется, охмурил он по молодости одну Дуську – хромоножку. Не от природы – на сплаве в девках покалечилась, а так на удивление душевная, добрая, ласковая, работящая девица ему досталась. Одно Бог отнял, другим одарил…
 Дед Тишка будто читал мысли Акимыча:
 - Когда кажется, надо креститься.
 - Много косишь, живность, поди, поразвел?
 - Куды там. Пара коз да козел с козлятами. На молочишко, мясо, шерсть, шкуры. Вон они на подножном в подлеске пасутся.  Много ли надо сена? Веники, другое дело, а этого добра кругом завались, ломай и вяжи, не ленись. А эти, - дед Тишка кивнул в сторону  стогов, - колхозу сдам. Для мошны. Сами-то колхознички ни в зуб ногой – срамные лодыри до одури. Дают заработать.
 - Так уж и все! От войны люди не отойдут до сих пор. Кого покалечило, кто надорвался там. И бабы тут  в тылу от зари до зари в колхозе да дома с ребятишками мал-мала меньше.
Отмолчался дед Тишка. Посопел, окрест огляделся. Не хотелось, видно, обсуждать патриотическую тему. Заговорили о другом:
 - У меня все не как у людей. Безродным кличут. А я как сейчас помню, когда родился, мать сказала: «Ну, сынок , в рубашке ты родился, ничего не бойся, на войне не убьют и болеть не будешь, разве что помаленьку. Откуда она тогда про войну знала? Ну да ладно… И вот живой. Да меня, едрена вошь, так просто не возьмешь. Был сапожником и инструктором исполкома, катал валенки, толкал втихаря и  загремел на десять лет. Два года и отсидел только. Как кот в масле те два года. Кое-что над собой сотворил и к врачу. Тот добряк оказался, пожалел хилого. Освободил меня от работы на морозе да на ветру, в сапожную определил, а потом и вообще в торговлю на зоне. Ну я его баловал съестным, как мог. А как война нагрянула, опять материными молитвами- в обоз определили. Где я, где война? А они, эти самые, с передовой, как чуть что – матом ругаться в Бога мать. Я им толкую, из жалости к ним, ругайтесь по-другому, не в Бога мать и живы будете, а они не слушали и в разведку с матом шли, ну всех и переубивали. До одури лодыри! Как можно не научиться ругаться по человечески без Бога в мать? Ну, а я, вот он , живехонек. Винца выпью в три часа ночи и кошу по росе. Днем отлежусь и опять за дело.
Одинова правда, ноги заломило – спасу нет. Все думаю отгулял. Присесть на корачки не мог. Нашел дома шерстяное одеяло. Это вот самое – самобранку. Я в нем свою Дуську на погост отвозил. Расстелил его на кровати, закутался в него и  говорю: «Ну, Дуська, выручай, дай здоровья, а то к тебе отвезут». Ночь проспал и как рукой сняло. Теперячи хоть с кочки на кочку. Думаешь, просто так? Нетушки! Так просто ничего не бывает. Я же, дурак, Дуську свою, не одинова обижал. По глупости, по пьяни. Да и так, походя. Каково после этого ей снова встречаться со мной? Вот и вылечила…

КУЛАЦКОЕ ОТРОДЬЕ

Белые ночи окрест Онега с цыплячий шажок. На час-два затуманится даль молочным маревом и опять светло.
Акимыч оставил удочки на заломе, вышел на берег, развел костер чай скипятить, время скоротать. Слышит – идет кто-то. Оказалось, дед Тишка. Подкатил чурак к костру, сел рядом.
 - Чаевничаешь? Плесни мне маленько,- и достал из кармана плаща литровую алюминиевую кружку. - Ношу с собой. Мало ли где на ягоды набредешь, воды испить или козу подоить…
Хлебнул глоток, смачно крякнул:
 - Ну, прямо гольный чифирь на сердце – смакуй, кайфий… У тя, что не клевало с вечеру? А то я гляжу, нет тебя обратно. На утрянку остался. Дай, думаю, проведаю, а то не договорили мы вчерась на пожне. Доверяя, проверяй. А что? Чужая душа потемки, а своя и подавно. Даже если тебе чего скажу, а кому сам вдруг перескажешь, все равно не поверят, когда узнают от кого узнал.
Так вот. Жил я себе, безродным, горя не знал, а тут, лонись, одна столетняя бабка, царствие ей небесное, земля пухом, опознала. «Ты, - говорит мне, - не безродный, а из раскулаченной семьи. Не то, что совсем богатой, но не бедной, потому как работящей. Когда без царя – батюшки мы остались и всех под одну гребенку гребли, твои тоже пошли по этапу. Тебя чудом спасли и выходили добрые люди, хотя сами тогда перебивались с хлеба на квас. Они же схоронили в дар тебе целую кружку царских червонцев золотом, нажитых твоими родителями. Дали мне бересту с метками, где зарыто, да сгорела та береста при  пожаре вместе с избой. Всю жизнь пробоялась признаться тебе. Теперь надо. Отхожу я, милок. Не хочу брать грех на душу. Отыщешь что родителево, поставь за упокой мне свечку в церкви…»
 Каково? А-а? Много ли человеку надо, чтобы камень с души? Одного слова доброго, покаянного… Ставил свечки, чтобы не маялась на том свете ее душа безгрешная. Не успел нарадоваться, другая к одру позвала. Все карты спутала – ни дна ей, ни покрышки! Прости Господи, если об усопших только хорошее. Только кто ее за язык тянул? «Напутала  товарка моя. Старость – не радость. Затменье нашло на нее. Вовсе не из кулаков ты, а побочный отпрыск юродивой Фроськи и заезжего комиссарика. Как царя нашего скинули ироды, привел к нам в леса твой малохольный папенька обоз подвод на двадцать. Охрана в шинелишках, а сам в черной фуражке, в черном кожане, черными ремнями затянут поперек и крест на крест на плечи. Черным наганом пужал , спасу нет! От горшка два вершка – пенек трухлявый, а как гаркнет: «Зерно давай! Рыбу давай! Мясо давай! Пушнину давай!.. Картоху с солониной и те отобрал. И все мало. Все приходы, часовни окрест в деревнях  ошманал начисто, в избах иконы, кресты, золотишко у кого какое на черный день. Кто противился, тех именем роституции какой-то власти с мандатом, прости Господи, к стенке ставил, под расстрел. Нахапал – своих подвод не хватило, так у мужиков отнял вместе с конями тем же именем с распиской… Только далеко не увез. Одни говорили, будто проводили их наши мужики подальше от дома и порешили. Другие открещивали своих. Что вовсе не они, а сами подневольные продотрядовцы в серых шинелях делов понатворили. Не вынесли позора на свою голову – грабить своих, разобрались с кем надо, вернули добро хозяевам и разбежались на все четыре стороны. Потом власти кого нашли, разделали под орех. Не нашли только сундук с церковным добром да золотишком. Подумали, разграбил кто. Ан нет. Часть того богатства объявилась вскоре. Везучий твой папаня. Нашла его, едва живого в лесу юродивая Фроська. Спрятала, выходила, тебя от него зачала, а когда народила, на радостях поразвесила в избе и снаружи иконы, кресты, и все прочее, что блестит. Тут-то все и открылось.               
Часть добра, что на виду оказалось, вернули в Божьи храмы и людям отдали, а остальное твои родители упрятали и не выдали. Потом и сами сгинули. Нет, никто их не трогал. Что взять с убогих? Сами виноваты. Поначалу, правда, следили за ними: вдруг приведут к схрону. Не уследили. Ушли гиблыми болотами в сторону Каргополя. И утопли. По следам их только тебя и нашли. Бог миловал… Ищи схрон. Найдешь, твой будет», - сказала бабка мне и кой – какую наводку дала напоследок.
Вот я и подумал, не поискать ли нам вместе те клады? Ты мужик ученый, а я ушлый умом трех сословий вместе взятых  - от безродного до неизвестно какого и собственноручно нажитого. Заодно, может, и твоего деда клады отыщем… Неужто не знашь? Чего темнить, когда я тебе все, как на духу. У тя отец откуда родом? То-то. По матери ты здешних кровей, а по отцу белозерско-кирилловских из поколенья в поколенье. Дед твой известным на всю Россию гармошечных дел мастером был. Разудись рука, разверни меха – «хронки, тальянки – золотые планки». Да чтобы его не раскулачили, как всех? Ну, сдал кое-что добровольно под дулом. Но не все же до крохи… Ну, писали в газетах, что староверы с чухонцами откопали какие-то клады и отдали на войну с Гитлером. И что из того? Два, три, десять схронов откопали, а раскулачивали всех подряд и зарыто от иродов не счесть сколько. Мне уж теперячи ни к чему. Разве на часовенку какую – никакую. Отмолиться. За себя, за родителев непутевых, которых не знаю, но были же… У тя – детки растут, внуки народятся. Наводки есть, где искать. Подмогу, как могу… Не хошь? Ну как хошь. Хозяин – барин. Не пришло, видать, наше время. Не отобрали последнее, что есть, что зарыто… И придет ли под лежачий–то камень? Тогда туда нам всем и дорога, чухонцам…

МАТ  -  ПЕРЕМАТ

Мрачнее тучи под утро приплелся с рыбалки старый Скресанов. С матом – перематом в избу. От бабки не скроешь худое настроение. Она тут же, что да пошто в расстроенных чувствах?
 - Что, что! Не вишь, пустой и гол как сокол. Сетку решил. Не житье теперячи без средств к существованию.
 - Слямзили? – запричитала половина. – Одних ниток целый воз. Всю зиму не досыпали, коптели, вязали, корячились. Дождались рыбки. Тюря ты тюря. Окачуришься с тобой не от смеха, так от кондрашки. Поди, самогонки хватил и милицию проспал.
 - Типун тебе на язык, балаболка! Не хватало нам в штрафниках ходить, по судам таскаться. Объегорила сволота браконьерская крутее нас с тобой.
 - Час от часу не легче. Чья сволота?
 - Без разницы. Куржекская, саминская или еще какая. Я в темнях ставил. Караулить собрался. Не успел схорониться, как челбануло в сетке. Пригляделся: поплавок притопило, потом другой… Мать чесная , думаю, подфартило! Мне бы дураку тут же вытянуть сетку и дело с концом, а я сижу, жду – вдруг лосось косяком прет и набьется нам подзавязку.
 - Ну, так набилось, что и вытянуть не мог.
 - Баранки гну. Не мог… Сел в лодку, шарил, шарил по дну багром, а сетки тю-тю, нету. Опристал, прислушался. Почудилось кто-то на другом берегу возится. Мать чесная! Упредили… Я туды скорехонько погреб. Пыхтел, пыхтел да не допыхтел. Удрали нелюди с нашей рыбой и сеткой...

 
ПИСЬМО

Приехала Петровна к родне. Среди леса на ростани из попутки вышла. Не встретил никто. Не ждали выходит, не ведали. Эка досада! Пришлось от тракта в деревню на своих двоих с тяжелой ношей гостинцев по бездорожью тащиться. Упыхалась, что мышь мокрая заявилась. Едва ее чаем отпоили.
 - Что же ты не предупредила, что приедешь, - суетятся сваты. – Мы бы тебя, радость наша, со всеми почестями встретили.
 - Как это не предупредила? – удивилась Петровна. – Я же вам в письме все написала. Не получили что ли?
 - Было одно, - переглянулись сват со сватьей, – до сих пор гадаем, что за шарада такая? На конверте рука чужая, а письмо – одни кружки. Думали, пошутил кто. Вот оно , погляди.
У Петровны язык отнялся. Только конвертом трясет перед сватами. Потом листок с кружками достала и обрела дар речи:
 - Адрес на конверте не чужой, кто, а Федор мой написал. Само письмо я сама своей рукой. Первый кружок нарисовала и сказала вам: «Здрасьте, наши дорогие Иван Васильевич и Анна Ивановна». Как положено поздоровалась. Потом ниже другой кружок нарисовала и сказала: «Я к вам в гости еду, так что ждите». А когда третий кружок изобразила, сказала, когда приеду. На Ильин день как раз выпало. А вы рты поразевали. Что тут непонятного?
Ну что взять с безграмотных…

ТОШНОТИКИ

 - А еще Тошнотики выручали. Крапива, лебеда, щавель, грибы, ягоды – это потом, а ранней весной – Тошнотики.
Знакомое словцо. Детством пахнуло, но не соображу, запамятовал, с чем его «едят», переспросил Зину – кузину:
 - Это что за байка такая?
 - Байка не байка… как хочешь, так и понимай. Не вспомнишь, напомню. – И улыбнулась.
И я вспомнил. Было это полвека с гаком тому назад… Война. Голод. К весне зубы на полку. Не то, что хлебушка или картошки, ни ботвы, ни баланды, а есть втошну охота. Кому что, а нам, ребятишкам, грезились картофельные очистки с глазками. Корки то есть. Сварить бы их или в печке испечь и схрумкать cо cмаком, да наши матери начеку:  так схоронят  - век не найти. Льзя не льзя – посевной материал для будущего урожая. Какой – никакой, родила землица и из такого, обнадеживала.
Весной, как снег сойдет наполовину, ребятня по наказу или приказу матерей на проталины по огородам, поля картофельные выкапывать, выковыривать остатки. Какая картошка? Одно название. За зиму слежится в сморщенные ошметки, как теперешние плевки от жвачки. Собирали их, мыли, перетирали в крахмал и пекли оладьи – само собой с душком и безвкусные, а если сольцой посыпать за милу душу голодному. И прозвище им соответственное – Тошнотики…

ТРЮКАЧ

Навалило снегу выше крыши. Пурхаются вальщики, матерятся, а что делать? Работать надо. Лес валить. План выполнять.
Иван – метр с кепкой по уши вязнет. Свалит дерево, а чтобы за другое взяться, надо привстать на что-нибудь, высунуться наружу, поглядеть, как к нему подступиться? На сей раз вершина валежины подвернулась. Поотвалил снег, вскарабкался на нее, выглянул, а тут осина в три обхвата, которую сосед пилил, с комля свернулась и не туда, куда надо, а в Иванову сторону хряснула. Слава Богу не на него самого, а на другой конец валежины, на которой стоял. Как пушинку спружинило Ивана вверх тормашками и выкинуло в сугроб около костра, где бригада обедать уселась.
Таращится Иван. На него таращатся.
 - Во дает! Легок на помине с пилой в обнимке. Звали, звали – не дозвались, а он тут, как тут, где моя большая ложка…
Хохоту было! Неделю потешались. Может и на дольше хватило бы, да тут, дело такое, впору над собой смеяться…
Тот день начинали на новой делянке. Пока одни то да се, Иван уж пилит. Стахановец! Бухнуло дерево и на тебе – Иван летит, как в прошлый раз с бензопилой в обнимку. Трюкач! Дважды в одну воронку… Правда, на сей раз в снегу не разлеживался, вскочил и не на бригаду таращится, а туда, откуда прилетел. И кивает, пилой, как перстом, в лес тычет. Оглянулись, обомлели! Батюшки светы! Медведь прет! Завизжали, заорали, зарычали хором, кто деру дал, кто авоську с едой, кто пилу, кто топор, кто головешку из костра выхватил и в медведя пульнул. Тому, видно, не понравился такой прием: мало того, что переревели его, так еще и дерутся! Остановился, рявкнул, попятился, развернулся и поковылял обратно с оглядкой – не гонятся ли?
Отдышалась помаленьку бригада. В себя пришла. Случалось и раньше лесорубам тревожить зверей в берлогах среди зимы. Вылезут те и с перепугу деру, но чтобы людями кидаться!               
 - Не помял он тебя, Ваня?
 - Да не мял он меня, не кидал, - отнекивается Иван. – Я сосну свалил на берлогу видно. Он и вылез наружу. Увидел меня и на дыбы, да, как хряснет всей тушей о землю, а попал по валежене, на другом конце которой стоял я. Меня к вам и спружинило…

ЧЕРНЫЙ ВОРОН

Лексеич шел вдоль берега Чоковского озера, окуньков на удочку дергал. А тут пара черных воронов всполошилась чего-то, орет истошно, пикирует на землю дальней пожни. Лексеич на пригорок: поглядеть, чего там случилось? Тут пастуший Шарик, откуда ни возьмись, с диким лаем мимо него пролетел, лису шугнул. Та деру, он за ней.
Вороны поуспокоились, но не улетели, на деревья сели, будто на стороже, как пружины натянуты.
Подошел к ним поближе и наткнулся на вороненка в траве. Лежит, не шелохнется. Мертвым прикинулся. На лапках моток капроновой лески. Какой-то горе – рыбачок напутал, не распутал и бросил на беду. Надо выручать! Достал нож, осторожно разрезал путы – век бы ему самому не выпутаться. Взял птенца в руки подбросить родителям и передумал: вдруг ослаб малыш с перепугу в борьбе за выживание. Подбрось, а он упадет, расшибется.
Рядом пень высоченный от поваленный шквалом одинокой осины. Поднапрягся, подсадил на него вороненка и сунул под нос пару окунишек, чтоб поел, силенок набрался.
Только тот есть не стал. Стоило отойти, ожил, спрыгнул и полетел к родителям. Ну, те, так обрадовались! До небес завыпрыгивали, к земле камнем и кругами вокруг Лексеича. Надо же!
Поудил еще Лексеич, домой собрался. Завернул к тому пню, а окунишек нет. Раз так, оставил им еще по рыбке. С тех пор угощал. Вроде ритуала какого. К озеру придет, подкинет съестного, домой уходит – тоже. А ворон, стоит Лексеичу выйти за Самино на рыбалку, за вениками, по грибы, по ягоды, тут как тут. Выплывает со стороны озера. Это Лексеичу до него три километра топать и топать, а ворону два-три взмаха крыла навстречу. Вроде, что тут такого, а приятно, когда с тобой вот так вот…
 

ЕСЛИ БЫ ДА КАБЫ…

Однажды удил Лексеич с плота на середине того самого озера, где вороненка спас. Ворон прилетел, спикировал на него, каркнул и к берегу, развернулся там и опять к нему. Закрутил карусель туда – сюда. «Чего это он мечеться? – не поймет Лексеич. – Полный штиль, тепло и не дует. Клева нет, так не впервой. Разыгрался, раскаркался! Так и беду недолго накликать. А может у него опять какая беда? Ладно, раз настаиваешь, будь по твоему».
Смотал удочки и погнал плот к берегу. Вышел на сушу, шарит по небу глазами ворона и видит над лесом в конце озера край тяжелой багрово-свинцовой тучи. Первый шквал ветра уже пригнул там деревья к земле, как рожь в поле, а через мгновение вспучил волной воду и с грохотом «товарняка» обрушился на него. Плот, словно щепку, выплеснуло на берег и смыло обратно, закружило, как перышко. Хлынул ливень с градом. Полиэтиленовый плащ, который Лексеич пытался надеть, вырвало из рук и унесло прочь. Под напором ветра он попятился и оказался под разлапистой елкой. Она раскачивалась, как маятник, но под ней, вроде, можно было отсидеться. Однако, не успел отдышаться, как под ногами ходуном заходила земля. Едва отскочил в сторону, ель повалилась на бок, обнажая корни. К счастью, она не упала, накрепко зависла на других деревьях. Лексеич заполз под нее.
Вскоре буря утихла. Выглянуло солнце. Лексеич вылез наружу, ощупал себя: слава Богу, отделался парой синяков и шишек. Не считая плаща. Он потом нашел его на кустах, разтерзанного в клочья.
Глянул на часы. Оказалось, вся эта кутерьма длилась минут двадцать, может с полчаса.
Вернулся к озеру. Плот болтался у берега. Вверх тормашками… Так потом на нем и плавали – не поддался перевороту.
 - Если бы да кабы, - Лексеич глянул в небо, где как ни в чем не бывало, кружил черный ворон…

ЗАЗНОБА

Вечерело, когда Лексеич причалил к берегу Чоковского озера. Видит, ворон летит – кряхтит. Глазам своим не верит: с авоськой! Бросил к его ногам, сел на дерево отдышаться. Опристал.
Лексеич поднял авоську, а в ней дамская сумочка деньгами набита. Пересчитал – на тысячи счет! Вспотел аж. Ничего себе подарочек! И к ворону:
 - Ты, где это взял? Украл небось? Меня искушать, себя под растрельную… Быть нам с тобой битыми.
Ворон улетел, Лексеич домой потопал. Голова лопается от мыслей. С одной стороны, дают - бери. Такой приварок к пенсии. С другой, хочется и колется. Не то воспитание. Вернуть надо. Кому? Не ходить же по селам, не стучать в каждый двор. И по каким селам? Самино, Октябрьское, Запань, Андома… А может в саму Вытегру или Аненский мост? Что ему стоит слетать даже в Пудож или в тот же Петрозаводск… Одна зацепка сумочка эта дамская. Так ведь их у каждой дамы не по одной. К одному платью, к другому… Под цвет чтоб. Сумочки, шляпки, туфельки, кофточки… Вырядятся, расфуфырятся, не идут – издеваются. Мужикам это надо? Одни расходы. То, что надо и под фуфайкой, и в резиновых сапогах далеко видно. Округлости там, выпуклости, опухлости… Женские штучки – дрючки разной приятности спереди и сзади. Как у его, Лексеича, зазнобы. Что не наденет, все ягодке к лицу. Как овдовела, мужики за ней, будто медом намазана. Местные и чужие. Всех отшила. Один видный такой старикан из самой Вологды приезжал, а она и ему от ворот поворот. Совсем оробел после того Лексеич: хороша Маша да не наша. Ну ее к лешему. Сраму не оберешься. Без нее обойдусь. Приспичит, оприходую какую позговорчивей. А сам маялся – сердцу не прикажешь. Одно дело смириться с неизбежным, другое – жить с ним… И тут такой случай. Из ряда вон! Подфартил ворон. Грех не попробовать. Зайду и спрошу, мол, не твоя ли эта сумочка с деньгами? Видел у тебя нечто похожее. Потому и зашел… Лиха беда начало, а там слово за слово. Признаюсь, что в душу запала. Я вдовец, и ты  одна – одинешенька… Выгонит? И что? Темно уж, кто увидит. Переживу. Зато знать буду…
С тем и зашел во двор зазнобы. Тук-тук в окошко и вот она, ненаглядная, во всей красе – бабочкой выпорхнула на крылечко: « Ой да ай, кого я вижу!» - и по имени, отчеству его.
Приободрился Лексеич и выложил про ворона, про сумочку с деньгами, про свое беспросветное вдовство, про безответное чувство к ней.
Последнее зазнобу, похоже, не тронуло вовсе, а деньги заинтересовали:
 - Нет, - говорит, - не моя сумочка, а Наташки Киприной. Проворонила на наших глазах. Мы за Октябрьским сучья рубили. Отобедали. Пожитки свои на сучки поразвесили и за работу, а тут кто-то, как закричит: «Ой, держи, девки, держи вора!» А как держать? Взлетел и улетел с авоськой. Бегай, не бегай… Уж как убивались, думали краем, а тут вы с находкой! Вот все обрадуются и Наташка тоже. Давайте сейчас и отнесем ей, а то до утра не уснет, промается и мы тоже.
 - Отнесем. Как же иначе, - согласился Лексеич. – Столько денег! Откуда? Дом что ли продала?
 - Какой дом? Нам утром в леспромхозе зарплату дали. Полгода не платили, а тут сразу за все время. Не ворон, праздновали бы, а так, как на поминках, скинулись ей. Не на житье, так хоть с долгами рассчитаться. Дите, мать старая у нее. Жалко.
  - А меня не жалко?
 - О чем это вы? Будьте покойны, бабы вас за такое дело все разом вместе с Наташкой затискают, заобнимают, зацелуют, накормят, напоят. И я тоже. За кампанию, говорят, и черт задавился, - обнадежила зазноба Лексеича и повела под ручку к Наташке Киприной, по пути, заглядывая во дворы к товаркам сообщить приятную новость. Лексеич едва поспевал за ней. Голова лопалась: « Ох уж эти женщины! Как у них все ладно наоборот получается? Скажут «нет, нет, нет», считай «да», согласная я. Не сегодня, так завтра, не завтра, так после завтра согласятся. Не всю же жизнь завтраками кормить»…


СОННИК

Бодрый с утра Михеич. Гоголем подкатил к половине своей и легонько этак с ухмылкой ее пониже пояса ладонью шлеп, шлеп, да еще с присказкой:
 - По натяжке бить не грех, разрешается для всех.
Дернулась половина, глаза нараспашку, губы дрогнули:
 - Я же чугун в печку ставлю. Чуть не опрокинула, кобель старый, белены объелся, приставать спозаранку! Как огрею ухватом!
 - Ну грешен, не кори, - винится Михеич. – Мне сон вещий приснился. Хороший такой. Порадовать хотел.
 - Какой сон? Ты же хвастал, что тебе никогда, ничего не снится.
 - Ну хвастал. А тут, как наяву. Будто я в сугробе чистом барахтался, а как вылез наружу – ногой в эту, как ее, в кучу наступил. По соннику – к прибыли. Не иначе кошелек найду или клад какой. Глядишь, прикупим  чего для дома, и еще на шкалик останется.
Половину ноги не держат. С кислой миной на табуретку села и захихикала ехидно:
 - Ой, уморил! Кошелек он найдет. Клад откопает. Размечтался. Ты сюды глянь, в сонник. Обуй глаза, что тут пишут про нынешний день.
 - А что? – Михеич очки нацепил. – Так и норовишь сглазить, как будто я не для обоих стараюсь… Ага, вот оно: «Сны лжи и обмана»…
 - Ну, какая прибыль? – вздохнула половина. – Как бы самих кто не объегорил, - и взялась за ухват. – Чего молчишь?
 - А чего говорить-то? Дурят нашего брата. На яву и во сне. Зря только спал…

НЕЧИСТАЯ  СИЛА

Заблудился Степка в лесу. Не в своем родном Саминском, а за Снежницей рекой. Далековато, но деревенские с октябрьскими завсегда туда ездили за волнушками, когда около дома неурожай, а там хоть косой коси. Тем более леспромхоз в воскресенье близ Дня Лесника выделял «Вахтовку». Желающих на такое мероприятие навалом. Не пешедралом же, безлошадным, когда можно со всеми удобствами.
Вот и ныне, как приехали на место, все наперегонки по старой лежневке на старые вырубки ринулись, а Степка не пошел. Ухмыльнулся ехидно. Знал, не всегда дальше в лес больше дров. Ему накануне вытегорский свояк шепнул не ходить туда. Там неделю шастали городские, и все подмели подчистую. Чего им ждать воскресенья со своим транспортом. С этим долбаным рынком многие без работы остались, а тут объявились питерские, московские или карельские предприниматели с « Пунктами по приему и переработке лесных даров». Какой – никакой сезонный заработок. И пошло, поехало…
Степка подождал малость и пошел от дороги в другую нехоженую сторону. Не зря попотел, продираясь через заросли, завалы, болотину топкую. Вышел таки на раеку. Не велик березнячок, а горушки вокруг будто бисером усыпаны.
Долго ли коротко набрал Степка отборных грибочков целый короб и корзину впридачу. Крупных, а тем более перезревших не трогал даже, посмеиваясь, что кто-то там на  «шапошном» разборе и такому хламу был бы рад.
Довольный удачей забросил короб за спину, подхватил корзину, тронулся с места и остановился… Куда идти? Туда или сюда? Захолодило меж лопаток: неужто заблудился!? Заметался, напролом попер через чащу. Два-три раза ноги заплетались в кореньях, падал плашмя на землю, в конец взопрел, запыхался – сил нет, матюкнулся: «Какой дурак выдумал, что своя ноша не тянет !» Присел на вележину одуматься. Ничего путного в голову, только давние – предавние нравоучения деда с отцом: « Паниковать в лесу – последнее дело»… Так о том каждый дурак знает. Что еще? « Пошел в лес от солнца, назад к нему полубоком правым»…
Степка глянул вверх: нету солнца, одни серые тучи на верхушках деревьев. «…Нету солнца, глянь на Полярную звезду и топай домой»… Во дают! Не зря тогда бабуля их обоих пристыдила: « Что вы дитю голову морочите! Солнышко днем ясным, Полярка среди ночи звездной. Вы что ребенка на ночь в лесу одного? Не слухай их, Степушка. Меня послухай. Перво-наперво, как в лес зайти, не ленись, поклонись в ножки его хозяину, задобри смирением да послушанием. Ты к нему с добром и он тебе тем же ответит, а коли беда ненароком приключится, поиграть ему с тобой захочется, не перечь, а сними с себя одежу и перетряси хорошенько. Тут он тебя и отпустит»…
Раздевается Степка. Казнится. Как не казнится? Мало того, что не поклонился хозяину, так еще и над другими позубоскалил. Чего не пошел вместе со всеми? Начисто забыл, что грибы – сколько не бери сегодня, к завтрему на том же месте новые нарастут лучше прежних… Ну вытегор, ну свояк, мать твою, прости господи, вырвалось. Удружил, сбил спанталыку. Ходил бы сейчас вместе со всеми и горя не знал. Выберусь, убью гада! Не убью, так отлупцую… А еще лучше не опохмелю, как приспичит. Будет знать…
Разделся Степка до трусов, старательно перетряс одежду. Огляделся: некому, вроде, подглядывать. А-а, если что скажу, что лосиная вошь заела. Снял трусы и тоже тряхнул на всякий случай. И вдруг слышит:
 - Ты что, Степан, загорать собрался?
Степку аж передернуло. Сызмальства знал, коли Нечистый попутал, нельзя оглядываться, нельзя в глаза ему глядеть – окаменеешь.
 - Чур меня, чур! Сгинь, Нечистая сила! Что ты, как обухом по голове! Без тебя обойдусь, как Полярку дождусь.
 - Ну, ну, жди быстрее, а то мы одни без тебя уедем домой, - сказал Нечистый и пошел себе прочь.
Напрягся Степка, слушает поступь: « Надо же по-человечьи топает! Как не Нечистый вовсе. И голос будто водителя «Вахтовки»… По имени меня! Да что ему стоит кем угодно прикинуться, в заблужденье ввести… Или вывести?.. Ай да, бабуля! Ай да, ясновидица! Как в воду глядела. Выводит меня нечистый. Перетряс одежду и  он смилостивился, а я тут гадаю»…
Степка торопливо оделся, прихватил свои пожитки и скорехонько след в след за кем-то там…

БЕЗРЫБЬЕ

 - Какая рыба на безрыбье? Бог с тобой. Одну за ночь взял и то трясусь. За каждым кустом фуражка мерещится. Не фуражка, так конкурент. Так и норовят схватить или перехватить. Не пошел бы. Пропади пропадом! Бабка прихворнула. Пирогами рыбными бредит. Приспичило. Душу оболожить. Уважил. Тебе, как на духу: пирогом вот и ушицей наваристой. Теперь оклемается. Факт. Испытано на себе. А как без бабки на ногах? Ложись и околевай. И пошел. Да разве это улов? Эх, раньше бывало! Бочками лососину солили. На всю зиму семье хватало. А теперячи хоть караул кричи. Если и выпадет две-три рыбины за всю осень до налимьего ледостава , куды с добром! А тогдысь!.. Ты что подумал? Хапуги? Хапуги – это потом, а тогда брали всем миром только на потребу. У кого сколько ртов. И на продажу. Всем обществом. Выборные везли в город, меняли, продавали. Живые деньги в лесу - тоже деньги.  Порты, опорки купить, ситцу бабам, сладостей ребятишкам. Мало ли что в дом. Кормили угодья, одевали и стерегли их всем миром. От пришлых особо. Черпать реки не давали. И не переводилась рыба. Из года в год кормила.  Пока эти, как их, комиссары не объявились и … На все про все запрет. Сами возами, а нас чуть что в кутузку. Пришлось изворачиваться. Каждый сам за себя. А Голь на выдумки хитра. Шили из мешковины, к примеру, плащи пошире прежних. Рыбину на спину закинешь, к удавке с крестиком пришпилишь, а другую под мышку, третьего, коли есть, под другу мышку, сверху плащ оденешь, подвяжешься и идешь себе смиренно.
Ну эти самые, проверялы – шманалы в фуражках навстречу, а ты им: здрасте, господа хорошие, и руками разводишь – нетути ничего, гуляю на свежем воздухе. Ну те и довольны такому обхождению с властью. Галочку  себе в документ для отчета поставить, что проверен такой-то гражданин на предмет лояльности, который гулял на берегу…
Что наши? Оно, конечно, с проверялами и нашенские ходили. Активисты, привлеченные к наведению порядка на водоемах. Но они не дураки потайное на свет. Самим же потом вот так же таскать рыбу…
Меж ног? Что меж ног? А-а! Носили. Это которых поменьше. В ширинку засунешь, в штанину опустишь, к поясу приторочишь и идешь себе. Оно конечно, наслизит межножье, на фиг, а рыбина, что ей сделается?

 
ДЕЛЕЖ

В Осиновце сенокос. По одну сторону лесочка пожня старого Скресанова, а по другую – его закадычного дружка Максимова.
Дни стояли погожие. Косить бы да косить, но лето выдалось засушливым и покосы скудные по чахлой траве. Едва оба наскребли, высушили и сметали по три-четыре копны. А тут гроза стороной. Дунул ветер, за ним шквал смерчем закружил, подхватил копны с пожни Максимовской и перенес через лесок на Скресановскую.
Максимов к соседу:
 - Перемешало наше сено. Как делить будем?
 - А что тут делить-то? – жмется Скресанов. – Не гневи Бога. Как  он распорядился, так тому и быть.

ДЕРЕВЕНЩИНЫ

Нагулялось стадо на пастбище и к вечеру домой. Козы, овцы, коровы… С мычаньем, блеянием на всю округу. Завсегда так, когда в деревню заходят, голос подают: встречайте хозяева своих кормильцев! А зори здесь тихие, далеко слышно этот стадный концерт.
 - Ой, - спохватилась баба Настя, - беда-то какая! Деда нету и я не могу.
Она пекла блины к приезду гостей ненаглядных, ей никак не оторваться от печи, пока та жаром пышет, и скотину край встретить надо, а то разбредется куды попало, ищи потом всю вечерину.
 - Бабушка, можно я встречу? – просит внук первоклассник.
 - Можно, помошничек ты мой! Как не можно. На вот тебе краюшку ржаную. Покажешь им, поманишь, угостишь, они за тобой во двор зайдут, а тут уж мы их в закуток.
 - Что ты, мама, - возразила дочка. – Он же впервые в деревне и всю эту деревенскую живность видел только на молочных пакетах и консервных банках. Давай уж лучше я встречу.
 - Ну мам, ну бабуля, ну пожалуйста, - канючит внук.
- Видишь, доченька, ему же втошну охота, пусть попробует, - заступается  бабуля.
 - Ладно, - сдается та.
Внук с краюхой прямиком на улицу к калитке, распахнул ее, а овцы с козами уж тут толкутся, к нему всей гурьбой ринулись, к хлебу тянутся, на дыбки встают, копытцами в грудь – чуть с ног не сбили. И растерялся парень от такого напора, попятился, запричитал слезливо:
 - Что, что, что вы на меня напали, деревенщины!?

ОМАЛТАЛСЯ

Федот домой из больницы пришел. Зыркнула супружница на мужа, буркнула:
 - Глаза бы на тебя, ирода, не глядели. Надо же так нажраться, что голова треснула.
Федот ноль внимания на язвительное замечание. И без того на душе скверно. А жена что – не перечь только. Ей пар выпустить, а там, глядишь, отойдет, посочувствует, пожалеет, приголубит. Не впервой.
 - Набычился! – сбавила тон Степанида. – Нечем крыть дак так и скажи… Да вякни хоть слово, что врач определил? Сотрясение мозга или обойдется?
 - Может и обойдется, - промямлил Федот.
 - Как это может? Омалтайся! Ты ведь не понарошку упал. По пьяни. С кем не бывает. Должно быть снисхождение.
 - Понятное дело, - вздохнул Федот. – Врач так и сказал, что если бы были мозги, было бы сотрясение, а так ничего…

КОНФУЗ

Матрена из города вернулась. Гостинец навезла. Сваты поднесли да и сама кое-чего поднакупила. Не терпится похвастать. Сгоряча скликала товарок поглядеть, подивиться. Ну те: « Ох да ах! Чего у тя только нет», - и закатывают глаза от похвалы и от зависти.
Млеет Матрена, на радостях порхает, стол накрывая для угощения под разговоры. Самовар согрела, чай крутой заварила. Пышки там, прянички всякие и конфет шоколадных тостушек в золотистых обертках из буфета достала. Одну горсточку… Достала и замешкалась. А товарки наперебой: «Ой да ой! Каки баски конфеты. Поди для снохи с внуками такой дорогой подарок?»
 - Что вы, - очнулась Матрена, - для себя, своего удовольствия. Страсть их люблю. Видите сколь мало осталось! Как тут чаевничать?
 - Да ладно тебе убиваться, - переглянулись товарки. – Не бери в голову. Успокойся. Был бы чай горячий да сахар вприкуску, а конфет мы не любим. Поналипают на зубы – ковыряйся потом…

ВОЙ

На пожне у костра косари вечеряют, байки травят. Более – менее удобоваримо расслаблются, потому как тут кроме мужиков и баб, дедов и бабок молодые девки, парни и ребятишки – ухо востро в интересе. Смеху на всех впокатушку…
Только Сашка – баламут, как всегда, палку перегнул:
 - Ну, малышня, - подкинул вопросик, - каких вы зверей знаете?
 - Волков знаем, - отвечают хором.
 - Видели живьем?
 - Нет. Вой слышали.
 - Изобразите-ка на потеху!
 - Мы не умеем. Дед Коля хорошо может. Он охотник, любого зверя изображает.
Дед коля дремал у копны в сторонке. Позвали его, просят повыть.
- Чаво,чаво? – не поймет тот. –Туговат я на слух.
-Чаво,чаво, - шепчет деду в ухо Сашка – баламут так, что все слышат, - ты когда, старый пень, последний раз с бабкой спал?
И дед Коля завыл…

ОПТОВИК

Около Моста через Андому реку у бывшего при Советах «Скобяного» магазина, где ныне частное питейное заведение «Пиво - воды», народ собрался.
С одной стороны – эка невидаль! Лето в разгаре. Отпускники понаехали. Жарятся у реки и пивком балуются.
С другой стороны с чего тут сколько, баб, девок, ребятишек – в большинстве своем отъявленных трезвенников по полу, и возрасту? Экскурсанты что ли?... Заходят и обратно с ухмылками, улыбками, явно навеселе. И дети! Как можно?
Что там? – спрашиваю встречных. – Даром поят?
Смешат даром, а на счет поят или нет, зайдите, проверьте.
Зашел, поглядел, куда все глядели. Ничего такого: разве что полки, где раньше в «Скобяном» гвозди, скобы, грабли, топоры держали, ныне посудой сияют и на той красоте импортной фирменные бирки с позолотой и надписями крупным кеглем: «Большой каструл», «Каструлка», «Каструлчик», «Каструлек».
Ехидная бабуля, чистенькая такая, поди, бывшая училка, с внучками за ручки, спрашивает хозяина – завмага:         
 - Ты что, сынок, в школе не учился?
 - Учился. Как же, - охотно отвечает тот. – А это я оптом приобрел в городе у одного веселого азиата. Сюда перевез. Бирки не оторвал, не до того было, а теперь и подавно не трону. Вон какой интерес! Ко мне, как в цирк за смехом. Все от мала до велика. А за одно: пивка не желаете с «Пепси-колой»?

ЗАМОРОЧКА

Мужики на пасху под шафе чего-то там не поделили и подрались. Один, неприметный с виду, другому, который первым бабником слыл на деревне, так саданул сапогом в область ширинки, что тот с копылок долой рухнул мешком на дорогу, скорючился в три погибели, глаза повыкатил, вот – вот окачурится от такого неудовольствия.
Бабы все то углядели. Не понравилось им это богохульство и распапились не на шутку. Особливо усердствовала прехорошенькая вдовушка, Петровна, соседка пострадавшего.
 - Это ли не святотатство бить нашего Пашу куды не надо, - возмущалась она. – В наше хозяйство пинать бедного. Так ведь и попортить недолго, бажоное.
 - Ты, че, Петровна, - встряла ее подружка Ивановна. – Вишь, мужик корчится. В яйца ему ироды сапогом попали, а ты в наше хозяйство. Не хватало нам с тобой еще на ихних яйцах сидеть.
 - В наше, Ивановна, в наше. Мужикам оно только голову морочит, а нас с ума сводит…

СТАРПЕРЫ

Красивое село вдоль красивой  реки. На берегу две особи мужского пола преклонного возраста. Один с ведрами по  воду пришел, другой просто так – вспомнить детство после долгой разлуки.
Оба какое-то время умиротворенно слушали мелодию песни «На Муромской дорожке». За рекой в деревеньке в приземистом домишке – окна нараспашку, играючи рвали душу виртуозы-баянисты.
Старперы переглянулись, поздоровались:
 - Привет…
 - Привет… Никак, Семен, собственной персоной? – спросил тот, что с ведрами.
 - Он самый… А вы, простите, не припомню?
 - Да Лешка я,  однокашник твой, - и назвал свою фамилию. – Не узнал? Я бы тебя  тоже вряд ли узнал, если  б  не сказали, что объявился.
Сошлись в объятиях, разглядывают друг друга: «ты не ты  и я не я»…
Лица полыхнули румянцем. Волнительно встретиться через пол века  с  гаком.
Один в джинсах, футболке, обветренный, загорелый – выглядел моложе своих лет. Другой холеный, одет  с иголочки,  как на параде: в костюме при галстуке, в лаковых штиблетах, а лицо усталое, в сетке морщин, с мешками под глазами, но бодрится, пачку импортных сигарет достал, угощает:
 - Кури!
 - Спасибо, не курю.
 - Как? Мы же с тобой напропалую еще в войну самосад смолили.
 - То быльем поросло.
 - Тогда, погоди, я в сельмаг мигом. Отметим встречу на берегу.
 - Не мельтеши. Поговорить можно и на трезвую голову.
 - Ну, как в том анекдоте: «Кто не курит и не пьет, тот молоденьким умрет», - скорчил кислую мину Семен. – Может и женщин, того, по боку?
 - Никак нет. У меня семеро по лавкам.
 - Семь лавок! У меня и то три. Не лавок, а  так, ларьки. Арендую на остановках общественного транспорта. Девки торгуют и мне весело!
 - Шутник… О чем ты?
 - А ты о чем?
 - О семье… Семеро – к слову пришлось, а так три сына и дочка.
 - У кого, что болит… Настрогал! Я с одним не управлюсь. Все бегом, все галопом.
 - Зато свет повидал. Земля слухом: после училища – Академия, заграница…
 - Было дело… Да что я! Как ты? Не прошел со мной по конкурсу и на срочную, а потом что?
 - Ничего такого. Учебный отряд связи, служба на Флоте и домой с тем багажом, а тут радиоузел, телефонная станция, подстанция, телевещание, шлюзы в Вытегре строил… Автоматика – телемеханика… - Без дела не сидел.
 - Самородок, так сказать. Мастер – ломастер. Не в обиду, Боже, упаси! Помнишь, как в школе учили: «Не кто ты, а какой ты!»
 - Само-собой. Хотя и не в собственном соку… Часто посылали в Ленинград на курсы повышения квалификации, так что, по времени учеба любой ВУЗ перетянет.
 - Да, было время – учили на дармовщину. Ты лучше, скажи, как дети устроились? В колхозе,  лесхозе, по твоим стопам?
 - Старшие по моим. Один на Космодроме. Недалеко тут… В отпуск на своей машине ездит. Другой – в оборонке. Доктора наук…  Младший Карелию осваивает после Лесотехнической Академии, а дочка, та в мать.
 - В мать, говоришь… А кто она? Я знаю? Хотя  погоди, попробую сам угадать… Неужто свет твоих очей, та самая, Светка! Тогда у нас  с тобой отпуска стеклись. Я  при полном параде – курсант Высшего Военно-Морского и ты, срочник в тельняшке – прямо с корабля на бал! Выпускницы в шикарных платьицах. Пришвартовались  к одним, а их ребята нам чуть не накостыляли. Мы с тобой вовремя сорентировались и переключились на девятиклассниц цимус! Мне Катя досталась, а тебе Света. Не она ли тебе нарожала?
 - Никак нет. Не она, а Катя…
 - Вот как!  Катя, Катя, Катерина – нарисована картина, -  промямлил Семен и глянул на скамейку неподалеку. – Старость не радость. Присядем, а то ноги не держат.
 - Присесть – присели, а разговор оборвался. Защемило сердце Семену: променял нецелованную Катю на карьеру.
Случайно «подшафе» связался в Риге на танцах с одной и влип по уши. Забеременела… Помощник ее отца  взял за жабры: «Напаскудил – женись! Ну и что, что  не люба! Осчастливит тебя  ее папаша-интендант  на генеральской должности. Он тут всех на поводке… Как сыр в масле будешь  и карьера обеспечена… Иначе под трибунал. Состряпать дело об изнасиловании нам – раз плюнуть».
 - Струхнул Семен и под венец… Сын родился. Занянчили изобилием, вырастили оболтуса-наркомана в годы горбатой перестройки и запойного  рынка. «Наприватизировал» тесть под развал Армии и Флота квартир,  машин, дач… С  Канар не вылазили, пока не попали под жернова пересмотра «нажитого непосильным трудом». До суда дошло, конфискации.  Ему отставка, а тестю – инфаркт с летальным исходом. Схоронили и остались на бобах – ни кола, ни двора. Все пришлось начинать с нуля в другом месте. Хорошо сослуживцы помогли с предпринимательством «купи-продай». Дармовые  цветные металлы, оборудование гнали за рубеж. Только вошли во вкус – дефолт! Теперь ларьки на плаву держат. В его ли годы с женой и тещей генеральских запросов, сыном  оболтусом крутиться челноком с «купи-продай», налогами, поборами, «крышами»… Сидеть бы в тиши, не рыпаться, внуков нянчить, а он даже своих родителей сам похоронить не мог. Не пустил  «семейный совет» - экономил. Приехал вот теперь через годы на родину поклониться могилам. Тайком. Для своих он в «деловой командировке»…
Алексей не мешал думать Семену. Он тем временем о своем размышлял… В Катю он тоже влюбился   с первого взгляда, но не показал виду. Оробел. Его светлым лучом с детства были мать и бабушка. (Отца он не помнил  - тот погиб на войне). Через них боготворил девчонок, считал их живыми иконами святых созданий и вопреки здравому смыслу до поры, до времени, смешно сказать, всерьез думал, что мальчишки зас…цы, а девчонки ходят в такое же заведение только  с буквой «Ж» для отвода глаз, чтобы одернуть платьице или припудрить носик.
Светка оказалась премилой девчушкой. Какое-то время они даже переписывались с ней, но сердцу не прикажешь. К концу  службы решил честно признаться, что не любит ее.
Он встретился с ней на «Комете», когда дембелем попадал домой через Петрозаводск, а она  уже там жила и ехала проведать родителей.
   - Леша, милый, - увидев его затараторила она. – Я уже замужем. Пока училась влюбилась в здешнего парня. Дитя ждем… А  ты Кати добивайся. Судьба, видно, такая – вам вместе  быть. Не знаю, может быть, я набитая дура, но когда выходила замуж, Катька радовалась больше меня. Из-за тебя, думаю. Из-за кого еще? Тебе вольная и ей вольная. Семен-то женился. Меня тогда как током! Надо же, вы меж собой словом не обмолвились, а втюрились. Но ты тогда, вроде, как мой был. Она и не призналась. Гордая – ужас! Не дай Бог, что не по ней! Вранье там, сплетни, обман. Об любви до ненависти один шаг. У каждой из нас, а у нее и подавно. Потому и  переживала, что думала о тебе, а слово «ждать» другому дала. Сам виноват! В любви робеть – век в девках сидеть. А ты? Меня ни разу не обнял, не обслюнявил. Разве так с девками себя ведут? Только, когда не любят… Хотя есть предел с ума сходить. Семен, дружок твой, без стесненья  и обхожденья попер на Катю, а ей не понравилось и она его так осадила, что он после того тише воды, ниже травы – теленком-сосунком мыкался тык-мык, чтобы в доверье войти. Мы все красивые, не красивые к  телячьим нежностям тянемся. Катька засомневалась, а когда узнала, что он женился, не поверила, поехала в Ригу глянуть. Как увидела своими глазами нечто надменное около Семена, а его самого, как пса на цепи, сразу успокоилась, вернулась  в Вологду доучиваться в институте. Поезжай к ней, прояви мужское начало, уговори замуж. Нет?  Тогда я сама ей все растолкую. Нельзя, чтобы вы  не сошлись!..
Когда Катя отучилась и уже  работала в  школе, Светка таки свела их.
- Убью обоих, - заявила она, - если тот час не женитесь!
- Я согласна при одном условии, -  сказала Катя.  – Смотря что выберет Алеша: вино с табаком или  меня? Пожалуйста!  Я не выношу табачно-водочного перегара. А дети пойдут, с кого им брать пример?
С тех пор Алексей не курил и не пил. Ни в будни, ни в праздники. Пока отвыкал, придумал даже  успокоительно изречение и вывесил на видном месте: «Лучше бросить пить и курить и мучиться от того, что очень хочется, чем пить и курить и мучиться от того, что вредно, противно и примитивно!»
В самом деле: чего хорошего добровольно  травить себя самого за свои же деньги!
Со стороны, казалось, два безобидных старпера мирно отдыхают от дел праведных, слушают музыку, забыв о времени, о себе, обо всем на свете. Тем временем прозвучали мелодии «Рябинушки», «Под городом Горьким», «Сирень-черемухи»…
 - Мои за мной идут, - подал голос Лешка.
Оба встали во фронт.
 - Очень даже милые симпатяшки, -  сказал Семен. – Как Бог повелел быть женщине, чтобы ослеплять мужчину. Дочь с внучкой?
 - Ты что, Семен! Это же Катя с нашей младшей дочкой Настеной. Завели на старости лет, когда сыновья один за другим из дома…
 - Да-а! – Семен от удивления  раскрыл рот.
Все остальное для него происходило, как во сне. Он машинально отвечал на приветствия, на какие-то вопросы, добрые пожелания, сам рассыпался в  комплиментах и слушал в пол-уха, как Настена теребила Алешку: «Папа, папа! Ты только послушай! Мама вернула  тебе на костюм Золотую Звезду   и депутатский значок.  Сказала, если снимешь, она обидится и  с нами никуда не поедет».
 - Ну, Катя, ты, как маленькая, право! Не на парад же, - смутился Алексей и глянул на Семена, - видишь ли,  младший сын нас еще одним внуком порадовал. Едем поздравить. На «Комете» через  Онего туда и обратно. Вернемся, милости просим к нам… А то, может, с нами поедешь? Будешь крестным отцом…
Они давно ушли, а Семен все сидел и сидел, тупо уставившись в одну точку.
На другом берегу под баяны зарыдали девчата: «На побывку едет молодой моряк…»
Старый моряк не сдержался, всхлипнул и захныкал, как обиженный мальчишка, размазывая ладонями слезы по лицу….
 
НА ПОСОШОК

«Саминские байки» - они же Андомские,  Вытегорские, Октябрьские  я собирал долго. Еще дольше писал. Еще дольше, чем собирал и писал, раздумывал: стоит ли?
Такова Se La Vie, как говорят французы, что в дословном переводе Лексеича означало: «В жизни раз бывает восемнадцать лет, а то с ума сойти -  сколько вокруг красивых девок!»
Тем временем не стало многих «героев» баек. Жизнь жнет свою жатву. Не стало и главного рассказчика, братана-одногодка, Всеволода Алексеевича. Через пару лет после усопшей на девяностом году своей незабвенной  матушки, Надежды Сергеевны. То ли ей там без сына тоскливо стало, то ли ему без нее на этом свете… Уснул как-то и не проснулся, Соседей переполошил: «Отродясь не бывало, чтобы в его доме с утра в окнах свет не горел и печь не топилась!»
В бытность свою Алексеич говаривал: «Только безгрешных Бог так легко отпускает, где уж нам, погрязшим!»
Наговаривал на себя или отмолился? По мне так, Богу видней, что грех, а что напраслина, и отпустил отрока с миром напоследок. Да так легко, что он вряд ли  знает, что его уже нет…
Слава Богу, здравствуют по сей день баечники Валентин  Шаганов и Анатолий Шалын. Не без хлопот, конечно. Кто их только выдумал на нашу голову! На производстве с начальством, дома с хозяйством. Детки растут, внуки… Другие уж выросли, а все равно, то каши, то ремня просят. И здоровье – внимания. Вот только, как его ублажить, бажоное, когда на ногах от зари, до зари. Одна смена на производстве с первых петухов начинается, а  другая дома с хозяйством – с последних до первых.  «Хорошо иметь домик в деревне!...»
Как-то сидим в Вытегре на автостанции. Ждем рейсовый автобус на Питер. Что-то там у него треснуло, ушел в мастерские завариваться.
На улице осенний дождь и ветер. Набились в зал ожидания – курам на смех: с пятачок! Кто успел сесть – сидя на стульях вдоль стен, кто нет – кособоко в середине с ноги на ногу, как на дискотеке.
При Советской власти на этом самом месте стояла рубленая автостанция с крыльцом, сенями, залом ожидания, кассами, камерой хранения, титаном, кабинетами, подсобками, туалетами и прочими удобствами. Потом, то ли не поделили ее, приватизируя, то ли по наитию: «Мы старый мир разрушим до основанья, а затем…», и спалили, освободив место для вагончика – теплушки с «узкоколейки».
В общем, в тесноте – не в обиде, если не считать, что тихо, дыханье слышно и  как у кого-то в животе урчит. Тут-то  и нарушили молчанье две премилые бабоньки. Одна с ностальгией приезжала в деревню из Питера проведать кого-то из близких и возвращалась обратно в город, другая, соскучившись по своим  родным чадам собралась в Питер. Мирно так в полголоса беседовали о детях, зятьях, сватах, пока не коснулись случайно телевизионных программ с сериалами.
 - Тебе дивья! – повысила голос та, что из деревни. – У тя  даже на кухне отдельный телевизор на двадцать программ, а у меня на весь дом один ящик на две программы и дед со своей политикой на самом интересном месте. В печь пялюсь вместо экрана! А Вы,  питерские, заелись! Живете на всем готовом за счет нас, как у Христа за пазухой. Вода  из крана, тепло из батарей, пенсии – не чета нашим, льгот навалом с метро под носом. Не на своих двоих, не на своем горбу, а все вам плохо, все вам не хорошо и вместо дела – бунтуете на каждом шагу, довели Россию, что автобусов запасных нет. Вот, Путин, лапочка наш, уравняет вас с  нами, а город с деревней, тогда поглядим, как запоете, как пожалеете, что отсюда уехали и кинетесь обратно доживать, а доживать-то негде…
Тут кто-то встрял в монолог,  посоветовал иронично:
 - А вы, гражданочка, чем критиковать, продайте свое деревенское горе-хозяйство: избу, огород, живность и  в Питер, в коммуналку с сериалами.
 - Ишь, чего захотел! Продайте… Нетушки! Тут как-то к нам один такой же идиёт    пришлый нагрянул с  мордатой свитой и собачьей сворой. Дорогу на Холмогоры искал. «Что ты там  забыл?, - спрашиваю его, а он, как на духу: «Я, - говорит, - охоту очень люблю. Хочу, - говорит, - узнать, не от Михайло ли пошла моя родословная страсть к наследственности и вернуть владения, а не вернуть, так скупить весь этот ваш Великий Андомский Водораздел с богатыми охотничьими угодьями, а за одно и всю вашу залежалую Северную пустошь…»
Куды хватил, мешок с нашими деньгами! Козу можно продать, корову, валенки, тулуп последний, но чтобы родительский дом, землю нашу какому-то козлу… Шишь вам всем, злыдням, а не земля моя!
И тут поднялся со стула во весь рост, вроде, до того дремавший, вроде, подвыпивший, вроде, безразличный ко всему увалень, потянулся, выпятил грудь, пробасил, проокал напевно:
 - «На завалинке, старушки, ох, в глазах эщо огонь!..»  Автостанцией на пушки… «Не кончается Россея деревенская моя!» А чего сидим? Чего ждем? Автобус на Питер подали. По коням!
…А вы говорите: «Кофелек, кофелек! Какой кофелек!»

Вытегра - Питер
1995-2005 гг.