Запах белого хлеба

“История одного человека –это история всего человечества”
П. Коэльо 



Вьюга завывала в трубе, громко бухала в сенях. Старый дом поскрипывал всеми своими балками. Баба Настя лежала на остывающей печной лежанке, взгляд ее был устремлен в темноту. Она ворочалась с боку на бок – сон не шел.

«…За что ты наказываешь, меня, господи, который час все ворочаюсь  и никак не могу заснуть. Как громко тикают в темноте часы и непогода разыгралась не на шутку...
Как бы дверь снегом за ночь не завалило... И откопать будет некому: ни одной живой души в деревне не осталось - одна я.  Дом весь скрипит, такой же старый, как и я. А строили его когда? Как сейчас помню, в 47-м.
 Ну да, осенью 45-го возвратились из Германии, дожди все шли… Первым делом бросились к ямам, в которые добро зарывали перед приходом немцев: полушалки, панёвы нарядные, шубы овчинные, в другие – мешки с зерном, а ямы все разрыты - ничего не нашли. Кто их разрыл, немцы или свои  - неизвестно и теперь уж не найдешь. Вместо хат – пепелища, всё взрывами разворочано, только обгоревшие остатки печей скелетами торчат. Редко дом чей-нибудь сохранился. А у нас даже сарая нет. Села на пепелище, пригорнула к себе детей, они головки беленькие ко мне склонили и затихли, будто что понимают. Вот тебе и вернулись на родину! Где жить? Куда голову приклонить? Спасибо, Аксютка к себе взяла. Увидела, как мы под дождем землянку начали себе рыть, вот и пожалела. Я копаю, слезы с дождем перемешались, свекровь бестолково суетится, младший, Мишенька, тоже палочкой в землю тычет, старается.
 Аксюта вместе с нами возвратилась. Максим-то её на войне под Смоленском смертью храбрых. Дом ее чудом уцелел. Пожалела она нас. И не только нас, Полю с ребятами взяла и Ивановых целую ораву потом привела.  Человек четырнадцать в хату к себе набила. И где только все размещались? И ни обид старых, ничего: никогда не упрекнула Полю за то, что та с мужем её до войны гуляла.
И дети не ссорились. Играли потихоньку, старшие игрушки мастерили для маленьких – из катушек пустых, из тряпочек. Зима какая тяжелая была, не приведи господь. И откуда у нас выжить силы взялись? Выходили с ребятишками на бывшее картофельное поле, копали мерзлую землю, искали неубранную картошку. И какая там картошка, всё поле эти взрывы перекопали. Все поле железное.
Три  года после войны саперы работали: поля разминировали. Веселые были, молодые ребята. На постой их брали. У нас жил красивый и чернявый парень. Звали Ринатом. Бабка спрашивает:
- Какой ты нации, парень, будешь?
- Я, - отвечает,- татарин.
Хороший парень был: тихий, всё книжки читал. Тогда народу много в деревне, девок много. Вечерами только и шуршали парочки по лавочкам.
Взрывались, конечно и сапёры, и местные. Трактористы, особенно. Землю  пашут, ну плугом и зацепят.
У детей той поры вот такие игры были: найдут мину, отойдут подальше и давай камни в неё швырять. Кто, дескать, самый меткий.  Петька Германов, мальчишка соседский, нашел возле реки мину, ну и дошвырялся… Разнесло всего по ореховым кустам.  А это уж в 63-м было. Долго змея эта проржавевшая своего часа дожидалась. И дождалась.
Год я этот запомнила потому, что той зимой электричество начали проводить. Вот уж радость была! Привозили столбы просмолённые, лампочки под потолком загорались и заливались по всей деревне гармошки… 
После войны у каждого мальчишки целый арсенал был: и гранаты, и патроны, и винтовки с автоматами. Мы ругались, отнимали, а ребятишки всё равно по лесам оружие отыскивали.
 Есть было нечего. Дроздов ели, из сныти и конского щавеля хлеб пекли. А какой это был хлеб? Плотный, тяжелый: ни вкуса, ни запаха, только желудок обманывали. Еще под яблонями ползали – замерзшие яблоки искали. И из мерзлой картошки драники, ребятам раздадим горяченькие. Едят, радуются. Помню, много лет прошло после войны, старший мой приехал и просит:
-Мам, сделай драников, какие ты после войны  пекла.
Я и наделала. Яиц не пожалела, муки хорошей, а он попробовал и говорит:
-Нет, говорит, мам, те вкуснее были».
Вот тебе и раз. И смех и грех.
Весной полегче стало: щавель молодой полез, травка всякая. Посмотришь на луг – и сердце радуется, детские головки беленькие, черненькие как грибочки над зеленой травой. Потом первые грибы пошли – сморчки, сторочки. Мы их и жарили, и суп варили.
Младший мой, жаль моя, Мишенька (он перед самой войной родился), сначала грибы есть боялся, не видел их никогда раньше. Пух по весне, живот большой, ножки кривенькие. Тихий был, плакал тихонечко. Другие-то дети вон какие горластые. А этот, нет. Болел все время. Думала, что и не выходим. Ан нет, вон какой перень вырос красивый, добрый.
Помню, как оперуполномоченный из района приехал, чтобы всех переписать, кто в Германию угнан был. Как у него язык повернулся: «Вы все предатели, кто в плену у немцев был!». Как сейчас его помню, гладкий такой, в новеньком тулупе, всё что-то чиркал в блокнотик свой. А Поля Катина, (она всегда боевая была)  выкрикнула:
 -Тогда пол-страны предателей наберётся!
Он и замолчал. Всю жизнь мы это клеймо снять с себя не могли. Ведь во всех анкетах были вопросы про оккупацию и плен. Это уж в девяностых, при Горбачеве, когда вся страна развалилась,  узников признали, денег дали. Марок немецких. Многие в Москву запросы посылали. А там на всех сведения, оказывается, были. С какого времени, где был, сколько.
А из нашей деревни все почти были, как и из соседних. В Ельнинский котёл вся наша округа попала, и всей округой  гнали. 5  марта это было, сорок третьего. Немцы злые тогда стали, не то, что в начале войны.
Длинной – длинной  змеёй вилась колонна. Передовая проходила по нашей местности. Вот все деревни, расположенные за 8 километров до и за 8 после передовой и подлежали оккупации. Снега много было в том году. Плакали, гнали с собой коров, на них навъючивали узлы с сухарями и одеждой. Дети уставали: тяжело детским ножкам в глубоком снежном месиве. Некоторые отставали от колонны – старики и больные. Так их пристреливали из автоматов.
Путь был неблизкий – 45 километров гнали нас до Коробца. Как стемнело остановились в одной деревне. А где же всем разместиться? В хлеву, прижавшись к теплому коровьему боку остались ночевать. Ту корову Субботой звали. Я тех пор всех своих коров так называла.
В Коробце погрузили нас в товарные вагоны – и повезли. Коров, конечно, на станции отобрали. Долго ехали, через Белоруссию, Польшу. Приехал в Германию. Там стали нас сортировать: больных- в одну сторону, подростков – в другую. Что тут началось! Крик, плач! Отдирали с кровью людей от своих семей. Нам очень повезло – мы вместе остались.
 Так и попали мы в Западную Германию,  в пригород Касселя. Работали на хозяина по фамилии Бауэр. Жил он вдвоем с незамужней дочкой Брунгильдой. Злая была, как осенняя муха. Никто её без гумы – это плетка такая, не видел. Только и свистела её плеть по плечам  и спинам. Работали на него не только те, кого по принуждению в Германию угнали. Много женщин с Западной Украины добровольно приехали, поддались на агитацию в начале войны. Я до сих пор стараюсь про то время не вспоминать – давление поднимается.
Освободили нас американцы а апреле 45-го. Мы обрадовались, домой  засобирались, но не сразу уехали, пол-года нас в лагерях специальных держали. Все вместе: украинцы, белоруссы, русские. Чехов и поляков раньше отправили. Американцы кормили нас хорошо, вот только нахальные были – ночами ходили по баракам, девушек и женщин олодых насиловали. Потом нас передали англичанам. Те строгие были и вольностей таких себе не позволяли.
Помню, лето сорок пятого было жарким, на берегу пруда отдыхали. Женщина молодая  с грудным младенцем на руках сидела на самом краю, ноги в воде мочила. А сама ребёнка всё ниже и ниже опускала, потом бултых его в воду! Увидел кто-то, закричал. Ребенка выловили, а он уж и не дышит. Много ли грудничку нужно? Заплакала женщина: - Как я домой с нагульным вернусь? Война, мол, всё спишет.
 Но нет, не всё.  За все свои грехи отвечать надо.
 Помню ещё как поезд через какую-то реку по понтонному мосту переезжал. Одер или Эльбу? Вот где страху натерпелись. Состав длинный-длинный был. И шел тихо-тихо. Рельсы лежали чуть ли не в воде. Бабка молиться начала, дети в подол ко мне уткнулись, глаза закрыли.
 -Ну, думаю, если погибнем, то все вместе.
 Бесконечно долго эту реку преодолевали. 
Вскоре мой с войны вернулся. Да не один. Женщина с ним. Коротко стриженая, в военной форме.
 -Так и так, прости, - говорит, - Настя, на войне все может случиться. Жена это моя, Шура.
Он всегда хорошим кобелем был. Не зря говорят: «Красивый мужик – чужой мужик». А я на красоту и польстилась. Глянула я на них и закатилась. Водой отливали. Я только хотела дыхание перевести, думаю, что вот пришел мужик с фронта, повезло мне. Да и не  инвалид, а с руками, ногами, целёхонький, а он … В ноги хотела кинуться, да гордость не позволила, но не выдержала и зарыдала:
- Как я одна с троими останусь, ты подумал?
 А разлучница и говорит:
- Я понимаю ваше положение, поэтому мы старшего, Витю, заберем к себе. И свекровь ваша, Ванина мать, может с нами поехать.
 Вите тогда 14 было. Уже помощник подрос.  Тут свекровь и говорит твердо так:
- Вы, говорит, как хотите, а только я Настю никогда не оставлю. Тебя, Ваня, я больше видеть не хочу. Не сын ты мне больше.
Сказала, повернулась и вышла из хаты.  Не ожидала я от нее такого. Свекровь есть свекровь, и всё у нас с ней бывало, а как же.   Ругались частенько, а тут вот какой ход. Утром собрались они уезжать, я им в дорогу продукты собираю, а Витя подходит ко мне, обнимает и говорит:
 -Отпусти меня с отцом, мама.
 - Ну что ж, говорю, ты – уже парень взрослый, тебе самому решать с кем из родителей оставаться.
  Ваня подошел ко мне и в пояс низко поклонился. Так и уехали от меня муж и сын.
Осталась я с двумя несмышленышами, а  сердце у самой как заледенело. Долгие ночи выла я в подушку, а жить –то надо. Но сколько времени прошло, сердце мое так и не оттаяло. И мужики хорошие потом сватались, да не пошла я ни за кого. Так со свекровью моей всю жизнь и прожили.
Годы прошли, горечь утихла, только о Вите всё сердце болело. Ездила к ним в город несколько раз. Шура хорошей женщиной оказалась, чистоплотная и добрая, Витю не обижала, старалась мать ему заменить. И меня всегда встречала хорошо. И они к нам в деревню приезжали. Но, не буду сердцем кривить, поднималась иногда со дна старая обида. У Вити  у самого внуки теперь. И голова вся седая. Когда приезжает, долго сидит на крыльце, курит и всё кашляет, кашляет… 
Да, хорошие у меня ребята. Да вот с невестками не очень повезло. Средний, Юрочка, из армии свою привез. Сначала письмо прислал:
 - Так, мол, и так, дорогие мои родные, я демобилизовался, встречайте меня  вместе с супругой Аллочкой.
 Бабка так и обмерла:
 - А как же мы про это Нинке скажем, ведь все два года к нам прибегала: «Нет ли от Юрика письма?
 Нинка – дочка соседская, девка веселая и работящая. По воду ли идет, белье ли на речке полощет, и всё поет, всё поет. Голос звонкий на всю деревню слышно. Как мы ей в глаза посмотрим? Я уже  в душе привыкла за невестку её считать. 
Ну ладно. Пекли пироги с морковью, курицу зарезали – суп сварили – дух куриный на всю избу, готовились к приезду: половики вытряхивали, пол вениками выскребали. Бабка хотела бражку поставить для такого случая, да она бы не поспела к сроку, пришлось самогон у соседей занимать. Потом я в сельсовет сходила, коня выписала. Потрусили на телегу свежескошенной травы, сверху мягко постелили, обрезанки новые надели и поехали.  Да станции Павлиново восемнадцать километров. Приехали туда задолго до поезда.  Я места себе не находила, волновалась очень. Вот, наконец, прибыл  из Смоленска дизель. Вышел наш Юрик, в военной форме, со значками на груди, фуражка заломлена лихо, такой красивый, что у меня сердце захолонуло. А рядом с ним Аллочка. Худенькая, одета по-городскому, на тоненьких-тоненьких каблучках. Блондиночка тоже. И сразу:
 - Здравствуйте, Анастасия Ивановна.
 Ну я, конечно, в слезы. И плакать не хотела, а слезы сами собой катятся.  Приехали в деревню, стол накрыли, соседи сами пришли – все хотят с Юрочкой поздороваться, все его любили.  За стол сели, выпили за встречу, даже баба опрокинула стопочку и все глядит, не может на Юрика наглядеться. Я  Аллочке всё в тарелку подкладываю, ухаживаю за ней, а она как будто недовольна:
 - Спасибо, я покушала. Может, наша простая еда не понравилась? После постелили мы молодым в горнице, а она:
 - Мухи тут!
 Конечно, мухи, а куда от них в деревне денешься?
Утро вышла она на крыльцо, я так и ахнула: голая - в одном исподнем белье. Бабка мне шепчет:
-  Куда глаза от стыда девать?
А Юрик увидел, что мы с бабкой шушукаемся и говорит:
- Вы, дескать, отсталые, это мода такая, Аллочка загорать будет в купальнике. Соседи мимо проходят, посмеиваются, а нам стыдно, но куда деваться?
В субботу стали собираться в баню. Мы ее по очереди всей деревней топим. Кто – старательно, что б жар был хороший, кто – кое-как. Рельс около нашей хаты висел, и когда баня готова была, били по рельсу, всех  мыться приглашали. Сначала мужики мылись, потом бабы. Я сроду жар не любила, шла позже всех, на холодок, а вот баба Дуня, свекровь моя покойная, вот та любительница париться была! Сердце у ней, видно, здоровое было, подолгу в парилке сидела, да ещё поддаст, так все бабы из парилки выскакивали. 104 года прожила, все говорила:
- Девки, я и холод, и голод, и  коллективизацию, и оккупацию, а все потому, что я через сердце  свое ничего не пропускала.
А в последние годы, когда остались мы с ней вдвоем  во всей деревне, все спрашивала: - Что же мне господь смерть не посылает? Устала я жить.
 Я ещё тогда не понимала, как можно смерти не бояться, а сейчас и сама иногда думаю: -   Что ж господь за мной не присылает, или забыл про меня совсем?
В баню шли как на праздник. Белье чистое в сетках, с тазами. Аллочка стала раздеваться, а рубахи нижней на ней нет. Бабы любопытные разглядывают ее, не стесняясь. Потом обсуждать будут, это я уж знаю. И обсуждали: гордая очень, ни с кем не здоровается, да и худая очень. Ну ей там в бане внушение и сделали.
Баба Арина всегда строгая была, царство ей небесное, но и справедливая.
- Ты, говорит, деточка, должна со всеми первая здороваться, со знакомым или с незнакомым. У нас так заведено.
 Как подхватилась Аллочка, подбородком задергала и  побежала домой. Ну Юрик нам с бабкой и начал выговаривать.
Через несколько дней спрашиваем у Юрика:
 - Ну, как вы с Аллочкой думаете в жизни устраиваться?
 А он нам:
     - Я, говорит, в деревне ни за что не останусь, да и супруге в деревне не нравится. Мы в городе останемся, я на завод пойду, а жить первое время у Аллочкиных родителей будем.
  Ну, мы в слезы, а что делать? Так и остались они в городе. Вместе к нам больше не приезжали, все Юрочка один.  Я была пару раз у них в гостях. Хорошая квартира, телевизор цветной. Родители Аллочку всё нашим Юриком попрекали, мол, деревенский. Девочка у них родилась, Юлечка. Попивать потом стал Юрик, сгорбился как-то, постарел. Жалко очень, что внучку Аллочка в деревню к нам тоже не пускала. Мы карточку ее повесили в рамку на стенку, рядом с богоматерью. Хорошая девочка, кудрявая, как Юрик в детстве.
Младший, Миша, из соседней деревни себе выбрал, из Каменки. Она к нам в клуб на танцы приходила. Красивая девка, чернобровая, статная, только очень гордая. Идет - не переломится. Ох и свадьбу мы им сыграли! Всей округой гуляли! Она-то хотела его к себе в Каменку перетащить, а он – нет, я своих  мать и бабку не покину. Вот какой. Переехала к нам со всем приданым. А какое  там приданое. Их семья небогатая, потому, что все они с ленцой. У всех - сенокос, а они – по грибы, по – ягоды. Так и у нас повелось. Поспать любила  до полудня, после обеда встанет из-за стола и – пошла. Хорошо, если тарелки уберёт.
Потом Славик родился, внучок. Нинка вроде девка здоровая, а мальчонка слабенький, тоненький, как теленочек. Душа родная, запах пшеничный, теплый…Бабка тоже сердцем к нему прикипела. Жалели очень, баловали: первому в деревне велосипед купили. Бывало, едет по улице, педали крутит, а сзади толпа ребятишек за ним бежит.
 Нинка – невестка в завмаги устроилась, а Славика на бабу Дуню полностью скинула. К магазину подходила как королева, хорошо одетая. Около магазина всегда ее люди ждали, но вслух не роптали. Денежки появились. Правда злословил народ, что обвешивает она людей, но не пойман – не вор. А как деньги появились, так заегозила Нинка, что надо им новый дом ставить,  старый уж такой, что она боится, как бы крыша не завалилась. Построились рядом, переехали они, а мы со свекровью в старом остались.
Ни  магазина теперь нет, ни людей – ничего! Хожу, когда деньги есть в соседнюю деревню к автолавке.  Бреду через силу по болоту с буханками хлеба – а больше я ничего купить не могу: пенсию мою ребята в городе получают, а приезжают ко мне не часто – попробуй  доберись в наш медвежий угол, да и дел у них там много.  Иногда рыбаки заезжают, рыбу мне дают.  Яблоки сушу – ведь сады кругом. И за грибами хожу, за ягодами, тем более, что далеко и идти не надо:  лес сам на деревню наступает, вон  огороды бывшие уже березками поросли. Когда до автолавки дойти не могу - не молоденькая уже: давление мучает и других болячек полно - лепешек себе напеку. Не беда. Плохо то, что поговорить не с кем. Я, было, взяла  котика себе, когда в Замошье ходила: всё живая душа. Только несколько дней назад убежал он куда-то в лес и назад не воротился. Уж я его кликала-кликала…
 А тогда не знаю, как бы без свекрови  по хозяйству справилась бы. У меня – ферма от темна и до темна, на свое хозяйство времени нет. Когда коровы в поле – коровник почистить надо (это потом был транспортер), корма натаскать, бидоны помыть. А после дойки полные бидоны надо поставить в проточную воду. Так намотаешься за день, что засыпаешь, не успеет голова подушки коснуться. Не то, что сейчас - бессонница замучила. А сенокос? Своей корове накоси да насуши, да совхозу столько же! 4 тонны получается. Ну, правду сказать, доярки хорошо тогда получали. У меня до двухсот рублей выходило, и портрет не сходил с доски почета. Ударник коммунистического труда. Грамотами почета награждали, путевками в санаторий. Да я так и не съездила в эти санатории на Кавказ. На кого я ребят и хозяйство кину? Да и что там делать? От скуки ведь помрешь.
Наша вон одна съездила. Фотографии привезла: стоит наша Нюрка под пальмами. Ридикуль в руке, лицо напряженное. Три дня отмучилась, потом домой запросилась. Невозможно, говорит, там было больше оставаться. 
Лугов раньше не хватало. Разве сейчас можно в это поверить. Смотришь вокруг: такие открываются просторы, такой травостой, а никому он не нужен. Не осталось людей в деревне. Одна я доживаю. Как бабка померла, забрал меня Миша:
-  Зимовать, мама, ты будешь в городе, а с весной – сюда, на дачу, на свежий воздух. Хорошо в квартире: вода горячая, все удобства. Вот тосковала я только очень, всё у окна сидела. Ну, Нинка, конечно, не очень довольна была: квартирка тесная, хоть и двухкомнатная, а народу много. На ночь мне раскладушку на кухне ставили. Ну а утром рано всем на работу надо. Правда, по своей деревенской привычке я всегда с петухами вставала. Чуть весна наступила, я в деревню запросилась, меня и отвезли. Продуктов  оставили: и муки, и круп, и лапши. Вот только подходят они к концу.
  Раньше в деревне хоть фермер жил, приехал с Украины со своей многодетной семьей, засеял все поля бураками. А кто эти бураки полоть и убирать будет? Пошел по деревням людей просить. А какие там люди? В каждой деревне по 3-4 двора осталось, одни старики. Тут и денег не надо. Потом коров развел. Всей семьей на прежней нашей старой ферме с детишками возился. Я  у них молоко покупала. Раз пришла, а две девчонки мал-мала меньше катят тяжелую вагонетку с навозом, не могут перекатить через порожек. Молоко возили в райцентр, на молокозавод, а там то примут молоко, то – нет. Иномарка, которую он купил сгоряча на кредит, так и сгнила около крыльца. А главное, детей шестеро, школы нет. Старшие в интернате в райцентре учились, а младших жалко. Всем известно, как там сейчас детей кормят и поют. Не у матери родной за пазухой. Бился – бился фермер, собрал детей и уехал обратно. Дай ему Бог добрый путь.
Помню, когда луга делили, так слезы и скандал. Кто кричит, что который год подряд ему опять достался участок, где травостой плохой, или с кустами, или с кочками. Ругались крепко, за грудки друг друга хватали. После раздела лугов садились праздновать: стелили на землю домотканные рушники, ставили закуску – сало, лучок зеленый уже был, грибы соленые, картошечку. Выпивали по-первой, бабы смущались сначала, потом опрокидывали стаканчик, морщились, вытирали  рот уголками платков и заводили песни. Ах какие певуньи раньше у нас в деревне жили!

Как же руки-то ломит, каждую косточку. Уж сколько лет на ферму не хожу, что  лет – десятилетий, а всё суставы болят. Где – то была у меня бутылка с лучшим лекарством для доярок: тонкие вышивальные иглы  бросаешь в уксусную эссенцию, настаиваешь 21 день в темном месте, за это время иглы растворяются, уксус становится аж черным, и мажешь им  суставы.. Особенно в зимние вьюжные ночи мучили эти боли. Иногда и заснуть не давали, ходишь, ходишь по хате, нянчишь руки как грудное дитё, а толку чуть. А всё ручная дойка. 17 коров было в моей группе, помню всех до одной: у кого рог сбит, у кого молоко слабое, другая – тугосисяя, а та – нравная. Вспоминаю и чувствую запах сена,  свежего навоза и парного молока. Помню, как приходишь на ферму затемно, пока  всем разнесешь сено или силос, уж и рассветет. А какая я сильная была, господи. Какие берема сена поднимала!  А силос лежалый тяжелый какой был! Потом коров поднимешь, вымя им оботрешь, салом свиным несоленым смажешь - и за дойку. Это уж когда машинная дойка появилась! А так всё руками, всё руками. Да и после аппаратов додаивать вручную надо, разве ж машине доверять можно? После аппарата у коровы литра полтора додоить можно.   А от грудницы коров лечила. И капустные листья привязывала и ветеринаровыми мазями мазала. Вымя делается твердое, горячее. Ну грудница-то после отёла особенно у молодых коров была. Коровы в марте, в основном, телились. Да и своя Суббота тоже в марте телят приносила. Какая корова была молочная, ласковая, часто по двое теляток нам дарила. Самая молочная во всей деревне. Немецкой породы, наверное. Я в Германии таких коров видела: черно-белых. Точно, немецкая порода. Да и померла, (язык не поворачивается сказать сдохла), когда телилась. Телёночек встал неправильно. Как она мучилась, морду ко мне протягивала,  мычала жалобно. Вот и скажи, что животные ничего не понимают, всё они понимают, только сказать ничего не могут. Слезы  из глаз катились. Я  помогала как могла, по животу гладила и чувствовала как волнами сокращались мышцы, стараясь теленка  вытолкнуть наружу. Потом корова устала, легла и всё реже и реже напрягалось её брюхо. Свекровь голосила, как после той похоронки на мужа.
 Плохо в деревне без коровки жить: есть вроде без молока нечего. Ни сметанки нет, щи нечем забелить, ни творожка. Я хоть  молоко с фермы приносила, так разве ж это молоко? Всё синее. Со своим не сравнить  Совхозные коровы вечно голодные. Гляньте, как их пасут. Эта  орава так катится, что пастух еле успевает за ними. Разве на ходу животное наестся?  И хоть я своим старалась всегда лишнее беремо подкинуть, а все равно голодные были. А своя… Я всегда с коркой хлеба ее встречала, посолю круто, выйду на улицу и кликаю:
- Суббота, Суббота!!
Других коров хозяйки хворостиной загоняли, а эта сама  отделялась от стада и в передник тыкалась. Золотая корова была.
Люди начали покидать деревню в конце 70-х, начале 80-х. Молодежь как уезжала в города на учебу, так там и оседала. А что в деревнях делать? Из-за одного бездорожья сбежишь.
Вот уж и светает за окном. Серенький такой рассвет. А руки ноют и ноют. Или опять к ненастью?

Что-то не приехали за мной осенью ребята, видно дела у них. Летом хоть работа отвлекает, а зимой нечем заняться. И темнеет рано. 

А этим летом  радость великая у меня была. Приехала соседская девчонка из самой столицы родные могилы проведать. Как она добралась – не загибла в болотах! Расспрашивала меня обо всем, вздыхала. Потом переночевала, денег мне оставила, да на что они мне тут и батон. А я уж и забыла, как белый хлеб пахнет - нюхала-нюхала его, всё никак не решалась разрезать».

Артёмова Светлана
Смоленщина, 2003