Там...

Посвящается памяти моего деда
Широкова Бориса Алексеевича.





        Тесная, слабо освященная комнатка стандартной ростовской «хрущевки» в одно мгновение куда-то исчезла. Ну, просто растворилась. Эдуард ощутил как на его старое, немощное тело обрушился золотой поток мягкого теплого света.


        Эдуард Аркадьевич Сизоренко был очень  стар, и искорка жизни чуть тлела в его исхудавшем теле. Старик умирал. И сам прекрасно знал об этом. Врач двадцатой городской больнице, добрейшей души человек при всем своем желании не мог полностью скрыть состояние больного. Шансов нет. Да и не нужны ему были эти шансы, разве это жизнь? Последние несколько лет старик практически безвылазно провел в больничной палате. Светло зеленые стены, потолок, с обваливающейся местами штукатуркой, да озабоченное лицо врача.  Это все. Все, что видел он в последние время.
  Лечащий врач безнадежно больного старика Александрин Григорий Тимофеевич повидал  за время своей врачебной практики многое, но вот никогда не привязывался к больным. Эдуард Аркадьевич  оказался исключением. И каждый день у двери его палаты мурашки  неприятной волной пробегали  по телу врача. И в голове возникал вопрос: «А вдруг все?»  Да, уже как будто холодом могильным веяло из-за двери, и Григорий Тимофеевич его очень хорошо чувствовал.  Но вот открывается дверь, и... дыхание врача стало ровнее. Старик, сгорбившись, сидел на кровати с продавленным металлическим панцирем  и читал. Сделав шаг в палату, добрый доктор, поспешно надев на лицо улыбку, бодреньким голосом спросил:
-Ну и как ваше самочувствие Эдуард Аркадьевич?
Старик, кряхтя, разогнул спину, и  с раздражением махнул рукой:
-Э... какое там к черту самочувствие,  –  и добавил, умоляющи, - Мочи нету больше, уважаемый. Отпустил бы ты домой, а? Я знаешь, там дожить хочу, умереть  так, сказать на своей кровати.
    Глаза доктора нервно забегали:
-Ну, полно, полно, и слышать не хочу. Вам еще жить и жить.
        И наскоро закончив осмотр,  поспешил скрыться за дверью.

  Часом позже в ординаторской медицинская сестричка Софья, подняв голову от только что пришедших из лаборатории результатов анализов Сизоренко, проговорила:
-Гриша, а может, и впрямь отпустим домой? Ведь от силы месяц остался. Мы как говориться бессильны.
Григорий Тимофеевич поднялся из-за стола, и нервно потирая руки, заговорил:
-Может быть, ты и права, может быть. Но вдруг...
-Да что там вдруг – со злостью в голосе зашипела женщина – чудес не бывает, ты сам знаешь.

... На следующее утро Григорий Тимофеевич объявил больному, что тот может идти домой.
-Но вы Эдуард Аркадьевич – напутствовал он – через пару месяцев уж, пожалуйста, опять к нам. Мы ведь вас пока еще не долечили. Обязательно еще надо...
-Непременно, непременно  прибуду – отозвался старик, на секунду оторвавшись от еще не совсем собранной сумки. 
-А если вдруг приступы начнутся... ну впрочем, сами знаете...
       И весь трагический парадокс диалога заключался в том, что и врач и пациент прекрасно знали, что этих двух месяцев у Эдуарда больше нет.
      Александрин стоял в полутемном больничном коридоре и глядел вслед уходящему старику. Эдуард шел тяжело, стариковской шаркающей походкой,  красавица Софья несла его потрепанную временем сумку. Еще несколько секунд и они скрылись за поворотом. « Ну, прощайте, Эдуард Аркадьевич, больше не свидимся на этом свете». Подумал Григорий Тимофеевич и пошел заканчивать прерванный обход.
    Огромных усилий стоило старику преодолеть расстояние от запорошенного снегом вперемешку с мусором крыльца, до дверцы заранее вызванного такси. Встречать его было не кому. Его жена Люся уже два года как переселилась в мир иной, в который, к слову сказать, Эдуард никогда не верил. Прожив почти всю свою жизнь при советской власти, и прожил, кстати, хорошо, он привык считать, что вера в существование души  отдельно от тела это удел слабых, а себя он к таковым не причислял.  Мадам с косой он не боялся, сколько раз он встречал ее от Ростова до Курска и от Курска до Берлина. Сколько сам думал, что вот она за ним, ан нет, не срок был. А вот сейчас срок. Он это точно знал. Чувствовал. Никого и нечего  на этой  земле у старика не осталось.

  ... Эдуард Аркадьевич вошел в пустую квартиру, тяжело дыша, остановился в крошечном коридоре. Вот сюда въехал он когда-то с розовощекой хохотушкой Люськой, отсюда надумал и уйти.  Отдышавшись, старик заковылял на кухню, чайник закипятил. Но только и успел сделать глоток крепкого обжигающего чая, как прибежала соседка Антонина.
-Вы дома Эдуард Аркадьевич! А я слышу, значится, дверь-то открылася. Думаю, неужто воры забрались. Ети супостаты-то, они могут.  На днях, вот как раз 30 утром я щи варить поставила, а тут мне в дверь значит, милиция звонит, оказалась в 51 доме то квартиру обворовали, все вынесли гады проклятые. А у меня из-за их лук на зажарку перегорел, а он последний был. В магазин пришлось топать. Ох, без Христа нынче  люди живут...
  Антонина говорила скороговоркой, без пауз, будто боясь не успеть, что-то сказать.
-Все балаболишь, да балаболишь, Тонька, - беззлобно ругнулся дедок, - расскажи-ка лучше, как тут без меня мой Козьма Василич поживает?
-Кузька-то ваш? А че ему станется, вчерась вот думала, сгинул, ушел он значиться утром, ну это, нужду свою справить, да и не вернулся к обеду. Ну, думаю, беда, что ж я думаю, Эдуарду то Аркадьевичу скажу. А к вечеру слышу мяучит кто, а ваш то Кузька окаянный на старости лет по бабам, то есть по кошкам блудить отправился.
-Это дело-то хорошее, - не то засмеялся, не то закашлялся Эдуард.
-Ой, что же это мы все о коте, да о коте? Вы то как?
Старик тяжело вздохнул, вынул сигарету из портсигара, на крышке которого было выбито 1941-1945, а снизу орден отечественной войны, точно такой же, как и тот, что лежал в самодельной деревянной шкатулочке.
-Что как Тоня? На Северный мне пора, к Люсе моей. Умирать меня выписали, понимаешь? Козьму вот только жалко, один останется, слушай, а возьми его к себе, а Тонь?
-Что вы, что вы Эдуард Аркадьевич. Я то, может еще и раньше вас помру.
-Нет, не раньше, - уверенно проговорил старик, - А теперь иди, я один побыть хочу. Да, еще Кузьку принеси.
... Антонина Семеновна ушла к себе, а, затворив за собой дверь, расплакалась. Так уж случилось в ее жизни, что любила она Эдуарда с юности, когда он статным курсантом военного училища въехал в ее двор. Тоньки было тогда четырнадцать лет. С тех самых пор и по сии дни никого другого у нее не было. С войны ждала вместе с его невестой Люсей. Ждала, но знала, что вернется он не к ней. Но ведь важно чтобы вернулся! Вернулся он зимой 46-го. Вернулся и сразу женился на Люське, местной красавице  из третьего подъезда. Свадьба была очень скромной, а по теперешним меркам ее и вообще не было. А  рыжая веснушчатая Тонька в этот момент рыдала на своей кровати... Позднее квартиры им дали в одном доме, в одном подъезде и даже на одном этаже.
   Эдуард с Людмилой жили складно, в любви и понимании. Люся с Тоней стали подругами, вместе праздники справляли. Людмила искренне считала, что детское увлечение Тони ее мужем давно прошло. Но ... только одна Тоня и знала, что не прошло, да и не пройдет. Но делать то все равно не чего, не  семью же рушить? Да и не вышло бы, только самой ей потом дорога в их дом была бы закрыта. Поэтому Антонина довольствовалась малым, о большем и не мечтала. Когда Люся умерла, царствие ей небесное, Эдуард плакал как ребенок горько и безутешно, а она, Тоня была рядом и тоже искренни скорбела о подруге. С тех пор Антонина частенько заходила к овдовевшему пожилому соседу, то блинчиков занесет, то борща тарелочку. Но беда не приходит одна. Подкосила старого боевого офицера смерть любимой жены... и вот он результат. Как не молилась Антонина, сколько свечек во здравие не поставила, да видно судьба, кончился отведенный срок.
    Антонина Семеновна вздохнула, утерла подолом слезы взяла Кузьку и впустила в щель приоткрытой двери. В это время старик  докурив сигаретку, прилег, Кузька зашел, бесшумно лег на грудь хозяина, и преданно мурлыча, заснул, заснул и Эдуард.


     Итак, Эдуард попал в Свет. Оглядевшись, он понял что стоит, утопая по щиколотку в обрамленных золотом облаках. Естественно думая, что все это безумный сон он начал свой путь по облакам.  Вскоре его догнал и последний товарищ Козьма Василич. Вместе они продолжили свое бесцельное путешествие по золотым просторам.


    Эдуард не видел, да и не мог видеть, что двумя днями раньше в его двухкомнатной квартирке рыдала Тоня. Впервые за свою долгую жизнь старушка Антонина целовала губы вечно любимого ею человека. Не знал он и того, что она в тайне ото всех кто пришел проводить в последний путь честного, уважаемого человека, положила вместе с ним в гроб Кузьку, его верного кота не пережившего хозяина ни на минуту.


     Смутное беспокойство овладело вдруг Эдуардом, он замедлил шаг и прислушался. Да, действительно, откуда-то снизу доносился ели слышный плач. Старик практически автоматически опустил глаза вниз, и ... конечно ни кого не увидел. Между тем плач продолжался, кто-то до боли знакомым голосом звал его по имени. Он встал на колени и принялся вглядываться вниз. И вот, наконец, он увидел сквозь золотую пелену, распростертую на могильном холмике старушку. Как будто молнией пронеслась перед глазами табличка на памятнике
               

                Сизоренко
                Эдуард     Аркадьевич
                16.03.1919  – 08.02.2005               
               

      Как загипнотизированный старик глядел на надпись и рыдающую женщину, казалось, не единой мысли не проносилось в его голове. Несколько минут прошло, прежде чем Эдуард Аркадьевич вскочил на ноги, в каком-то безумстве он попятился назад, беспрестанно оглядываясь.
-Что это? Козьма, слышишь как же это? Нет...  нет, это не возможно!!! То сон, правда, Кузя?
      Молчание зверя, который с пониманием глядел на хозяина, как не странно подействовало на старика успокаивающе. А между тем плач и  причитание внизу не прекращались, и виновник горя старой женщины вновь опустился на колени.
-Эдичка, родной ты мой, вот и совсем одна я осталась! Даже Кузя с тобой ушел. Эдик, знаешь, а ведь я всю жизнь тебя любила. Вот уж не думала, не гадала, что вот так у твоей могилы в сем признаюсь. Милый, знаешь, я у тебя две фотографии взяла. Одну, ну помнишь, что на стене висела ты там, в форме, еще курсантом был. А вторую, где вашу с Люсей золотую свадьбу справляли, мы на ней еще помнишь вместе сидели. А то ведь зашла вечерком котлетку тебе несла, а вы, значит, лежите с Кузей и оба уж холодные.
Эдуард медленно поднялся, быстро пришел в себя старый офицер, прошелся.
-Вот оно как значит. Это ж что же то мы с тобой Козьма Василич мертвые что ли? Нету ведь Бога и Аллаха нету! Вот так сказ.  Что значит, все-таки он есть этот мир иной? Вот уж не думал! Но постой, а где же тогда Бог?
-Бог везде, - раздался за спиной голос который Эдуард уже и не мечтал услышать, - только поверить в него надо, признать, как я признала!
     Эдуард стоял не шелохнувшись, боясь не ловким движением спугнуть дорогой его сердцу голос. 
-Не бойся Эдичка, это действительно я!
- Люсенька!!! Золотая моя! Ты ли? – старик повернулся.      Любимая жена стояла перед ним молодая, как тогда в день их первого поцелуя. На ней было что-то ослепительно белое, отчего резало глаза. Черные как воронье крыло, без привычной ему уже седины, волосы блестящим каскадом спадали на плечи. Люся была божественно прекрасна.
-Эдик, - будто бы читая его мысли, сказала жена,-  тебе пока трудно понять, ты тоже помолодеешь со временем, здесь нет возраста.
    Старик бросился, было к ней, как прекрасно было бы сжать ее о своих объятьях и не когда не выпускать, ведь два года разлуки стали для него вечностью. Но в это мгновение прекрасное видение растаяло в воздухе, и руки Эдуарда схватили лишь пустоту.
-Не сейчас родной, - голос жены раздался откуда-то сзади, - сейчас нельзя. Я пришла проводить тебя к вечному камню. А потом Эдик, я должна уйти. Дальше ты пойдешь один. Но мы встретимся, потом. Обещаю... А еще, помнишь, в 46-ом я пошла к  бабки, и она лишила нас счастья быть родителями.
  Старик заметно погрустнел,  мысль об это проклятом дне не давала ему покоя все эти годы. В ту пору война только окончилась жить было тяжело, а там еще  так не кстати Люся отяжелела, и на семейном совете был решен вопрос об аборте. Но Господь наказал их за грех, детей у Эдуарда и Людмилы больше не было.
-Помню, Люся, - проговорил он, - не было и дня, что бы я ни упрекал себя за это.
-Не казни себя больше! Я встретила его здесь. Я дала ему имя Василий, как ты и хотел. Он простил нас, ибо здесь наши души светлы, в них нет земной грязи. Мы с Васенькой ждали тебя. Знаешь, каждый день он бежал смотреть на тебя, а потом плакал из-за твоей болезни и молился, чтобы Бог взял тебя поскорей.
-Надо же… слушай, а Вася то, небось, уже взрослый мужчина ему не до нас.
-Что ты Эдичка! Дети здесь лишь до 7-и лет растут, так что Васе всегда будет семь.
-Когда я увижу его, -  голос старого человека охрип от волнения
-Увы, Эдуард, - нежно ответила жена, - пройдет еще много времени, прежде чем ты присоединишься к нам. А сейчас надо идти.
А идти было легко, уже привычная ему слабость в ногах куда-то исчезла, и вообще он не чувствовал своего тела. «И удивляться тут нечего, - думал он, - тела то нет, оно там осталось, внизу».  Говорить не хотелось. Мысли Эдуарда роились около одной темы, а именно молодости жены. «Как наверно ей противно смотреть на меня! - думал старик, - у, дряхлая развалина. Она говорит, помолодею, но когда???» А между тем впереди показалось то, что бессознательно заставило его задрожать. Оно пугало и притягивало одновременно. Это что-то оказалось огромным радикально черным камнем, смотревшимся как проказа на прекрасной белой поляне.
-Эдик, - сказала Люся, заметно погрустнев, - это была поляна света, ну как бы тебе объяснить как перевалочный пункт. А это ВЕЧНЫЙ камень он укажет тебе путь. А мне пора, до встречи.
       Как не странно старик не стал возражать и даже не чего не ответил. В его груди появилась невообразимая тяжесть. А все тело так ослабело, что сделать шаг казалось подвигом. Он не мог отвести взгляда от угнетающей глыбы. Его сознание помутилось, завертелось, закрутилось перед глазами, и Эдуард окунулся в черную пустоту.
  Обморок его, правда, продлился не долго, и очнулся он быстро, от слабости не осталось и следа. Он открыл глаза, золотые облака пропали, камня тоже не было. Вокруг, на сколько хватало глаз, простиралась  выжженная потрескавшаяся земля. И над всем этим палило полуденное солнце. То здесь, то там виднелись каменные насыпи. Эдуард не удивился произошедшей перемене, он откуда-то знал, что так надо, и знал, что надо идти. 
   Выжженная земля… Боже мой, как там в ТОМ бою. Там в 43 не далеко от его родной донской… Так же палило солнце. А его тяжелораненого увозили с поля боя, а кругом было также черно, только горела тогда ЕГО земля, и солнце жгло спины ЕГО бойцов. Где-то позади рвались снаряды, стрекотали автоматные очереди, ТАМ за советский союз, за родную землю гибло ЕГО отделение. А он, командир сейчас уже далеко. Машина мчалась вдоль узкой полоске леса,  и она была как мертвая, не зверька, какого, ни птички. И такая ярость охватила его при мысли о том, что все живое боится фашистской сволочи, а он не там. Вскочить бы, вернуться!!! Да куда там вскочить, двинуться то сил нет.
   Да, сейчас не так, злости нет, да и не его это земля, да и вообще не земля...
  Память. Страшным грузом ложилась она не сердце старика, и не думал он раньше, что жил не так. На земле, земные заботы, о чистоте души не думается,  как-то время не было по настоящему поразмыслить. Жил с этой тяжестью на душе, и вроде нечего было. А вот сейчас вспоминаться стало... Много вспомнилось старику, всего не описать.
Но отчетливей всего врезался в память тот безумный 41-й, где-то под Смоленском.
Их везли на грузовиках по рыхлой разбитой (вероятно бомбежкой) дороге. Три дня назад он стал лейтенантом Красной Армии и естественно рвался в бой, жаждал уничтожать фашистских оккупантов. Но все это было там в училище, а сейчас… Что будет сейчас он додумать не успел. Приехали.
      Первый выстрел по цели. Первый убитый. Потом их было еще много, не сосчитать, но запомнился этот. Выстрел по живой цели, почти в упор.  Молодой лейтенант, не старше его самого неуклюже взмахнув руками и дав последнюю в своей жизни автоматную очередь без цели, куда-то вверх, медленно осел на землю.  Он упал тогда совсем рядом с их дзотом. Упал на спину, раскинув руки. Почему-то он был один.
 Эдуард стоял и смотрел на него, как в гипнотическом трансе не мог оторвать глаз от еще вздрагивающего в предсмертных конвульсиях тела. Потом ему стало плохо, тошнота предательски подкатывала к горлу, и лейтенант поднявшись отошел от своих товарищей. Он не видел как кто-то из его сослуживцев  выбравшись из укрытия, подполз к убитому им солдату и быстро провел руками   вдоль тела, нечего значительного у капрала не было, фляга, да пачка сигарет, вот и все.... Ночью они с приятелем-однополчанином пили не привычный напиток и курили ЕГО сигареты. В тот момент перед его глазами стояло лицо немца, и в нем не было нечего сатанинского, лишь непомерное удивление. Он так же как и все, как сам Эдик не верил в свою смерть, считая себя непобедимым.

     «Интересно, - подумал он, - повстречаемся ли с ним? Что мы друг другу скажем? И оправдываться не в чем, не я так он. Глупая, пошлая военная истина »

    А, вот еще,  уже 44-й.  Где? Даже вспомнить трудно, бой тогда был тяжелый, а после в отдаленном окопе он был вместе с хорошенькой девочкой-связисткой. Как же звали ее?  Варя ... Вера... Валя... Нет, уже не вспомнить! А потом ночью письмо Люси писал, как любит, как скучает... А девочку эту убило  той же ночью, во время воздушного налета убило. Хоронили наспех, уходить надо было. Тогда Эдуард плакал на ее могиле, а сейчас и имя то вспомнить не может!

       Причудлива память человеческая, живя, не помним мы вчерашнего дня, а переступаешь за порог смерти своей, и повалили воспоминания лавиной снежной. Что кому сказал, что сделал и что не успел или не смог, не захотел.  Каждую минуту жизни своей помнишь, проживаешь ее заново, анализируешь.
    Хорошо Кузьме Васильеву. Нету у него такой памяти. И нет перед ним бесконечной пустоши. 
А впереди вечность…
 

     Между тем в окружающем пейзаже что-то изменилось. А  именно черное заменилось серым, вместо сожженной травы появились серые камни валуны. Да и солнце немного склонилось к горизонту, хотя старику казалось, что не часы
прошли, а годы.

     В родной Ростов Эдуард Аркадьевич вернулся в начале 46-го, так получилось. Сразу женился. Правда безоблачная радость от победы померкла в свете реальности. А реальность была такова: голод, хлеб по карточкам, полуразрушенный дом. А тут еще и беременность Люси, решение об аборте (здесь еще и мама масла подлила, мол, еще родите какие ваши годы…). Родить больше не удалось, а вот жизнь вскоре наладилась. Военным Эдуард все же не стал, хотя и мечтал когда-то, училище заканчивал, но перегорело после войны это желание.  «Все, хватит, - решил он,- навоевался».  На права выучился, шоферить начал, начальником  автоколонны на пенсию вышел. Жил как все не шатко не вятко, зла, в общем - то никому не делал. Только вот сейчас кажется, что пусто прожил, ну не так как надо. А как надо было? Кто на сей вопрос ответить сможет? Что там, на земле грешной после себя оставил? Да ничего он не оставил, не чего не изменил. Только Кузьку, кота бродячего от собак спас, отогрел и оставил жить в тепле и сытости.
Старику стало тоскливо и невероятно жалко себя. А солнце меж тем начало медленно заходить за горизонт. Эдуард увидел земляную насыпь, присел. Через минуту уставшего, больного человека на холме не стало. Каменистая местность ждала новых посетителей.

… человек в смятении кружил по золотистым облакам, то приседая, то принимаясь куда-то бежать. Ему было страшно.
- Ну, здравствуй Николай,-  крикнул своему боевому товарищу Сизоренко,- а Бог все-таки есть.