Затерянные во времени

ЧАСТЬ I Дом в стиле модерн.

Проведя, кажется, целую вечность в странствиях, Леонард и Эста оказались в начале нового века в России с ощущением, как если бы вступили на землю после долгового плавания или полета.
Леонард, протягивая руки:
- Эста, ты там или здесь со мной?
Эста, бросаясь ему на шею:
-  Самое чудесное, самое прекрасное, любовь и рождение в красоте на Земле и в просторах Вселенной! Все это было или всего лишь сон?
- Что если и сон? И сон есть жизнь!
- С отлетом Золотого парусника в Космос мы вернулось в утро дней?
- Да, здесь наши пенаты. Кстати, в России, где мы так и не нашли себе места, поклоняются Серебряному веку и даже больше, чем Золотому, может быть, здесь, обладая всеведением, как странники из будущего, мы обретем пристанище и счастье?
- Хорошо. Ведь в юности мы с тобой, витая в мифах и сказках, многое не заметили, проглядели, и были  скорее несчастливы, чем счастливы, ничем не обделенные судьбой.
- У нас с тобой в России было дишь одно свидание!
- Оно было ужасно из-за метаморфоз, когда Эрота приняли за Люцифера, которого обвинили в совращении Евы, в грехопадении человека, с изгнанием Адама и Евы из Рая. А на бедную Психею разгневалась сама Афродита из-за ее несравненной красоты.
- И Эрот с Люцифером прослыли врагами рода человеческого, с погружением народов и стран в пучину непрерывных войн. Увы! Прошли тысячелетия, человек и его разум, казалось бы, восторжествовали, но снова все пошло вспять. Мир, человеческий мир, у бездны на краю.
- Но почему? Мы можем выбрать более спокойное время, и снова вступить в жизнь, но с тем, чтобы в череде встреч и разлук нам с тобой вновь встретиться, и еще одну жизнь, целую жизнь, прожить вместе?
- Что же, мы вправе принять и такой план, - обрадовался Леонард, оглядываясь вокруг. - Мы в Петербурге вновь, в городе нашей юности, который прекраснее Москвы и Парижа, всех городов мира.
- Мы в Летнем саду, - Эста с изумлением оглядывается. – Я вижу молодого художника за мольбертом с кистью в руке, которого я как будто знаю. Девушка подходит к нему с волнением и тревогой.
- Очевидно, в судьбе этой девушки, над которой нависла угроза, мы примем участие, - проговорил Леонард, всматриваясь перед собою куда-то вдаль.
- Но мы же хотели вернуться в наши пенаты, Леонард?
- Не знаю еще как, именно этот путь мы совершим, проследив за приключениями этой пары в одном уединенном коттедже на Каменном острове, кстати, примем участие и в судьбе его новых владельцев.
- Это будет не наша жизнь?
- Да, жизнь новых поколений сегодня и вчера, за сто лет.
- За сто лет! Только откуда мы будем следить за нею?
- Как гости из будущего или прошлого, со смещением во времени не обнаруживая нашего присутствия, если хотим.
- А если захотим?
- Вступим в контакт.
- Хорошо!


ГЛАВА ПЕРВАЯ

                1
Санкт-Петербург - вид с мансарды высокого доходного дома в стиле модерн: поверх крыш золотые вертикали Адмиралтейства, Исаакия, Петропавловского собора, - со снижением точки обозрения возникает сеть рукавов Невы и Каменный остров с небольшим особняком в стиле модерн в саду, куда проникает наш взор, точно вслед за вороной, пролетающей это расстояние, как и сказать иначе, во времени и пространстве.

В гостиной госпожа Ломова показывается; она явно что-то изображает или декламирует, прослышав голоса, - это входят новые владельцы, - она прячется, то есть исчезает в портрете, который висит тут же.

Полина и Вениамин Потехины, интеллигентные, еще молодые, под 30 и 40 лет, обходят дом, с объятиями и поцелуями.
- Не сон ли это?
Казалсь, только сейчас у них начинается медовый месяц, который не очень-то удался из-за венчания в церкви, как в старину, и свадебного путешествия в Венецию... Было слишком жарко и много впечатлений от картин, скульптур, зданий и их интерьеров, и они, смеясь, от секса воздерживались, а любовь не требовала усилий, достаточно взгляда и родной речи, звучащей столь интимно на чужбине.

Бродят по комнатам и этажам, не включая света, в сумерках белой ночи, так интереснее, да поцелуям нет конца, как будто все внове.
- Что ты делаешь?
- Хочу.
- Сейчас? Здесь?
- Сейчас и здесь.
Полина вздрагивает и оглядывается:
- Постой. Там кто-то прошел.
- Кто? Сегодня мы одни. Завтра подъедут охранник, садовник и экономка, с которыми надо разобраться.
- Нет, поди посмотри.
Потехин выходит на лестницу, спускается в гостиную на втором этаже, где висит портрет Евгении Васильевны Ломовой кисти Ореста Смолина, первой хозяйки дома, супруги архитектора Игнатия Ломова.
Шелк и тюль ее платья, элегантного и баснословно дорогого, излучающие свет, как драгоценные камни, не казались чем-то особо примечательными по сравнению с лицом молодой женщины, еще совсем юной, с тонкими чертами, слегка удлиненным и узким, с черными узлами волос на голове, с черными глазами, бездонными, полными каких-то особенных мыслей, - от них оставалось впечатление живых глаз, которых уже не забыть.

Белая ночь освещала гостиную. Евгения Васильевна следила глазами за ним, казалось, сейчас она поднимется с кресла.
Потехин, невольно поклонившись, произносит вслух:
- Добрый вечер!
Дама с портрета хранила молчание, но мысли ее, казалось, приняли иное направление, и она о чем-то задумалась.
Полина спускается:
- Кто здесь?
- Никого. Это я поздоровался с госпожой Ломовой. Совершенно как живая.
- Кажется. При свете дня можно подумать, портрет не вполне закончен.
- Идем скорее.
- Куда?
- В спальню. Начинаем медовый месяц в старинном особняке, который принадлежит нам.
- Чудесно.
В сумерках белой ночи спальня - видна в отдалении, Полина и Вениамин поспешно раздеваются, то и дело бросаясь в объятия друг друга...

                2
Игрою случая новые владельцы познакомились на корпоративной вечеринке. Потехин (лицо в городе известное) приехал один, без жены, поскольку вечеринки у Лысого (тоже известное) нередко заканчивались стрельбой. Полину взяла с собой ее подруга. Подвизаясь в шоу-бизнесе и вращаясь среди новых русских, она решила вывести ее в люди.
Потехин и Полина невольно оказались одни у столиков, где никто не задерживался, хватая на ходу бутылки и бокалы и уединяясь в саду. Они поглядели друг на друга и рассмеялись.
- Не хотите выпить? - сказал он. - Шампанское? Коньяк? Здесь и вина есть.
- Можно попробовать, - сказала Полина, смущаясь, неприметной внешности, в костюме, для нее парадном, в котором ходила на работу.
Она знала в лицо Вениамина Потехина, он был из ее высокого начальства. Он же ее, конечно, не знал. Поскольку он не спешил представиться перед незнакомой дамой, вероятно, думает сохранить инкогнито. Тем лучше и для нее, решила Полина.
Они попробовали несколько сортов вин. Ничего подобного Полина прежде не пила и охотно подставляла бокал еще немножко и еще немножко. Между тем они познакомились, то есть назвались лишь именами: Полина и Вениамин; Вениамин и Полина - очень необычное сочетание.

Девушка опьянела и явно похорошела. Вениамин повел ее в дом, ей нужно было в туалет, да и ему тоже. Затем на некоторое время они затеряли друг друга и очень обрадовались новой встрече, поскольку стало ясно, что по всем углам  дома и сада пары трахаются, и им нет спасения, как, взявшись за руки, бежать отсюда. Но, выяснилось, никого не выпускают, гостей развезут лишь утром. Вениамину как одному из именитых гостей выделили комнату, где он уединился с Полиной.
- Не хочешь выпить?
- Нет. Все-таки это моя первая ночь с мужчиной.
Он не поверил ей и взял ее без церемоний. Лишь затем сказал:
- Прости. Зачем ты это сделала? Зачем пришла в этот вертеп?
- Речь шла о корпоративной вечеринке.
- Ты знаешь меня?
- Как все... Но за этот вечер узнала лучше.
- Больно?
- Не очень. А потом было и вовсе хорошо.
Кровь на простыне и такое ее признание снова возбудили его.
- Можно еще?
- Пожалуй. С первого раза и вино я не могла разобрать...
- Так, мы можем опьянеть от любви...
- До этого еще далеко... Но опьянеть от секса тоже невообразимо приятно, скажу я вам.

Утром Потехин отвез Полину домой. Распрощались без нежностей; он лишь расспросил, какую должность она занимает в одной из фирм и на какую могла бы претендовать, - вскоре ее повысили в должности с баснословным для нее окладом, - она решила, что Вениамин избрал такую форму вознаграждения ее первой ночи. Пришлось приодеться как следует. Он не звонил и не показывался, естественно, человек занятой и женатый, что для него случайная связь на корпоративной вечеринке. Она радовалась своей успешной карьере и трудилась, как пчела.

Однажды, выходя из офиса и спускаясь по ступеням верхней площадки, Полина оказалась в поле внимания нескольких мужчин, с которыми работала, а среди них Потехин, который едва узнал ее, и вот ее позвали и представили высшему начальству как одного из самых успешных сотрудников фирмы.
- Мы знакомы. Да я просто не узнал вас! - воскликнул Вениамин и вызвался отвезти ее домой.
Полина, глядя на него с благодарной улыбкой, - что ни говори, нежданное и не очень красивое приключение обернулось для нее началом успешной карьеры, - лишь чуть покачала головой, мол, нельзя. Он не стал уточнять, почему и что, и они расстались. Впрочем, ее тут же усадили в служебную машину, с правом вызывать ее по необходимости. После этого прошло три месяца, Полина давно про себя решила, что на продолжение случайной связи ей уповать нечего, она, наоборот, была довольна, что Потехин ведет себя с нею столь корректно, впрочем, он доволен ее работой, вот и квиты.

Теперь, пользуясь интересом к ней мужчин, она могла бы распорядиться своей особой лучше, чем всю юность. Но она все еще чего-то выжидала, утверждаясь прежде всего в собственных глазах.

Полина была на работе, когда позвонил к ней Вениамин, и она отозвалась, уходя в сторону от всех.
- Да, я слушаю вас.
- Полина, с новой встречи я прямо не могу забыть вас. Мы можем встретиться и все начать с чистого листа?
- С чистого листа не удастся, - рассмеялась Полина. - Я помню первую ночь. Но продолжать в том же духе уже нельзя.
- Вот я и говорю: пусть все будет иначе. Я влюблен в вас, это для меня несомненно и ново. Я бесконечно рад нашей новой встрече...
- Наша новая встреча - у офиса - была почти три месяца тому назад. Я за это время могла три раза влюбиться и один раз выйти замуж.
- Слава Господи, это всего лишь ваша шутка, судя по которой вы и не влюблены, и не замужем. А я влюблен не на шутку - почти три месяца я выдерживал характер - и по отношению к вам, и по отношению к жене, с которой, независимо от наших с вами отношений, я расстанусь. Теперь мое счастье - в ваших руках.
- Кабы все так обстояло. Я строптива и поэтому, видимо, невезучая. Вы слегка выправили мою судьбу. Но стоит ли вам ей довериться, не уверена.
- А это мы увидим.

Не было причин отказываться от встреч - от ужинов-свиданий, что отдавало празднеством, на котором Золушка являлась принцессой. Но ни Золушка, ни принцесса не умеют играть роль любовницы. Полина словно проявляла строптивость необъезженной лошади, не сливаясь с наездником в полное торжество его воли и силы, а ускакивала в сторону, вместо подчинения. Свидания их скорее расхолаживали, чем сближали. Бракоразводный процесс тоже вносил холодок.

И вдруг произошло одно громкое убийство: известного уголовника, нового хозяина старинного дома на Каменном острове, застрелили в одной из самых фешенебельных отелей в центре Петербурга. Потехин решил купить коттедж, вместо строительства нового. Он заговорил о венчании в церкви и о свадебной поездке в Италию, Полина наконец поверила в свое счастье, лишь сейчас по-настоящему влюбилась в него, что явилось для него новостью: ее взгляд, ее улыбка, загорающиеся словно от восхищения, пронизывали его всего токами волнения от любви и желания, как находило на него разве что в юности, когда кровь кипит и  избыток счастья от одного соприкосновения с жизнью в ее самых неожиданных проявлениях.

Если раньше жизнь протекала в определенных рамках, а львиную долю времени захватывала работа, когда даже обед и ужин представляли деловые встречи, и во сне весь в делах, то теперь Вениамин нет-нет все бросал, звонил, ехал, чтобы вместе где-нибудь перекусить, прогуляться вдоль Невы, а затем ждать вечера, когда можно будет уединиться и говорить, говорить, предаваясь ласкам и любви... При этом не только Полина, но и Вениамин, оба оказались совсем не искушенными в любви и сексе, хотя понаслышке и по фильмам, а он и по семейному опыту, кое-что знали, при таковых обстоятельствах теперь свидания превращались во все новые и новые опыты...
- А теперь так... Постой! Лучше так...
Вениамин входил в нее сзади, нелепость поз  забавляло Полину до упаду, а его нетерпение лишь нарастало, и она наконец поднимала руки, сдаваясь, и садилась на него, но и эта поза казалась ему всего лишь игрой, с переходом к классической форме обладания, когда женщина вся в его объятиях со всеми прелестями соблазна, нежности и красоты, что он видит воочию, ощущает всеми частями тела, ее глаза блестят, лицо покрыто истомой сладострастья, тело трепещет, губы полуоткрыты, тянутся к поцелую, раскрываются в вскриках... И вдруг она затихает, словно впала в сон...
Он приостанавливается, отступает...
- Куда же ты? Продолжай, сколько хочешь...
- Я всё.
- Всё? Кажется, и я. Я словно заснула на пике счастья. Как умерла и вернулась к жизни.
- Девочка моя!

Поскольку Полина не приезжала и не давала о себе знать, ее подруга позвонила и не поверила своим ушам: Полина отозвалась из Венеции и обещала прислать письмо по электронной почте. Правда, письмо прислала короткое, с видами Венеции и с обещанием рассказать обо всем при скорой встрече, с приглашением подруги на новоселье в старинном особняке на Каменном острове.

Таково начало этой истории, похожей на сказку, с театральными представлениями, как в кино, с действием во времени, с погружением в прошлое, а минувшее всплывает в настоящем.


ГЛАВА ВТОРАЯ

                1
Потехин, высокого роста, с бородкой, и Станислав Назимов, Стас, плотный мужчина небольшого роста, обходят дом.
Стас говорит тоном не то восхищения, не то предостережения:
- Коттедж на Каменном острове, не какой-то новодел с усеченной крышей, а старинный особняк в стиле модерн со сохранившимся интерьером и убранством, вплоть до канделябров с позолотой, найденных в тайнике, майолика и картины. Еще сад с оранжереей... Это целая усадьба! - и вгляд снизу вверх. - А вы не боитесь?
- Волков бояться, в лес не ходить.
- Ваша смелость всех изумляет и внушает всякие мысли.
- Всякие мысли? Ну, ну, ясно.
- Я был бы рад сохранить свою должность при вас.
- А я могу довериться вам?
- Думаю, да. Если я служил верой и правдой уголовнику, который, правда, обратился, в церковь ходил, заменил электропроводку в храме, то, что же мне вам не служить? Вы милые люди.
- Но внешность бывает обманчива.
- Я прямо скажу. Коли ваша внешность обманчива, тем более я должен остаться при вас.
- Почему?
- Вы знаете, охраной дома занимался я, превратив его в неприступную крепость. Так что за шефом охотились прямо в городе, куда он выезжал редко.
- И достали легко. Оставайтесь здесь, если нет причин уйти.
- Причин нет, но вы знаете? Место уединенное и тихое, а в тихом омуте черти водятся. Место явно заколдованное, с привидениями.
- Что?
- Но, может быть, у вас они не объявятся?
- Идем в оранжерею. Что за человек садовник?
- Профессор. Обнищала наука.
Выходят из дома.

                2
В столовую входят Полина и экономка Нина Игоревна.
- Ой! Не хочу я наговаривать. Не хочу вас пугать, - Нина Игоревна машет короткими пухлыми руками.
- Нина Игоревна! Ах, что такое?
- Вы сколько дней и ночей здесь провели?
- Ни одного дня и только одну ночь. Только, о, какая это была безумная ночь!
- Вот, вот! А что я говорю? Этот дом полон мертвецов, оживающих к ночи! Да и как быть иначе? Здесь был детский сад, а занявшись ремонтом, домом завладел уголовник, который разбогател на грабежах и убийствах, о чем узнала я по телевидению после его убийства, а то все думала, что наговаривают, голоса никогда не повысит, спокоен и приветлив со всеми, не старый еще, а совершенно лысый, его и звали Лысый.
- Дом полон мертвецов? Да, бросьте!
- Вот увидите!
- Да, полно, Нина Игоревна! Мертвецам костей не собрать, чтобы возвращаться в дома, где они некогда жили.
- Им костей не надо. Они нарисованы еще при жизни и с картины сходят, и бродят здесь.
- Привидения, что ли?
- Слыхала их голоса, а заглядывать в замочную скважину не стала, не имею охоты. С мертвецами нельзя водиться. Это же нечисть.
- Ну, вы и дальше не заглядываете в замочную скважину, и вам ничего не будет, - съязвила Полина, весьма озадаченная.
- Шутите.
- Нет. А вот сейчас пошучу. Может быть, Лысый увел своих мертвецов с собой, и вам нечего их бояться? Жалованье у вас было совсем небольшое. Прибавим.
- А этот Лысый, недаром вор, считал, что экономка сэкономит и для себя. А я лишнего куска сыру в рот не положила.
- Вот видите, вы для нас находка. А с мертвецами разберемся.
- Все мы любим сладкое, пока не покусает нас пчела.
Полина побежала искать мужа, чтобы вдоволь посмеяться с ним.

На третьем этаже был широкий коридор, выходящий к башне и освещенный ее окнами в три части света; здесь висели картины в золоченных рамах, большие и совсем маленькие, вдоль стен стояли мраморные скульптуры, которые чередовались с нависающими канделябрами; среди картин выделялись работы художников начала XX века, которые мазки не приглаживали и не покрывали затем холст лаком; здесь-то висел портрет архитектора И. Г. Ломова, который построил этот дом для себя. Плотный бюст, крупные черты лица и выпученные слегка глаза, казалось, не заключали в себе никакого духовного содержания человека, который создал небольшой особняк не просто весьма затейливой формы и отделки, а с выражением тайны живого создания, в чем несомненно нашли отражение его душа, его внутренний образ.
Рядом с портретом первого домовладельца висели небольшие картины, писанные, видимо, с его домочадцев и, возможно, слуг, и они-то, казалось, больше заинтересовали художника, не писал ли он их на досуге?
   
                4
Однажды, проснувшись среди ночи, Полина обнаружила отсутствие мужа и прислушалась. Откуда-то доносилась речь: два возбужденных голоса с интонациями, будто театральными... Конечно, это не Вениамин и не охранник, а где они? Полина достала из ящика тумбочки пистолет и поднялась, голая, с оружием в руке...
Пришлось поспешно одеться, тем более если в доме посторонние и неизвестно, чего ожидать. Голоса стихли. К трусикам и бюстгальтеру халат, в кармане пистолет, этого достаточно, и Полина смело, вступая бесшумно, побежала наверх, откуда снова и уже совсем явственно доносились голоса.
И вдруг ее схватили:
- Тсс! - это был Вениамин.
- Кто там? - шепотом спросила Полина, догадываясь, что это не злоумышленники, а пресловутые привидения, не станет их бояться в объятиях мужа, с оружием в кармане.
- Это Ломов и его дворецкий, - сказал Потехин. Тут старинные часы, найденные в чулане и установленные после чистки и смазки в гостиной, пробили три, и установилась обычная ночная тишина, гулкая, почти сельская вне дома.

Супруги вернулись в спальню и улеглись, весьма развлеченные ночным приключением, и пока Вениамин рассказывал, о чем толковали Ломов и его дворецкий, Полина сняла с себя все и приняла его, приголубив для начала его член, столь чуткий к прикосновениям ее пальцев, а он стонал, загораясь страстью, что захватывало и ее, как волной на берегу моря, сладкой волной любви и секса.
- Признаюсь, я не одну ночь слышу голоса и без труда установил откуда, - не говорил ничего тебе, чтобы не напугать...
- Я испугалась, оставшись одна, - тут-то она приступила к обольщениям, чтобы вознаградить себя за страх, а его за мужество.
- С ними что-то стряслось и они явились как бы вновь к жизни именно в то время, когда в доме приступили к ремонту и обнаружили замурованный чулан, будто это был склеп, где их кости мирно покоились...
- О милый! Там костей, слава Богу, не было.
- Кто знает? Возможно, там витали их души.
- Души витают в Раю, дорогой. А в Аду и Чистилище их жгут в геенне огненной или что иное делают. Ужас!
- Но теперь им хорошо. Тихо. Дом как новенький. Вот о чем они толковали.
- Вот еще! Еще заживутся и нас выживут. Страх! О, милый! Как хорош ты в эти дни! Никак не ожидала, что нам будет так хорошо доставать друг друга любовью без зазрения совести.
- Это и их поражает, - Вениамин перевернул Полину сверху под себя, ноги ее кверху, он приподнялся, опираясь на руки, чтобы видеть ее всю в ясном свете белой ночи, что ему больше всего нравилось, и с торжеством закончил было, но продолжал с прежним пылом, пока она не изошла.
- Боже мой! Что ты говоришь? Они наблюдают за нами?
- Если мы показываемся перед ними, когда они оживают.
- О, стыд!
- Это и сладко.
Вениамин откинулся, Полина в изнеможении, с веселым дыханием, промолвила:
- Что происходит? Призраки бродят по дому и разговаривают? И это не сказка?
- Разве вся наша жизнь не сказка?
- Как у Лысого?
- Ну, нет!
Впрочем, история, как они нежданно-негаданно сделались весьма состоятельными, для наших дней весьма обыкновенна.


ГЛАВА ТРЕТЬЯ

                1
Кроме охранника, экономки и садовника, был еще один человек, который занимался устройством картинной галереи и сохранил интерес к дому в стиле модерн на Каменном острове. Это  художник Павел Морев.
- Мне звонил художник, - сказал Стас Потехину, - который и занимался этими картинами, подчищал от пыли, а рисунки из папки собственноручно заключил в рамки... Он этим так увлекался, что дневал и ночевал на чердаке, пока шел ремонт, а затем и чердак, пробив окна на крышу, превратили в мансарду, по его проекту... Никто лучше Морева вам не расскажет о картинах и первых владельцах...
- И о привидениях? Пусть-ка подъедет хоть сейчас, хорошо?

В гостиную входят Морев, широкоплечий и ладный по шагу, в джинсах и полувере, еще молодой человек, и Потехин. Останавливаются у портрета госпожи Ломовой.
- Что здесь происходит?
Морев не без удивления задумывается:
- Изображение человека словно оживает и заговаривает... Возможно, оно сходит с холста, и тогда словно видишь его в яви, как в кино, в сумерках ночи, как игру теней, что принимают, видимо, испокон века за привидения.
- Да, нечто похожее я видел... Но что это значит?
- Возможно, всего лишь игра света...
- Всего лишь мерещится? А голоса?
- И голоса могут мерещиться, не правда ли? Нет, нет, тут несомненно нечто иное. Картина - это особая, в цвете, светотень, воссоздающая лицо человека, его глаза, улыбку... У одних это просто изображение, у гениальных художников - магия света и жизни, как природа творит все живое. Когда эта магия присутствует в картине, она может излучать изображение в пространство, и мы воспринимаем портрет как живое воссоздание человека, который может, вероятно, явиться вновь в самой жизни.
- И это происходит здесь?

Оглядываются вокруг - интерьер, как и фасад, в этом доме заключал не просто уют старины, но и живое дыхание давно ушедшей эпохи, будто время повернуло вспять.
- Я наблюдал неоднократно. И другие видели нечто такое. Правда, я не придавал особого значения этим происшествиям, поскольку здесь я мог прикладываться к бутылкам с отборными винами сколько угодно. Значит, и другие тоже.
- Я не каждый день пью, да и то мало.
- Когда всего вдоволь, ничего особо уж не хочется?
- Нет, запой у меня в работе. А с тех пор, как поселились здесь, и в любви.
- Еще бы! Здесь же Эдем, сотворенный архитектором из всех прельстительных и таинственных мотивов модерна, что завораживает и пьянит, как наркотик. Или и любовь - как наркотик?
- Конечно! И сильнейший!
- В вашем случае, успех и богатство, воплощенные в этом доме.
- Пожалуй. Поэтому возможны и у меня галлюцинации, хотите сказать?
- А мадам?
- Все эти происшествия меня не очень тревожат, скорее завлекают тайной. Так и жена моя. Она слышала голоса... И был случай, когда в столовой, вместо экономки, возник дворецкий. Она чуть в обморок не упала.
- Ничего страшного, а страшно. Такова жизнь. Ничего страшного - до смерти, а смерти не минуешь.
- Полина тоже хотела поговорить с вами. Но, знаете, меньше всего о привидениях, а о тех людях, чьи портреты были найдены в чулане. Точнее, о доме и стиле модерн вообще.
- А вы?
- Меня занимает лишь портрет госпожи Ломовой.
- Портрет или она сама?
- Она сама, разумеется. Но на портрете.
- А на рисунках?
- Это она?!

Морев направляется к лестнице, и они поднимаются на третий этаж.
- Чулан на чердаке, пятый угол которого был замурован, сохранил массу мелких вещей и предметов от разграбления.

Теперь он представлял мансарду с окнами на крыше и напоминал музей. Бюро из карельской березы, кресла, диван перемежались со столами, на которых под стеклом красовались драгоценные украшения, а по стенам  висели небольшие картины - гравюры и рисунки карандашом, гуашью, темперой и акварелью, - среди которых выделялись работы Ореста Смолина, по всему, с натуры, а моделью служила одна и та же особа.
То сидела она, полуприкрывшись, обнаженная до бедер, в позе Венеры кого-то из старых мастеров, то лежала совершенно голая, в позе естественной и целомудренной, как на пляже, разве что без купальника, то стояла, высокая, стройная, в позе, чуть вольной, может быть, от того, что одна нога была отодвинута и приподнята, как если бы молодая женщина, скорее крупнотелая девушка, переступала на месте, полная жизни, даже с впечатлением тяжести ее крупных ног.
Лицо не было отчетливо прорисовано, но овал, выражение, глаза - все как будто указывало на то, что это та же самая женщина, еще совсем юная, скорее девушка, которая воссоздана в портрете госпожи Ломовой.

- Это она? Но здесь не молодая женщина, скорее еще девушка.
- И в полном цвету, какой женщине уже не быть, пусть она прекрасней, но иначе.
- И лицо не прорисовано.
- Нарочно. Это она. И не она. Создается удивительное впечатление, когда, вольно или невольно наглядевшись на портрет дамы в роскошном платье в гостиной, входишь в мансарду, где, привлеченный обнаженной моделью, узнаешь в ней ту, но моложе, простодушней, с затаенной тенью смущения и стыда, что она из гордости не обнаруживает, как желание прельстить собою.
- Нет, это не госпожа Ломова.
- Тут возникает загадка. Над портретом госпожи Ломовой Смолин работал в 1909-1910 годах. Вскоре после ее приезда в Петербург и замужества. Тут целая история...
- Прошу вас остаться на ужин, - он повел художника вниз. - Тогда вы и поведаете нам обо всем. А пока не хотите ли выпить и закусить, по русскому обычаю?
- Охотно.
В просторном вестибюле показался Назимов, который и составил компанию художнику, а Потехин, заговорив по мобильнику, ушел к себе в кабинет.

                2
К дому подъехала иномарка. Назимов заторопился к выходу, с ним вышел в сад и Морев. Из машины вышла Полина.
Стас представил Полине художника:
- Павел Морев, художник.
Молодая женщина, протягивая руку, сказала с живостью:
- Здравствуйте!
Полина в костюме светло-серого цвета, казалось, ничем непримечательном, как и ее лицо, но пиджак подчеркивал ее плечи с их хрупким и нежным изяществом столь неожиданно, что Морев рассмеялся.
- Что? - она взглянула дружелюбно, будто они не только что познакомились, а давно знают друг друга.
- Это дизайн или у вас такие плечи?
Художник рассматривал ее с ног до головы, будто собирался писать ее портрет. Полина его так и поняла и с неуловимыми движениями, исполненными изящества, сняла пиджак - не то, чтобы показаться ему в кофте, а входя в дом и не теряя ни минуты переодеться.
В дверях однако не преминула оглянуться, словно желая узнать, удостоверился ли он в том, что его занимает: это дизайн или у нее такие плечи?
Взгляды их встретились: он явно любовался ею. Боже!
Назимов качает головой.

Столовая в вечерних сумерках. Полина зажигает свечи. Входят Потехин и Морев.
- Кто у нас еще будет? - справился Потехин.
- Стас и садовник.
- Садовник? - Морев усмехнулся.
- Он доктор наук, он профессор, я знаю.
Полина повела плечом, что же делать, мол, если он у нас садовник.
- Да, да, профессор, который нуждается в дополнительном заработке, после  долгой болезни жены и ее смерти, он остался один с тремя детьми школьного возраста, - и тут эта работа в оранжерее и саду явилась, конечно, благом для него. Ему здесь, когда нужно, помогают его дети.

Тут вошли Стас и садовник Коробов, худой, высокого роста, с тонкими чертами лица, с щетиной черной бородки и бакенбардов, в которых проступали седеющие иглы, а на голове же мягкие, каштанового цвета волосы, слегка вьющиеся; черные глаза, - смолоду был, верно, красавцем, но теперь он горбился, исхудал, постарел от испытаний, к которым был явно не готов, всем щедро наделенный природой.
- Должен сказать, - Морев заговорил с легкой усмешкой в голосе и во взгляде, - в начале XX века в свечах не видели никакой романтики, как в газовых фонарях, тускло освещавших улицы. Настоящей романтикой веяло и сияло от электричества. А также от трамваев, заменивших конку, от автомобилей и аэропланов.
- И уж, конечно, от синема, - заметил Коробов.
- Восприимчивость к явлениям природы, жизни и искусства была обострена до крайности, до болезненности и мистики; острое чувство красоты - до уродства и юродства. Все наивно, блистательно и таинственно до восторга и жути, что нашло воплощение в стиле модерн - и в архитектуре, - здесь вы совершенно в серцевине этого стиля, - и в живописи, и в театре...
- Хорошо сказано, - подхватил Коробов. - В сердцевине стиля модерн!

Полина и Потехин, переглянувшись, тоже рассмеялись. Полина была в легком платье без рукавов, точно нарочно для художника, плечи как плечи, что он в них нашел. Или все-таки дизайн?
- Евгения Васильевна родилась в богатой купеческой семье в Москве, училась в гимназии и приехала в столицу к тетушке графине, чтобы выезжать в свет... Но тут выяснилось, что графиня, обобранная и покинутая его сиятельством картежником и шулером, не имела доступа в высший свет, где Евгения хотела явиться в ослепительном блеске парижских нарядов. Однако у графини была ложа, и Евгения показалась в театре, где ее появление мало кто заметил, кроме одного молодого человека, которого она хорошо знала еще в Москве...

В гостиную в сиянии белой ночи входят Ломов и Евгения, они словно осваиваются в новом доме, в пантомиме проступает характер взаимоотношений между ними.

- Это был Ломов? - догадалась Полина.
Морев, кивнув, продолжал:
- У Ломова с Евгенией была предыстория: еще будучи учащимся Московского училища живописи, ваяния и зодчества и проживая в доме купца Колесникова, дальнего родственника, он был влюблен в Евгению и был вынужден, не без скандала, съехать и поселиться в гостинице. Еще первый его дом строился, он уже нашел заказ в столице, переживающей строительную лихорадку. Это был настоящий Клондайк для архитекторов, и Ломов с головой ушел в работу.
- Как это похоже на наше время! - Потехин с удовлетворением заметил.
- Архитектура как искусство вряд ли присутствует в современных зданиях, - возразил свысока Морев. - Стиль модерн в контурах зданий, весьма причудливых, в материалах, с использованием камня, в украшениях с мотивами флоры и фауны быстро оформился и требовал лишь неожиданных вариаций. Небольшие особняки и высокие доходные дома росли, как грибы, и самой изощренной конфигурации окон, балконов, верха с башенками и куполами, что отдавало готикой и барокко, с витражами и колоннами, только посвященными не богам и властителям, а человечеству, как выражались встарь, то есть общей массе людей. В этом ощущалась человечность, что находило выражение в физиономии дома и в его убранстве, так что дом становился как бы портретом архитектора или владельца.
- Да, в домах в стиле модерн нередко проступает физиономия живого создания! - подтвердил Коробов.
- Но вернемся к Ломову, который за несколько лет сделался весьма состоятельным человеком. Он уже подумывал о строительстве собственного дома, рисуя его для души, и в это-то время судьба снова свела его с Евгенией Васильевной. Казалось, она совсем не изменилась, стала лишь более полнокровной, чем старшеклассница-гимназистка, а он раздался в плечах, слегка располнел, череп и челюсти налились силой, на ровном поле щек румянец, что называется мужчина в самом соку. И Евгения, я думаю, не устояла на этот раз, не видя вокруг себя титулованных особ. Тетушке графине предстояло уломать брата выдать дочь за Ломова. Но решающим аргументом послужил этот дом, который начал строить архитектор для себя и чему весьма удивился Василий Иванович Колесников, оказывается, малый не промах!

Как только закончился ужин, Коробов поспешил восвояси, да и красноречие художника пошло на убыль, как только вышли в сад.

                3
Сад. Опустилась или взошла восхитительная белая ночь...
Потехин поинтересовался:
- Ваш рассказ основан на документах?
Морев лишь всплеснул руками.
- Такое впечатление, - Полина, кутаясь в шаль, сказала, - что вы это все о себе рассказывали.
- Нет, скорее о вас. У меня, увы, другая история!
- Увы? Вы нас заинтриговали.
- Меня же больше занимает история художника Ореста Смолина. Здесь прозвучала ее предыстория.
- О, как интересно! Тысяча и одна ночь.
- Однако нам предстоит в субботу принимать гостей.
- Будет вечеринка в связи с новосельем. Приглашения разосланы. Мы знаем, вы не женаты. Приходите с подружкой.
- Спасибо. Но будет много народу...
- Нет, в основном, бизнес-элита.
- С нею хлопот не оберешься. Напрасная затея.
- Вечеринка по-американски?
- Что-то в этом роде. Напитки и закуска, без всякого русского застолья. Себя показать и на других посмотреть, - рассмеялась Полина.
- Ярмарка тщеславия.
Потехин, потянувшись, поцеловал жену.
- Таков свет!
Морев поднял было руку распрощаться, как вдруг его внимание привлекло зрелище на лужайке у беседки, реконструированной по сохранившимся рисункам.

Колонны из розового мрамора полукругом венчал купол, фриз которого был изукрашен античным орнаментом, - над беседкой свисали деревья, с просветами неба, и она имела вид сцены. Там бегали маленькие дети, обычные дети, в белых платьицах и матросках, однако очень похожие на херувимов и амуров.
Столики и кресла, на которых не всюду сидели, многие прохаживались, исчезая за деревьями; на виду у всех в кресле, вынесенном из гостиной, с особой формы спинкой, восседала еще довольно молодая женщина, с выражением лица и повадками то ли старушки, то ли больной, в атласном платье, в бриллиантах, - это была графиня Гликерия Ивановна Муравьева, тетушка Евгении Васильевны, которая была тут же, она не сидела за столиком, как ее муж господин Ломов, который один и ел, кажется, за всех и пил, она прохаживалась в роскошном платье и шляпке, а ее сопровождал тонкий, с нею одного роста, изящный, с изящным выражением лица молодой человек, которого все звали Серж, - это был граф Муравьев, но не муж Гликерии Ивановны, а племянник ее мужа.

Полина затаила дыхание:
- Ах, что же это?
Потехин проговорил как бы про себя.
- Начинается.
- Сидит в кресле в атласном платье графиня Муравьева, - Морев узнал ее по портрету.
- А вот госпожа Ломова! Ну, в точь, как на портрете, - Потехин взволнованно замер.

Послышалась речь, как в тишине летнего дня далеко слышно.
- Серж! - это звала Евгения.

- Серж, племянник графа, - сказал Морев.

Мужчина, одетый в сюртук особого покроя, брюки с галунами, подливал в бокалы гостей вино и отходил.
- Это дворецкий! - воскликнула Полина.

Экономка, которую звали Фаина Ивановна, полная, невысокого роста, весьма похожая на Нину Игоревну, следила за прислугой с тем, чтобы гости ни в чем не испытывали недостатка.
- Кузьма, где Марианна?
- Фаина Ивановна, она не в моем подчинении.
- И не в моем. Она горничная госпожи. Однако, когда гости, ей следовало бы нам помогать.
- Она и развлекает господ своими прелестями. Вчера из деревни, где всего набралась.
- А тебе завидно, - добродушно заметила Фаина Ивановна.
- Конечно. Будь она поскромней, я бы на ней женился.
- Разве ты ей не дядя? - удивилась Фиана Ивановна.
- Не родной, - отвечал Кузьма.

Показывается из беседки молодая девушка в темно-коричневом платье с белым передником, светлорусая, на голове веночек из фиалок.
- Марианна! - Фаина Ивановна не воздержалась от замечания. - Мы работаем, а ты развлекаешься, как господа?
- Приходил батюшка, принес лукошко, чтобы я собрала пожертвования у гостей для храма. Я и обошла всех.
- А веночек к чему? - усмехнулся Кузьма.
- Так праздник! А с венком больше дают.
- Любишь покрасоваться.
- Да и вы, Кузьма Петрович, умеете покрасоваться.
- Служба.

Объявились музыканты, и в беседке начались танцы для детей, впрочем, закружились и взрослые. Граф уговаривал Евгению Васильевну повальсировать, та отказывалась, зная, что супруг ее с трудом выносит его сиятельство.

- Это пикник, - заметил Морев.
- Среди ночи? - усомнился Потехин.
- Там сияет день, - сказала Полина. - Фантастика.
Морев затруднился с определением:
- Там сияет столь яркий свет...
Полина подхватила:
- ... что, кажется, это Рай?
- Там сияет столь яркий свет, что просвечивает кое-кого насквозь, скелет проступает, видите? - Морев отвернулся.
- Это мертвецы? О, черт! - вскричал Потехин.
- Пикник мертвецов. Ничего себе. - Морев посмотрел на Полину и Потехина, они-то живые?
- Госпожа Ломова  была актрисой? - справился Потехин.
- Нет. Но ведет себя, как актриса, не правда ли?
- Что если мы к ним подойдем?
Потехин вышел на лужайку в сторону госпожи Ломовой, которая, прогуливаясь с графом, все время что-то декламировала.

Полина, не думая удерживать мужа, в испуге схватилась рукой за Морева и рассмеялась:
- Теперь видите, я не оттуда?
Морев коснулся ее плеча.
- Что вы делаете? Ах, да! Все хотите убедиться: это дизайн или такие плечи?
- Простите, ради Бога! Что-то детское заключено в ваших плечах и побуждает на детские поступки.
Полина рассмеялась:
- Что-то детское?
- Нет. Здесь вся нежность вашей души, о которой вы и не подозреваете.
Полина взглянула на него с любопытством:
- Вы Дон-Жуан?
- Нет. Я художник.
Полина как будто с сожалением отозвалась.
-  А-а...
- Как! Вы разочарованы?
- Не для себя, а за вас. Мне кажется, вы одиноки... Хотя это странно...

Вдруг Потехин споткнулся, упал и поднялся, точно вне себя, и тут видения исчезли, и воцарилась обыкновенная белая ночь. Полина и Морев смотрели друг на друга, не замечая перемены в саду, Потехин уставился на них: казалось, они еще там, а он уже здесь, что же это такое происходит?
- Почему же вы решили, что я одинок? - Морев рассматривал Полину во все глаза, с головы до ног и особенно лицо и плечи, его взгляд словно завораживал ее, и она невольно или вольно показывалась ему, делая едва уловимые движения рук и ног, исполненные грации.
- Не знаю. Это же чувство, в котором отдать отчет трудно.
- Но такое состояние души чувствуется.
- Да.
Морев с одобрением кивнул, как воскликнул: «Чуткая душа!»
Потехин подошел к ним:
- Вы о чем?
- А ведь что-то удивительное сейчас было? - Полина огляделась вокруг.
- Пикник мертвецов! - напомнил Потехин.
- Ах, о чем ты?
- Мне пора, - заторопился Морев. - Уже поздно.
Полина выразительно взглянула на мужа, Вениамин не совсем ее понял, он сказал:
- Вас отвезут.
- Не стоит. Я люблю пройтись, - Морев быстро направился к выходу и уже издали помахал рукой.
Потехин выпустил гостя, и калитка закрылась за ним.
- А ведь ныне опасно ходить ночью один по городу, - проговорила Полина. - Надо было предложить ему остаться на ночь.
- Он понравился тебе?
- Да. А тебе нет? Нам нужны друзья, из круга художников еще лучше.
- Согласен. Идем в дом. Еще неизвестно, какие чудеса нас там ожидают.
Уходят.


ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

                1
Квартира в мансарде высокого доходного дома в стиле модерн. Входит Морев, в глубине мастерской уголок Летнего сада - то ли изображение, то ли реальность, Морев словно входит в нее и видит двух женщин: Бельская Ирина Михайловна и Юля о чем-то заспорили; Морев поклонился, Ирина Михайловна кивнула и отошла в сторону, а Юля подошла к художнику у мольберта.
- Что-нибудь случилось?
- Что-нибудь? - девушка смеется. - Детский вопрос.
- Детские вопросы задают влюбленные.
- Мы влюблены?

Юля в брюках и кофточке молодежного фасона, но блещущих благородством, с ухоженным лицом, заключающим весь изыск и шарм ее облика, похоже, решила вывести его на чистую воду.
- Мы? Я-то люблю вас.
- Как! Вы любите меня?
Юля кинулась ему на шею, заставив его отбросить кисть и обнять ее. Из глаз ее полились слезы - от счастья и от сознания, что оно невозможно, поздно, все вокруг переменилось, даже в Летнем саду пустынно и пусто.
- Я люблю вас, но вы, кажется, выходите замуж.
Сладостно было ее обнимать и мучительно.
- Это тебя не касается. Я люблю тебя и любила, знаешь, все эти удивительные годы.
Она первая поцеловала его, и у нее словно закружилась голова.
- Как вдруг из Золушки превратилась в принцессу!
- Нет, удивительны эти годы, мне теперь представляется, твоим присутствием в моей жизни, я даже не совсем сознавала это, в редкие наши встречи ты одаривал меня счастьем, я не знала, что это любовь. Именно любовь из Золушки превратила меня в принцессу, как ты выразился. Это ты во мне видишь принцессу, поскольку ты мой принц.
- А жених?!
- Он не принц.
- Так, ты не выходишь за него замуж?
- Увы, выхожу.
Морев остановил ее за плечи, нежно-мягкие, отдающие лаской любви и счастья:
- И чего же ты от меня хочешь?!
Она потерлась плечами об его руки, отзываясь на его "ты" с благодарностью.
- Ничего. Я люблю тебя и, мне кажется, всегда буду любить, как буду любить нашу юность, промелькнувшую столь быстро... Как сон, как утренний туман...

- Это прощание? - догадался Морев.
- Да.
Она расстегнула третью пуговицу кофточки.
- Что ты делаешь?
- Чего же ты испугался? - Она схватила его руку и прижала к груди. - Я хочу, чтобы ты коснулся меня.
- А потом что мне делать?
Ее глаза близко:
- Захочешь большего? Я твоя.
- Я ничего не понимаю. Я хочу переговорить с Ириной Михайловной.
- Она в курсе. Я играю в открытую. Два-три свидания. Ты мне не откажешь.
Слезы струились из ее глаз.
- Боже! - воскликнул Морев. - Что происходит?
- Вот письмо, которое я приготовила на случай, если не решусь заговорить. Там всё. До встречи!
Слезы исчезли, глаза сияли, как не сияют все сокровища мира, ибо излучали всю прелесть жизни в сердцевине ее красоты.

                2
Пока звучит письмо, озвученное голосом девушки, признание в любви и прощание, с какой-то мукой и невысказанной тайной, происходит любовная сцена, полная неги, веселья и слез, несколько эпизодов из двух-трех свиданий, с мелодией из мобильника, возвращающей влюбленных к действительности.
ГОЛОС  ЮЛИ. Мне бы переписать письмо Татьяны к Онегину, но, увы, я не столь наивна и чиста, какой была, кажется, вчера, - стремительные перемены вокруг, как бывают при катастрофах, а им нет числа, разлучают нас...

Изваяния Родена в мраморе из Эрмитажа оживают в нескольких эпизодах, в которых невозможно усмотреть порнографию и даже эротику в урезанных кадрах, а любовь и красота в живых картинах, перешедших в вечность.

ГОЛОС  ЮЛИ. Почему, почему мы упустили лучшие мгновенья нашей весны? Все наша несвобода! Или, наоборот, свобода? И, тем не менее, отчего же столько счастья в моих воспоминаниях о юности с твоим присутствием в ней? Я позвоню. Ты не откажешь мне. Два-три свидания и больше ничего!


ГЛАВА ПЯТАЯ

                1
Часть интерьера дома в стиле модерн и часть сада. Облака наплыли на солнце где-то над Финским заливом, воцарились в саду ранние сумерки, точно обещая темную ночь, вскоре просиявшую в небесах светлее дня. Гости разбрелись по саду и дому, который был открыт для обозрения.

Три солидных господина держатся вместе. Показывается молодой человек, стройный, худощавый, с правильными чертами лица, с красивыми глазами, настороженно-упорно следящими, казалось, за всем, что движется, как собака или кошка, при этом оставаясь вполне спокойным. Его многие узнают, но стараются не замечать, чему он усмехается с торжеством, свысока окидывая взором всех вокруг. Его сопровождают две женщины, одна довольно молодая, другая по-настоящему молодая, схожие, как мать и дочь. Прозвучало и его имя:
- Это Деборский, - проговорил один из мужчин. - Ермил Деборский.
- Как! Это он?! - протянул другой.
- Он, - подтвердил третий. - А какой семейственный: приехал на вечеринку с женой и тещей.
- Мафиози - народ семейственный. Это мы праздников без свободы не признаем.
- А с кем ты?
- С секретаршей. На работе у нас все чинно. Пусть работают. А здесь - посмотрим. И умница, и красавица... Вот она!
Показывается полнотелая дама, как говорится, кровь с молоком.

Павел Морев находился при картинах, как Владимир Коробов в оранжерее, чтобы при необходимости давать разъяснения гостям. Впрочем, картинами мало кто интересовался, и он то и дело спускался в сад к столикам, чтобы выпить и закусить. Рядом с ним остановилась дама и, высматривая что-то на столе, проговорила вполголоса:
- Вот не ожидала увидеть вас здесь!
- Ирина Михайловна!
- Тсс! - Оглядывается. - Лучше вам не привлекать внимания некоторых.
- Юля здесь?!
- Здесь. Но не ищите ее и не заговаривайте с нею, прошу вас. Если она вам по-прежнему дорога.
- Что это вы делаете с нами?
- Так я и знала!
- Что?
- Никто не забыт и ничто не забыто.

И тут Морев увидел Юлю рядом с хозяйкой; обе поглядывали в их сторону, затем Юля подошла к матери.
- Здесь есть, говорят, картинная галерея.
Юля взглянула на Морева ласковым взглядом - привета и любви, прошло три года, она не изменилась, разве что больше блеска и шарма, эта чистота облика и стиля, модерн, тяготеющий к классике, подумал художник, это то, чем она жила, чем фотомодели зарабатывают деньги, нечто исчерпывающе модное, за которым, может быть, пустота.
- Да, есть картинная галерея. Она в моем веденьи, как оранжерея - садовника. Вы туда заглядывали?
Юля прямо изливала на бедного художника пылающую нежность из глаз:
- Да, она превосходна!
- Еще бы! Садовник-то не простой, а доктор наук, профессор.
- В самом деле? Действительно, в нем что-то есть, - Ирина Михайловна оглянулась в сторону оранжереи, сияющей светом южного дня.
- Прошу желающих на экскурсию.
Но за ним никто не последовал, кроме матери и дочери.

                2
Потехин привечал Деборского, как и других гостей, но он раза два подходил к нему, словно ожидая особого отношения к себе, наконец, без обиняков заговорил о подельнике Лысого. Звали его Крот по фамилии его Кротов.
- У меня был Крот. Ему бы все сидеть, да попал под амнистию. Вы знаете, он был правой рукой Лысого и претендует на часть его наследства, что присвоили, по его понятиям, вдова, - и до нее он грозится добраться, - и новый владелец этого дворца.
- Крот? Я не знал и Лысого.
- Я против вас ничего не имею.
- Я тоже.

Ирина Михайловна, видя, что в мансарде никого, да и в коридоре, она как бы замешкалась там, а Юля кинулась на шею Мореву и стала его целовать, смеясь сквозь слезы. Морев, зная, что они попали под видеонаблюдение, отпрянул от нее и направился к выходу; Юля вскрикнула и бросилась за ним, решив, что он ее знать не хочет, он схватил ее и укрылся с нею за дверью.
- Тсс! Здесь все просматривается и прослушивается.
- Ты любишь меня?
- Больше жизни.
- Господи! Я пропала.
- Почему?
- Тем лучше. Найди место, где нас никто не увидит.
- Сейчас?
- Сейчас. Другого случая может не быть.
- Хорошо. Найди повод заглянуть в уборную под античность и спальню, интерьер которой разрисован на темы Эдема. Я буду в гостиной и буду знать, куда ты уходишь.
- В Эдем?!

В коридоре послышались голоса подвыпивших гостей, это было кстати.
Ирина Михайловна вышла с дочерью в сад, чтобы Деборский не терял их надолго из поля зрения, иначе забеспокоится, и тогда он становился непредсказуем. Она пыталась образумить дочь:
- Нацеловалась - и будет! А секса тебе хватает.
- Я люблю его! Ты это прекрасно понимаешь. Однако заставляешь меня играть непостижимо странную роль. Это сон! Я хочу проснуться.
- У тебя отличная роль светской дамы. А я лучшую пору жизни провела в психлечебнице, получая гроши. Вот это сон, который снится, как кошмар.
Деборский подошел к ним, Юля оставила его с тещей, а сама заговорила с хозяйкой, это отвечало их интересам, с переходом из криминальных сфер к бизнес-элите.

Как только Юля заикнулась о баснословной спальне, Полина взяла ее под руку, и они поднялись в Эдем, старинный и милый, не то, что современные, гостиничного типа, апартаменты нуворишей, где даже супружеские воздыхания отдают грехом.
- Эдем! Настоящий Эдем! Он прав.
- Он прав? Кто? Вы, наверное, имеете в виду художника? - предположила Полина.
- Да! - она так и просияла.
- Он вам понравился?
- Больше, чем понравился. Я люблю его и давно, со студенческих лет...
- Вы его любите?
- Мы не виделись вот уже три года, а словно вчера расстались. Это похоже на сон, как мы встретились здесь, в вашем восхитительном доме.
Слезы из глаз.

Полина увела ее в свою уборную, воистину артистическую, разукрашенную под античность.
- А он что?
- И он любит меня по-прежнему, мне на горе и радость!
Полина растерялась; однако она сообразила, что это признание прозвучало здесь и сейчас недаром.
- Что я могу для вас сделать?
- Он где-то здесь.
- Хорошо.
Полина выглянула в переднюю, как из спальни дверь отворилась, и Юля исчезла.
- Ничего себе!
Дверь в спальню не закрыли плотно, вероятно, давая понять, что несчастные влюбленные ей доверяют и ничего, кроме объяснений, ну, объятий и поцелуев, не будет. И она осталась в уборной, как в полной тишине, не желая прислушиваться, она поняла, замирая от волнения, чуть ли не в шоке: там вершилось таинство любви и обладания, не менее волнующее и жуткое, чем таинство смерти.
Полина почувствовала головокружение и приступы рвоты, подошла к раковине и схватилась за нее, чтобы не упасть. Прельстительная, греховная, сладостная тишина, как ночь в пространствах Земли, заполнилась вдруг голосами из сада и дальних комнат. Это запустили фейерверк.
Полина направилась к выходу, с тревогой и надеждой раздумывая, что приступ тошноты, возможно, это симптом зарождения в ней новой жизни. Так ли?

Морев и Юля погрузились словно в омут и очнулись лишь от треска и вспышек петард.
- Чудесный сон! Но надо вернуться. Уходи скорей. Меня схватятся и станут искать.
- Юля! Мне кажется, ты не в себе!
- Это от счастья! А бывает, от страданий. Это мучительно. Уходи. Мне сразу станет легче. Я боюсь за тебя. Уходи!
Юля буквально вытолкнула его в дверь из спальни, а сама вернулась в уборную, где никого не было. Приведя себя в порядок, она направилась к выходу, где показалась Полина, и они вместе вышли в сад, - фейерверк, вспыхнув последними огнями, померк.
- Ты расцвела, как маков цвет. Он так хорош? Прости! Я лишь предполагаю, что у вас там происходило, по волнению, которое нахлынуло на меня. Не думала, что у него с тобой дело так далеко зашло.
- Дальше некуда.
- Но вы крайне неосторожны.
- Нет, мы встретились здесь у вас совершенно случайно. Он горд. Он не станет искать со мною встреч, да и добра от этого не будет, он знает.
- Ты любишь его?
- Если я еще способна любить, то только его.
- Как это понимать? Так серьезно?
- Я думала, все прошло, как прошла юность наша. Да, жили мы в другой стране, которой нет.

К ним подошли Ирина Михайловна и Ермил Деборский.
- Очаровательная вечеринка! - произнесла Ирина Михайловна.
- Нет слов! - вторил Ермил. - Отличная вечеринка!
Гости стали разъезжаться.

Назимов, проводив Ермила Деборского, с облегчением вздохнул:
- Уф! Пронесло, слава тебе, Господи!
- Что такое? - удивилась Полина.
- Ермил - громила, каких свет не видывал. А спроса с него нет, он дебил.
Потехин, уводя жену  в сторону, рассмелся:
- Кличка у него такая - Дебил.
- Без врача-психиатра он ни шагу.
Полина, оглядываясь, уточнила:
- Это его теща.
- Хрен редьки не слаще! - бросил Назимов.
Потехин с женой у оранжереи, в которой горел яркий свет; пора ее закрыть и отпустить домой садовника. К ним вышел Коробов.
- Я сосну здесь немножко, а утром приведу в порядок сад и возьму отгул.
- А где художник?
- Не знаю, - Полина слегка смутилась.
- Стас видел его, знаешь, с кем?
- С кем?
- С женой Деборского.
- И с тещей, вероятно.
- О ней нет речи.
- Что он видел?
- Морев уводил жену Деборского в сторону, зная о видеонаблюдении, а та тянулась к нему, добиваясь, ясно, чего. Стерва! А не подумаешь.
- О, нет! С этим видеонаблюдением явно перебор. Просто они знали друг друга до ее замужества, учились вместе. А в этом доме прошлое оживает, и воспоминание становится явью.

Они вошли в дом, продолжая обмениваться впечатлениями от гостей.
- Этот Деборский в самом деле дебил, - Потехин произнес с недоумением.
- Как!
Оказавшись наедине, они невольно потянулись друг к другу.
- Внешне, как все. Было одно дело, которое всплыло в связи с другим недавно. Еще юношей он убил двух мужчин, которых запутала его мать...
- Как! Ты хочешь сказать, это он?
- Оставшись один, он попал под опеку врача-психиатра.
- Вениамин, пожалей меня. У меня ум за разум: эта милая женщина...
- Среди ее пациентов попадались весьма состоятельные люди. Кто-то кому-то задолжал, как не помочь, если есть такая возможность, такая сила, как Дебил, совершенно неподсудная, с иммунитетом депутатов и президентов стран. Выбить долг - Дебил это зарубил у себя на носу, это его пунктик, здесь его гениальность, действует проще простого - и безошибочно, как лунатик ходит по крыше.
- Как! Вениамин! И с таким человеком ты ведешь дела?!
- Нет, я веду дела с Бельским.
- Это муж Ирины Михайловны?
- Да. Фирма у них солидная. Бельский в отъезде и прислал сопровождать жену и дочь на нашу вечеринку зятя. Я слыхал о Дебиле, но не знал всей его подноготной до сего дня, пока не затребовал всей информации. Ну, Бог с ним!
- С ним не Бог, а дьявол, если он таков.
- Я сейчас.

Полина поднялась в спальню, где ничто не говорило о свидании влюбленных, столь сильно на нее подействовавшем, до тошноты. Может быть, здесь ничего не было, кроме нескончаемой истомы любви и нежности, что влюбленные ощущают в объятиях друг друга?
Потехин, проходя через гостиную, ощутил на себе знакомый взгляд и обернулся: на него смотрела госпожа Ломова, явно выдвигая профиль с поверхности холста, захлопала ресницами и полуоткрыла рот от удивления и смеха.
- Добрый вечер! - поклонился Потехин.
Молодая женщина, прищуривая глаза, выразила удивление:
-. Как! Уже вечер?
Гостиную заливал полуденный свет. Потехин невольно отступил в сумерки ночи.


ГЛАВА ШЕСТАЯ.

                1
Гостиную заливал полуденный свет. Евгения Васильевна шевельнулась в кресле с чувством неловкости. Орест Смолин стоял перед нею за мольбертом.
- Что случилось? - справился Смолин.
- Знаете, мне показалось, что я в сию минуту пробудилась.
- Так бывает, в тишине летнего дня в деревне, - а здесь у вас, как в деревне, - таинственной и беспредельной, когда вдруг душа, как на зов или звук, отзывается, встрепенувшись, как от сна или думы. Я просыпаюсь много раз на дню.
- С вами ясно. Уходя в работу с головой, вы часто забываете, где находитесь. А я куда ухожу? У меня и дел-то никаких нет, - рассмеялась Евгения Павловна с виноватым видом.
- Вы не производите впечатление праздного человека, - возразил Смолин. - Хозяйке такого дома приходится вертеться, и вы постоянно заняты.
- Визиты, прогулки, поездки по магазинам не ахти какое занятие.
- Скучно?
- Нет, скуки я не знаю, но во всем этом нет ничего увлекательного, захватывающего, как в вашей работе.
- В моей работе принимаете участие и вы. Вообще в душе вашей идет какая-то работа, поэтому за светскими обязанностями вы не скучаете.
- Откуда вы столько знаете обо мне? - обрадованно заинтересовалась молодая женщина.
- Занимаясь вот уже полгода одним вашим платьем?
- Я немного училась живописи. Мне понятны ваши усилия.
- Благодарю вас! Редко модели проявляют такое понимание усилий художника, как вы. Тем более досадно, что я никак не могу закончить этот портрет.
- Мы уезжали, сеансы надолго прерывались. Затем вы находили меня другой. И я вас не узнавала. И проходили дни и месяцы, пока мы не попадали в прежнюю колею.
Он остановился, испытывая досаду, что разговорился.
- На сегодня, пожалуй, все.
- Теперь вы пробудились? - Евгения Павловна легко поднялась и направилась к себе.
- Да. - Мысль вслух вослед модели. - И вижу, вы прекраснее, ослепительнее, чем этот жалкий портрет!

Евгения ушла к себе переодеться, позвав горничную. Помогая госпоже одеться, девушка вдруг покатилась со смеху.
- Марианна! Чему ты смеешься?
- Я думаю, вы удивитесь, как я. Этот художник, не закончив вашего портрета, просит меня попозировать ему...
- Ему нужна натура, я слышала об этом.
Евгения оделась в новое платье, с виду простое, как у курсисток.
- Ему нужна я, в чем мать родила.
Марианна, широким шагом отходя от зеркал, сделала движение руками, будто сбрасывает с себя одежду.
- Художникам это бывает нужно.
- Но он же работает над вашим портретом и никак не может закончить. А зачем нужна ему еще я?
- Для других нужд. Ну, для другой какой картины.
- Это разрешение?
- Если ты готова, пожалуйста.
- Я не знаю, сумею ли? Это же не в платье сидеть в кресле, как вы.
- Что платье, когда он видит тебя насквозь.
- Ничего не видит, кроме вашего платья, с которым возится уже полгода. И платья не видит.
- О чем ты?
- Видит одну вас.
- Я и говорю: видит тебя насквозь.
- А я-то вижу: он влюбился в вас по уши. Поэтому тянет с портретом, делая вид, что платье не дается. А на самом-то деле, это вы ему не даетесь.

Евгения направилась было к выходу и обернулась.
- Ты понимаешь, о чем говоришь? И с тебя он будет писать, с обнаженной, думая вовсе не о том, что тебя занимает.
- Что меня занимает? Мне и так хорошо у вас, - девушка смутилась и покраснела.
- Это твой возраст и добрый нрав. Это и заметил в тебе Орест.
- Он видел меня, когда я выходила из ванны.
- Как! Ты принимала ванну к его приходу нарочно?
- Вы велели мне приготовить ванну для него. Это в ту пору, когда он здесь дневал и ночевал в ожидании сеанса, а вы все заняты были, и он писал всех ваших домочадцев. Я приготовила ему ванну, а он все не идет. Я взяла и окунулась. Слышу идет, я вскочила, он входит; я замерла, а он прищурился и так хорошо любуется, затем щелкнул пальцами, мол, иди, хорошего помаленьку. С тех пор у него засела мысль в голове писать с меня.
- Прекрасно! Ведешь себя, как субретка, откуда и набралась? Смотри же! Приедет мой отец, заметит что, отправит в деревню.
- Что мне художник? Он в вас влюблен.
- Прекрати! Это не шутки. Молись, чтобы он влюбился, пока будет писать с тебя.
- А вам не будет жалко?
- Чего?
- Ну, не знаю.
- Иди, иди. Я сейчас выйду в сад.

Сад. Нередко после сеанса Евгения Васильевна выходила на прогулку по саду или просто проводить художника. С некоторых пор Ореста Смолина смущали эти прогулки, и он спешил раскланяться. Она протягивала руку для пожатия.
- До завтра.
- А завтра сеанса не будет.
- Не будет? У вас свидание?
- Нет, это у вас благотворительный концерт.
- А разве вы не можете придти на благотворительный концерт? Я приглашала всех, кого могла, смела пригласить, а вас нет? Там будет выступать Шаляпин.
- Я боюсь вам надоесть, прежде чем окончу портрет.
- Если бы вы могли мне надоесть, давно бы надоели. Но вы мне интересны, как в первый день, когда я от робости и стеснения ни слова не вымолвила.
- А глядели свысока, как, впрочем, и сейчас смотрите.
- Свысока - это маска. Она к вам не относится. Я на вас смотрю снизу вверх. Вы такой умный.
- Умный? Я вам двух слов толком не сказал.
- Вы сказали мне больше двух тысяч слов. Я счет потеряла.
- Как! Вы считали?
- Считала, чтобы в точности знать, довольны вы своей работой или нет. Или: довольны вы мною или нет. Это не всегда совпадало. Но, в общем, ваше настроение я легко угадываю.
- Сейчас у меня какое настроение?
- Вы светитесь от радости и готовы поцеловать мне руку.
- Почему руку?
- Я ошиблась? Вы хотите меня поцеловать в губы?
- Да. Вы же сами сказали, что вы смотрите на меня снизу вверх.
- Да.
- Вы согласны?!
- Это же игра. Вы поймали меня на слове.
- Нет, я поцелую вас всерьез - в наказание вам.
- Играть не умеете? Все всерьез.
Он потянулся к ней, и они поцеловались. В глазах ее искрился смех, а затем просияла нежность. Она переступила с одной ноги на другую, при этом оставаясь с ним на одной высоте. Она молча смотрела на него, словно не в силах отвести глаз, как зачарованная. Что-то детское.
Смолин, уходя, мысли вслух высказывает:
- О, боги! Она любит меня? Или это игра? Ну, конечно! И ты играй!

Сцена имеет продолжение во времени. Теперь они чаще прогуливались одни в саду.
- Я снова как будто проснулась.
Евгения огляделась вокруг: они остановились у ледника - небольшого холма с дверью в подземелье, где лед с реки не таял почти все лето. Здесь высились сосны.
- Я знаю, что вам приснилось, - с важным видом проговорил Орест Смолин.
-Что?
- Как мы с вами поцеловались.
- В самом деле?  Подъехал Игнатий. Маскарад назначен на субботу. Приходите. Мне в голову не пришло посылать вам пригласительный билет, разрисованный вами.
- Среди ваших гостей, не зная никого, что мне делать?
- Приходите. Я буду в платье по вашему рисунку.
- Коломбиной? А ваш муж Арлекином? Значит, быть мне несчастным Пьеро.
- Отчего же несчастным?
- Он влюблен безнадежно в Коломбину.
- Прекрасно!
- Ничего прекрасного в этом не вижу.
- Это же маскарад. Игра!
- Это для вас игра. А для несчастного Пьеро - не до игры.
- Вы влюблены в меня? - Евгения спросила прежде, чем подумала о чем-либо.
- Вы влюблены в меня?  - Орест невольно, как эхо, повторил ее вопрос.
- А Арлекин?
- Варианты сюжета могут быть бесконечны.
- Все дело в том, что нам вздумается разыграть? Это мне нравится. Нет никакой необходимости, чтобы Коломбина, влюбленная в Пьеро, собралась выйти замуж за Арлекина. С какой стати?
- Арлекин, вероятно, богат и имеет положение в обществе. А Пьеро - всего лишь поэт.
- Это же по пьесе Шницлера, сюжетом которой воспользовался Мейерхольд. Нет, мы разыграем все по-своему. Нет никакой необходимости в том, чтобы Пьеро и Коломбина покончили жизнь самоубийством.
- Мы забыли о графе! Ему пристало быть Арлекином.
- Нет, он просто один из друзей Пьеро.
- Влюбленный тоже в Коломбину?
- Он влюблен, говорят, в вас, Орест.
- Не думаю. Зачем бы это мне?
- Я рада это слышать.
Евгения одарила его взором, исполненным любви и ласки.
Смолин покачал головой.
- Простите! Вот уж не думала, что я столь любопытна. Вы можете сказать, как осваивается Марианна в новой роли? От нее не добиться толку. Смеется и все.
- И стыдно, и забавно - вот и смеется. Всякая новая поза смешит ее до упаду.
- В самом деле забавно! - В глазах молодой женщины мелькнуло нечто вроде зависти. - Вообще-то Марианна не очень смешлива, скорее себе на уме и склонна к огорчениям.


ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Интерьер дома в стиле модерн в наши дни. Вечер.
Вениамин переоделся в легкую спортивную форму - пройтись по саду и даже сделать пробежку, чтобы снять томление духа и тела. И вдруг всплески воды послышались из ванной комнаты. Кто это? Вениамин быстро прошел к двери, полуприкрытой, как нарочно, и увидел молодую женщину, выходящую из ванны. Она его не заметила, поскольку смотрела на себя в зеркале, перед которым, ну, принимать разные позы, что ее весьма забавляло, это для нее была всего лишь легкая игра, а не соблазн и грех.
Что-то знакомое... И тут Вениамин узнал госпожу Ломову, по стати очень похожую на девушку с рисунков Ореста Смолина.
- Это сон? - Потехин проговорил вслух.
- Это вы мой сон!
Госпожа Ломова, устыдившись, прикрываясь руками, похожа на Афродиту, словно богиня любви и красоты приняла облик современной женщины.
- Значит, мы оба видим один и тот же сон?
- Выходит, так.
Госпожа Ломова оделась в халат, завязала пояс и подняла руки поправить волосы, отливающие сиянием черного жемчуга.
- Вы готовитесь ко сну?
- Во сне ко сну?! Чтобы, наконец, проснуться? А это мысль!
Госпожа Ломова прошла к выходу. Потехин отступил и пропустил чудесную особу, затаивая дыхание от волнения.
- Сказка! Тысяча и одна ночь! Что же это будет?
Госпожа Ломова заглянула в спальню и прикрыла снова дверь.
- Там кто-то есть?
- Там мой муж. Я не хочу спать. Он тяжел и неповоротлив и все, что он проделывает со мной, очень мало похоже на любовь.
Разносится мужской голос:
- Дорогая!
- Попалась пташка. Теперь не отстанет, пока не заснет.
- Не уходите, ради Бога! Я не вынесу этого.
- И я не вынесу, если вы будете здесь торчать. Уходите-ка восвояси. Еще встретимся. Ведь я знаю, что мы живем в одном и том же доме, лишь с разницей во времени.
- И правда!
- Вы счастливее нас. Мы - как пленники в нашем доме, в котором живут другие.
- Дорогая! - снова мужской голос.
- Сейчас, сейчас!
- Я не вынесу этого! - Потехин не знал, как быть.
- Ага! А каково мне? Бросаете на меня влюбленные взгляды, а сами весь пыл любви и страсти отдаете другой.
- Она - жена.
- А там - мой муж. Кстати, где ваша жена?
- Уехала в Москву.
- В Москву? В Москву! В Москву!
Голос Ломова: «Дорогая!»
- Иду!
- Но вы ведь любите художника.
- Тсс! Кто вам сказал? Это совсем не то.
- Это вы позировали ему обнаженной?
- Вовсе нет. Это он писал с Марианны, нашей горничной.
- А думал о вас.
Из спальни пронесся храп.

- Заснул наконец. Теперь ночь моя принадлежит вам.
- Сказка!
- Но не я. Вы погубите меня, если прикоснетесь ко мне.
- Не сметь вас коснуться!
- В чем горе? Неужели вы не умеете любить без обладания, грубых ласк с соитием, что вы называете, как босяки... Нет, мне не выговорить этого слова.
- Как выражаются босяки? Трахнуть?
Молодая женщина вздрогнула, точно он коснулся ее.
- Это же убийственно для любви, нежного цветка неги и отрады, как удар кнутом.
- Да, вы правы! Я и люблю вас, как подросток.
- Прекрасно! Так любил меня художник.
- Вы сказали: «Теперь ночь моя принадлежит вам». Что я могу сделать для вас?
- Давным-давно, целый век, не была в театре.
- Театры уже закрыты.
- Уже так поздно?

В саду сиял день, там люди, Евгения узнает свой мир, Ореста.
- Что там?
- Кажется, подготовка к празднеству - будут представления живых картин, мелодекламация, маскарад...
- Это как райский уголок! Мы можем туда выйти?
- Конечно. В день маскарада...
- Как! Разве это возможно?
- А как мы с вами здесь встретились?
- Вы мой удивительный сон!
Госпожа Ломова села к роялю. Зазвучала «Лунная соната» Бетховена. В саду теперь сияла белая ночь и ни души.
- Мы можем выйти на прогулку.
Музыка продолжала звучать. Госпожа Ломова, прогуливаясь с Потехиным в саду, предалась воспоминаниям. Она вбежала в беседку и обернулась: ее облик менялся, как на снимках, сделанных в разное время.
- Я еще училась в гимназии, когда ощутила те веяния, как веяния весны, что называли декаденством. Все было не так. Я радовалась подснежникам ранней весной, самым скромным цветам на лугу в середине лета, ценя эту радость и уже испытывая грусть, что миг этот пройдет, уже минул, безвозвратно канув в бездну времени.
Когда этот возвышенный и тонкий строй чувств называли с возмущением декаденством, меня это не пугало. Я знала чистоту моих устремлений. Более правильное слово привилось позже: модерн. Я думаю, юность всегда проповедует модерн, что бы под ним ни понималось: пушкинская хандра, декаданс - это неприятие жизни, ее утвердившихся форм, поскольку мир обновлен, когда в жизнь вступает новое поколение, с порывами к свободе, к красоте, к любви. И мы, как чеховские герои, восклицали: «Здравствуй, новая жизнь!»
- Мы вступали в жизнь с подобными же чувствами. Только это назвали диссиденством. А мы стремились к тому же, что и вы: к свободе, к красоте, к любви.
- Может быть, поэтому мы с вами здесь сошлись, как встарь и ныне? - Меняясь в облике, старея на глазах. - То, в чем видели проявления декаданса, было на самом деле модерн с культом прекрасного в жизни, как в искусстве, как на сцене, в живописи, в архитектуре, в предметах интерьера, при этом с обостренным ощущением скоротечности дня, весны, двух-трех лет юности, с неизбежными утратами и смертью. И все это пронеслось, оглянуться не успели, быстрее, как несется поезд, скорее, чем мы ожидали. Увы! Увы!
- Увы!
- Я покинула Россию еще до войны и революции, словно в предчувствии изгнания уже не находила себе места в отчизне своей, над которой полыхали грозы и серебряные зори, самые настоящие, пугающая и умиляющая красота природы!
Госпожа Ломова  взглянула в небеса, где сияли серебряные зори белой ночи и надвигалась гроза.
Потехин предложил вернуться в дом в испуге при мысли, как бы госпожа Ломова не превратилась и вовсе в ветхую старушку и не рассыпалась на его глазах.
К счастью, госпожа Ломова, едва вошли, оказалась в халате, во всей силе ее молодости, как на портрете.
- Меня клонит в сон.
Госпожа Ломова склонила голову на плечо Потехина, он заключил ее в объятия, но она исчезла, он стоял один в ванной комнате, в его руках шелковый халат, мягкий на ощупь, казалось, заключающий в себе все сладострастие Востока в тысячелетиях. Тот же самый - из сна? Ну да! Халатов у Полины много, он не всегда замечал, когда она меняла их, чтобы предстать перед ним в новом облике.

Ванная комната с остатками старинной майолики на стене. Полина, приняв ванну, надевает на себя халат, висевший тут же под рукой, и удивляется: он был явно уже в плечах и длиннее, да и шелк скорее старинный, чем современный. Она снимает его и осматривает: «Это не мой халат!» - брезгливо бросает его в сторону и проходит в гардеробную, босая и голая.
Вениамин, словно почувствовав неладное, тут как тут.
- Ай, ай!
- Не подходи!
- Что случилось?
- Это ты скажи, что случилось. Там чей халат?!
- Разве не твой?
- Не мой! Так, чей он?
- Он висел там, когда ты уехала.
- Вот это мой. Но, может быть, достала и не успела надеть? Идем скорее. Я успела соскучиться по тебе.
- И я.
Однако он не заторопился, тихая нежность, легкие прикосновения, - он сбросил одеяло, будто давно не видел ее обнаженной.
- Что такое? Ты когда приступишь к делу?
- Тебе это не нравится?
- Отчего же? Нравится. Но как-то стыдно.
- Я влюблен в тебя.
- Боюсь, не в меня, - прикрывшись, отодвигается от него. - О ком-то все думаешь.
- Если кто-то мне нравится - и не только в жизни, но и в кино из актрис, чаще заморских, - наших красавиц не умеют показывать, - все это переходит на тебя.

Вениамин снова раскрыл ее и ласкал, касаясь и обрисовывая ее груди, и стан, и туловище, живот, будто впервые ощутил в них пленительные формы женственности и любви.
- Перестань!
- Ты не любишь меня, если избегаешь моей ласки, в которой больше нежности и любви, чем в сексе, разнузданном, поспешном, с переменой позиций, будто это восточное единоборство.
- Ты устал. Так и скажи.
- Это ты устала, если ничего не хочешь, кроме секса.
Полина вскочила на ноги и побежала в ванную комнату.

- Где этот халат? Я сюда бросила.
- Мистика.
- Какая мистика? Это значит, в доме женщина. Я сейчас подниму тревогу. Пусть ее приведут ко мне!
- В доме есть женщина. Это госпожа Ломова. Она сходит иногда с холста... А в ночь, когда ты уехала в Москву, она принимала ванну и вышла в халате, который остался здесь... Ты же не поверишь мне! А я еще многое мог бы рассказать. В спальне лежал ее муж и все звал: «Дорогая!» А мы вышли в сад на прогулку... Я думал, это сон.
- А халат откуда взялся? И куда исчез? Вениамин, неужели ты морочишь мне голову? А ведь я дознаюсь.
- Я думал, это сон. Но налицо смещенье времени. Они там затевают маскарад. Значит, и нам надо устроить празднество. И мы можем встретиться в яви.
- Уф! Поверить невозможно, но чудеса имеют место?


ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Крупным планом лица Потехина и Морева - телефонный разговор. Звонил Потехин:
- Знаете, обстоятельства вынуждают меня быть с вами вполне откровенным. Да и с кем, если не с вами? Словом, я провел ночь с госпожой Ломовой, правда, не смея ее касаться. Все было предельно реально. Она разыграла целый спектакль. А звоню вот по какому поводу. Там затевают маскарад, который и мы можем увидеть, как она явилась передо мною в яви.
- Значит, надо устроить вечер в стиле ретро? - усмехнулся Морев.
- В стиле ретро - это мысль! Вы не возьметесь за устройство такого вечера? Разумеется, за соответствующее вознаграждение.
- Охотно. Только не за устройство вечера, а за костюмы.
- А устройство кому поручить?
- Я думаю, Коробову с его детьми. Их тоже надо одеть в стиле ретро, как и других участников, коих не должно быть много.
- Отлично. Приезжайте в любое время и начинайте работать.
Поскольку вечер ожидался совершенно необычный, пригласили лишь самый узкий круг гостей, так сказать, посвященных в тайны дома с явлением оживающих мертвецов. Полина заказала костюмы по рисункам Морева и для садовника и его детей, Назимов, разумеется, тоже заказал себе костюм.

Крупным планом лица Полины и Юли - телефонный разговор. Позвонила Юля:
- Говорят, у вас будет вечер в стиле ретро, с вызыванием духов, это так?
- Тайны мы не делаем, но вызыванием духов не станем заниматься. Вы хотите принять участие?
- Очень. Я уже нарисовала маскарадные костюмы себе, маме и Ермилу. Остается лишь заказать.
- Я понимаю, но опасаюсь за Морева. И за тебя. Ты ведь знаешь, кто твой муж. Как ты с ним ладишь?
- Я, - рассмеявшись, Юля переходит на серьезный тон и чуть ли не на шепот, - признаться, боюсь его. Репутация его известна. Но Ермил со мной мил, не ради рифмы, со мной он прост и внимателен. Он любит меня. Да и я по природе вещей люблю его.
- По природе вещей?
- Когда мы поженились и поселились в большой квартире, купленной и разубранной к нашей свадьбе, мы словно обезумели, трахались дни и ночи до дурноты.
Полина качает головой:
- А сейчас?
- Он великолепен и неутомим. Как лев. И любит меня одну. Я благодарна ему.
- А художник? - Полина тоже словно переходит на шепот.
- Что художник? Нет, тут и сравнивать нельзя. Разные миры. Лев живет по законам джунглей. А Морев - человек в полном смысле слова.
- Он знает, что ваш муж не пощадит его, едва что заметит?
- Ермил без команды ничего ему не сделает.
- Чьей команды?
- Мамы или моей. Я сказала больше, чем нужно. Впрочем, все знают, что он дебил.
- И вы, смеясь, говорите об этом?
- Что делать? Сдается мне, что наше время - время дебилов - от художников и писателей, вы знаете, что они пишут, до бизнесменов и президентов.
- Это ужасно. Но в чем-то, увы, вы правы.
Юля со слезами на глазах и в голосе:
- О вечере я узнала случайно, от портнихи.
- Значит, ваше явление на маскараде будет для него сюрпризом, как вы встретились у нас на вечеринке?
- Да! Это лучше всего.
- И все же разумно ли их сводить? - Полина вспомнила об очередном убийстве, которое связывали с Деборским.
- Они же будут в маскарадных костюмах! - по-детски простодушно рассмеялась Юля.
- А как поживает ваш муж?
- Почему вы спрашиваете? - насторожилась Юля.
- С ним всё в порядке?
- Вы что-то слышали? О нем говорят?
- Не о нем. Об одном убийстве, - Полина уточнила, - можно сказать, о двойном убийстве - собаки и ее хозяина.
- Собаки? Ермил любит собак. Он сам как собака.
- Прости.
- Вы не отменяете ваше приглашение на маскарад? - спросила Юля упавшим голосом.
- Нет, конечно. Но, мне кажется, вам нужно переговрить с Моревым, чтобы не было для него сюрпризов, разумеется, неприятных.
- Вы правы! Ведь ситуация изменилась - и не по моей вине, - вдруг обрадовалась Юля. - Я дала слово маме не встречаться с ним, но жизнь свела нас в вашем вновь приобретенном доме. А теперь они нарушили, похоже, уговор со мной. На днях Ермил был покусан овчаркой, которую ему пришлось заколоть. Об ее хозяине мне не сказали ни слова.
- Юля, может быть, простое совпадение? Собаки постоянно кусают людей и прежде всего тех, кто их любит.
- Но не всякий может заколоть собаку. Я свободна от обязательств, взятых мною на себя. Пусть-ка мама велит Ермилу заколоть меня.
- Вы шутите.
- Черный юмор. Фантастика. Всё это нас захватывает, как секс. А что у вас происходит?!
-  Что и говорить, чудеса имеют место. Но чудеса - это ведь всего лишь покров тайны любви и смерти.
- Вот, вот. Как ни крутись, от секса до смерти всего один шаг... А любовь может спасти?

Акварельная зарисовка платья Коломбины с обликом молодой женщины в полумаске, в которой угадывалась Полина, таинственная и интимно близкая, чрезвычайно понравилась Потехину, и он загорелся мыслью заказать ее портрет Мореву.
- Я думаю, - сказал он, - у него получится не хуже, чем у Смолина.
- Боюсь, нет, - усомнилась Полина. - Хотя бы потому, что Евгения Ломова - красавица и она в платье от Ламановой, да и художники в начале XX века писали еще в классическом стиле по рисунку, лишь в цвете допускали свободу. Ныне пишут как попало.
- А это?! Это же твой портрет в маскарадном костюме и маске!
- Всего лишь зарисовка, да по памяти.
- Пусть сделает побольше, - Потехин не стал больше говорить на эту тему с женой, а заговорил с Моревым, застав его у Коробова в оранжерее, где и шли приготовления к маскараду.

Морев вышел в сад вместе с Потехиным, почувствовав, что может оказаться в затруднительном положении. Получить выгодный заказ да в среде нуворишей заманчиво, но ведь ему предлагают создать нечто подобное портрету госпохи Ломовой с ее индивидуальностью и красотой в ауре ее эпохи.
- Боюсь, я разочарую вас, если вы станете исходить от прельстительного образца, а я создам нечто совсем иное, - Морев огляделся.
- Полины еще нет, но вскоре подъедет. Я уже слышал от нее в том же духе, как вы сказали, - рассмеялся Потехин. - А как у вас получилась зарисовка?
- Дама в маскарадном костюме, да это то же самое, что и портрет госпожи Ломовой в ее изумительном платье, и на лице ее ощущается маска, что создает дистанцию и тайну... В наше время уже ни в чем нет тайны, во всяком случае, как в прежние века, не говоря о ломке форм...
- Но как-то пишут современные художники и вы, пишите, как бог на душу положит, достаточно того, что вы меня предупредили.
- Хорошо.

На следующий день была суббота, и Морев приехал утром. Полина, занимаясь подготовкой к маскараду, время от времени должна была показываться в новом наряде перед художником, который чаще сразу отсылал ее переодеться, иногда делал пробные зарисовки, заставляя ее принимать различные позы, при этом он был немногословен и не очень всматривался в модель, то есть не вступал с нею в контакт, поэтому Полина больше молчала, воздерживаясь от вопросов, хотя ей казалось, что совместное обсуждение могло бы скорее привести к тому или иному результату.
Полина все откладывала и наконец оделась в тот светло-серый костюм, в котором он впервые увидел ее.
Он улыбнулся и сказал:
- Этот костюм хорош и очень идет вам, но это вы в жизни, деловая женщина с шармом модели. Это хорошо для обложки глянцевого журнала.
- Вы шутите. Но коли это так, значит то, что нужно моему мужу.
- Вы живьем в его распоряжении. Здесь достаточно фотоаппарата, чтобы схватить образ, - Морев вынул из своей сумки фотоаппарат и щелкнул. - Пригодится, - и отослал Полину взмахом руки переодеться во что-нибудь иное.

На этот раз Полина не подчинилась безмолвно.
- Что вам нужно? Вы можете хотя бы намекнуть?
- Нам нужно отойти от маскарада и от жизни тоже, вместе с тем все это должно быть в вас. Вы не светская дама, как госпожа Ломова, ведь это тоже от маскарада, вы индивидуальность, в которой не женственность довлеет, а личность... И все же словно бы недостает последней цельности.
- Что же делать, если во мне ее нет? - Полина недовольно повела плечом.
- Есть, есть, - возразил Морев с живостью, по его обыкновению, реагировать на ее плечи, - я не ищу того, чего нет и в помине.
- Будете исходить от дизайна моих плеч? - усмехнулась Полина свысока.
- Нет. Здесь как раз ваше интимно слабое место, как и вообще в строении тонких, угловатых женских рук, которым вы каким-то чудом, как птицы крыльям, придаете грациозность.
- Придется вам самим подобрать мне платье. Идемте, - решилась было Полина отказаться от своей воли и всецело довериться художнику.
- Нет, нет. Вам самим надо одеться так, чтобы предстать в наилучшем виде - не передо мной, а перед целым миром в вечности.
- Вы предлагаете мне подняться на какую-то невообразимую высоту, - Полина подняла руки - правая выше, левая тянулась за нею.
- Да! Возможно и так. Теперь все дело, где вы и во что одеты.
- Где я? Что если в оранжерее?
- В беседке.
- Еще лучше. Я знаю, в каком платье, - Полина убежала к себе переодеться.

Зазвенел мобильник. Звонила Юля. Она искала Морева и пожелала приехать на Каменный остров. Полина предложила ей созвониться с Моревым, который нашел неудобным встретиться с Юлей в чужом доме, приглашать к себе тоже не стал.
- Встретимся в Летнем саду, - сказал он.
Юля сдержала слезы и весело проговорила:
- Хорошо, милый! Может быть, нам удастся сыграть нашу жизнь наново...
Теперь позвонила Полина.
- Я ухожу, - сказал Морев. - Но посмотреть на вас в беседке успею.
- Хорошо, я иду туда. Я должна придти туда первая.
- Правильно, - согласился Морев.

В беседку вошла Полина, испытывая волнение и беспокойство, казалось, из-за Юли, которая может подвести себя и художника, который, вероятно, и не подозревает, в каком положении оказался. Она обернулась у входа, стоя в вышине, в черном шелковом платье с черными кружевами, с двумя легкими тесемками через оголенные плечи, с золотым крестиком на груди, а волосы, еще не убранные как следует, наскоро приколоты на затылке, и когда внизу показался художник, она инстинктивно подняла руки поправить волосы, - Морев показал большой палец в знак одобрения и остановил ее указательным пальцем, чтобы она не спускалась, а осталась там - в его памяти, но сделал какой-то жест у шеи, очевидно, предлагал снять крестик, хотя бы потому, что беседка в античном вкусе.

На следующий день, когда Морев приехал с мольбертом, Полина показалась из беседки в том же платье, на шее, вместо золотого крестика, небольшое бриллиантовое ожерелье, прическа столь же неустойчивая, как от ветра, когда нужно поднимать руки поправлять ее, выглядывая словно из дали времен в мир беспредельный...
Морев прежде всего сделал несколько снимков, чтобы в конце концов найти наилучший ракурс. С началом работы художник старался не разговаривать с Полиной и не шел обедать за общий стол, писал целые дни, беседка была воспроизведена чуть иначе, с большим обилием убранства, включая вьющиеся цветы...
Полина не могла позировать в рабочие дни, лишь по вечерам иногда ей удавалось, застав художника за работой, сюрпризом для него показаться в саду, словно сейчас вышла из беседки...
Морев спешил закончить портрет до маскарада, идея захватила его, и в заработке у него была большая нужда, а успех - это и начало признания.

А что с Юлей? Свидания возобновились, у ее подруги, встревоженной за нее, она явно не в себе, что с ужасом замечает и Морев.

Леонард и Эста в номере гостиницы над Невой.
- Но это же сказка! – произнесла Эста, мол, ничего страшного не должно быть.
- Увы! – вздохнул Леонард. - Реалии современной жизни. А сказка с другого времени.
- Художник Смолин и Евгения?
- Или Смолин и Марианна, судя по рисункам художника.
- Это мы вступаем в жизнь, с возвращением в Серебряный век?
- Да, насколько мы причастны к той эпохе.
- А мы можем явиться на маскарад на Каменном острове?
- Это же наши воспоминания о юности, что предстает как празднество жизни и искусства в вечности.
- В старинных дворцах прежняя жизнь продолжается, как в музеях или на сцене? Элизиум проступает всюду на Земле?
- Как город прекрасен! Но это уже не самая жизнь, а красота в вечности.
- Мы в вечности, а жизнь человеческая столь скоротечна.


ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Дом в стиле модерн и сад погружены в вечерние сумерки; на лужайке у оранжереи столики с напитками и угощеньями - пикник на фоне южных растений.
Всем распоряжается Коробов, ему помогают его дети, будто они принимают гостей. Полина и Вениамин довольны - меньше для них забот, они будут всего лишь участниками маскарада, который обещал всевозможные приключения.
Коробов в светлом дачном костюме и в пенсне напоминал Чехова, словом, профессора его времени, а дети его - студент, гимназистка и гимназист - с веселостью подыгрывали ему.

Юля явилась в маске и чудесном платье Коломбины, как с картины Константина Сомова. И она сразу атаковала Пьеро.
- Милый Пьеро!
- О, Коломбина!
- Вижу, вижу, вы рады мне. А пригласить забыли.
- Я здесь более случайный гость, чем вы, Коломбина.

Проносятся звуки флейты и рожков, и проступают деревья, а под сенью ветвей беседка, увитая вся вьюном с белыми колокольчиками.
На пьедестале высилось изваяние, вне всякого сомнения, Афродиты классической эпохи.
СТУДЕНТ. Это скульптура или обнаженная женщина?
ГИМНАЗИСТКА. Статую нельзя назвать беломраморной, она скорее розовая, как женское тело.
ГИМНАЗИСТ. Там стоит живая женщина. Прямо страх!

Морев и Юля, выбежав в сад, как только там объявились раженые, обратили внимание на Пьеро и Коломбину, одетых во всем под стать им, только в иной гамме красок.
- Это художник Орест Смолин и госпожа Ломова, - сказал Морев.
Юля в бархатной полумаске рассмеялась:
- Как! Разве это не представление?.
- Для нас похоже на представление, но это маскарад, который имел место еще в начале прошлого века.
- Разыгрываешь? - В беспокойстве вздрагивает. - Как это может быть?
Морев взял Юлю за руку, словно желая ее успокоить. Она отняла руку и оглянулась: где-то здесь в любой момент мог появиться ее муж.
- О привидениях я слышала, но это же... Нет, держись от меня поодаль, милый, пока не отыщешь для нас укромное место.

Между тем при первых звуках флейты сатиры погнались за нимфами, полуодетыми для приличия, - вскрики, восклицания, - полное впечатление вакханалии, что даже неловко наблюдать, да и не видать ничего толком.
За нимфой погнался Арлекин в костюме полувоенного образца, в треуголке.
ЛОМОВ (как Арлекин). О, нимфа! Постой!
МАРИАННА (как нимфа). Мне бежать достойней, чем падать навзничь в объятиях сатира, да тут же явится другой и третий. Как не надоест!
ЛОМОВ (как Арлекин). Я отбил тебя от разнузданных зверей, с копытцами, косматых. Ты моя!
МАРИАННА (как нимфа). Мне кажется, я всем им отдавалась без стыда.
ЛОМОВ (как Арлекин). То сон! Ты моя!
Арлекин обнимает нимфу, прижав ее к стволу дерева. Она хватается руками за сучья и подтягивается, вскрикивая от его поцелуев по всему ее телу - от плеч и грудей до живота, и, ускользая, отталкивает ногами.
Арлекин грохнулся наземь, нимфа спустилась и, вместо того, чтобы убежать, поставила ногу на грудь ему - в вольной позе, вся открытая его альчущему взору.
- Признайте себя побежденным, сударь!
- Отдайся!
- При всех меня можно лишь лицезреть. А отдамся я лишь милому.
- Кто твой милый?
- Ясно, кто. Вот только Коломбина заигралась с ним. Вам игра, а нам слезы?

Нимфа убежала прочь, вскрикивая то ли от смеха, то ли от слез. Арлекин поднялся, загораясь ревностью и гневом. Перед ним, как вкопанный, встал дворецкий.
- Чего тебе?
- Публики набежало.
- Откуда?
- С улицы, видимо. Всем страх как любопытно, что здесь происходит. Есть и ряженые, вроде вас.
- Где хозяйка?
- Как мне знать? Все в масках.
- А меня как узнал?
- Как не узнать? Сам натягивал на вас треклятый мундир.
- А нимфу ты признал?
- А как же!
- Ты следил за нами, олух! Я знаю, ты неравнодушен к Марианне.
- А кто к ней равнодушен? Нимфа!

Евгению в ее прекрасном театральном платье и полумаске сопровождал Орест, с ними был Серж в женском платье и шляпке, что ему вполне шло и что весьма забавляло троицу, поскольку граф то и дело атаковал мужчин и вскоре у него объявились поклонники, удивленные, восторженные и даже нахальные.
Евгения, глядя сквозь прорези полумаски таинственно и нежно, обратилась к Смолину:
- Серж действует на мужчин сильнее, чем мы, женщины.  А на вас?
- Это эффект маски. Вы сейчас для меня самая восхитительная загадка и счастье.
- Но вы же знаете, что это я!
Она рассмеялась, касаясь кончиком свернутого веера его руки, при этом ее губы приоткрылись, словно готовились к поцелую.
- Я вас знаю, кажется, как никто.
- Вы меня знаете? Тогда в чем загадка?
- Самая восхитительная! В этом все дело.
- И это счастье для вас?
- Да.
- Вы меня любите?
- Ну, это совсем банально, как ваше замужество.
- Но мое замужество было отнюдь не банально, а исключительно.
- Бедный студент превратился в маркиза от архитектуры и привел в свой дом маркизу наших дней?
- Сказка!
- Буржуазная сказка, в основе которой деньги и расчет.
- Деньги и расчет не исключают любви.
- Разжигают аппетит, хотите сказать?
- Аппетит?
- Страсть к хорошим вещам, драгоценностям, к дикованному дому, что сходит за любовь почище, чем любовь...
- Ромео и Джульетты?
- Нет, Макбета и леди Макбет.

Эта сцена в отдалении от беседки, где продолжались вакхические пляски, привлекла внимание Потехина, который искал случая встретиться с госпожой Ломовой, но та не замечала его среди зрителей, которые естественно соблюдали дистанцию, как перед сценой или картинами, живыми картинами.
- Я ожидала, - проговорила Евгения, - что вы скажете: почище, чем любовь Ромео и Джульетты.
- Такова моя любовь к вам. Вы в моих глазах по-прежнему юны, будто и не выходили замуж.
- Это вы юны душой по-прежнему. А я-то давно замужем.
- Это видимость. Вы по-прежнему юны, какой росли в Москве, вернее, в подмосковном имении, как Марианна.
- Вы же не знали меня в ту пору.
- Я вижу вас в ту пору сквозь нынешнюю скуку вашей жизни, ваш внутренний образ, что воплощает Марианна чисто телесно. Поэтому я рисую с нее, но вас - вне светской условности и скуки.
- Я непременно должна просмотреть ваши рисунки.
- Вы с нею одного роста, тонки и стройны и на лицо похожи, как сестры. Только вы умны, изнежены роскошью, она же простодушна.
- Как сестры? Мы из одной деревни. Там девки все под стать Марианне, а мужики - под стать моему отцу. Там народ красивый, свободный, будто крепостного права не было и в помине.
- Сказка!
- Ни фига! Так выражается Марианна. Не верите?
- Нет, я вам верю. Вы правдивы в каждом слове и взгляде. Вас полюбить страшно.
- Страшно?
- Не полюбить, узнав вас, невозможно.
Евгения, рассмеявшись, качает головой:
- Боже! Это же вы разыгрываете Коломбину как Пьеро. А я развесила уши!
- Если вы принимаете мои признания за игру, играйте и вы, Коломбина! Пока Арлекин носится, как сатир, за нимфой.
- Иногда я думаю, это затея Арлекина, чтобы девушка служила вам моделью, а ему - какая есть. Признайтесь, милый Пьеро, он бывает на ваших сеансах!
- О, Коломбина! Я вам мил?
- Милый Пьеро! Я готова это повторить тысячу раз.
- Пьеро вам милее, чем Арлекин?
- В тысячу раз.
- Разыгрываете меня?
- Я вступаю в игру, как вы того хотели, мой милый Пьеро.
- Прекрасно! Прекрасно! Что дальше? Кто автор этой пьесы, хотел бы я знать.
- Импровизация, милый Пьеро, - это самое милое дело в любви.
- На остров Афродиты!
- Но там Арлекин носится за нимфой.
- Я знаю, где мы можем укрыться от всех. Только вы решитесь ли, Коломбина?
- Где, милый Пьеро?
- В чулане на чердаке.
- Чудесно, милый Пьеро! Встретимся там через час.
- Час! Это вечность.
- Через полчаса.
- Это еще одна вечность.
- Через четверть часа, если успею добежать, прячась от всех.
- Сейчас я туда и буду вас ждать три вечности. Придете?
- Приду непременно, милый Пьеро.
Евгения уходит, попадая в окружение других масок.
- Обманет. Что ж. В чулане я повешусь. О, боги! Разыгрался. Как! Неужели вправду придет?! Свидание в чулане среди старых вещей. Это ж, как в детстве. Сказка!

Юля с началом вакханалии у изваяния Афродиты готова была присоединиться к ней. Она несколько раз пыталась скинуть с себя платье, Морев с трудом удержал ее, да только благодаря тому, что к ним подошла Полина.
Потехин, потеряв из виду госпожу Ломову, издали в Юле узнал ее и устремился к ней. Но тут показался Деборский, и Юля оставила Морева, чтобы не сводить его с мужем.
- Это вы? - Потехин, одетый как Арлекин, подошел к Юле.
- Это я. Вот в чем я уверена вполне, так в том, что я - это я. А вы - это вы?
- Несомненно я - это я.
- Не хотите ли принять участие в празднестве, сударь?
- Хочу! С вами, да!
- Бежим!
- Куда?
- Туда, где беснуются сатиры и нимфы!
- На сцену? Нельзя. Лучше найти нам укромное место.
- Укромное место? Ха-ха-ха! Забавно!

Полина и Морев, заметив маневр Вениамина, столь естественный для маскарада, застыли, вперяя взоры сквозь прорези полумасок, - художник вплеснул руками, она повела плечами, на что он сразу отреагировал:
- Как это у вас выходит?
- Вы все про дизайн?
- Матушки-природы. Невыразимая прелесть!
- Что-то никто ее не замечал, кроме вас.
Полина отошла в сторону, он - за нею.
- Да и я прежде не очень обращал внимание на женские плечи. Все больше на лицо и глаза, ну да и на туловище, в брюках как обнаженное. Но ничего выразительнее женских плеч теперь я не вижу у женщин, в них вся их слабость и нежность. А у вас это - как невыразимая прелесть.
- Можно подумать: вы влюблены в мои плечи?
- Да. Но поскольку ваши плечи - это вы, если хотите, я влюблен в вас.
- Хочу ли я?
- Ничего страшного. Я бываю влюблен и в глаза, и в нос, и, как Пушкин, в ножки.
- А у Юли во что вы влюблены? Не отвечайте, если не хотите. Я спросила в шутку, как в шутку вы мне твердите о моих плечах.
- Если что мне нравится, то вовсе не в шутку. А у Юли - в ее щиколотки.
- Да, и я заметила, у Юли прелестные щиколотки.
Морев смеется:
- Как выразились бы американцы, сексуальные!
Полина серьезно взглядывает на него:
- И про мои плечи вы так думаете?
- Что я думаю, я сказал. А если уж нужно употребить это определение, это ваше лицо, обыкновенно серьезное, втайне сексуально, что, думаю, далеко не все замечают.
- И слава Богу! - смутилась Полина: он угадал ее догадку, которую она таила от самой себя.

Показались Деборский и Ирина Михайловна. Он потерял из виду Юлю и забеспокоился.
- Это кто? - Деборский показал рукой на Коломбину.
- Я думаю, это госпожа Ломова и художник, который писал ее портрет, - Морев не удержался от разъяснений.
- Вот дают! Ну и маскарад. Надо к ним выйти!
- Лучше не надо. Нельзя касаться их. Это действует на них разрушительно. Похоже на убийство.
- Убийство? Это хорошо. Убийство - это необходимый результат. Решение всех проблем.
Деборский ринулся, как из зрительного зала на сцену, где шло представление,  вдруг все исказилось, как в картинах с нарушением и ломкой форм вещей и фигур, и исчезло.
Деборский упал и поднялся сам не свой. Ирине Михайловне помогли увести его. Юли не видать, Морев отправился на поиски.

Полина инстинктивно поспешила в дом, погруженный в сумерки белой ночи, лишь кое-где горел свет... Послышались голоса с интонациями из прошлого.  Это были Евгения и Марианна.
МАРИАННА. А где Орест?
ЕВГЕНИЯ. Поди поищи его, знаешь где? В чулане.
МАРИАННА. Вы смеетесь надо мной.
ЕВГЕНИЯ. Скорее над Орестом. Скажу тебе по секрету: Коломбина назначила свидание Пьеро в чулане на чердаке. Но я-то не пойду.
МАРИАННА. Куда вам!
ЕВГЕНИЯ. А ты бы пошла?
МАРИАННА. Ну да.
ЕВГЕНИЯ. Сейчас.
МАРИАННА. Но он ведь ждет вас.
Шум и крики из сада заставили их выбежать из дома. Полина поднялась на третий этаж: что если там, вместо мансарды, все еще  чулан. И там Орест.
- Орест?
ГОЛОС СМОЛИНА (как эхо). О-ре-ст?
Дверь открылась, дверь мансарды, освещенной в окна светом белой ночи.
Полина все еще чувствовала присутствие Ореста, пока отзвук его голоса не пропал во времени.


ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Мансарда Ореста Смолина. Колокольчик. Орест открывает дверь, входят Марианна и госпожа Ломова.
- Евгения Васильевна! Какими судьбами?
Евгения не отвечает, с любопытством осматриваясь вокруг.
Марианна прошла в комнату, где она обычно раздевалась, и присела в кресле. Орест даже не взглянул на нее, а бывал ведь всегда с нею приветлив, как с барышней.
На столе Евгения заметила листы, которые поразили ее.
- А эти рисунки с Марианны?
- Да, как видите.
-  Ах, что я вижу?! Это вы с меня писали? Когда? Где вы меня видели?
- Это все я писал с Марианны. Вас я видел лишь такой, как в портрете, или сейчас.
- А лицо едва намечено. Почему?
- Здесь главное - фигура, стать, поза. Это этюды с натуры, а не портрет или картина.
- И на лицо скорее здесь я, а не Марианна, признайтесь?
- В чем я должен признаться? В том, что влюблен в вас? Это правда. Это не преступление.
- Зачем вам это понадобилось? - Евгения снизила голос до полушепота.
- Что?
- Писать с Марианны.
- Я говорил вам.
- Но почему я узнаю себя?
- И о том я говорил вам. Я в Марианне угадываю вашу юность. Ваши слова доказывают, что я не ошибся. Напрасно вы сердитесь и устраиваете допрос.
- Я не сержусь на вас. Но все это очень странно. На ваш взгляд, мы с Марианной - близнецы или двойняшки.
- Нет, вы совсем разные. Но типаж, чисто природный, один. Ничего в этом нет странного. Человеческих типов на чисто природном уровне не так уж много. Я знаю и другую причину, отчего вы в рисунках с Марианны узнаете себя.
- Другую причину?
- Есть общие типы и у художников. Так у Тициана одного типа женщины, у Ренуара - другого. Видимо, вы - мой тип женщин, или я уже так свыкся с вашим обликом, что все женщины на вас похожи в моих глазах.
- Оказывается, вы умеете не только молчать, но и говорить.

Они совсем забыли о девушке. И тут Марианна, о которой забыли, весьма задетая, не зная, что делать? уйти? куда? - вдруг, не без вызова в движениях и переживаниях, разделась и явилась в мастерской, тотчас оттеснив госпожу Ломову на второй план. Орест рассмеялся и взялся за карандаш, показывая рукой, какую позу ей принять.
Евгения приподнялась:
- Мне уйти?
Марианна рассмеялась:
- Нет, вы нам не мешаете, не правда ли, Орест? Как я не мешала, когда он писал с вас.
- Есть же разница.
- И весьма существенная.
Евгения опустилась в кресло у стола, на котором лежали листы с рисунками; Орест писал сидя на табурете, картон с бумагой на коленях; обнаженная девушка, казалось, вольным шагом вступала по земле, освещенной солнцем.
Молодость и свобода - как вызов действительности с ее ужасами, там сцена, здесь реальность, как в театре. Живая картина, которая проступает тут же на листе. Что-то чудесное, чем живут художники, часто в нищете. Соприкосновение с вечностью.

Слышно, как захлопнулась с металлическим звоном дверь лифта, зазвенел колокольчик звонка; Орест, подняв указательный палец, мол, замрите, вышел в прихожую.
- Игнатий Григорьевич!
Евгения поднялась и, показывая знаками, что ее здесь нет, скрылась в другой комнате. Орест заглянул в комнату и, пригласив войти Ломова, уселся продолжать работу, как ни в чем не бывало, но Марианна зарделась.
Ломов уселся за стол, где сидела его жена, и с веселым видом уставился на девушку.
- Хороша? Хороша! Ей-богу, хороша! Я удивляюсь на вас, Орест Алексеевич, как вы спокойно можете глазеть на ее прелести? Диана!
- Вот правильно сказали. Диана.
- Она Диана, ну а вы-то мужчина или нет?
- Здесь дамы, Игнатий Григорьевич.
- Дамы? Где это они?
- Дианы разве вам мало?
- Ах, здесь Фаина Ивановна?
- Нет.
- Приехала одна?
- Нет.
- Ну, что вы заладили нет и нет.
- Вы по какому делу?
- Хотел купить ряд ваших вещей. Вот этих.
- Не продаются. Это же черновые наброски.
- Подарите.
- Это пожалуйста.
Марианна, делая знаки Ломову уйти, возразила:
- Ради Бога, не надо.
- Я сейчас, - Орест поднялся и прошел в другую комнату. Ему не хотелось, чтобы Евгения Васильевна подумала, что Ломов бывает у него с тех пор, как он начал писать с Марианны. Пусть сам ей объяснит, зачем забрел сюда.
- Зачем вы скрылись?
Евгения стояла у окна.
- Какой прекрасный вид! А от высоты у меня голова кружится, - она обернулась. - Простите меня. Сама не знаю, зачем я к вам приехала.
- Я думал, это свидание.
- А занялись Марианной. Нет, это не свидание. Я подвезла ее и из любопытства поднялась к вам.
- Так и муж ваш из любопытства подъехал - второй раз. Он решил купить рисунки с Марианны.
- Он к ней неравнодушен, я знаю. А вы?
- Я неравнодушен к вам.
- Вы их нарочно оставили одних?
- Нет, чтобы выйти с вами к ним. Впрочем, Игнатий Григорьевич, вероятно, ушел.

В самом деле, как только художник удалился, Ломов двинулся на девушку, а та поспешно накинула на себя халат.
- Тсс! Здесь мадам.
- Чем это вы занимаетесь, а?!
-  Тсс!
- Она знает, что я здесь?
- Нет, кто-то пришел, она и спряталась.
- Хорошо, я ухожу во избежание сцен. Боже! Как я тебя хочу!
Ломов сорвал поцелуй с ее губ, она позволила, чтобы он поскорей убрался.
Ломов ретируется, однако в его сердце закрадывается подозрение: не уловка ли все это - портрет, работа над которой длится второй год, рисунки с обнаженной горничной, столь похожей по стати на его жену, - уловка для связи?!

Орест и Евгения вернулись: Ломова в самом деле нет.
- Я не сказала, что вы здесь. Одна дама, вот и все. Наверное, на сегодня все.
Смущенный художник всплескивает руками, Марианна уходит одеться.
- Я потому к вам заглянула, - сказала Евгения, - что хотела попрощаться. В газетах пишут о болезни моего отца, может быть, всего лишь слухи... Уезжаю в Москву.
- И я.
- Как?!
- Там открывается выставка... Я говорил вам.
- И правда! Вот повод, когда вы покажете мне ваши картины. А здесь ничего?
- Лучше на выставке.

Интерьер дома в стиле модерн в начале XX века. Марианна и Фаина Ивановна убирают со стола в столовой после чаепития.
- Фаина Ивановна, что мне делать? Я бы уехала в деревню, да меня там не примут, ославят без всякой на то причины.
Фаина Ивановна вздохнула:
- Я бы нашла тебе место.
- У Ореста? Ни за что.
- Напрасно не воспользовалась случаем. Упустила ты свою фортуну. Найду место...
- Место... А здесь я жила, как дома.
- Ну и оставайся, пока не гонят. Мы служим у господ. Мы не крепостные, но подневольные.
- А как же мне быть с Игнатием Григорьевичем?
- Он страдает. Он ищет у тебя утешения?
- Да.
- А тебе его жалко?
- Не очень. Я знаю, чего он от меня хочет.
- А ты как?
- Еще чего! До сих пор пугала, что все скажу госпоже. А теперь он уверен, что она сошлась с художником и в том винит меня, будто я их свела.
- Он возьмет тебя. Уж точно. Он упрямый.
- Как же быть?
- Так уступи хоть с пользой.
- Как это?
Фаина Ивановна вроде бы в шутку говорила:
- Как субретка. Пусть снимет тебе квартиру и вообще обеспечит. Я бы с тобой поселилась и вела твое хозяйство.
- С какой стати он это сделает?
- Приспичит, сделает. Тебе надо не ломаться, как до сих пор, а наоборот, раззадорить его, и тогда он на все пойдет.
Марианна задумывается:
- Напрасно я вас не послушалась с Орестом. А здесь-то все хуже.
- Кто знает? Может статься, еще войдешь во вкус.
- Что значит, во вкус?
- Сделаешься настоящей субреткой, живущей в свое удовольствие за счет влюбленных господ. А однажды выйдешь за кого-нибудь из них замуж. И такое бывает.
Марианна уходит и бродит по дому, то и дело вытирая слезы. Между тем за окнами темнеет, поднимается ветер, дождь, молнии сверкают и проносится гром.

Входит Ломов, пьяный и весь мокрый. Марианна встречает его вместо дворецкого.
- Ты знаешь, какая штука? И Орест уехал в Москву...
- Позвать дворецкого?
- Не надо. Не уходи.
- Бедненький.
Игнатий развеселился, девушка позволяла ему больше, чем всегда, и сама целовала его.
- Прими ванну со мной. Я обещаюсь, не буду тебя домогаться, пока сама не захочешь.
- Хорошо. Идемте. Готовить вам ванну - входит в мои обязанности. Но не более того

Входят в ванную комнату. Марианна пускает воду, выказывая нарочито соблазнительные позы.
- Божественно прекрасна! Диана!
Он обнимает ее.
- Диана? А сами думаете, небось, субретка?
- Ты знаешь, кто такая субретка?
- Конечно. Как горничной мне с вами нельзя иметь дело, это же ясно. Просто глупо.
- Разумно. Хорошо, будь субреткой. Я сумею вознаградить тебя.
Он целует ее, она отвечает, смеясь.
- Щедро?
- Весьма щедро, если ты в самом деле невинна, как вела себя до сих пор.
- Ага! Значит, в ход идет и моя невинность. Вознаграждение должно возрасти.
- Хорошо, Мари! Ты мила и пикантна. Поторговаться никогда не мешает. Но в переговорах принимает участие и некто третий.
- Дьявол, что ли? Но не здесь же!
- Я приду к тебе.
- На сегодня все, Игнатий Григорьевич! Примите ванну и ложитесь спать. Спокойной ночи!
Плутовка ушла. В самом деле, превращается на глазах в субретку. О, дщери Евы!
Но Игнатий Ломов не унялся и постучался к ней.
- Кто там?
- Это я!
- Уходите.
Он постучал громче, не смущаясь никого. Марианна, пристыженная, что так его раззадорила, впускает его, чтобы он не поднял шум на весь дом.


ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

В Москве на выставке Евгения и Орест действительно встретились, но как бы мимоходом, она была не одна и держалась чинно, привлекая всеобщее внимание в связи с болезнью отца и как наследница громадного состояния. С художником она заговаривала лишь дважды: в начале на его вопросительный взгляд, полный серьезности и тревоги, быстро проговорила:
- Кажется, на этот раз пронесло, - а затем, уже уходя, отыскала его, чтобы быстро спросить, где он остановился, и стало ясно, что она намерена его навестить.
Вечером он собирался в театр, но приехал в гостиницу, где сказали ему с искательной таинственностью, что его ожидает дама. Он постучал в свой номер, женский голос ответил: «Войдите!» Дама, одетая роскошно для бедной гостиницы,  в вуали встретила его у двери. Открывая вуаль, Евгения застенчиво улыбнулась:
- Простите, Орест! Это был единственный способ увидеться мне с вами, как я привыкла дома.
- В интимной обстановке?
- Да, - рассмеялась Евгения, снимая шляпу. - Я думала взять вас с собой в Московский Художественный театр...
- Но вы будете не одни?
- Да.
- Я лучше останусь здесь, а вы снова заедете сюда на обратном пути.
- Если бы я решилась...
- Могу я вас поцеловать?
- Конечно. Мы же с вами уже целовались.
Он поцеловал ее, и она отвечала ему, смеясь над собой:
- Проблема лишь в том, что я на большее не решусь.
- Вы столь красивы и целомудренны?
- Нет, скорее здесь расчет.
- Расчет?
- Это просто. Единственный способ сохранить ваше уважение и самоуважение, не отказывая ни себе, ни вам в любви.
- Вы правы! Вы восхитительны... Теперь я знаю, как закончить ваш портрет.
- Как?
- В ваших глазах восхитительная нега страсти... Это и ваш облик, и ваш характер, и ваша душа!
- Это вы пересоздали мой образ.
- Когда вы возвращаетесь?
- Завтра утром.
- И я.
- Значит, мы снова будем ехать в одном поезде.
- Мы ехали в одном поезде?
- Я видела вас в окно на всех остановках. Со мной ехали знакомые мужа, а в Москве меня встречали родные. Вы искали глазами кого-то. Мне приятно было думать, что вы ищете меня.
- А я видел, как вас провожали. Приятно было ехать в одном поезде.
- Мне пора, Орест. Увидимся завтра в пути.
- В пути?
- Но о поцелуях надо забыть.
- Никогда не забуду.
- И я не забуду. Но это дань моей юности.
- Портрет, можно считать, закончен. Не хватало точек света не на вашем платье, а в ваших черных глазах, ослепительных в бездонной глубине мироздания, откуда сходит на землю Вечная Женственность.

На вокзале Игнатий Ломов встретил жену как ни в чем не бывало и также приветствовал Ореста Смолина, который подошел к ним, но Евгения сразу заметила его наигранную приветливость, и ее смущение перед мужем возросло. Что говорить, у нее было свидание с Орестом, да какое! В меблированных комнатах, с упоительными поцелуями! Нет чувства вины, а скорее торжество, осмелилась! А теперь как? Муж потянулся поцеловать ее, она как бы случайно увернулась. Вот что ее смущало. Ведь в постели не удастся отвернуться.

Дома, не видя Марианны, Евгения прошла к ней. Девушка отсиживалась у себя обыкновенно, если нездорова или чем-то расстроена. Она сидела на кровати, опустив голову на грудь, и вскочила на ноги при входе Евгении, которая обняла ее.
- Все хорошо, - сказала Евгения. - С отцом был удар, но уже на ногах. Все спрашивал о тебе.
- А что обо мне? - и вдруг Марианна покраснела до слез.
- Что с тобой? Что случилось?
- Что у меня спрашивать? С прислугой господа не церемонятся.
- Ах, вот что! - как ни странно, Евгения, догадываясь, о чем речь, скорее обрадовалась, чем огорчилась.
- Вам все ясно? - Марианна отошла в сторону.
- Хорошо, скажи яснее, чтобы не было недоразумений.
- Вы уехали с Орестом в Москву, и вот он, несчастный, искал у меня утешения. Субреткой обещал меня сделать.
- Ну, хватит! - Евгения вышла из себя, что случалось с нею редко, она выбежала из комнаты Марианны, прошла к себе... Первой ее мыслью была, не распаковывая багажа, уехать - не в Москву, а к Оресту...
Вскоре Евгения заснула, а после обеда, не промолвив ни слова Игнатию, который заезжал домой, ожидая грозы, приняла неожиданное для нее самой решение.

Мансарда Ореста Смолина. Входят Марианна и Фаина Ивановна с вещами.
- Зачем вы привезли меня сюда?
- Хочешь уехать в деревню?
Фаина Ивановна спрятала вещи Марианны в дальний угол мастерской, чтобы не огорошить художника, а постепенно подготовить, небось, не выставит такую девушку из дома. Между тем они принялись наводить порядок в квартире, навели такой уют, что сразу стало ясно присутствие в ней женщины.
Фаина Ивановна вышла за продуктами для приготовления праздничного ужина, когда пришел Орест. Он не мог узнать своего холостяцкого жилища. И тотчас почувствовал, что он не один.
- Кто здесь?
В комнате рядом с кухней, предназначенной для прислуги, на кровати, полусидя, опустив голову на бок, спала Марианна. В это время в дверь позвонили, пришла Фаина Ивановна.
- Что случилось?
- А ничего! Вам прислали то ли служанку, то ли натурщицу. А вы не рады?
- Это же Марианна!
- А кто же еще? А что она говорит?
- Она спит.
- Умаялась. Ну, я пойду. Закупила вам припасы. Разберетесь сами.
- Сколько я вам должен?
- Это на ее деньги. Евгения Васильевна собиралась написать письмо, да затруднилась. И махнула рукой. Я собрала ее вещи и привезла к вам. Не в деревню же ей уехать. Господа хорошие, а она виновата.
Фаина Ивановна ушла. В переднюю вышла Марианна, пунцовая со сна, как дети.
- Хорошо, хорошо, Марианна, будьте, как дома! Я забежал на минуту. У нас будет время переговорить обо всем на досуге.
- Не уходите! Ведь и мне придется уйти.
- Куда?
- Не знаю. На улицу.
- Господи!
Входят в большую комнату, собственно мастерскую художника.
Марианна была вынуждена прояснить положение вещей.
- Воспользовавшись отсутствием жены, Игнатий взял меня.
- Экий нахал!
- Вы не знали?
- Нет. Нахал! Недаром изображал сатира.
- Впрочем, я не сопротивлялась. Стало быть, и я недаром изображала нимфу. Давно к этому шло. Вы же со своими рисунками  подкузьмили его.
- Прости.
- Чего уж там! Мне только жаль, что не вы были моим первым мужчиной.
- Я?!
- Конечно. А теперь, после Игнатия, у меня неизбежно будет и второй, а там третий... Быть мне субреткой.
- А если я?
- Я бы привязалась к вам всей душой и уже никому бы не досталась.
- Боже!
- Как говорит Фаина Ивановна, я упустила мою фортуну.
- Меньше б слушалась. Добро. Будь здесь хозяйкой.
- Хозяйкой? Как это?
- Видишь ли, я уже так хорошо тебя знаю, что не могу предложить тебе быть служанкой и даже экономкой. Это нелепо.
- Отчего же? Это как раз мне было бы понятно, как играть роль модели.
- Представим дело так: два человека поселились в одной квартире и ведут одно хозяйство. Вот и будь ты такой же полноправной хозяйкой, как и я. Тем более что у тебя теперь денег даже больше, чем у меня.
- Мне дали отступного? Покрыли грех муженька?!
- Это в порядке вещей, но к тебе, Марианна, не относится.
- Как это?
- Евгения Васильевна говорит, что, хотя ты считалась ее горничной, она всегда относилась к тебе, как к младшей сестре.
- Я и есть ее младшая сестра, только сводная.
- Откуда ты это знаешь?
- Шептались кумушки. И ко мне относились иначе, чем к прислуге. Я и была рада - свободе, какой не было и у Жени. Ей приходилось учиться, а я присутствовала на ее уроках и все схватывала на лету, и читать и писать научилась почти что сама. Когда это обнаружилось, думали отдать меня в гимназию, но я была из крестьянской семьи и должна была жить в деревне, не в гимназию в Москве ходить.
Смолин присматривается заново к девушке:
- Недаром я замечал в вас сходство, даже не внешнее, а в стати и повадках.
- Как! В ваших глазах я в самом деле ее сестра?
- Да.
- Как это может быть? - Завертелась и чуть ли не запрыгала по мастерской. - Поверить не могу!
- Чему ты так радуешься?
- Уж конечно, не тому, что я ее сестра. Это я знала, кажется, всегда. А тому, что вы поверили!
- Это так важно?
- Еще бы! Даже отец мой родной смотрел на меня, как на девчонку из дворни. Сестра держала при себе, как горничную. А в ваших глазах я ничем не хуже ее.
- Так оно и есть. Я потому стал писать с тебя, когда застрял с ее портретом, что ты воплощала то, что она утаивает в себе, жизненность во всей ее непосредственности и силе. В ней сквозь внешний лоск проступала некая ущербность, что культивируют декаденты ради свободы чувств и духа.
- Боюсь, теперь и во мне проступит эта ущербность. Была, как цветок; сорванный, хоть в фарфоровой вазе, скоро увянет.
- Останешься в моих рисунках, как живая, влекущая сердца живых. Приступим к работе!
- Как! Я к вам нанялась в служанки, а не в натурщицы.
     - Мне не нужны ни служанка, ни натурщица. Мне нужна ты, Марианна. Я даже буду подписывать, с кого писал. С Марианны... Как твоя фамилия?
- Фамилия? Колесникова.
- Колесникова?
- У нас полдеревни Колесниковы.
- Хорошо. Тебе надо одеться...
- Как! Раздеваться не надо?
- Пока не надо. Где твои маскарадные платья?
- В доме на Каменном острове остались.
- Надо привезти. Напиши записку к сестре, пусть Фаина Ивановна привезет.
- К сестре? - переспросила она, взглядывая на Ореста с мучительной улыбкой. - Орест милый, этим не шутят.
- Я и не шучу.
- Она вам сказала?
- Да. Отец ваш, будучи при смерти, признался.
- Теперь он здоров, снова забудет.
Марианна заплакала и ушла в свою комнату.
- Марианна!
- Орест!
Марианна повернулась к нему, смеясь сквозь слезы. Он впервые обнял ее, а она, схватив его за голову, осыпала его лицо поцелуями.
- Прекрасно, милая! Мне надо выйти из дома. Пиши записку. Я отдам ее посыльному.
- Может, сам хочешь поехать на Каменный остров?
- Может быть. Милый друг, я буду жить, как всегда, не обремененный ни службой, ни семьей, свободный художник.
- Никто не покушается на вашу свободу, сударь. Вы свободны, свободна и я.
- Разумеется.
Смеются.


ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Морев и Юля проснулись при свете дня на башне за ширмой с изображениями в японском духе, не до конца раздвинутой, где находились кресла, как за кулисами, каковые при необходимости выносились и ставились в полукруг, как перед сценой, что и представлял из себя фонарь-башня. Нарядные шелковые жалюзи спускались до пола. Под ними-то они нашли себе пристанище. Юля была не в себе, но как? Как жаждущая любви и ласки юная особа, ничего более, и он не мог ей ни в чем отказать, взывать к разуму невозможно, ибо и сам упивался негой любви, впадая, быть может, как она, в безумие.
Юля, просыпаясь, рассмеялась:
- Мы где, милый?
Морев, просыпаясь, с тревогой поднял голову:
- Не знаю.
Слышны голоса откуда-то с интонацией, как со сцены или с другого времени.
- Кто там? - Юля поднялась на ноги.
- Тсс!

Они заглянули в столовую: там Ломов обедал и разговаривал с дворецким.
Юля в восторге прошептала:
- А что я говорила?
- Мы здесь и там? - предположил художник.
Слышно, как в ворота въехала карета.
- Кто там подъехал? - справился Ломов.
- Граф Муравьев и художник, - отвечал Кузьма.
- А что они сделались неразлучны?
- Я думаю так: ни один не желает оставить другого наедине с Евгенией Васильевной. Соперники.
- Соперники? Да, граф не охотник до женщин. Ему приглянулся художник.
- Как это?
- Не твоего ума дело.
- Конечно, у господ все иначе. Им светских дам мало, им подавай прислугу, а то вовсе... Тьфу-ты.
- Не болтай лишнего. Госпожа встречает гостей?
- Да, вышла с зонтиком. Идет дождь.
- А солнце?
- И солнце светит. Все дни сливаются в один, а в какой - не поймешь.
- Мы видим то, что было, ты думаешь?
- А что же еще?
- Нам снится наша жизнь.
- Да, это похоже на сон.
- Что там видишь?
- Не там, уже здесь. Мы за ними идем, как тени.
- Мы тени, а они?
- Не знаю, они встретились здесь или там.

В гостиную вошли Евгения Васильевна, граф Муравьев и Орест Смолин.
- Входите, входите, - Серж открывает дверь в спальню. -   Ева приглашает нас в Эдем.
- Если я Адам, вы дьявол, граф? - Смолин усмехается.
- Выходит, так.
Евгения смеется:
- Вы дьявол?
- Дьявол - всего лишь наперсник Адама и его детей.
- Но какая радость или слава быть наперсником?
Евгения взглянула на Ореста ее глубоким взором, в котором ничего, кроме тайны соблазна и греха, кажется, не было.
- Очень большая. Моя радость вдвое больше, чем ваша с Орестом. Вы бы никогда не решились на это свидание, если бы я не видел в том радости, излучая ее на вас вместе и в отдельности. Я влюблен в вас и моя любовь сводит вас. Здесь цветы, фрукты, шампанское. Вы ожидали нас.
- Мне было крайне любопытно, решится ли приехать Орест на свидание, в котором будет присутствовать третий. - Евгения подошла к художнику, глядя на него влекущей улыбкой.
- Я не третий, я наперсник. Наперсник, сводя влюбленных, всегда присутствует, пусть за дверью.
- Так встаньте за дверь.
Орест вспыхнул, весьма недовольный тем, что втянули его в какую-то двусмысленную игру, и кто? Гордая, независимая госпожа Ломова. Любви и восхищения ей мало.
- Не сердитесь, милый друг. Я встану за дверью. Но нам надо обсудить нашу поездку в Италию.
- Нашу поездку в Италию?
- Орест! - Евгения взяла его за руку. - Не знаю, как, но именно он добился этого. Он сумел убедить меня, как важно для вас путешествие по Италии...
- Он предвкушает одно: погрузить нас в омут разврата.
- В омут любви!
- Какая разница? Я с тобой, милый Орест, готова на все.
- А что его сиятельство?
- Он влюблен в нас, и в его любви мы освободимся от сковывающего нас стыда. Он всего лишь наперсник, весьма забавный, отнюдь не дьявол.
- О, боги! Это ты меня уговариваешь?
Орест обнимает и целует госпожу Ломову, казалось, совсем забыв о графе, который, стоя тут же, посылает воздушные поцелуи.
Смолин отшатывается:
- Или это из какой-то пьесы?
- Есть такая пьеса, как говорит Гамлет.
Граф отступает к двери, исчезает за нею, оставив ее полуоткрытой.
Ломов, повелев уйти дворецкому, - их никто не замечал, - ринулся на графа и, засветившись, исчез.
ГОЛОС ЮЛИ. Милый, мы умерли или еще живы?
ГОЛОС МОРЕВА. Увы!
ГОЛОС ЮЛИ. Увы?
ГОЛОС МОРЕВА. Мы вне жизни.
ГОЛОС ЮЛИ. Значит, и вне смерти. Это похоже на купанье в море. Давай не всплывать.
ГОЛОС МОРЕВА. Юля!

Ломов снова появляется в гостиной:
- Это же сон!
Граф Муравьев прикрывает дверь в спальню.
- Что там? - Ломов нетерпеливо спрашивает.
- Репетиция идет.
- Врешь, мерзавец!
- Милостивый государь, вы с ума сошли!
Что-то происходит. Это Ломов влепил оплеуху его сиятельству. На странный звук пощечины из спальни вышли Орест и Евгения, явно смущенные.
- Вы мне за это ответите, - граф Муравьев выбегает вон из гостиной.
Евгения рассмеялась:
- Что с ним?
- А что с вами? - Ломов тоже вышел из гостиной.
- А что с нами? Мы просто репетировали. Разве нет?
Евгения рассмеялась, взглядывая на Ореста нежно-нежно.
Орест опустил глаза, раскланялся и хотел уйти. На лестнице его поджидал Ломов.
- Орест, я прошу вас об услуге - быть моим секундантом в дуэли с Муравьевым.
- Дуэль? Что-то в Петербурге  участились дуэли, некоторые весьма смехотворные, некоторые со смертельными исходами, с явными нарушениями правил. И вы? Причины?
- Лучше о них не говорить. Кроме одной. Но о том пусть его сиятельство толкует.

Зазвонил телефон. Трубку сняла Полина. Она была дома. Звонила Ирина Михайловна.
- Вы знаете, вчера в ночь, - что за это была волшебная ночь, вы умеете устраивать вечеринки, - куда-то запропастилась моя дочь.
- Как запропастилась? - удивилась Полина недовольно, с предчувствием непоправимой беды.
- Поскольку она встретилась снова у вас с Моревым, я решила, что бес их попутал. С ними это бывало.
- Бывало?
- Я сказала Ермилу, что Юленьке сделалось нехорошо, и она уехала домой. Куда там! Дома ее нет, на звонки не отвечает. Не отвечает и Морев. Я думала, она увезла его на дачу. Наплела что-то Ермилу и уложила его спать. А спать он любит, как дитя. Приехала на дачу, и там ее нет. Теперь у меня единственная надежда: она у вас.
- У нас?!
- Укрылись где-то и забыли обо всем на свете.
- Ирина Михайловна, у нас невозможно спрятаться. Служба безопасности обнаружила бы.
- Вы уверены?
- Абсолютно.
- Коли так, я не знаю, что делать. Придется сказать Ермилу. Возможно, это похищение. У него врагов достаточно.
- Ирина Михайловна, что если Юля сама устроила это похищение? То есть захотела скрыться.
- Она у меня разумная девочка. Я вам еще позвоню.

Полина, разговаривая по мобильнику, выходит в сад, где увидела худую, сутулую фигуру профессора, который был так хорош в его взаимоотношениях с детьми.
- Скажите, Владимир Семенович, вы знали Морева достаточно хорошо?
- Да, вроде да. Он любит цветы и много рисовал в оранжерее.
- Он мог уехать с Юлей за границу?
- Думаю, нет.
- Почему?
- По очень простой причине. У него нет денег.
- А у Юли есть.
- Но это и разлучило их. То, что разлучило, не может соединить.
- Но куда-то они уехали?
- Вы мне не поверите: они просто остались там.
- Где там?
- В том мире, который возникал здесь, в саду, ведь недаром.
- В самом деле? Но там, это значит умереть здесь?
- Умереть здесь не значит ли воскреснуть там? Этот вопрос нельзя считать решенным.

Зазвонил мобильник у Полины.
- Простите.
Звонил Потехин.
- Деборский заявил, что это мы их спрятали. Это мы им помогли бежать. Предлагает найти, пока не поздно.
- Стас уверяет, что в доме никого нет.
- Деборский твердит: Юленьке ничего не будет. Она неподсудна, как и он. А художник - труп. Найдите их! Иначе вы станете заложниками в собственном дворце.
- Господи!
- Хвастает. Он мне надоел.
Полина, заторопившись, прошла в дом.


ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Под вечер Потехин услышал какие-то звуки и вышел из кабинета; осторожно выглядывая из-за угла, как увидел девушку с рисунков Ореста Смолина. Она принимала разные позы, повернулась вокруг себя, радуясь свободе и легкости, как обычно ведут себя на пляже. И вдруг она взглянула прямо на него, это была Юля. Без шарма фотомодели и светской условности на лице, свобода и чувственная радость бытия!
- Кто здесь бродит, как Ева в Эдеме?
- А вы Адам? - Юля  с усмешкой. - А похожи на банкира.
- Я и есть банкир.
- Совратитель Евы?
- Мы с вами знакомы.
- И да, и нет. Я, кажется, должна устыдиться своей наготы.
- Вы пленительны именно в своей наготе!
- Но это сон.
- Во сне все можно, не правда ли? Могу я принять ванну с вами?
Они за разговором входят в ванную комнату.
Юля, продолжая принимать позы, как модель художника. - С какой стати мне с банкиром принимать ванну?
- Хорошо. Я иначе представлюсь: я владелец этого дома, в котором вы обитаете...
- Как Ева в Эдеме? Хорошо. Это будет живая картина «Адам и Ева». Нам нужно яблоко.
- Яблоко? Я сейчас.
Потехин выходит и, прикрыв дверь, звонит из мобильника.
- Стас, я у ванной комнаты. Юля здесь. Одна. Она явно не в себе. Звони Бельской. Пусть одна приезжает за дочерью. Это условие, чтобы никто не пострадал.
- А художник?
- Его не видать. Если объявится, пусть уходит.
ГОЛОС  ЮЛИ. Адам! Адам! Где яблоко?
- Черт! Черт! - Потехин остается у двери ванной комнаты.

Кабинет Потехина. Вениамин у себя за столом при свете настольной лампы. Полина в халате заглядывает к нему.
- Что нового?
- Постой. Тут дела поважней. Я жду звонка из Лондона и Парижа. Спокойной ночи.
- Вряд ли я засну. Жду тебя.
Полина отправилась побродить по дому, где оживают тени, провоцируя их на приключения. В сумерках белой ночи промелькнула мужская фигура, одетая под Пьеро.
ПОЛИНА. Кто здесь? Орест? Морев?
ОРЕСТ-МОРЕВ. Кто меня зовет?
Мужская фигура вернулась, и теперь они оба стояли в свете белой ночи у окон, забранных белым шелком жалюзи, лишь смутно видя друг друга.
ПОЛИНА. Полина. Я здесь хозяйка. Я могу дотронуться до вас?
ОРЕСТ-МОРЕВ. Дотронуться?
ПОЛИНА. Чтобы убедиться, вы мне всего лишь привиделись, или вы вполне реальны.
ОРЕСТ-МОРЕВ. Нет, лучше до меня не дотрагиваться. Это опасно.
ПОЛИНА. В каком смысле? Вы боитесь соблазнить меня?
ОРЕСТ-МОРЕВ. А вы нет?
ПОЛИНА. Я думала, вы фантом, который исчезает, стоит мне коснуться вас.
ОРЕСТ-МОРЕВ. Я могу касаться вас, не исчезая.
ПОЛИНА. Как это?
ОРЕСТ-МОРЕВ. Как ангел.
ПОЛИНА. Попробуйте. Мне еще не приходилось иметь дело с ангелом.
ОРЕСТ-МОРЕВ. Но это же грех. Грех прелюбодеяния.
ПОЛИНА. Тем это и любопытно. Сюда. Я знаю, здесь единственное укромное место.
Они оказались в спальне. Полина раскрыла халат, расстегнула бюстгальтер и обнажила груди, соблазнительные для мужчин, возможно, как память младенческих наслаждений, когда утоление голода отдавало отрадой любви.
ОРЕСТ-МОРЕВ. И ангел не устоял бы перед вами.
Он коснулся руками ее, обрисовывая ее груди, небольшие, упругие, совсем еще девичьи.
ПОЛИНА. В самом деле, вы можете меня касаться. Чудесно!
ОРЕСТ-МОРЕВ. Ваш бюст - воплощение красоты и любви.
ПОЛИНА. Я уже почти богиня.
Полина сняла трусики, узкие, почти исчезающие, может быть, поэтому казались некой нарочитой уловкой, отдающей пошлостью.
ОРЕСТ-МОРЕВ. Вы богиня!
Она упала на край кровати. Он; раздеваясь, любовался ею, и взгляд его она ощущала по всему телу, вместе с дрожью волнения. Он прилег на нее сверху, и поцеловал в губы, затем, опершись на колени, в груди...
ПОЛИНА. Нет, это не видимость, а вполне реальная, восхитительная ласка.
Она стала отвечать, то есть со своей стороны касаться его, и он не исчезал, сладостно нежный и милый, как ангел. Его страсть была воздушна и легка, как поцелуй ребенка, сказал бы поэт.
ПОЛИНА. Как это ты делаешь?
ОРЕСТ-МОРЕВ. Хорошо?
ПОЛИНА. Очень. Так нежно, так упоительно сладко. Потрясающая нежность. Нега страсти. Восторг.
ОРЕСТ-МОРЕВ. Это сон.
ПОЛИНА. Сон?
ОРЕСТ-МОРЕВ. Соитие, как и смерть, прекрасно лишь под покровом сна. Это Аполлон навевает нам сон. А ведь иначе восторжествует Дионис.
ПОЛИНА. Упоительный сон. (Засыпает.)

Спальня. Полина лежит в халате поперек кровати. Входит в сумерках белой ночи Потехин, опускается на кровать...
- Орест! - Полина просыпается.
Потехин раскрывает полы халата:
- Орест? Что здесь было, черт возьми?
- Как! Мне всего лишь приснилось?
- Полина, что приснилось?
- Тебе лучше не знать.
Потехин вскакивает на ноги:
- Здесь кто-то был?
Полина поднимается тоже:
- Орест.
- Морев?
- Орест.
- И ты, Полина?
- Что значит «и ты»?
- Со Стасом мы обнаружили Юлю. Ирина Михайловна приезжала за нею.
- А Морев?
- Его мы не нашли. Юля не отвечала на наши вопросы. Я решил, что она потерялась еще ночью одна, а Морев... Как! Он был здесь?
- Орест.
- Где он?
- Кто?
- Он должен уйти.
- На верную смерть?
- Это его дело.
- Ты можешь его защитить.
- Нет. Деборский не отстанет тогда и от нас. Он сойдется с Кротом, и тогда мы всего лишимся - и дома, и жизни. Ты этого хочешь?
- Нет! На гребне успеха и счастья - всего вдруг лишиться? Боже!
- Это сегодня происходит сплошь и рядом. Если бы не Морев... Он должен уйти.
- В таком случае, и я уйду.
- Что ты говоришь? Куда?!
- Из этого дома.
- Ты готова оставить меня из-за Морева?!
- Нет. Из-за того, что ты готов отдать его в руки Деборского.
- Я тут не при чем. Он не должен был оставаться здесь с его женой.
- Если она не в себе. Что было ему делать с нею? Это несчастье.
- Тем более. Он просто должен был позвонить ее матери, чтобы та приехала за нею.
- Вероятно, Юля не хотела. Это как в психлечебницу ее поместили бы.
- Это меня не касается. А он еще тут принимается за тебя. Да я сам готов его убить! Дерьмо!
- Это был Орест.
- Морев.
- Это был сон. Или наваждение, как у тебя с госпожой Ломовой было.
- Значит, столь ты развратна в душе, что лишь обнаруживает сон.
- Я развратна? А знаешь, если я развратна, то с тобой. Впрочем, как ты со мной. А с ним все иначе. Он любит. Он любит нежно, наслаждаясь женской красотой до самозабвения, как если бы писал. Вот это любовь! Я это поняла сразу, с первой встречи. Я не поверила себе и лишь посмеивалась, глядя на него и слушая его рассказы о первых владельцах дома, которых он и вызвал к жизни.
- Он маг и волшебник.
- Он художник.
- Постой! Ты хочешь сказать, что влюбилась в него с первого взгляда?
- Возможно.
- Вот дерьмо.
- Кажется, и ты, Вениамин, влюблен.
- В кого?
- В госпожу Ломову.
- Это портрет. Это мираж.
- Но ты влюблен. Это главное. Вот и я влюблена. Во всем этом при нынешних нравах не было бы ничего такого, кроме отрады и счастья сверх, если бы не это осложнение с  Юлей и Деборским.
- Теперь я вижу, это как рок. Слишком все хорошо складывалось.
- Но еще удивительнее могло быть! Я пойду приму ванну, - Полина уходит.
Потехин идет по дому, разговаривая по телефону.
- Стас, он должен быть здесь. Если ты с ним заодно, найди способ выйти сухим из воды.

Мансарда Ореста Смолина. Марианна прислушивается к грохоту лифта с тревогой. Входит Орест Смолин, серьезный и грустный.
- Орест?
- Была дуэль. Стрелялись Ломов и граф Муравьев. Игнатий убит.
Марианна уходит к себе, чтобы Орест не видел ее в муках слез и досады, а там еще пуще расплакалась, решив, что теряет Ореста.
Орест вошел к ней; она приподнялась с кровати, на которую упала, он обнял ее.
- Добрая душа.
- А Женя? Ты ее видел? Как она?
- В недоумении. Пожимает плечами. Сидит в кресле, принимая позу, как на портрете, глядя перед собой в одну точку.
Марианна невольно рассмеялась и снова залилась слезами.
- Что ты плачешь?
- Нет, нет, ничего, кроме досады, я не испытывала к нему последнее время, хотя сама виновата. Уж такая у меня судьба!
Орест понял: девушка оплакивала свою судьбу, - он снова ее обнял, но она, смахивая слезы с лица, отодвинулась от него.
- Постой.
- Что?
- Я не думал о женитьбе, но теперь вижу, что с этим тянуть нечего.
- Конечно!
Марианна упала на кровать, расплакавшись навзрыд, отбиваясь руками от его прикосновений.
- Выслушай меня.
- Что вы хотите еще сказать?!
Забила руками по кровати и по стене она, как в истерике.
- Выходи за меня замуж, Мари.
- Что?! Вы любите меня, не ее?!
Она мигом вскочила на ноги.
- Теперь это ясно мне.
- Теперь? Почему теперь?
Марианна устремилась из своей комнатки в другие комнаты и мастерскую.
- Я потому затянул с портретом госпожи Ломовой, что остерегался вступать в ее игру вообще и со мной в особенности. Игра в ее характере и в духе нашего времени. Я недаром потянулся к натуре. В тебе была естественность природы, подлинность юности, чистота...
Орест раздумывал вслух, то и дело привлекая к себе Марианну и вновь отпуская, ибо она нуждалась в движении.
- Я не была столь чистой, иначе не поддалась бы соблазну... сделаться субреткой.
- И в этом ты была естественна. Юность идет на риск, как сказано у поэта: "И жить торопится, и чувствовать спешит". Ты и предстала передо мной во всей силе весны. Как было не полюбить тебя?
- Сказать надо было.
- Я говорил, твердил о том, как поэты стихами, линиями и красками твоей весны.
- Уф! Я не думала, что столь трудно выслушивать объяснение... Это объяснение в любви... весне  или мне?
- Да, Мари, я люблю вас от всего сердца, и оно принадлежит вам.
- Что ж, я отдаю вам себя всю, вместе с моими веснами, какая есть.
Орест, вместо того чтобы обнять ее, потянулся к бумаге и карандашу. Марианна, рассмеявшись, снова заплакала, и тогда он бросил карандаш.
- Сейчас, что ли? Нельзя ли подождать до ночи, если не до свадьбы?
- Как хочешь.
- Не хочу я мешать счастье с горем. Мне надо поехать к сестре.
- Я отвезу тебя.
- Нет, я же сказала, не хочу мешать счастье с горем. Я поеду к Жене и останусь у нее до похорон.
- Ты не сердишься на нее?
- За что? Ах, да, мне же отказали в доме. И поделом. Зачем же я туда поеду?

И тут загромыхал лифт, и пронесся звонок. Это подъехала Евгения Васильевна.
- Я на минуту. Хотела с тобой свидеться.
Сестры впервые расцеловались, у Марианны слезы, у Евгении лишь ярче заблестели глаза, совершенно необыкновенно выражая боль.
От Марианны Евгения потянулась к Оресту, он не обнял ее, что могло быть всего лишь выражением сочувствия, но и в этом ей отказали. Орест не отводил глаз от Марианны, и та, смахивая слезы, смеялась. Евгения со вниманием поглядела на них, догадываясь, что здесь произошло, а те и не были в силах скрыть счастье, как влюбленные, которые только-только объяснились.

Евгения заторопилась. Марианна вышла проводить ее.
- Я приехала в город, чтобы увидеться с Сержем. Дала ему денег, чтоб он мог уехать за границу, чтобы избежать ареста и суда. И я уеду.
- Послушай, он, кажется, из тех, кто предпочитает себе подобных. Ну, ты понимаешь, о чем я говорю.
- Пускай. Он при этом далеко неравнодушен к женщинам. Он любит меня до безумия.
- Он любит твои деньги.
- Пускай. У меня будет титул. Русская графиня в Париже - это весьма притягательная фигурка. А ты выходи замуж за Ореста, и вы можете поселиться на Каменном острове. Ты же моя сестра. Я всегда так относилась к тебе. Да и Ореста я люблю. Теперь буду любить как брата. Тоже хорошо.
И сестры залились слезами, обнимая друг друга.

Дом в стиле модерн в наши дни. Полина и Коробов у оранжереи. У машины Потехин с мобильником.
- Владимир Семенович, Юля могла вообразить, что осталась в начале века, но не Морев. Однако его нет. В доме и в саду все перерыли с собакой.
- По секрету... я вывез Морева, здесь его нет.
- Слава Богу! Но ему необходимо уехать и тайно. Иначе ему несдобровать. Да и вам. Будьте осторожнее.
Потехин по телефону:
- С художником я бы сам расчелся, если бы нашел. У меня его нет. С собакой обыскали всюду.
ГОЛОС ДЕБОРСКОГО. Я должен сам убедиться. Сейчас мне море по колено.
- Сожалею. Такое прелестное создание...
ГОЛОС ДЕБОРСКОГО. С вашими маскарадами, с явлениями мертвецов вы окончательно свели ее с ума. Открывайте ворота. Иначе взорву.
- Калитку открою. Войдешь один и без оружия. Войны между нами нет.
ГОЛОС ДЕБОРСКОГО. Добро!
Потехин, убирая мобильник:
- Полина, в дом скорее. Пусть Стас достанет оружие. Юля покончила с собой. Дебил на все способен.

Едва открылась калитка, началась стрельба. Деборский шел с автоматом и крушил все вокруг. Потехин, отходя к двери, достал пистолет. Деборский буквально изрешетил его пулями. Стас, разбив окно, со второго этажа уложил Деборского и двух его охранников.
Показался Коробов с автоматом; из дома вышла Полина в состоянии шока, то есть ощущая себя в подвешенном положении, как фигурки людей на картинах Шагала, а где-то внизу и вдали вспыхивали сцены из ее детства и юности....


ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Мансарда в высоком шестиэтажном доме в стиле модерн. Входят Полина в том же светло-сером костюме, в котором художник увидел ее впервые, и Морев.
- Как! Вся та жизнь Ломовых и Ореста Смолина с Марианной - это ваши фантазии?
- А картины и рисунки Ореста? Или мои фантазии проступали перед вами в виде оживающих изображений?
- Да.

В глубине мастерской, как из дали времен, пока длится диалог, мелькают картины в духе Зинаиды Серебряковой: маленькие дети - мальчик, девочка и совсем маленькая девочка - сидят за большим столом, покрытом белой скатертью, обедают... Это в годы Первой мировой войны.
На другой картине - та же самая маленькая девочка лет через десять, с тремя куклами, каштановые волосы, отдающие позолотой, тонкие губы, подбородок, большие черные глаза, на щеках румянец, как с мороза...
И две картины: одна - «Балетная уборная. Снежинки», другая - «Девочки-сильфиды», - в одной из юных балерин можно узнать маленькую кроху из времен Первой мировой войны.
Трепетная, прекрасная юность вступает в жизнь вопреки всем тяготам суровых лет. Вероятно, это картины Ореста Смолина, а писал он, видимо, со своих детей, в девочках угадывается облик Марианны.

- Что если и ваша жизнь в доме в стиле модерн на Каменном острове - всего лишь ваши и мои фантазии, которые сплелись в единый узел?
- В единый узел любви? - переспросила Полина. - С этим я согласна. Я словно проснулась от сна, в котором меня преследовали сладостные и ужасные дела и события. Сны Золушки о том, как она превратилась в принцессу.
- В газетах пишут, будто особняк на Каменном острове приобретен с какими-то нарушениями. Что же будет?
- Будет судебное разбирательство. Но это, надеюсь, помимо меня, поскольку я еще не вступила в права наследства. И, слава Богу, меньше ненужных, напрасных хлопот.
- Вы спокойны и даже смеетесь. Это хорошо
- Но у меня достаточно денег, чтобы предложить вам совершить поездку в Италию, столь необходимую для художника, как было исстари, один или со мной.
- Нет, мне Италия не нужна, если ты хочешь быть со мной.
- Я хочу быть с тобой, но Италия - это же прекрасно!
- Быть с тобой прекрасно. А прекрасное, как говорили древние, трудно.
- Ты думаешь, тебе будет трудно со мной?
- О, нет! Но красота, счастье - все это, как взойти на вершину мира, трудно.
- Я - красота? Вы смеетесь надо мной. Я всегда ощущала себя Золушкой, и это чувство сохранилось во мне, вопреки внешнему успеху.
- Правильно. Если Золушка и превращается в принцессу, она в душе остается Золушкой, ибо лишь страдающая душа прекрасна. Иначе она становится пустышкой, попрыгуньей, по Чехову.
- Я становлюсь, на ваш взгляд, такой?
- Нет, нет. В вас есть достоинство, ум, красота...
- Опять красота! Я ведь почти дурнушка. Лишь хорошие вещи скрадывают мое уродство.
- Теперь вы смеетесь над собой. Это правильно. Я говорю о красоте личности, а не лица. Это-то я пытаюсь запечатлеть на холсте.
- Как трудно с вами разговаривать. Вы все время меня куда-то подбрасываете. А я хожу по земле. Не хочу быть не лучше и не хуже, какая есть.
- Лучше нельзя быть. Вы в зените возраста, карьеры, красоты.
- Опять!
- И не только вы. Ныне много прекрасных женщин, не говорю о фотомоделях и актрисах, просто на улице, в метро бросаются в глаза. И почти все курят. Прекрасное - трудно.
- А нельзя нам просто объясниться в любви?
- Мы это и делаем.
- Хорошо. Скажите, это были вы со мной тогда ночью? Это вас я приняла за Ореста?
- А он выдавал себя за ангела?
- Значит, это были вы.
- Нет, я бы не стал выдавать себя за ангела.
- А откуда в таком случае вы знаете, что он выдавал себя за ангела?
- Из новелл эпохи Возрождения.
Вид из окна сверху - золотые вертикали Санкт-Петербурга в сиянии неба и вечности, что наблюдает ворона, прохаживаясь по крыше мансарды.


ЧАСТЬ  II  ВЕЧЕРА В «БРОДЯЧЕЙ СОБАКЕ»


ГЛАВА ПЕРВАЯ

                1
С бульвара по середине улицы, выходящей неподалеку к Неве, смотрят Леонард и Эста на высокий дом в стиле модерн, который они узнают, будто жили в нем некогда.
- Здесь жил Смолин, а мне кажется, я, - Леонард с видом воспоминания оглядывал дом, отделанный снизу отполированным гранитом, а выше то рустом, то штукатуркой, с проступающей вязью растений и завитков.
- И мне сдается, что я приезжала сюда, как Марианна, позировать милому художнику, чтобы однажды у него остаться подругой и женой. И у нас были дети.
- Мы можем вернуться, - предложил Леонард.
- Не хочу быть ни Юлей, ни Марианной, ни кем-то еще, а самой собой, не повторения историй Психеи и Эрота, а настоящей жизни, какой  жили те же мирискусники, с покорением Европы, а мы упустили. Это возможно?
- Ничего мы не упустили, - возразил Леонард. -  Вся эпоха Серебряного века для меня, как открытая книга.
- Это для тебя, Леонард! Я хочу пролистать эту книгу. Я мало что знаю, одни вершки.
- Что ж! Мы вольны быть всюду, была бы цель. Здесь нам неуютно.
- Возвращение в утро дней! Что лучше можно придумать?
- Но там нам будет еще неуютнее. Вспомни стихи Блока, - загрустил Леонард. – Нет, просто вернуться нельзя. Ведь сразу придется отправиться в казино, а там череда вполне предсказуемых приключений.
- Я не против, - рассмеялась Эста.
- И я не против, но смысла в них мало. Нам надо обосноваться где-то, с возможностью пролистать книгу, какую ты захочешь. Это будет нечто вроде театра-студии…
- Чудесно! – обрадовалась Эста.
- Театр и жизнь должны слиться, по эстетике модерна.
- Как и происходило в доме стиле модерн на Каменном острове!
- Туда мы и отправимся! – оживился Леонард.
- Что-то должно случиться со Смолиным и Мари?
- Нет, их жизнь прошла счастливо. Угроза нависла над Полиной и Моревым.

                2
Полина с работы созвонилась с Моревым, и они приехали на Каменный остров, вызванные охраной. Там объявились, как решил Коробов, Марианна и художник Смолин, которым госпожа Ломова, уезжая за границу с графом Муравьевым, оставила дом на попечение.
- Пусть себе живут, - отмахнулась было Полина, - только не заживаются.
- Но они пришли с улицы и спрашивают вас с Моревым.
- А это не киллеры?
- Разве что из голливудских фильмов. Это Смолин и Марианна, только одетые в современный модный ширпотреб. Девушка неописуемой красоты, прелестна и проста.

Полина была вынуждена связаться с Моревым, который тотчас заинтересовался, и они подъехали под вечер. Действительно, в саду прохаживались молодой человек и девушка, чем-то неуловимо похожие на художника Смолина и Марианну, только в джинсах, первый – в брюках, а девушка – в белом костюме.
Полина и Морев переглянулись, догадываясь, что гости не совсем те, за кого выдают или принял их Коробов.
Это были Леонард и Эста; они тоже переглянулись между собою.
- Нас приняли за художника Смолина и Марианну, - с улыбкой заговорил молодой человек, - но, верно, мы родственники.
- Ах, конечно! – Полина и Морев с облегчением вздохнули и рассмеялись.
- Мы ни на что здесь, разумеется, не претендуем. Мы наслышаны, что здесь произошло. Приехав в Россию, кроме Эрмитажа и Русского Музея, мы хотели посетить этот дом, известный шедевр архитектуры.

Полина пригласила гостей в дом. Стас и Коробов были на виду, с автоматами на руках, как десатники, в виду чрезвычайного положения. Владимир Семенович остался снаружи у оранжереи, Стас вошел в дом вслед за гостями, проявляя крайнюю настороженность по отношению к ним. Морев тоже вооружился.

Полина нашла, что это уж слишком.
- Простите! – сказала она гостям, с улыбкой взглядывая на автоматы.
Леонард со своей стороны подтвердил:
- Опасность велика! – он выглянул в окна в сад, слыша рокот вертолета, нависшего над домом.
Послышалась стрельба. Леонард подошел к Мореву со словами:
- Есть еще оружие?
- Я не умею стрелять, - Морев отдал автомат гостю.
Стрельба усилилась, звон разбитого стекла пронесся по этажам. Леонард, открыв створку окна, выпрыгнул в сад и пробежался по развесистым ветвям кленов, стреляя то вниз, то вверх, и вдруг, - это заметила лишь Эста, - он выскочил на крышу.
Между тем вертолет приземлился в саду. Бандиты были уверены в полной победе либо главарь был ранен? Они там вывесили нечто вроде белого флага, Леонард показал им рукой, пусть, мол, подберут трупы и убираются восвояси.
В это время в саду показался Стас и открыл стрельбу по вертолету, на голос сверху Леонарда: «Прекратить огонь!» он ответил огнем. Коробов остановил Стаса, чтобы тот не расправился и с ним.

Сраженный пулей, Леонард скатился с крыши и исчез. Только его автомат упал на землю. Вертолет взмыл вверх и унесся.
Морев выглянул в открытую створку окна. Коробов, подобрав автомат гостя, который проявил чудеса храбрости, с недоумением оглядывался.
- Где он? Или он был с ними? – в наступившей тишине голос Владимира Семеновича прозвучал, как внутри дома.
- Нет, нет, - к створке подошла Эста. – Его ранили?
- Его ранили? – повторил Морев.
- Стас стрелял в него и по вертолету.
- Это он был с ними, - решил Морев, обращаясь к Полине.
- А как же наш гость? Что с ним? – Полина выглянула в сад.
- Он упал, скатился по крыше и… исчез, - повторил Коробов.
- Да здесь он должен быть где-то, - сказала Эста, не выражая особого беспокойства.
Действительно, ветви клена закачались, и там в полутьме наступающей ночи показалась фигура, она метнулась к окну, и Леонард протиснулся в открытую створку и сошел на пол, отряхиваясь, как оказался в объятиях Эсты.

                3
Полина и Морев переглянулись с удивлением и радостью: откуда же явились столь неожиданные для них спасители?
- Долг платежом красен, - сказала Полина. – Оставайтесь здесь. Я больше живу у Павла, а здесь всего боюсь. А вы, как я понимаю, никого не боитесь.
- Какое-то время мы охотно будем вашей охраной, - сказал Леонард. – Приехав в Россию, мы хотели временно поселиться в уединенном месте, чтобы разобраться с тем, что происходит в России.
- Здесь и уединенное место, и Петербург, - сказала Эста, пропустив фразу: «город нашей юности», угаданную по ее улыбке Леонардом.
- Отлично. Все расходы по вашему пребыванию в России я готова взять на себя, - сказала Полина. – Сегодня мы как заново родившиеся. Это стоит любых денег и даже этого дома, где я не хотела больше жить.
- Ваше гостеприимство для нас как нельзя кстати, - прямо заявил Леонард. – Мы приехали в Петербург, чтобы окунуться в исторические воспоминания.
- О, здесь как заколдованное место! – воскликнул Морев. – Былое здесь возникает в яви.
- Как на сцене? – уточнил Леонард, переглядываясь с Эстой. - На сцене бытия!
- Так, мы можем отправиться в кабачок «Бродячая собака»? – Эста вопросительно оглядела всех.
- Можем, - кивнул не без важности Леонард. – Только потребуется предварительная подготовка.
- За этим дело не станет, - заявил Морев.
Произошло столько событий за последнее время, чудесных и ужасных, что не хотелось всплывать, возвращаться к обыденной жизни, что вполне разделяла и Полина. Подготовка свелась к приобретению гардероба для посещения театра, балов и ресторанов начала XX века, по сути, маскарадных костюмов с полумасками.


ГЛАВА ВТОРАЯ

                1
Перед нами закатное небо над Петербургом 10-х годов XX века с его золотыми вертикалями - шпиля колокольни церкви Петропавловской крепости с ангелом, Адмиралтейства - с парусником и купола Исаакиевского собора - с погружением в ночные сумерки улиц...
Из затемнения возникает эмблема кабаре, занимая весь экран: собака неясной породы с головой, повернутой к хвосту, с лапой на театральной маске; ниже надпись:

                ПОДВАЛЪ БРОДЯЧЕЙ
                С     О     Б     А     К     И
                Михайловская площадь,5

Эмблема спадает или взмывает вверх, как занавес, и мы оказываемся в полуподвальном помещении с гостиной с камином, с буфетом и уборными, а центральное место занимает небольшой зал со сценой, с которой в исполнении Хора звучит «Собачий гимн».
Хор состоит из девушек и юношей с особенной красотой, одетых чисто театрально, под стать убранству кабаре, простому и вместе с тем изысканному, как диковинные цветы на стенах и потолке, или персонажи из сказок Гоцци, словно проступающих  со стен и из-за угла.
Четверо из них в полумасках, в них проступают Леонард и Эста, Полина и Морев, - то появляясь, то исчезая, они мало привлекают внимания.

За пианино Цыбульский Николай Карлович, композитор и музыкант, в потертом фраке, слегка выпивший (его постоянно кто-нибудь угощает вином и даже обедом, поскольку гол как сокол), играет безвозмедно вальсы собственного сочинения и временами вдохновенно импровизирует.

             ХОР...
Во втором дворе подвал,
В нем - приют собачий.
Каждый, кто сюда попал, -
Просто пес бродячий.
Но в том гордость, но в том честь,
Чтобы в тот подвал залезть!
Гав!

В буфете за одним из столиков Борис Пронин, худощавый, очень подвижный, энтузиаст по темпераменту, артист Александринского театра на второстепенных ролях, чуть ли не статист, в большей мере помощник Мейерхольда во всех его начинаниях и неожиданный организатор артистического кабаре «Бродячая собака», его художественный руководитель и директор. К нему подсаживается Николай Петров, по прозванию Коля Петер, его помощник.

Петров обращается к буфетчику:
- Кузьмич, какое нынче меню?
- Все то же, - отвечает Кузьмич. - Выбор невелик.
- Нет, что там написано?
- Коля Петер, вы хотите, чтобы я прочел меню вслух? Извольте.
Берет в руки листок с эмблемой «Бродячей собаки» и эпиграфом из Козьмы Пруткова: «Пища столь же необходима для здоровья, сколь необходимо приличное обращение человеку образованному» и читает:

В 6 часов у нас обед
И обед на славу.
Приходите на обед.
Гау! Гау! Гау!

Очень смешно. (Читает.) В «Бродячей собаке» ежедневно интимные обеды (5-9 часов вечера). А вот и меню на субботу 27 октября 1912 года.
Петров с оживлением:
- Наконец-то дошли до главного.
- Собачьи битки с картофелем - 40 копеек.
- Из настоящей собатчины? Мы не каннибалы!
- Из говядины, Коля Петер, из говядины.
- Почему в таком случае собачьи битки?
- По применению. Для собак. Для настоящих бродячих собак. А для тех, которые имеют дом и привычны к пище хозяев, холодный поросенок с хреном и сметаной. И то же за 40 копеек. Дешево. Разоримся. Холодная осетрина провансаль. Это 75 копеек. Беффштекс с гарниром - 75 копеек. Вам что подать?
Петров со вздохом:
- Вина, братец. Ты так вкусно читаешь меню, что я уже сыт. Мадеры.
Пронин со вниманием:
- Что, Коля Петер, в кармане пусто?

         ХОР...
Лаем, воем псиный гимн
Нашему подвалу!
Морды кверху, к черту сплин,
Жизни до отвалу!
Лаем, воем псиный гимн,
К черту всякий сплин!
Гав!

                2
Хор сбегает в зал, часть его усаживается здесь за столики, сливаясь с публикой, другая часть, прежде всего юноши, спешит в буфет, кто-то голоден, кому-то надо выпить.

Два немолодых актера.
Серафим с воодушевлением:
- Гимн у меня неизменно вызывает столь отчаянные патриотические чувства, что мне хочется тотчас выпить.
Гаврила смеется:
- Серафим! В чем проблема, дружище? Идем в буфет. Я охотно составлю тебе компанию.
- Мне не можешь ты, Гаврила, составить компанию.
- Что я не той породы?
- Не в породе суть, а в природе вещей, что отягощает как твой карман, так и мой. И там, и здесь пусто.
- А разве мы не выступали вместе с Хором и не заработали на глоток вина?
- Нет. Ведь мы здесь выступаем ежевечерне и даже еженощно не ради денег, а как черти играют в карты...
- А как черти играют в карты?
- Как сказано у Пушкина, чтоб только вечность проводить.
-Это скучно. Я все-таки пес, а не черт. А бродячий пес всегда найдет себе пропитание и выпивку.
- Хорошо. Я составлю тебе компанию.
Уходят.
В проходе показывается Пронин и входит к себе, оставляя дверь, открытой настежь.

                3
Кабинет художественного руководителя и директора кабаре, похожий на мастерскую и артистическую уборную, с зеркалами и афишами.
Ольга Глебова, актриса, переодевшись, смотрится в зеркало, Сергей Судейкин, ее муж, художник, расхаживает; входит Пронин. Леонард восклицает вполголоса: «Там Фея Северной Пальмиры!»

- Ах, вы здесь! А я без стука.
Глебова смеется:
- Это мы без стука, Борис Константинович. Что это вы прищурились?
Судейкин задумчиво:
- Жить в мансарде дома (показывает пальцем вверх) и творить миры в подвале...
Пронин с живостью:
- Да, найти этот подвал было для меня счастьем!
Глебова, продолжая смотреться в зеркало:
- Да уж.
Пронин посматривает на актрису в белоснежной тунике с какой-то мыслью:
- А ведь немало пришлось побегать по городу, Ольга Афанасьевна. Идея была простая - найти приют для бездомных актеров, приезжающих в столицу на гастроли или за фортуной.
- И фантазия разыгралась - до артистического кабаре! Из ничего - и вдруг!
- Из винного погреба в считанные дни сотворить артистическое кабаре могли только художники, друзья мои!
Судейкин с важностью:
- Да, мы с Сапуновым проявили страшный темперамент, но это ты в нас возбудил, вечно в полете пребывающий...
Пронин с восхищением:
- Ольга Афанасьевна, на вас туника!
- Да.
- Не в том чудо. Можно подумать, вы в ней родились!
Судейкин смеется:
- Да, как Афина-Паллада в шлеме, с полным боевым снаряжением, вышла из головы Зевса.
Пронин весь в движении:
- А вы не родились, а изваяны из мрамора Пигмалионом...
Судейкин показывает руками, колдуя вокруг жены:
- Разрази меня гром, да! Сначала возникает рисунок задушевный, затем платье сшить можно, и возникает новый образ...
Пронин восклицает:
- Галатея! Она рождается из мрамора с полным боевым снаряжением юной женственности... Это вам надо разыграть...
- Галатея перед тобой, если тебе угодно. Я художник, не актер.
- Сережа, ты же будешь играть себя. В конце концов, ты можешь изъясняться лишь знаками. Кто нам интермедию напишет? -  Оглядывается и уходит.
Художник задумывается:
- Во что это он нас впутывает?
Ольга Афанасьевна, примериваясь к новой роли:
- Мой Пигмалион, я твоя Галатея. Когда была жизнь, как в сказке или в мифе, отчего же ее не разыграть?
- Была жизнь. Что она стала для нас воспоминанием?
- Прекрасным сном, который нам снится. Я буду рада погрузиться в миф.
- А Сапунов взял и утонул. И меня точно коснулась смерть.
- Нас всех коснулась его смерть. Из нашего круга молодых и веселых первая смерть.
- Вина хочешь? Идем. Я выпью.

Два молодых человека из Хора в полупрозрачных блузах, вошедших в моду, может быть, благодаря Андрею Белому.
Сергей вдохновенно:
- Мы разыгрываем то, что с нами происходит. Наша жизнь - театр вседневный и всенощный!
Женя с любопытством:
- А что с нами происходит?
- Всякие чудеса. Я, к примеру, влюблен.
- Эка новость! Ты влюбился, я думаю, еще до того, как родился.
- Еще бы! Любовь взлелеяла мою жизнь. Я и появился на свет влюбленный по уши.

Показываются девушки в легких летних современных платьях.
Женя громко:
- А в кого ты влюблен? В Лику? В Тату? Неужели в Лару?
Сергей с легким смущением:
- Это секрет.
- Для друзей секретов нет.
- Это секрет для меня самого.
- Значит, ты сам себе не друг.
- А если ты мне друг, помог бы мне разгадать тайну моей любви.
- Легко.
Сергей пугается:
- Неужели?!
- Пари?
Девушки подходят к ним.
Лара осведомляется:
- Пари?

В гостиную входит высокого роста гусар с юным лицом. Маски обращают на него внимание.
ЛЕОНАРД. Это Всеволод Гаврилович Князев, поэт, автор гимна "Бродячей собаки"...
ПОЛИНА. Это его раннюю смерть оплакала Анна Ахматова в стихах и в поэме «Без героя».
ЛЕОНАРД. К гусару подходит мужчина, хромой и учтивый, с подведенными глазами в ореоле длинных ресниц, он не Пьеро и не Арлекин, а скорее сатир или фавн, прикинувшийся поэтом.
МОРЕВ. Это Михаил Алексеевич Кузмин. Ему под сорок, но выглядит моложе своих лет.

Кузмин с улыбкой подходит к гусару:
- Милый друг, рад тебя видеть. Ты меня спас от смертной скуки. Не терплю я женщин, ты знаешь, в особенности, красивых и развратных... А здесь-то иных и нет. Я понимаю древних греков. Не знаю, как с мальчиками, но красота юности - сама любовь и идеал ее.
Князев хмурится:
- Это как любовь отца к сыну, в котором он видит свое рождение в красоте? Это я понимаю, Михаил Алексеевич, и меня трогает ваше отношение ко мне. Но, кажется, вокруг во всем этом видят что-то темное.
- Эрос - это отнюдь не радость, это темное, откуда рождается свет и все живое. Тебя спрашивал хунд-рук. Не сказал зачем, но что-то затевает уж точно.

Хор носится по залам, не без споров и шуток, девушки обращают внимание на молодых поэтов, которые называют себя гиперборейцами...
Лика с живостью:
- Кто такие?
Сергей с недоумением:
- Слыхал, они называют себя гипербореями.
Тата с усмешкой:
- Это что за народ?
Лара:
- О, это вечно юный народ! Живет далеко на севере. Ну, это для греков - далеко на севере. А для нас - где-то здесь поблизости, в пределах Северной Пальмиры. Вот этот народ объявился в «Бродячей собаке»...
Женя:
- Ну, конечно, на собачьих упряжках примчались! Идем к ним.

                3
Большая комната с камином и с круглым столом, над которым люстра с деревянным обручем; с них свисают белая женская перчатка и черная бархатная полумаска. Вдоль стен сплошные диваны. За столом тринадцать стульев. Молодые люди, в некоторых из них, кроме Гумилева, Мандельштама, Князева, мы узнаем Сергея Городецкого, Владимира Пяста, Михаила Лозинского, Алексея Толстого и др., и две дамы - Анна Ахматова и Елизавета Юрьевна Кузьмина-Караваева. Все очень молоды, до удивления.
Женя шепотом:
- Ба! Знакомые мордашки!
Лара:
- Тсс! Если мы бродячие псы и псиши,  это поэты, народ гордый и вспыльчивый. Чуть что - бросают перчатку, дают пощечину, да столь звонкую, что даже голос Шаляпина пропал было под сводами Мариинского театра...
Сергей с изумлением:
- Это же Гумилев, конквистатор и путешественник!
- Он самый. Ему-то влепил пощечину Максимилиан Волошин, силач, счастливый его соперник...
Женя скептически:
- Старая история. На дуэли кто-то из них потерял калошу...
Лара:
- Зато никто ни жизни, ни чести. Оба поэта проявили львиное бесстрашие.
- Гумилев теперь синдик Цеха поэтов. Они-то создали издательство «Гиперборей».
Сергей:
- Ах, вот откуда эти гипербореи! Надо свести с ними знакомство, тем более что среди них есть хорошенькие женщины.
Женя с вызом:
- Хорошенькие женщины. Красавицы, каких свет не видывал. А смуглая - настоящая гречанка.
Лара:
- Анна Ахматова.
Сергей в восторге:
- Это она? О, боги!
Женя с недоверием:
- Ну, она совсем молода.
- Однако грустна и серьезна среди всеобщего веселья.
Лара:
- Любовь у нее смешана с мыслью о смерти. Тсс!

Гумилев за круглым столом ведет себя, как на заседании Цеха поэтов, важно и чинно, что вызывает смех и шутки его товарищей, но он невозмутим, также невозмутимо шепелявит и картавит, с крупным мясистым носом, с косым взглядом становясь иногда положительно уродлив...
Лика с сочувствием:
- Крошка Цахес. Только фея вытянула его в росте и одарила, вместо чудесных волос, прекрасными руками...
Тата:
- И очаровательной улыбкой!
Лара:
- В самом деле, стоит ему улыбнуться, он становится положительно хорош.
Женя:
- И все же в нем есть что-то деланное. Автомат.
Сергей:
- Гумилев столь тонок и высок, что приходится ему держаться прямо, чтобы не сложиться попалам или колесом, поскольку он необыкновенно гибок, как лоза, как бамбук.

Гумилев так себя и ведет: взрослый человек с тайной детства.

Гумилев высказывает отдельные мысли из своей статьи:
- «Для внимательного читателя ясно, что символизм закончил свой круг развития и теперь падает... На смену символизма идет новое направление, как бы оно ни называлось, акмеизм ли... или адамизм...»
Мандельштам бросает:
- Конечно, акмеизм. Нельзя предлагать два названия, если мы единомышленники. Что такое адамизм?
Один из поэтов:
- От Адама!
- Обладать твердым, мужественным взглядом, быть ближе к природе - при чем тут Адам? Это от греков, как и понятие «акме» - цветенье, высший миг.
Ахматова без тени смущения:
- Он прав.
Гумилев невозмутимо:
- «Мы не решились бы заставить атом поклоняться Богу, если бы это не было в его природе. Но, ощущая себя явлениями среди явлений, мы становимся причастны к мировому ритму...»
Другой из поэтов:
- К мировому разуму?
- «Наш долг, наша воля, наше счастье и наша трагедия - ежечасно угадывать то, чем будет следующий час для нас, для нашего дела, для всего мира и торопить его приближение...»
Третий из поэтов:
- Да, будем, как Лермонтов, как говорит Мережковский, поэтами сверхчеловечества.
- «Всегда помнить о непознаваемом, но не оскорблять своей мысли о нем более или менее вероятными догадками - вот принцип акмеизма... Разумеется, познание Бога, прекрасная дама Теология остается на своем престоле, но ни низводить ее до степени литературы, ни литературу поднимать в ее алмазный холод акмеисты не хотят...»
Мандельштам согласен:
- Мы не последуем за Данте.
- Мы последуем за Шекспиром.
В руках гиперборейцев тоненькая книжечка в коричневато-желтой обложке с черными буквами «Гиперборей».

              ХОР...
Мы длинной вереницей
Пойдем за синей птицей...

ЛЕОНАРД. Нет, это из другой пьесы...
         
              ХОР
     (поет с представлением)
А мы порою росной
За голубою розой
В беспечных грезах сна
Взовьемся, как весна.
Нет, лучше мы проснемся
И в яви унесемся
Безустали лететь
И петь, и петь, и петь!
А будет вот как проще -
Мы приземлимся в роще.
Иль на зеленый луг
И встанем тотчас в круг,
И в легком, нежном трансе
Закружимся мы в танце.

Эмблема кабаре спадает и свивается, как занавес.


ГЛАВА ТРЕТЬЯ

                1
Интерьер кабачка «Бродячая собака». В гостиной собираются гости, Ольга Высотская и Алиса Творогова, актрисы Старинного театра, замечают появление Гумилева, который поднимает лицо на деревянный обод люстры, с которого свисают бархатная черная полумаска и длинная женская перчатка; они усаживаются за отдельный столик в зале с затемненной сценой.
Маски следят за ними и Гумилевым то издали, то вблизи, явно прислушиваясь и обмениваясь знаками, что можно принимать за пантомиму.

Алиса улыбнулась:
- Гумилев. Он не заметил тебя.
Ольга рассмеялась:
- Заметил, поэтому и взглянул на мою перчатку, которую меня угораздило забросить на люстру в день, точнее в ночь открытия кабаре в прошлом году, а Евреинов - полумаску... Сапунов одобрил нашу шалость... Боже! Как можно утонуть в Финском заливе, даже если лодка перевернулась? С тех пор я всего боюсь.
Алиса заметила с ехидцей:
- Я-то думаю, не смерть Сапунова, а новая встреча с Гумилевым в Териоках подействовала на тебя так.
- Как?
- Сама знаешь.
Ольга с легким торжеством:
- Я знаю, он влюблен в меня и любит.
Алиса, выражая ужас:
- Невероятно. Это скорее, как Дон Жуан в донну Анну, чтобы похвастать своей очередной победой.
- Поэт всегда Дон Жуан... В этом его прелесть и соблазн.
- Ты потеряла голову.
- Я давно ее потеряла.
- Что ты говоришь?
- Ах, что я сказала?
- Ну, на что ты можешь рассчитывать? Он женат. И на ком?
- Знаю, на ком. Я их чуть не разлучила.
- Чуть - не считается.
- В знак примирения они совершили поездку в Италию.
- Нет, скорее в ожидании рождения сына, что их сблизило, как бывает.
- Я знаю лучше, как бывает.
- Что ты хочешь сказать? Он бегал за тобой, пока жена собиралась рожать? Если так, у него нет сердца. Забудь. Он погубит тебя.
- Лучше погибнуть от любви, чем из-за ее отсутствия или утраты.

Подходит Гумилев, и Алиса со всевозможными телодвижениями уступает ему свое место.
Гумилев серьезно:
- Как поживает ваша мама?
Ольга, рассмеявшись:
- Вы нарочно спрашиваете о моей маме, чтобы напомнить мне, что вы ей не понравились? То есть не захотели понравиться.
- Как же я мог понравиться вашей маме, Ольга Николаевна? Женатых мужчин мамы не жалуют. И это правильно.
- О том ли речь, Николай Степанович?
- О чем?
- Я давно вас не видела. Соскучилась. А вы?
Гумилев, поглядывая вокруг:
- Как же! Как же! Вы и в стихах моих являетесь, и во сне, и в объятиях другой...
Ольга вздрагивает:
- Другой? Я вижу, вы-то не скучаете.
- Не скучаю, некогда. В журнале «Аполлон» я первая скрипка, и поэт, и критик.
Ольга, стараясь все обратить в шутку:
- А еще, говорят, вы там принимаете молодых поэтесс...
- Да. И даже запираюсь, чтобы дать уроки стихосложения. Это мое любимое занятие. Мне бы читать лекции в университете, да недоучусь никак.
- Вы еще и учитесь?
- Чему вы удивляетесь? Есть мужчины, которые поздно взрослеют.
- Быть взрослее, чем сегодня, вам нельзя.
- В самом соку? И вы такая. По этому случаю надо выпить вина.
Уходят в буфет.

                2
Входит тонкая, стройная и очень гибкая в движениях молодая женщина в узкой юбке (шик парижской моды) в сопровождении элегантно одетого господина (Николай Владимирович Недоброво, поэт и критик).
Маски, излучая радость,  переглядываются между собою.

Два молодых поэта.
Первый с восхищением:
- Боже! Ахматова красавица, античная гречанка. И при этом очень неглупа, как я слышал, хорошо воспитана и приветлива.
Второй вторит:
- И поет любовь, как Сафо.

На затемненной сцене идут таинственные приготовления к интермедии... Мелькают силуэты сатиров и нимф... Пронин проносится туда и сюда, отдавая последние указания телодвижениями и жестами и даже клавишами пианино...
Затемнение.

                3
На сцене вспыхивает свет с видом моря и неба...На площадь над морем выходит Хор сатиров и нимф...
Рукоплескания и голоса.
Евгения Васильевна интимно зазвучавшим голосом:
- Ах, что ж это будет?
Смолин смеется:
- А  фавн похож на неутомимого художественного руководителя кабаре Бориса Пронина. Он возглявляет Хор, стало быть, он корифей.

              КОРИФЕЙ
Царь Кипра на заре, купаясь в море,
Увидел женщину себе на горе...

Нимфы подают голос, при этом пляшут:

- Ах, что за диво - женщина?  - Она
Из моря выходила и одна,
Нагая, красотой своей блистая,
Как лебедей летящих в небе стая...
И также вдруг исчезла в синеве,
Прелестна и нежна, как вешний свет.

Выходит царь Пигмалион (Судейкин) в сопровождении раба (Коля Петер). Перед ними статуя, укрытая покрывалом.

- Царю явилась женщина для вида?
- Иль то была ужель сама Киприда?!
- Царь снова в руки молот и резец
Схватить во мраморе сей образец.
Лишился сна, он весь в трудах могучих,
Как Зевс разит бесформенные тучи,
И вот чиста, прозрачна, как мечта,
Явилась перед нами красота!

 В глубине сцены изваяние, столь прекрасное и пленительное, под легким покровом туники...
Пигмалион не верит своим глазам:
- Сияет свет теплом весны и жизни... Ужели это мое творение?  Или явилась сама богиня? Прекрасней и прелестней, чем мне привиделась на заре... Увы! Увы! В ней красота сияет без неги и дыхания, как смерть светла на грани мук и небытия, когда душа возносится, свободой упоена... Нет, красота не форма, а сиянье жизни, она жива! - Протягивает к статуе руки.
Раб входит:
- Это камень, царь. В камнях тоже есть душа, но не такая, как у человека. Поэтому она мертва, как камень, и жива, как изваяние . Не более того.
Пигмалион в сердцах:
- Поди прочь! Она затаила дыхание, как только ты вошел. Прочь! И пусть никто сюда не входит.
- И царицу не пускать? Весть о прекрасной статуе обнаженной женщины дошла и до ее ушей. До сих пор лишь мужчин изображали нагими, как они состязались на поле. Или мальчиков...
Пигмалион с видом воспоминания:
- И впрямь! Я не знал, что женское тело, сотворенное для вынашивания дитя, может быть прекрасно без изъяна, нежна без похоти и лучезарна, как сама Киприда, если верить Гомеру. Мне кажется, я сплю. Мне кажется, я снова юн и влюблен, еще не ведая в кого, просто в девушек, смеющихся, глядя мне вслед, сына каменотеса. Одну из них звали Галатея. Ты будешь моей Галатеей, или я умру. О, боги! Афродита, богиня любви и красоты! Я, царь Кипра и ваятель, к тебе взываю... Вот красота в облике женском, а здесь любовь. Соедини нас по своей природе и сущности.

Паллада Олимповна Богданова-Бельская, одетая  в пеплос белоснежного цвета с пурпурными линиями и орнаментом, на что не обратили внимания, да, казалось, и не готовилась к тому, что ее призовут как Афродиту выйти на сцену, поднимается со словами: «Деваться некуда».

Афродита у изваяния:
- Почему мне не сказали заранее, что мне надо держать речь, не знаю о чем? Где бумажка с текстом? На худой конец, где суфлер?
Пигмалион с мольбой:
- Богиня! Любовь и красота - две твои ипостаси, нераздельные в твоем облике и сиянии. Но у смертных и красота несовершенна и недолговечна, и любовь обманна и скоротечна, как юность и весна. И эта участь смертных ввергает меня в скорбь с детских лет, как я помню себя, и влечет меня красота, как залог бессмертия... Я уловил ее сияние и высек из мрамора... Она явлена! Но восторг перед созданием померк, как свет дня. Она безмолвно внемлет ночи и Космосу, не мне. Любовь моя безмерна. Впервые женская красота мне кажется высшим благом.
Афродита, вся просияв негой желаний:
- Всякое восхищение красотой, в особенности женской, рождает во мне любовь, ведь я женщина, хотя и богиня.
- Богиня! В этой статуе воплощение твоей красоты, заронившей в мою душу любовь; в ней твоя вечная сущность, проступающая, увы, всего на краткий миг в смертной женщине. Пробуди ее, чтобы любовь к женщине восторжествовала, во славу Афродиты.
- В самом деле! Любовь к мальчикам меня всегда возмущала, будто женщины не достойны любви и восхищения, кроме как рожать детей. Ты прав, Пигмалион! Обычно боги глухи к просьбам и мольбам смертных, поскольку и над нами довлеет Судьба. Твоя просьба не только не нарушает установившийся миропорядок, а устраняет нарушения. Столь совершенная в своей красоте, Галатея, пробудись к жизни!

Галатея оживает, с признаками жизни, проступающими постепенно: в глазах, в бюсте с первыми вздохами, в движениях рук и ног с невыразимой грацией.
Пигмалион замирает от восхищения и счастья.

Князев, не помня себя:
- Что это? Девичья грация и нега любви. Ничего прекраснее нет на свете!
Вокруг смех.
Кузмин вполголоса:
- Всеволод, это представление. Как наша Паллада не Афродита...
Князев с вызовом:
- Что такое?! Вы разве не один из козлоногих? Сейчас будет празднество, с плясом козлоногих...

Разносятся звуки флейты и рожков...
«Пляс козлоногих» Ильи Саца, то есть пляска Ольги Глебовой в сопровождении сатиров и нимф... Всем смешно и весело, будто все пьяны и влюблены, с затемнением.


ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

                1
Крупным планом плакат с изображением таинственного лица в плаще и полумаске, афиша синема, - она спадает, открывая ночное небо над Петербургом.
По набережной Фонтанки несется на извозчике высокая фигура в плаще и в черной полумаске, словно с афиши сошедшая, она высится над редкими прохожими, пугая их, а далеко впереди проносится автомобиль: за рулем Неизвестный, рядом с ним Ольга Глебова-Судейкина.

Неизвестный, взглядывая в сторону актрисы:
- Если не домой, куда же вы, сударыня? Или это тайна? Я умею хранить тайны хорошеньких женщин.
Глебова рассмеявшись:
- Верю, ваше инкогнито. Но тайны в том нет, куда я еду. В «Бродячую собаку».
- А! Читал в газетах. Артистическое кабаре в России! Надо же.
- Богема, ваше высочество.
Неизвестный, оглядываясь назад:
- Кто-то за нами гонится.
- Уж не дьявол ли сам?
- Может статься, сударыня, вы и с ним водитесь?
- Как и с вами?
- В вашей красоте есть что-то потустороннее, что привлекает до озноба.
Автомобиль сворачивает на Итальянскую улицу и останавливается на Михайловской площади. Фигура в плаще на извозчике показывается вдали. Автомобиль поспешно отъезжает, дама уходит во двор дома.

                2
Крупным планом эмблема кабаре, которая сворачивается, как занавес, и мы в передней, куда входит фигура в плаще и маске на голову выше других, снимает маску и плащ, это, оказывается, гусар с юным лицом, и это превращение вызывает улыбки у дам.
Хор девушек и юношей нечто затевает.

                ХОР...
      Театр новейший - это мы!
Из жизни, как на волю из тюрьмы,
         Выходим мы на сцену,
      Со злобы дня сдувая пену.
      На миг бессмертны, как Кощей,
      Мы ценим не уют вещей,
         А лишь уют свободы,
         Бессмертие природы!
      Отраду легких вдохновений
      И милых сердцу сновидений.
Театр - игра? Нет, жизнь для нас, друзья!
      И Елисейские поля.
      Элизиум теней и вечность,
      Всей жизни этой бесконечность.

Тем временем в зале со сценой появление Ольги Глебовой-Судейкиной с ее искрящимися пепельными волосами, цвета шампанского, и красотой неземной, в необыкновенном платье по рисункам ее мужа Сергея Судейкина, производит, как всегда, фурор... В платье сугубо театральном или маскарадном она выглядит как Коломбина, то есть как вполне современная особа по сравнению с Галатеей в прозрачной тунике из глубин тысячелетий.
Два молодых поэта.
Первый с увлечением:
- Ольга Афанасьевна! Наряд ее, как всегда, чудесен.
Второй:
- А нынче кто она?
- Да Коломбина!

                3
Входит Всеволод Князев в мундире гусара унтер-офицера, что вполне сходит за костюм Пьеро, поскольку все замечают, что он влюблен ослепительно, и Коломбина поглядывает на него не без восхищения и смеха.
Два немолодых актера, как две дворняги.
Серафим гадает:
- А кто Пьеро?
Гаврила в тон:
- Кто Арлекин?
Глядят друг на друга, будто пришло им на ум выступить как Пьеро и Арлекин.
- Поскольку наша Коломбина успела выйти замуж, то Арлекин - художник Сергей Судейкин, разрисовавший эти стены и своды...
- О чем ты? Коли судить по пьесе Шницлера в постановке Мейерхольда, Коломбина только собралась выйти замуж за Арлекина, а бедный Пьеро, несчастный поэт, решил уйти из жизни...
- Ничего подобного! Вероятно, тебя не было в «Доме интермедий», когда ставили пьесу... Коломбина в подвенечном платье прямо со свадьбы приехала к Пьеро и предложила ему вместе выпить вина с ядом... Пьеро выпил, а Коломбина не решилась и убежала на свадьбу...
- Милый чудак, или совершенный дурак!
 Паллада Олимповна, ныне вся в кружевах, энергично качает головой:
- Это же по пьесе и пантомима... Нет, нет, Ольга Афанасьевна в жизни не станет разыгрывать столь мрачную пантомиму, щедро одаренная красотой и талантами. Она умеет весело посмеяться над влюбленными в нее мужчинами, словно и сама влюблена, и эта игра делает их ее друзьями, но не более. Она умна, муж ее обожает и сам хоть куда, чего же ей нужно, кроме игры?

Два молодых поэта.
Первый:
- А говорят, она глупа.
Второй:
- Она глупа там, где ей хочется, чтоб ее достали без труда.
Кузмин, проходя мимо:
- При ее красоте, а у нее есть шарм, как говорят французы, ей приходится попадаться часто. Она не знает слова «нет».
- Паллада, сойдя с Олимпа, на нашей грешной земле сделалась Афродитой Пандемос.

Два немолодых актера.
Серафим с улыбкой:
- Там, где собираются бродячие псы, как же обойтись без сучки.
Гаврила, оглядываясь:
- Не одна здесь она такая. Вертеп, где нам и без светских дам и шлюх весело.

За столиком Ольга Глебова и Анна Ахматова. Обе смотрят на Всеволода Князева, только что вошедшего. Маски издали за ними наблюдают.

Глебова шутливо:
- Он влюбился в меня или в Галатею, все равно я могу сыграть с ним любую роль, какую мне заблагорассудится, не правда ли?
Ахматова серьезно:
- Или какую он предложит.
- Какую он предложит? Он молод и поэт, и друг он Кузмина, что означает это мне тоже хочется понять.
- О Психея! Твое любопытство погубит тебя.
- Нет, все это лишь игра, я Коломбина, он Пьеро, поэт влюбленный и гусар.
- Когда он Пьеро, он не гусар. Иначе все-таки это не совсем игра, а жизнь...
- Да, жизнь, какую мы ведем здесь в подвале «Бродячей собаки»...
Ахматова, поднимаясь:
- Я не прощаюсь.

Глебова взглядывает на Князева, и тот подходит к ней. Крупным планом их лица, будто они одни. И две маски. Другие две маски последовали за Анной Ахматовой.

Князев с поклоном:
- Вы что-то хотели мне сказать, сударыня?
Глебова рассеянно:
- Я просто взглянула...
- Но в ваших глазах мелькнула... нежность.
- Нежность? И вы решили: это к вам?
- Это была вопросительная нежность.
- Ну, садитесь, чтобы мне не задирать голову, боюсь,  опрокинуться.
Князев делает движение подхватить ее:
- О, благодарю вас!
- Садитесь. За что вы меня благодарите?
- Усадили меня рядом с собою.
- И в чем тут радость?
- Я вижу вас одну, как будто мы здесь с вами совсем одни.
Глебова, оглянувшись:
- А Михаил Алексеевич? Он следит за вами, Всеволод. Он ревнует.
- Ах, вот вы о чем! Хотите посмеяться надо мной? Извольте.
- Посмеяться? Нет. Только надо условиться, чтобы потом не было недоразумений.
- Условиться? Хорошо. Я на все готов.
- Мне это не нравится. Не надо так серьезно.
- Игра - ваша стихия, не моя.
- А ваша стихия?
- Сказать: стихи - банально, а иначе как? Любовь.
Ольга Афанасьевна качает головой:
- Не надо так серьезно. Видите ли, я не стану вас слушать как Глебова-Судейкина, она дома осталась. Я здесь и сейчас Коломбина. Вы готовы сыграть роль Пьеро?
Князев, страшно обрадовавшись:
- Худо-бедно готов.
- Отчего же «худо-бедно»?
- Увы! У Пьеро такая роль. Разве нет?
- Правда. Выходим на сцену.
Князев с мольбой:
- Нет, прошу вас, останемся здесь. А еще лучше: могу ли пригласить вас на интимный ужин?
- Но на ужин мне придется позвать мужа.
Князев неожиданно срывается:
- К черту Арлекина! Я приглашаю вас на интимный ужин.
- И вы полагаете, я должна покориться?
- Вы сами настаивали на игре. Коломбина, будь она трижды замужем, имеет явную склонность к Пьеро. Поэтому на интимный ужин она просто не может не явиться.
- Это свидание?
- Всенепременно.
- Здесь это невозможно. Хорошо. Я подумаю, не пригласить ли мне вас на интимный завтрак. Но это надо заслужить.
- Я жизнь отдам.
- Отдать жизнь - значит умереть. Нет, на таких условиях я не согласна даже на игру.
- Это уже лучше.
- А по-моему, хуже.
Заспорив, они поднимаются; Хор вокруг Коломбины и Пьеро. Маски держатся в стороне.
 
            ХОР...
О, Коломбина! Коломбина!
Таинственна, как пантомима,
Очей веселых немота,
Телодвижений красота.

Входят Судейкин и Ахматова.

- Сергей Юрьевич, кажется, вам уготована роль Арлекина?
- Нет, Анна Андреевна, у Арлекина рожок.
- Рожок?
- Он разъезжает на автомобиле.
- Что вы хотите сказать?

Цыбульский импровизирует... Выходит полька.

           ХОР...
О, нет ее прелестней!
А наш гусар - Пьеро,
Он, как гусиное перо,
Исходит старой песней.
Любовь, отвага, честь -
Как смерти славной весть.
Всего одно свиданье -
Как сладкое признанье.
В любви успех не грех,
Но как любить ей всех?

Пляска Хора вокруг Коломбины и Пьеро, с затемнением.


ГЛАВА ПЯТАЯ

                1
Дом в стиле модерн. Снимая полумаски, входят в гостиную Леонард, Эста, Полина и Морев, словно вернулись с театра, переглядываясь с изумлением.

МОРЕВ (хватаясь за блокнот). Юная Анна Ахматова – это уж точно нечто…
ПОЛИНА. А Глебова?
МОРЕВ. Что говорить, гламурная особа.
ПОЛИНА (взглядывая на Леонарда). А что же это была история с пощечиной в Мариинском театре?
ЛЕОНАРД (усаживаясь за круглый стол, за которым они вели беседы). Она связана с Черубиной де Габриак…
ПОЛИНА (усаживаясь за стол). Ищите женщину. Кто это? Из знати?

Морев и Эста рассмеялись, тоже располагаясь у стола.
ЭСТА. Я что-то слышала, но ничего доподлинно не знаю. Леонард?
ЛЕОНАРД (вскакивая на ноги и пребывая в движении, словно куда-то заглядывая за информацией). После посещения «Бродячей собаки» вам еще не хочется спать?
МОРЕВ. Мы сами, как бродячие собаки, рады воле, какая нам и не снилась.
ЭСТА. Да, как после посещения театра, все звучит музыка, и живопись декораций все вспыхивает в ночи.
ПОЛИНА. В связи с нашим неожиданным возвращением ужин, я думаю, запоздает. Леонард, я бы с удовольствием выслушала эту историю с пощечиной в Мариинском театре, как я смешно выразилась.
ЛЕОНАРД. Вы здесь хозяйка. Слушаю и повинусь.

Осенью 1909 года в редакцию недавно созданного журнала «Аполлон» в Петербурге на имя главного редактора Сергея Маковского стали приходить письма на элегантной бумаге с траурной рамкой от неизвестной дамы, назвавшейся Черубина де Габриак, со стихами, явно хорошими, без обратного адреса. Приятная неожиданность и загадка!

И вдруг по телефону женский голос, низкий, слегка шепелявящий, влекущий... Маковский взволнован. Это Чебурина де Габриак! Она охотно рассказывает о себе и теперь звонит каждый день... Испанская аристократка, мать ее давно умерла, стало быть, она недавно овдовела, она одинока, жаждет жизни, но у нее духовник - иезуит, о встречах она и не смеет думать... Сергей Маковский, сам воплощение элегатности, влюбился в поэтессу-аристократку, да почти вся редакция, всех неистовей, возможно, Николай Гумилев, уверенный, что покорит испанку, которая лучше его пишет стихи по-русски. Только бы встретиться с нею!

Хотя Гумилев не воспринимал всерьез женские стихи, он любил общение с поэтессами. Еще студентом Сорбонны он затеял было издание русского журнала в Париже, возможно, чтобы появился у него достойный повод написать письмо в Киев Ане Горенко с просьбой прислать ее стихи. Он ведь объяснялся ей в любви еще гимназистом, даже поцеловал ее, но она сказала: «Останемся друзьями». Уезжая из Царского Села на юг, она даже не попрощалась с ним. Но Гумилев не отставал: возвращаясь в Россию, в поездках в Африку, он непременно заезжал в Киев и теперь просил у Ани Горенко ее руки. К публикации своих стихов в журнале Гумилева «Сириус» Анна Горенко отнеслась иронически, а когда он снова потянулся с поцелуем при очередной мимолетной встрече, она отшатнулась от него с отвращением. Возможно, уже в это время она была влюблена в одного студента, красавца по сравнению с Колей Гумилевым. По фотографиям и Гумилев выглядит элегатным красавцем. Но в жизни, увы, по всем свидетельствам, он выглядел чуть ли не как крошка Цахес, которого Фея одарила мужеством, талантом и элегантностью.

В это время Гумилев, автор двух книжек стихов, так и недоучившись в Сорбонне, вернулся в Россию для отбытия воинской повинности, правда, его признали негодным к военной службе по физическому состоянию, здесь чары Феи не действовали. Нет худа без добра. Гумилев поступает в Петербургский университет и начинает активно сотрудничать в новом журнале «Аполлон».

Что касается любовных дел, затевает роман с девушкой, с которой познакомился в Париже, когда та училась тоже в Сорбонне, но, как и он, недоучилась. Ее звали Елизавета Ивановна Дмитриева. Родилась она в Петербурге, окончила Женский педагогический институт по специальности «средневековая история и французская средневековая литература». Такая узкая специализация и привела ее, видимо, в Париж, но интересы ее лежали скорее в сфере жизни и поэзии.

Небольшого роста, полная, некрасивая, в детстве много болевшая, даже до 16 лет была лежачей, между тем в 13 лет в нее всерьез был влюблен женатый мужчина, так что жена устраивала им сцены, однако успешно окончила педагогический институт и даже училась в Сорбонне; всегда серьезна, никогда не улыбалась, как сама признается, нередко высказывалась решительно, как дети: «Не надо убивать крокодилов». Этой фразой девушка с заметной хромотой от хворей все детство поразила Гумилева, который сам был таков: предельно серьезен и невозмутим, как ребенок в роли стихотворца или путешественника.

Будучи из обедневшей дворянской семьи, Елизавета Ивановна работала учительницей в гимназии, собиралась выйти замуж, только жених ее в это время отбывал воинскую повинность. Она писала стихи, была знакома с известными поэтами, а Максимилиана Волошина, который был старше ее на десять лет, а ей - в 1909 году - 22 года, Гумилеву - 23, - прямо обожала - и как поэта, и как мужчину могучего сложения.
Весной она собиралась к нему в Коктебель, но сошлась с Гумилевым, который ревновал ее к ее жениху, отбывашему где-то воинскую повинность, и, если верить ей, как она пишет в «Исповеди», он просил ее выйти за него замуж, о чем упоминает и Волошин, в увлечении, вероятно, забыв об Ане Горенко.

Судя по «Исповеди», любовь разыгралась между Гумилевым и Лилей, как звали близкие Елизавету Ивановну, стало быть, и Волошин, и Гумилев, нешуточная, тем не менее она не стала за него выходить замуж, можно подумать, она решила сохранить верность жениху, хотя бы в этом плане. Между тем Лиля собралась в Крым, к Волошину, которого в письме, упоминая о Гумилеве, мол, увязался за нею, уверяет, что очень его любит, - не Гумилева, а Волошина.

К Волошину многие ехали, и Гумилев мог приехать, по ту пору у него гостил и Алексей Толстой. Но Лилю Макс принял не просто как гостью, а как свою возлюбленную, что наверняка было и неожиданно для Гумилева, и весьма чувствительно для его самолюбия. Лиля не скрыла своих отношений с Гумилевым, и Макс предложил ей сделать между ними выбор, надо полагать, между любовниками, не предлагая ей свою руку и сердце. При этом он сказал ей, как она пишет в «Исповеди»: «Выбирай сама. Но если ты уйдешь к Гумилеву, я буду тебя презирать».

Сильно сказано. Ведь это относилось прежде всего к Гумилеву. Но Елизавета Ивановна, поэтизируя всячески свою случайную связь с Гумилевым, напишет тут же: «Выбор уже был сделан, Н.С. все же оставался для меня какой-то благоухающей алой гвоздикой. Мне все казалось: хочу обоих, зачем выбор! Я попросила Н.С. уехать, не сказав ему ничего. Он счел это за каприз, но уехал, а я до осени (сент.) жила лучшие дни моей жизни. Здесь родилась Черубина».

Гумилев уехал, то есть прежде всего добрался до Одессы, где летом жила семья Горенко. Аня сидела в саду, замотанная шарфом по самые глаза: у нее была свинка. Гумилев снова заговорил о своей любви, снова просил ее выйти за него замуж. Легко представить его состояние. Аня Горенко не стала отшатываться, как бывало, не отвечала решительно: «Нет», она промолчала, да со свинкой не решают такие вопросы.

По «Исповеди» Дмитриевой, что уже как-то не внушает доверия, Гумилев в Петербурге снова просил ее выйти за него, а она собиралась за Волошина, и он обещал отомстить и прилюдно в «Башне» Вячеслава Иванова отозвался о ней скверно. Разумеется, ей передали, Елизавета Ивановна ушам своим не поверила и потребовала очной ставки. Трудно понять, чего она ожидала?

И что такого особого о ней мог сказать Гумилев, кроме как о женщине, мягко скажем, как о гетере, что, как ни удивительно, вполне верно по существу. Поведение многих известных женщин той эпохи, к их чести, соответствует понятию гетеры, они все отличались красотой, свободой, образованностью и талантами. Нередко они выходили замуж, но не становились женами, а скорее оставались спутницами, подругами, как все сколько-нибудь выдающиеся гетеры всех времен и народов.

Гумилев не отказался от своих слов, подтвердив ей прямо в глаза. Ей пришлось лишь ретироваться. Тут и выступил Макс. В таком случае, спрашивается, причем тут Черубина де Габриак? Ведь дуэль между Волошиным и Гумилевым все связывают с ее именем.

А связь была, и более глубокая, чем просто обида Гумилева на женщину, отвергшую его любовь. В то время, как в редакции «Аполлона» витала особая атмосфера приключения и влюбленности, связанная со стихами таинственной незнакомки, с ее чарующим голосом по телефону, туда заглядывала и Лиля, ведь она бывала всюду, где собирались поэты. Там только говорили о Черубине де Габриак. Несомненно глаза у Лили лучились тайным торжеством.

Может быть, в самом деле Елизавета Ивановна ничего не выдумывает о страстном желании Гумилева жениться на ней, вплоть до мести? Во всяком случае, тайна испанской аристократки несомненно сделала Лилю еще более прельстительной, но она предпочитает безусловно Макса, который и создал ее новый образ, для всех тайный и уже поэтому неотразимый.

Но эту тайну держать в себе ей уже невмоготу. Похоже, Елизавете Ивановне приглянулся один из сотрудников «Аполлона» Иоганнес фон Гюнтер, поэт, переводивший русских поэтов на немецкий язык, в частности, Блока, и она не смогла устоять перед искушением поделиться с ним тайной Черубины и стала с ним встречаться. Гюнтер в свою очередь, по уговору с Елизаветой Ивановной, стал выдавать себя за знакомого испанской аристократки, мол, встречались в Германии.

И тогда, легко представить, Гумилев взялся за немца, чтобы он свел его с Черубиной, а тот все толкует о Елизавете Ивановне, называя ее нередко просто Лиля. И вдруг Гумилева осеняет ужасная, нелепая, смехотворная догадка: Лиля и есть Черубина Волошина! И он взрывается. Ей мало - приманила, отдалась и бросила, она еще обворожила его поэтическим образом, созданием его соперника, который на поверку оказывается той же самой хромоножкой, пренебрегшей им, поэтом-конкистадором. Он произнес слова, какие обыкновенно бросают в адрес женщин в подобных случаях.

Лиля, когда Гумилев подтвердил свои слова на очной ставке, не нашла что сказать и вышла из комнаты. Черубина де Габриак дала бы ему пощечину, и этим бы все закончилось. Увы, Черубина так и не явилась в мире как поэт и как личность.
Но и Лиля Гумилева-Волошина была несомненно особой весьма примечательной. Вот какой ее запомнил Гюнтер: «Она была среднего роста, скорее маленькая, довольно полная, но грациозная и хорошо сложена. Рот был слишком велик, зубы выступали вперед, но губы полные и красивые. Нет, она не была хороша собой, скорее - она была необыкновенной, и флюиды, исходившие от нее, сегодня, вероятно, назвали бы «сексом».
Это объясняет всё!

На сцене Мариинского театра шло представление оперы «Фауст». В мастерской художника Головина, которая находилась над сценой, были разостланы декорации к «Орфею». Головин писал портреты сотрудников журнала «Аполлон», там в тот вечер все собрались: Анненский, Блок, Кузмин, Гумилев, Волошин и др. Внизу на сцене пел Шаляпин «Заклинание цветов».

Волошин дождался конца арии, подошел к Гумилеву и дал ему оплеуху, по всем правилам дуэльного искусства, которым обучился у него же. Еще один удар получил Гумилев: И.Ф.Аненнский, который был директором гимназии, в которой учился он, выразил свое удивление странно, он сказал: «Достоевский прав. Звук пощечины - действительно мокрый».

Гумилев, разумеется, не спасовал. Состоялась дуэль на Черной речке. Гумилев выстрелил первым и не попал в противника. У Волошина револьер дал дважды осечку. Секунданты на этом остановили поединок. Елизавета Ивановна рассталась с Волошиным и вышла замуж за своего жениха Васильева, отбывшего к этому времени воинскую повинность.

В газетах о дуэли литераторов писали в ироническом ключе. По воспоминаниям современников мистификацию с Черубиной де Габриак они приняли весьма серьезно, хотя это была заведомо игра, которая длилась не более трех месяцев. Но таковы поэты, все душевные движения, даже обманные, принимают как события эпохи. Судя по всему, сексуальная революция разразилась впервые именно в России в начале XX века одновременно с культурной и социальной.

Леонард замолк. Слушатели с веселыми улыбками не успели высказаться, как послышались стуки колес кареты, что означало: антракт закончился, приключения продолжаются.



ГЛАВА ШЕСТАЯ

                1
Меблированные комнаты. Николай Гумилев и Ольга Высотская медленно одеваются, то и дело оказываясь в объятиях друг друга.

Гумилев лениво:
- Останемся до утра?
Ольга качает головой:
- Нет. Отоспаться мы можем и врозь. И не надо тебе лгать будет, где ты провел ночь.
- Опоздав на последний поезд в Царское Село, я ночую, где придется, и оправдываться не нужно. Теперь мы снимаем небольшую квартиру недалеко от Университета. Но нынче я точно знаю, что Аня уехала к сыну в Царское Село.
- И вы полагаете, все хорошо?
- Лучше не бывает. Я все больше привязываюсь к тебе. Давай поженимся?
Ольга смотрит ему в глаза:
- Испытываешь меня? Разве мы не условились безмолвно, что отдаться влюбленности вовсе не грех?
- Да, конечно!
- Не означает ли это, что вы - ни ты, ни она - не держитесь за ваш брак?
- Семья есть семья. Но мне нравится быть свободным. Мне необходимо быть свободным, я поэт.
- А она?
- Она тоже очень независима по духу, по характеру. Поэтому нам нравится наша свобода.
- Она знает о нас?
- От нее ничего нельзя скрыть. Она все угадывает, угадывает даже мысли. Она ясновидящая, она из жриц Аполлона.
- Не страшно?
- Мне не бывает страшно. Точнее, когда мне страшно, тогда мне и хорошо. Опасность подстегивает меня, как льва. А ведом ли страх льву?

Ольга Николаевна снова на ногах. За окном, где светит луна, мелькают маски. Они прислушиваются, но словно бы остерегаются заглядывать в комнату.

- Если мы сейчас не выйдем отсюда, не выберемся до утра.
- Хорошо, хорошо. Только давай еще раз.
- Но это же уже до утра.
- Какое счастье!
- Это уже опасно. А вдруг я забеременею?
- Вот я и боюсь.
- А зачем же ты заговорил о женитьбе?
- Когда возникает привязанность, вместо скоротечной связи, хочется узаконить отношения.
- И ты готов развестись с Анной Андреевной ради меня?
- Да, конечно.
- Она даст развод?
- Конечно. И сама может выйти замуж. В том и ценность свободы.
- Но, женившись на мне, ты ведь заведешь новую любовницу?
- Вполне возможно.
- И брак наш не будет долговечным?
- Увы! Ничто не вечно под луной.
- Нет, лучше насладимся свободой и любовью, не думая о браке.
- Хорошо.
Снова припадают друг к другу. Затемнение.

                2
Возникает видение: песчаный берег моря, Гумилев и Ольга Высотская, одетые легко, по-летнему, босиком прогуливаются у воды.
Гумилев без обычной бравады:
- Я рос гадким утенком, но всегда знал про себя, что однажды обернусь лебедем. Меня и тянуло куда-то вдаль. Меня притягивало недоступное, как тайна любви и счастья.
Ольга смеется:
- Как Африка.
- Да. Так в моей жизни появилась Аня Горенко. Мы росли в Царском Селе. Конечно, я видел ее и раньше.
- Чем же она была примечательна?
- Внешне - еще ничем, как все гимназистки...
- Гадкие утята, еще не превратившиеся в лебедей.
- Да. Но она запросто говорила по-французски и читала наизусть стихи на немецком. А мне языки, как, впрочем, и математика, не давались. Она владела словом, а я, поэт, нет. А! Каково? Кроме того, она не обращала на меня никакого внимания.
- Как на мальчика?
- Нет, я был переростком в гимназии, высок ростом, но некрасив, как Лермонтов. Как Пушкин. Что делать? Однажды я объяснился в любви.
- Значит, вы успели влюбиться?
- Не знаю. Но мне была нужна ее любовь. Ее признание.
- И что же?
- Аня выслушала меня спокойно; когда я  поцеловал ее, она сказала: «Останемся друзьями».
- Очень мило. Сдается мне, и у меня было нечто подобное. Гимназистки не принимают всерьез своих сверстников, им подавай студентов и офицеров.

По пляжу фланируют маски.
ЭСТА. Как приятно выйти на природу… Здесь уже все настоящее. И вода, и небо!
ПОЛИНА. Мы можем взять лодку и покататься?
МОРЕВ. Конечно! (Оглядывается вокруг.)
ЛЕОНАРД (замечая нечто вдали). Утопленник.
ЭСТА (пугаясь). Что?

Гумилев, впадая в грусть до тоски:
- По эту пору Аня уехала на юг, в Феодосию, где лето проводила каждый год, а затем она с семьей, которую оставил отец, поселилась в Киеве. Аня уехала, даже не попрощавшись со мной. Меня не было в ее жизни. А ведь я уже выпустил книжку стихов «Путь конквистадоров».
Ольга с любопытством:
- Вы писали ей?
- Нет. Это была утаенная от всего света любовь. Поэтому я, наверное, ее сберег.
- Боже!
- Но я, уехав учиться в Париж, а затем, совершая поездки в Африку, всегда заезжал в Киев, студент Сорбонны, поэт, путешественник, и однажды попросил ее выйти за меня замуж. В ее семье это не приняли всерьез, но Аня согласилась. Мы обвенчались в церкви под Киевом и уехали в Париж, а по возвращении поселились у моей матери в Царском Селе. В Париже она познакомилась с одним итальянцем, нищим художником, и всю зиму переписывалась с ним. Весною уезжала в Париж.
Ольга, задумываясь, тревожно:
- А почему ты мне рассказываешь? Ты по-прежнему ее любишь, а она тебя нет?
- Я не изменился к ней, а вот она полюбила меня по-настоящему, знаешь, когда? Когда вышла ее книжка стихов «Вечер». В самом деле, без моего одобрения вряд ли она решилась.
- Ну да.
- Что?
- Кажется, сейчас расплачусь.
- Только не это! Там что-то случилось.
- Боже! Нашли тело Сапунова.
- Я однажды купался в Африке...
- И чуть не утонули?
- Нет. Потерял нательный крест, подарок матери, и с тех пор предчувствие несчастья не оставляет меня... Даже в Италии мысль о смерти преследовала меня и ныне вот влюблен в вас, а томит тоска...
Водная ширь, синяя от неба в вышине и на дне лагуны, простирается далеко в сиянии полуденного зноя.


ГЛАВА СЕДЬМАЯ

                1
Квартира Судейкиных. Кабинет Глебовой, на стеллажах куклы и статуэтки. Глебова и Ахматова. Обе расхаживают, рассматривая куклы и статуэтки на руках, в движениях пластика, будто это танец.

Глебова задушевно:
- Как Коломбина я могу совершать самые безумные поступки.
Ахматова смеется:
- Например?
- Например, назначить свидание Пьеро в день свадьбы с Арлекином... Она же прибегала к нему...
- Свадьба была.
- И давно... А это игра. Играй и ты. Ты уж слишком серьезна.
- Но я же не актриса, и любовь для меня не игра, а мука...
- Мука, из которой выходят стихи, как жемчужины.
- Ну, это как ты лепишь статуэтки...
- Что же это у вас? Гумилев - Дон Жуан, а ты донна Анна? Как же ты умудрилась выйти за него замуж?
- Чтобы спасти его и себя.
- Как!
- Он думал о смерти.
- Он так был влюблен?!
- Без памяти... Но это было наше общее настроение. Разве ты не думала о смерти?
- Правда! Я увлекалась лепкой и сценой, но ничего путного не получалось... Со мной занимались как с хорошенькой барышней, с которой приятно повозиться. Я это чувствовала и становилась неловкой, как кукла. А чьей-то игрушкой мне не хотелось быть. Мне казалось, лучше умереть. В это-то время меня заметил один художник. Он писал с меня, придумывая театральные костюмы; он создал мой образ и влюбился в меня безумно.
- Пигмалион и Галатея.
- Да, это наша история. С тех пор Сережа пишет с меня, вызывая к жизни образы моих героинь...
- Ваша история, угаданная Всеволодом. Это ведь он сочинил интермедию, разыгранную вами.
- Это все наш неугомонный Пронин, хунд-директор. Увидел меня в тунике и загорелся.
- Но интермедию написал Всеволод. И сам влюбился.
- Это Пронин заразил его своей фантазией.
- Да, удивительная фантазия - в мифе узнать вашу историю.
- Не такова ли и ваша история?
- Моя с Колей? Увы, нет!
- Нет?

За стеллажами показываются маски, стараясь быть незамеченными.

Ахматова, рассмеявшись:
- Когда он признался мне в любви, - с его произношением это звучало уморительно, - я не отозвалась. Потом мы несколько лет не виделись. По окончании гимназии в Царском Селе он уехал в Париж, учился в Сорбонне года два, затем увлекся путешествиями в Африку. И вот куда бы он ни поехал и откуда бы ни возвращался в Петербург, он неизменно заезжал в Киев, чтобы хотя бы мельком увидеться со мной. В семье моей его не воспринимали всерьез, и я, чтобы встретиться с ним, уходила из дома. Вероятно, это и его постоянство нас свели. Когда он предложил мне выйти за него замуж, я уже не могла сказать, как некогда: останемся друзьями. Да выйти замуж за Колю означало вернуться в Царское Село, где я выросла, да еще с поездкой в Париж в свадебное путешествие.
- Ради подобных приключений стоило выйти замуж.
- Но и любовь была, что греха таить. Была любовь к стихам, что нас окончательно сблизило. Но тут меня ожидали разочарования. Во-первых, он не принимал всерьез женских стихов. Моему вкусу он доверял, но моими стихами не интересовался. Я затаилась. А во-вторых, далеко не красавец, фат, Гумилев имел успех у женщин и этим пользовался ради самоутверждения. Как же мне быть?
- Ты думала о смерти?
- Уже нет. Любовь обернулась мукой, столь сосредоточенной и пленительной, что я запела... про себя. То писала стихи, как все, заведомо слабые, даже Коля, влюбленный в меня без памяти, не решался их хвалить, а тут запела. Обрывки моих песен и составляют мои стихи. Когда Коля был в Африке, Сергей Маковский опубликовал мои стихи в «Аполлоне». Коля тоже одобрил и даже возгордился мной.
- Но это ему не мешает донжуанствовать.
- Что делать, если любовь во всех ее проявлениях и есть предмет поэзии! Он не слышит моих обид и тревог, кроме как в стихах.
- Мир не видит твоих слез, а только жемчужины.
- Такова участь женщин. И поэтов.
- Мы не станем обсуждать сплетни, но мне передали, со слов Высотской, не женщина, а мужчина, что...
- О Высотской я давно знаю.
- О том, что он предложил ей выйти за него замуж?
- Нет. Но вряд ли это так.
- Я огорчила тебя?
- Напротив. Ты помогла пережить мне мои предчувствия и сняла боль. Мне уже ничего не страшно.
- Меня находят какой-то особенной. Но, по-моему, это ты по-настоящему особенная, без всяких выкрутас и выходок.
- Да, мы с тобой двойники. Как две куклы, очень похожие и разные, одна романтическая, другая классическая.
- Мы здесь засиделись. Идем к гостям.
В небольшом зале с роялем Судейкин, Кузмин, Князев...
Кузмин у рояля, он поет один из своих романсов - «Если завтра будет солнце, мы во Фьезоле поедем...»

Маски мелькают в дверях, словно в танце. В их глазах и жестах восхищение.

                2
Закатное небо над Финским заливом. С колокольни у Тучкова моста несется звон. У высокого окна за столом, заваленном книгами и бумагами, Гумилев что-то пишет с усердием настоящего школяра.
Входит Ахматова. Гумилев вздрагивает, хмурится и вскакивает на ноги с веселой улыбкой.
- Ты не уехала?
- Надо поговорить, Коля.
- Аня, ты лучше увиделась бы с сыном и поговорила с ним, к его радости.
- Он теряет не мать, а отца.
- Ах, вот о чем! Мои любовные истории его не касаются. И тебя тоже. И ты влюблялась и любила, о чем пропеть в стихах ты не постыдилась.
- Как и ты, Коля. Не о том речь.
- Нет, я любил одну тебя.
- А та особа, ради которой ты стрелялся с Волошиным?
- Это он стрелялся из-за нее, а я лишь обрадовался случаю...
- Быть убитым на дуэли. Это не мужество, а глупость. И тебя постоянно тянет на глупости, как мальчика, который вне себя.
- Аня, не надо мне доказывать, что я такой-сякой. От этого я не стану иным, если не хуже. Я же не позволяю себе говорить тебе ничего плохого. Будь такой, какая ты есть. И позволь мне быть таким, каков я есть. Я не хочу быть хуже или лучше других, я хочу быть таким, каким меня создал Бог. В этом мое предназначенье.
- А я вижу, Коля, ты свое предназначенье, быть может, высокое, свел к тому, чтобы разыгрывать из себя Дон Жуана.
- Никого я не разыгрываю. Я играю себя, каков ныне. Я главный синдик Цеха поэтов. Мы создали издательство «Гиперборей». Мы выпускаем журнал «Гиперборей». И это в то время, когда я возглавил литературный отдел журнала «Аполлон».
- Ты еще, Коля, студент Университета.
- Да.
- И муж. И отец.
- Да.
- И Дон Жуан.
- Это же превосходно!
- Я теряю о тебе представление. Ты существуешь в яви или нет. Или ты вовсе еще не мужчина, а подросток, который еще весь пребывает в фантазиях. Для него мир - одни романтические цветы и жемчуга.
- Я поэт. Кстати, и ты поэт, Аня. Не надо играть тебе роль жены. Она к тебе не пристала.
- И даже матери. Ты прав.
- Просто мы еще молоды, чего же лучше. Слава Богу, моя мама заботится о нас и у нее есть еще кое-какой капитал. Лучших дней у нас не будет. Но ты невесела, как пленница, хотя ты свободна и вольна жить, как хочешь.
- Я свободная пленница? Это правда. Но я такой росла и в своей семье. То пленницей смертной доли человека, то пленницей муз и Феба, то пленницей любви...
- Здесь твое призвание, Аня, и счастье, и мука.
- Я знаю.
- Да, нет измен. Это игра, которой все упиваются в «Бродячей собаке». Тебе там не нравится, я знаю, но это свет без аристократических и буржуазных условностей; высший свет и богема всегда сливались у театральных подмостков.
- Почему же? Мне в «Бродячей собаке» нравится бывать, как в театре за кулисами. Только и там я ощущаю себя пленницей своих и чужих желаний. И смертной доли человека, как на сцене бытия.
- Это я понимаю. Ты поэт.
- Но ты-то ведешь себя иначе.
- Как?
- Ненасытным Дон Жуаном.
- Опять!
- Это ты опять. Хочешь оставить? Так и скажи. Надоело мне быть кукушкой на часах.
- Я еще успею на поезд. А ты оставайся кукушкой на часах.
Гумилев поспешно выходит из комнаты, Ахматова бросается за ним; вскоре хлопает входная дверь; Ахматова возвращается со свечой.

        АХМАТОВА
Проводила друга до передней.
Постояла в золотой пыли.
С колоколенки соседней
Звуки важные текли.
Брошена! Придуманное слово -
Разве я цветок или письмо?

Вдруг являются ряженые - это гипербореи (Осип Мандельштам, Кузьмина-Караваева с мужем, Лозинский...)  Среди ряженых и Гумилев. И маски.

Ахматова смеется:
- Кто такие? А, узнаю... Гипербореи!
Голубая маска:
- В праздники нелепо сидеть в вашей студенческой конуре.
- Это похищение?
Гумилев в маске:
- Мы уедем туда, где исстари обитали гипербореи.
- В Царское Село?
Голубая маска:
- Может статься, дальше «Бродячей собаки» не доедем.
Мандельштам в маске:
- Вперед!
Ахматова:
- Постойте! А почему вы не спрашиваете, где Гумилев?
- Это похищение Сафо, в котором участвует, уж конечно, и Алкей!
Уходят, и возникают виды вечернего Петербурга в рождественские дни.


ГЛАВА ВОСЬМАЯ

                1
Крупным планом эмблема кабаре «Бродячая собака», спадающая, как занавес. Один из новогодних вечеров с елкой и ряжеными, с чтением стихов поэтами... На сцене мы узнаем то Сергея Городецкого, то Алексея Толстого, то Осипа Мандельштама, между тем Хор девушек и юношей составляет публику на просцениуме.

Сергей с недоумением:
- Вчера здесь была разыграна мистерия Михаила Кузмина в постановке Николая Евреинова...
Женя с важностью:
- Это серьезно.
- «Вертеп кукольный»?
Лика, смеясь:
- Это еще серьзнее, хотя куклы - народ несерьезный, неживой.
Лара:
-  «Вертеп кукольный» - это на сцене. Младенец Христос и все такое. А в зале была «Тайная вечеря».

Два немолодых актера заглядывают в зал и переглядываются.
Серафим, припоминая:
- Мы сидели, разумею, апостолы, за длинным столом при свечах, и чудо, тут явились ангелы с серебряными крыльями и с горящими свечами в руках...
Гаврила вторит:
- И пели ангелы серебряными голосками... Апостолы возрыдали. Я был прямо счастлив.
- Детишки из приюта... Я думаю, все это на грани ереси... Даже веру горазды превратить в театр для потехи публики...
- А что сейчас?
- Свой вертеп представили поэты. Читают стихи. Важный народ, а играют словами, как дети. Лучше пойдем выпьем. Поэзия без вина меня не пьянит. Возраст не тот.
- А может быть, поэты не те. (Декламирует.) «Я послал тебе черную розу в бокале // Золотого, как небо, аи...». Вот это фокус! Падаешь замертво.
- Эй! Не падай, ты еще не пьян.
- Я пьян от Блока. «Я послал тебе черную розу в бокале // Золотого, как небо, аи...».
Уходят.

Князев выбегает из зала, за ним выходит Ольга Афанасьевна.
Глебова со вниманием:
- Почему вы убежали?
Князев взволнованно:
- Стихи стихами, но заговорить стихами с вами, да при всех, оказалось свыше моих сил.
- Но все прозвучало хорошо. Хотя, признаться, я ничего не поняла; возможно, ваше волнение передалось мне, и я не слышала слов, кроме звенящего вашего голоса... Запомнила только - «поцелуйные плечи».
- Я заволновался до дурноты...
- Ничего. Это бывает. Волнение на сцене - это и есть то, что передается в зал. Владеть собой еще научитесь.
- Я люблю вас. Вот чего я уже не в силах вынести. Между тем разлука близка.
- Вы возвращаетесь в полк?
- Обязан. Я и так просрочил все сроки. А зачем мне возвращаться в полк? Кто меня там ждет? Друзья мои здесь. Оставить службу я могу. Я ведь все еще вольноопределяющийся. Таков я и в поэзии... Но я должен знать, ради чего. Я люблю вас и вся моя жизнь в вас.
- Боже! Предостерегала я вас: нельзя так серьезно. Здесь богема, а не высший свет.
- Сердцу не прикажешь. Я люблю вас. Разве я не заслужил, по крайней мере, приглашения на интимный завтрак?
- Пожалуй, заслужили. На прощанье.
- Чудесно! Вы вернули меня к жизни.
- Там на сцену выходит Анна Андреевна. Послушаем?
Входят в зал.
               
          АХМАТОВА
Все мы бражники здесь, блудницы,
Как невесело вместе нам!
На стенах цветы и птицы
Томятся по небесам.

Ты куришь черную трубку,
Так странен дымок над ней.
Я надела узкую юбку,
Чтоб казаться еще стройней.

Навсегда забиты окошки:
Что там, изморозь или гроза?
На глаза осторожной кошки
Похожи твои глаза.

О, как сердце мое тоскует!
Не смертного ль часа жду?
А та, что сейчас танцует,
Непременно будет в аду.

Рукоплескания не без недоумения и удивления.

Лика:
- Нам-то здесь весело.
Лара:
- Жестокая искренность.
Пронин вскакивает на ноги:
- Если бы здесь было объявлено состязание поэтов, как в древности, победительницей вышла бы Анна Ахматова. Ей венок!
Глебова уязвленно:
- Ах, пророчица! Не меня ли ты посылаешь, как твой Данте,  в ад?
Ахматова смеется:
- Не одна ты танцуешь на свете. Да и не за танцы попадают в ад. Во всяком случае, ты так хорошо танцуешь, что апостол Петр  залюбуется тобой и отпустит все твои грехи.
За пианино  усаживается Кузмин, все весело окружают его. Он поет один из его романсов «Дитя, не тянися весною за розой». Затемнение.

                2
Квартира Судейкиных, просторная, старинная мебель, фарфор, среди картин из новых портреты Ольги Глебовой в платьях ее персонажей повсюду - то Феи, то Психеи, то Коломбины в нескольких вариантах... Одна из Коломбин оживает, это Ольга Афанасьевна выглядывает в окно; показывается девушка небольшого роста, горничная, которую именуют камеристкой.
Камеристка удивленно:
- Ольга Афанасьевна, вы уже на ногах и одеты?
Глебова серьезно:
- А ты не забыла, что нынче у меня интимный завтрак?
- Интимный завтрак! Я думала, бывают лишь интимные обеды в отдельных кабинетах дорогих ресторанов. На худой конец, в кабачке «Бродячая собака».
- Не забывайся, Глаша. Ты не моя горничная, а камеристка Коломбины. Я твоя госпожа. Она пригласила Пьеро на интимный завтрак.
- Благо, муж в отъезде.
- Это не твое дело. Да это всего лишь розыгрыш.
- Репетиция? Так бы и сказали. Я охотно подыграю вам в роли маленькой камеристки. Так что потом и меня можно выпустить на сцену.
- Наконец-то! Ты меня смутила и чуть не сбила с роли.
Проносится звон колокольчика у входной двери. Камеристка уходит.

Коломбина в гостиной у высокого зеркала изъясняется знаками. И тут, как из зеркала, выходит Хор в маскарадных платьях, как с картин Ватто. На втором плане – маски.
Входит Всеволод Князев во фраке, рукава и брюки явно коротки, что делает его, однако, похожим на Пьеро. Далее вольно или невольно разыгрывается пантомима.
КОЛОМБИНА  в танцевальных па кружит вокруг Пьеро.
ПЬЕРО  пытается приноровиться к ее движениям и закружиться с нею, но сбивается с ног и падает.
КОЛОМБИНА  смеется и ставит ножку на его грудь. Вы побеждены, сударь!
ПЬЕРО  приподнимается, касаясь руками ножки поначалу несмело, вдруг целует ее. Поцелуйные ножки!
КОЛОМБИНА  с торжеством протягивает руку и помогает Пьеро подняться.
Объятия и поцелуи.
Проносится звон колокольчика. Входит камеристка с корзинкой цветов и письмом.
ПЬЕРО  выхватывает письмо и рвет, а цветы бросает к двери, куда отступила в испуге камеристка.
КОЛОМБИНА  выказывает всячески веселое недоумение и велит камеристке подать завтрак.
КАМЕРИСТКА  с преважным видом приглашает к столику в зальце у дивана.

Интимный завтрак. Коломбина и Пьеро едят, пьют. Откуда-то доносятся звуки музыки.
КОЛОМБИНА  встает, протягивает руку ПЬЕРО и уводит его за собой, не обращая внимание на его явное нежелание идти куда-то.
Хор то возникает в зеркале, то исчезает.
Женя шепотом:
- Куда они?
Лара:
- В костел.
Тата:
- Собрались повенчаться?!
Лара:
- Нет, там концерт... «Реквием» Моцарта заполнил небеса...

               ХОР...
Любовь вселенская и смерть.
Зачем такая круговерть,
Когда иных миров достичь не в силах
Истлеет красота в могилах?
     Земная красота,
Ее чудесные глаза, ее уста,
Всей неги чистой безмятежность,
Души безмерной нежность -
Все в бездну без возврата - ад иль рай,
И мук предсмертных через край.
И только музыка взыскует
      Не плакать всуе,
      Бессмертия залог,
Как Космос или Бог!

Возникают виды Санкт-Петербурга с приметами празднования 300-летия Дома Романовых, с царским выходом и затемнением.

                3
Квартира Судейкиных. Спальня... Входят Ольга Глебова и Всеволод Князев и заключают друг друга в объятия.
Князев радостно и нежно:
- Ольга, наконец-то!
Глебова серьезно:
- Я Коломбина, вы Пьеро.
- Как! И «Реквием» Моцарта для вас всего лишь игра?
- Театр вселенский - что ж еще? Или Пьеро не способен любить Коломбину на вселенской сцене?
Любовная сцена за легким полупрозрачным пологом, за которым проступает Хор и выходит на первый план. Юноши и девушки под стать фигуркам Ватто в танце изображают негу любви.

                ХОР...
Здесь жизнь вся в розовом тумане.
Как сон, она его обманет?
Ведь для нее все это лишь игра,
А он-то горд и несказанно рад!
О, первая любовь! Одно смятенье
И в грезах пышное цветенье.
А женственность божественно нежна
И сладострастна, как весна.
И негой страсти дышат речи,
Как губы, поцелуйны плечи.
Какое счастье! Жизни высший миг!
Истома смерти заглушает крик.
Ночь Клеопатры? Танец Саломеи?
О, слава вам, гипербореи!
       (Исчезает.)

Глебова ласково:
- Милый мой, любовь - агония смерти. Люби меня, я хочу умереть в истоме любви.
Князев с восторгом:
- И воскреснуть! Любовь может быть и агонией рождения!
- Значит, ты в моих объятиях... на моей груди... рождаешься, как дитя, в то время, как я умираю. Хорошо, пусть так.
- Нет, ты не умираешь. Любовь - воскресение к новой жизни.
- Да, в первые моменты влюбленности, а когда дело доходит до страсти, тут и конец неминуем в судорогах оргазма.
- Восторг радости.
- Восторг отчаяния. Довольно! (Отталкивает его.)Мне кажется, мы обговариваем чьи-то мысли... Я где-то читала...
- Это из статьи Александра Бенуа «Ожидая гимна Аполлона»... «...Нечто похожее на... агонию происходит в настоящее время. И мы чувствуем приближение какой-то общей смерти...»
Глебова вскакивает на ковер в сорочке, словно в поисках спасения от грядущих перемен и смерти, выражая это в пляске под «Реквием» Моцарта.
 Князев, приподнявшись, простирая руки:
- «Мы тоже переживаем агонию, в которой таится великая красота (и прямо театральная пышность) апофеоза... Но все же мы не совсем уверены, переживаем ли мы восторг радости или восторг отчаяния».
Глебова  в изнеможении. Довольно!
Князев, вскакивая на ковер, закутываясь в покрывало:
- «Нас что-то закутывает и пьянит, мы все более и более возносимся. Вокруг распадаются колоссальные громады, рушатся тысячелетние иллюзии, падают недавно еще нужнейшие надежды, и мы сами далеко не уверены в том, не спалят ли нас лучи восходящего солнца, не ослепит ли оно нас. Наконец, коварно вырастает вопрос: доживем ли?!» (Заключает в объятия Ольгу, закутывая ее в покрывало.)
Глебова, высвобождаясь:
- Вы слишком уж увлеклись, Всеволод. Бывает, и на сцене партнер увлекается и за кулисами не может отстать, но это уже противно.
- Как! И это для вас было всего лишь игрой?! О, Боже!
Снова «Реквием» Моцарта...


ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

                1
Дом в стиле модерн. В спальне Полина и Морев в белых мохнатых халатах, только что принявшие душ. На столике поднос с напитками и закуской.

ПОЛИНА (сбрасывая халат и залезая в постель). Это наш интимный завтрак. Угощайся, Павлуша! А я не хочу. Я хочу только тебя.
МОРЕВ. Спасибо! Мне не мешает подкрепиться, чтобы припасть к тебе с новой силой.
ПОЛИНА. Они тоже этим занимаются?
МОРЕВ. Кто? А! Они в саду в беседке.
ПОЛИНА. Но и там можно при желании, а?
МОРЕВ. Нет. Они вроде влюблены, но ведут себя, как муж и жена, для которых медовый месяц стал воспоминанием.
ПОЛИНА. Но они еще очень молоды, моложе нас. Может быть, в них  еще чувственность не пробудилась.
МОРЕВ (закусывая и выпивая с видимым удовольствием). Хочешь заняться юношей?
ПОЛИНА. А ты – девушкой? Держится просто и скромно, а красивей я не видела.
МОРЕВ. И я.
ПОЛИНА. Она не напоминает тебе Юлю?
МОРЕВ. Этак, и ты напоминаешь мне Юлю.
ПОЛИНА. Ты продолжаешь ее любить!
МОРЕВ. Я помню ее. Что же удивительного?
ПОЛИНА. Стоп! Я чувствую, что эта тема может нас выбить из колеи. Не хочу просыпаться.
МОРЕВ (залезает на кровать, сбрасывая халат). Ты права. С нашими гостями столь необычно, будем считать, что мы в отпуске.
ПОЛИНА (раскрываясь). На взморье, только за сто лет!
МОРЕВ. Восхитительно!

В беседке Эста и Леонард. Они лежат на полу с веселым дыханием, очевидно, после головокружительных поцелуев.
ЭСТА. Я хотела у тебя спросить…
ЛЕОНАРД. Да.
ЭСТА (со смущением). О Гумилеве. Эта история с Чебуриной де Габриак и здесь же Аня Горенко… А была ли любовь?
ЛЕОНАРД (рассмеявшись). В том, что  гимназист Гумилев был влюблен в гимназистку Аню Горенко, не приходится сомневаться. Возраст и поэтическое окружение - Царское Село - все обязывало быть влюбленным. Но любовных стихов, связанных с Горенко, вроде бы нет. Не любовь, то есть не путь поэта, рыцаря, влюбленного в прекрасную даму, а путь конквистадора выбрал Гумилев, возможно, отвергнутый Аней Горенко. Он отправился в странствия - Париж и Африка.
ЭСТА. Я об Анне Ахматовой.
ЛЕОНАРД. Думаю, Аня Горенко никогда не была влюблена в Гумилева. И его книжки стихов вряд ли высоко ценила, читая наизусть стихи немецких и французских поэтов, очень далеких от юношеского стихотворства Гумилева. Аня еще гимназисткой росла в среде своей взрослой замужней сестры, курила, была дружна с мужем сестры. И была влюблена, может быть, не один раз, но несчастливо. И женихов не было, а то бы вышла замуж, чтобы обрести самостоятельность.
ЭСТА. Странно.
ЛЕОНАРД. Разве не странно, что и в тебя влюблялись мало? А в Антилуне ты вообще прослыла старой девой.
ЭСТА. Тсс. Продолжай.
ЛЕОНАРД. История Гумилева с Дмитриевой, у которой был жених и любовник, кроме него, с его нетерпеливым желанием на ней жениться, когда он, вынужденный отступить, едет тут же к Ане Горенко в Одессу очередной раз попросить ее руки, все запутывает.
ЭСТА. Там влюбленность юности, память о ней, здесь страсть?
ЛЕОНАРД. Вот, вот… Что означало для Гумилева любовь? Страсть к женщине, которую проще и естественнее удовлетворять в браке? И при этом не особо важно, кто это: Дмитриева или Горенко - было бы влечение? Житейски это понятно. Но любовь ли это?
ЭСТА. Тем более любовь ли поэта?
ЛЕОНАРД. Еще следует знать… Аня Горенко была влюблена в одного студента очень серьезно и все просила мужа старшей сестры достать его фотографию. В это время в Киев приезжает Гумилев со столичными поэтами, на выступления которых, конечно же, приглашает Аню и встречается с нею, и снова просит ее руки. На этот раз она говорит: «Да» и находит необходимым о том сообщить мужу старшей сестры, может быть, через него и студенту (В.В.Голенищев-Кутузов).
ЭСТА. Ничего себе!
ЛЕОНАРД. «Милый Сергей Владимирович, - писала Аня Горенко 2 февраля 1910 года, - это четвертое письмо, которое я пишу Вам за эту неделю. Не удивляйтесь, с упрямством, достойным лучшего применения, я решила сообщить Вам о событии, которое должно коренным образом изменить мою жизнь, но это оказалось так трудно, что до сегодняшнего вечера я не могла решиться послать это письмо. Я выхожу замуж за друга моей юности Николая Степановича Гумилева. Он любит меня уже три года, и я верю, что моя судьба - быть его женой. Люблю ли его, я не знаю, но кажется мне, что люблю… Я дала ему руку, а что было в моей душе, знает Бог и Вы, мой верный друг Сережа».
ЭСТА. «Люблю ли его, я не знаю, но кажется мне, что люблю…» Это из романса.
ЛЕОНАРД. Словно в ответ Аня получает фотографию Голенищева–Кутузова, что, возможно, совпало случайно, или решение Ани выйти замуж за Гумилева родные не приняли всерьез? Фотография могла означать напоминание о любви, пусть неразделенной, а к чему тут замужество?
ЭСТА. Действительно.
ЛЕОНАРД. Аня Горенко ответила с ее безоглядной искренностью: «На ней он совсем такой, каким я знала его, любила и так безумно боялась: элегантный и такой равнодушно–холодный, он смотрит на меня усталым спокойным взором близоруких светлых глаз… Я слишком счастлива, чтобы молчать. Я пишу Вам и знаю, что он здесь со мной, что я могу его видеть - это так безумно хорошо».
ЭСТА. Да, это любовь, о чем поет Анна Ахматова.
ЛЕОНАРД. Это не все. «Сережа! – продолжала Аня Горенко. - Я не могу оторвать от него душу мою. Я отравлена на всю жизнь, горек яд неразделенной любви. Смогу ли я снова начать жить? Конечно, нет! Гумилев - моя судьба, и я покорно отдаюсь ей. Не осуждайте меня, если можете. Я клянусь Вам всем для меня святым, что этот несчастный человек будет счастлив со мной».
ЭСТА. Аня Горенко счастлива и несчастна от неразделенной любви, это можно понять, однако называет «несчастным человеком» Гумилева, обещая сделать его счастливым. Как?
ЛЕОНАРД. И все же это был разумный выбор для девушки, мечтающей стать поэтом, более того, пророчески угадывающей свою судьбу. Выйдя замуж, она прежде всего обрела свободу и возможность уехать в свадебное путешествие в Париж. Эрос соединил их в браке. Житейски это понятно. Но были ли они счастливы?
ЭСТА. Была ли Любовь?
ЛЕОНАРД. Познакомившись в Париже с безвестным художником, Анна Андреевна всю зиму с ним переписывается, летом едет в Париж, собственно только для встреч с Модильяни, а по возвращении страстно ждет от него письма в деревне, где Гумилев то и дело влюбляется. А была ли любовь и к кому?

Жгу до зари на окошке свечу
И  ни о ком не тоскую,
Но не хочу, не хочу, не хочу
Знать, как целуют другую.

Была ли Любовь или нет, но чудо свершилось: Аня Горенко превратилась в Анну Ахматову, рядом с которой Николай Гумилев всего лишь стихотворец, осененный ее славой и великой эпохой.
ЭСТА. Есть рисунки Модильяни с обнаженной Ахматовой… Она готова была связать свою судьбу с бедным художником?
ЛЕОНАРД. Нет, бедняга Гумилев сыграл роль ее судьбы. Она не ошиблась.

В саду, где наступили вечерние сумерки, показываются Полина и Морев с полумасками в руках. Оказывается, подана карета для выезда в город.



ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

                1
Эмблема кабаре взвивается. В гостиной Князев, рассеянный и грустный до отчаяния, и Кузмин.

Кузмин в раздумьях:
- Что такое акмеизм? Да еще с адамизмом? О преодолении символизма я заявил раньше в статье «О прекрасной ясности». В ней я обращался к вам:  «Друг мой, имея талант, то есть умение по-своему, по-новому видеть мир, память художника, способность отличать нужное от случайного, правдоподобную выдумку, - пишите логично, соблюдая чистоту народной речи, имея свой слог...»
Князев скептически:
- Хорошенькое дело - «имея свой слог»! Я помню ваши слова: «будьте искусными зодчими как в мелочах, так в целом, будьте понятны в ваших выражениях».
- Да, « в рассказе пусть рассказывается, в драме пусть действуют, лирику сохраните для стихов, любите слово, как Флобер, будьте экономны в средствах и скупы в словах, точны и подлинны, - и вы найдете секрет дивной вещи - прекрасной ясности, которую назвал бы я «кларизмом».
- Нет, я мечтаю о пронзительном счастье в стихах и в любви... Мне ближе Северянин и Бальмонт, чем Пушкин с его прекрасной ясностью, недостижимой в наш век...
- Я вас понимаю, вы проявляете нетерпение юности.

Входит Гумилев с надменным видом, но тут же улыбка трогает его губы.
- Мишенька!
- Коля!
Князев поспешно уходит, весь в ожидании явления Ольги Афанасьевны.

За пианино Цыбульский импровизирует.  Рукоплескания.
На фоне цветов по стене за столиком Ахматова и Недоброво. Публика посматривает на Анну Ахматову. Входят маски.
Раздаются голоса:
- Анна Андреевна! Анна Андреевна, прочтите что-нибудь?
Анна Ахматова встает без улыбки, не уходит, а прямо проходит на сцену.
            
         АХМАТОВА
Звенела музыка в саду
Таким невыразимым горем.
Свежо и остро пахли морем
На блюде устрицы во льду.

Он мне сказал: «Я верный друг!»
И моего коснулся платья.
Как не похожи на объятья
Прикосновенья этих рук.

Так гладят кошек или птиц,
Так на наездниц смотрят стройных...
Лишь смех в глазах его спокойных
Под легким золотом ресниц.

А скорбных скрипок голоса
Поют за стелющимся дымом:
«Благослови же небеса -
Ты первый раз одна с любимым».

Недоброво встает, идет навстречу Ахматовой и уходит с нею.
Пауза.

Паллада Олимповна:
- Восхитительно!
Мандельштам, выражая тоже:
- Вполоборота...

Хор взволнованно сбегается.
Сергей с любопытством:
- Что это было?
Лика:
- Импровизация?
Лара:
- Признание в любви!
Пауза.
Пронин, чтобы заполнить паузу, по своему обыкновению, берет в руки гитару, перебирает струны, переходя с одной мелодии на другую. Звучит один из популярных романсов...

                2
В буфете среди уже веселой к ночи публики два немолодых актера за отдельным столиком. Кузьмич поглядывает на них с издевкой и с восхищением. К стойке подходит Цыбульский и жестом показывает: как всегда.
Кузьмич с тем же выражением:
- Это я понимаю. А кто платит?
Цыбульский озадаченно:
- Не знаю. Но кто-то звал меня в буфет.
Петров весело:
- Если это был голос свыше, я охотно исполню волю Господа Бога.
Кузьмич важно:
- Не богохульствуйте, Коля Петер.
- Ничего подобного. Любимого вина старца Распутина!
- Мадеры, значит.

Два немолодых актера.
Серафим вынимает кошелек:
- Приятно пахнет кошелек.
Гаврила пугается:
- Спрячь! Заподозрят нас еще в краже.
- С чего? Сама отдала.
- То-то и оно. Милостыню так не подают.
- Светская дама. Актриса. Поэтесса.
- Афродита!
Серафим разочарованно:
- В кошельке однако негусто.
- Стой! Паллада.

К ним подходит весьма смущенная Паллада Олимповна.
- Отужинали, господа?
Оба актера вскакивают на ноги:
- Благодарствуйте! Благодарствуйте!

Гумилев с дальнего угла обращает внимание на смущение Паллады Олимповны.
Паллада, краснея:
- Знаете, я не подумала об извозчике. Мне, право, неудобно. Нельзя ли попросить у вас взаймы на извозчика?
Серафим с изумлением:
- Взаймы? У бродячего пса?
Гаврила машет рукой на товарища:
- Постой. Тронут до слез.

Гумилев подходит к Палладе Олимповне.
- Сударыня, не могу ли я вам чем помочь?
Паллада, вся всрыхивая:
- О, да, конечно, Николай Степанович! - Вздыхает с облегчением. - Простите, господа актеры. Спокойной ночи!
Гумилев любопытствует:
- Что случилось?
- Совершенно не умею подавать милостыню. Отдаю все.
- Милостивая государыня! Вы отдали все деньги этим клоунам и вернулись к ним одолжить у них на извозчика? Замечательно!
- Вы смеетесь надо мной, Николай Степанович?
- Разве на то похоже? Я в восторге! Вы божественны!
- Улыбка у вас милая. Как не поверить? Можно подумать, вы хотите меня обольстить.
- Не знаю, что со мною... Но, кажется, в меня вселился Сатана? ( Смеется. ) Или всего лишь Дон Жуан?
Паллада Олимповна приосанивается:
- Что это? Признание в любви?
- Любить и петь - одно и то же...
- Иль обольщенье без околичностей? Боже!
- Я говорю, в меня вселился дьвол, который прельстился вашими прелестями...
- Но, кажется, в вас влюблены?
- Вы кого имеете в виду? Впрочем, неважно. Важно, когда ты сам влюблен, обуян страстью. Ведь и у чувственной страсти есть миг цветенья, ее высший миг.
- Акмеист... Вам это так не пройдет. Увезите меня отсюда. Поскорее. Сейчас!
- Из огня да в полымя!

Хор провожает их к выходу:
Лика:
- Он же смеется над ней!
Женя с удивлением:
- Смеется он или нет, он ее не упустит.
Тата:
- Однако, какой нахал!
Лика:
- Кажется, будет весьма кстати нам вспомнить строфу из «Собачьего гимна»-2.
Женя:
- Первый сочинил Князев, второй - через год - Кузмин.

            ХОР...
Не забыта и Паллада
В титулованном кругу,
Словно древняя Дриада,
Что резвится на лугу.
Ей любовь одна отрада,
И где надо и не надо
Не ответит(3 раза) «не могу».
      (Пляшет.)


ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

                1
Эмблема кабаре взвивается.
Хор в беспокойстве - Князев сам не свой, он избегает Кузмина; входит Осип Мандельштам, поглядывает на Князева не без сарказма, явно сочувственного.
Мандельштам решительно:
- Теперь вы видите? Не только от символизма, но и романтизма во всех его видах следует уходить...
Князев растерянно:
- Что? Куда уходить?
- Недавно я бы сказал, в революцию, но выбрал я поэзию. А вы - царскую службу или поэзию?
- Я думал, совместить.
- Лермонтову не удалось.
- Как сказать.
- Тоже верно. Но не те времена.
- Тоже верно.

Ольга Высотская и Алиса Творогова в гостиной уединились в дальнем углу, не обращая внимания на персонажей Карло Гоцци, которые прямо нависают над ними.
Алиса шепотом:
- Ольга, что случилось?
Ольга настороженно:
- А что?
- Ты в простом темном платье и платочке, как для посещения церкви.
- Я и была в церкви. Но заглянула сюда, чтобы увидеться с тобой.
- Вот и спрашиваю я тебя, что случилось. Расстроенной и даже в слезах я тебя видела, но такой - нет. Ты, как Чайка у Чехова.
- В самом деле. Его еще здесь нет. Это хорошо. Мне надо собраться с мыслями.
- Его может и не быть.
- Я и не буду его ждать. Я хотела увидеться с тобой. Представь себе: встречаю днем на Невском Палладу... Совершенно случайная и нелепая встреча. Не сон ли это? Она принялась расхваливать Гумилева. Ну, думаю, все знают о нас. Потом что-то сказала, я не поняла. И до сих пор понять не могу.
- Весьма экстравагантная женщина. Как! Он приударил за ней?
- Вот именно. «Как отказать такому мужчине!» Это ее слова.
- Не выдумывает?
- Мы едва знакомы. Зачем ей заговаривать со мной о нем? Зачем лгать? Но и гадать тут нечего. Я прямо спрошу у него, и станет все ясно. Но и так уже все ясно. Я - Чайка! Это больше, чем  метафора из пьесы.
- Что?!
Ольга Высотская встает:
- Мне лучше уйти.

Входит Гумилев с надменным видом и проходит мимо Ольги Высотской. Ольга опускается на диван, тут же поднимается и идет к выходу. Алиса бросается за Гумилевым.
Хор обнаруживает неладное и сбегается, сводя Гумилева с Ольгой Высотской.

В кабинете Пронина Гумилев и Ольга Высотская.
- Что сказала мне Паллада Олимповна, правда?
Гумилев брезгливо:
- Я не знаю, что она сказала. В любом случае, это какой-нибудь вздор. В сплетнях разбираться не стану.
- Значит, это правда.
- Не стану обсуждать.
- И не надо.
Гумилев делает движение поцеловать ее в голову, взять ее руку, но в испуге и с чувством отвращения к самому себе замирает...
Ольга встает:
- Два слова на прощанье. Я верила, любила, но ухожу, не веря, не любя... Погибну, может быть, но отрекаюсь от тебя навеки.

Ольга в простом и темном платье, со скорбным лицом взглядывает на Гумилева последний раз и уходит.
Гумилев вздыхает с облегчением и смотрит с удовольствием на афишу с изображением льва.
- Прочь отсюда. О, муза дальних странствий!

Хор заполняет сцену с пятнами света, где возникают то Ольга на фоне видов Москвы, то Гумилев, одетый, как англичанин, на фоне моря и пальм, то Анна Ахматова на фоне видов Екатерининского парка в Царском Селе, - все завершается маршем во славу музы дальних странствий.
            
             ХОР...
Когда любовь без цели,
Как песни, что мы пели,
Уносится, как сон,
И светел небосклон,
Свобода у порога,
Зовет нас в даль дорога.
Но сердце пополам
В тоске по вешним снам.
О, горестная мука,
Измена и разлука!
Вся жизнь - как свет ночей.
Но лишь звончей, звончей
Ликующие стансы
У музы дальних странствий

Хор в пляске словно возносится все выше и выше в ночь к звездам поверх пальм..

                2
Вечерний Петербург с ярким электрическим сиянием фонарей, витрин и трамваев, настоящих островков света в сумерках улиц...
Всеволод Князев в плаще и цилиндре у фонарного столба. Несколько девушек из Хора, проходя мимо, со смехом останавливаются.
Лика:
- Всеволод!
Тата:
- Гусар. Поэт. Значит, влюбленный. Только, увы, красавица замужем.
Лара:
- Не в том беда, красавица непостоянна, то Фея она, то Галатея, то Коломбина... Драматическая актриса, певица, танцовщица и ваянием увлекается, и стихи пишет... Словом, волшебница.
- Влюбленный в нее, он вдвойне и втройне счастлив?
Лика:
- Влюбленный в нее, он вдвойне и втройне несчастлив.
Лара обращается к гусару:
- Всеволод! Здесь ваш пост?
Князев вздыхает:
- Мне сказали, она на балу в великокняжеском дворце, где присутствует и государь; она спляшет там «Русскую»...
Лара:
- Хочешь заглянуть на бал?
- О, нет! Меня тотчас арестуют и посадят, хорошо еще, в гауптвахту. Мне достаточно увидеть два-три ее шага до двери, пленительных, как ее улыбка, чтобы почувствовать себя на седьмом небе.
- Или в аду.
Лика:
- О, Сивилла, помолчи!
Лара:
- Ну, так, смотрите в яви!
Тата:
- Что это?!
- Вы видите то, что вижу я при свете бытия.

              ХОР...
Дворец в амурах и наядах,
В великолепнейших нарядах
Вельмож, военных, светских дам,
И государь недвижный там.
Захвачена вся пляской,
Танцовщица исходит лаской.
      (Пугается.)
При блеске электрических свечей
Прозрачна кожа до костей.
      О, Боже! Боже!
Вся жизнь как смерти ложе.
Великолепный маскарад -
Как смерти неизбывной сад.
     (Видение исчезает.)
Нет, с нами юность наша,
Как жизни полной чаша!

Разносится рожок автомобиля, Хор отступает, стараясь увести гусара. Подъезжает автомобиль; Неизвестный и Ольга Глебова как Арлекин и Коломбина прощаются у двери - с объятиями и поцелуями.
Всеволод Князев прячется за столб и убегает прочь.

                3
Эмблема кабаре спадает, как занавес. В гостиной накрывают стол. Там распоряжаются Пронин и Кузьмич.

В полутемном зале со сценой Кузмин и Князев.
Кузмин сочувственно:
- Милый друг, ты ведешь себя, как капризный ребенок, которого приголубила женщина против его воли. Ты в обиде, когда должен радоваться.
Князев хмуро:
- Чему?!
- Ты получил все, чего может пожелать мужчина в твоем возрасте.
- Я получил все?! Черт возьми! Да, знаете ли вы, о чем говорите!
- Ну, ну, ну. Мне ведомо все. И я попадал в переплет, в каком оказались вы.
- Допускаю. Вы всеобщий баловень... и мужчин, и женщин...
- Я так не думаю. Я ныне таков, каким себя поставил перед людьми и судьбой. Я вступал в жизнь... пасынком и природы, и культуры, поскольку родился в старообрядческой семье.
- Как!
- Никакой беды в том нет. Мои нравственные начала - оттуда. Но мир вокруг нас изменился, особенно в России, нас всех потянуло к свету, к познанию премудрости земной, к творчеству. Я учился в классической гимназии в Петербурге, судьбе было так угодно. Во мне рано пробудился дар к музыке и к поэзии.
Князев про себя:
- Как и во мне!
- И все же уже студентом консерватории я готов был уйти в леса, в скит, окунуться, вместо музыки и современной суеты, в благоговейное созерцание природы. Здоровье подкачало. И уроками музыки зарабатывать уже не было сил. Не закончив консерватории, по обстоятельствам, не зависящим от меня, я не мог уйти в скит. Это значило бы сразу лечь в могилу.
- И что же вы сделали?
- Поскольку душа моя тянулась не только в дали и тишину лесов, но и в необозримые горизонты культуры, я отправился по случаю в Египет.
Князев про себя:
- В Египет! На какие шиши?
- Мало что я успел там увидеть. Но южные ночи и море навеяли в мою страждущую душу жизнь Средиземноморья в тысячелетиях. Затем я уехал в Италию. А во Франции и побывать, как Пушкину, мне не нужно было. Ведь среди моих предков не только старообрядцы, но и французы.
- Из путешествий вы вернулись гражданином мира.
- Я не космополит. Это удел богачей, ну, и пролетариев. Богатому всюду хорошо, бедному всюду плохо. Я представитель всечеловеческой культуры. И таковым должен быть поэт в России. Вот о чем вы забыли, мой друг.
- Но есть ли у меня дар?
- Это риторический вопрос. Ответ: есть или нет, ничего не означает. Поэт живет звуками небес, как и музыкант.
- Я слышу лишь звуки ее голоса и вижу ее глаза, ее телодвижения. Она любила меня с такой негой самозабвения и истомы, что казалась мне ангелом и с нею я возносился в рай. И вдруг... Как?! Меня лишили Рая. Я в аду моих страстей.
- Это благо, мой друг. Только из мук неисполненных страстей рождаются стихи. Обладание снимает страсть, и остается пустота. Вот поэтому она оттолкнула тебя, как убийца жертву.
- Но я полон любви!
- Прекрасно. Пиши стихи.
- Смешно. Стихи - дерьмо, когда голова кружится от любви.
- Ты не поэт.
- Бездарность, хотите сказать?
- Нет. Не все пишущие стихи - поэты. Ты несомненно талантлив как личность. Для гусара это хорошо.
- Разве вы не хвалили мои стихи?
- Гусары в России всегда были отменными стихотворцами.
- Мне отказывают  в любви. А вы отказываете мне в таланте поэта.
- Вы так себя повели, мой бедный друг. Ну, совсем, как Пьеро, которому зачем-то вздумалось выпить вино с ядом, послушавшись Коломбины. Это же бред.
- А вы не думали о самоубийстве?
- О самоубийстве? Нет. Это же смертный грех. Я думал об уходе в скит. На вашем месте, имея клочок земли, я бы уединился на мызе.
- Вы смеетесь надо мной.
- Чтоб скорее отрезвить вас, мой друг.
- Увы! Я в самом деле выпил вино с ядом!

В зал заглядывают Ахматова и Мандельштам; Князев порывается подойти к ним.      
Князев:
- Простите, Михаил Алексеевич.
- Ты прав. Поговори с Анной Андреевной. Она явно неравнодушна к вам, с Ольгой Афанасьевной. Гумилев в Африке бегает за дикарками, она не прочь, я думаю, утешить тебя.
- Я не думал, что вы циник.
- Я ничего плохого не подумал и не сказал об Анне Андреевне. Она поет любовь. Для нее любовь - песня. Учись у нее.

Кузмин с Мандельштамом уходят; Анна Андреевна подходит к Князеву.
Князев с поклоном:
- Благодарю вас, Анна Андреевна!
- Не за что.
- Как это вы догадались, что я хотел подойти к вам?
- Я читаю чужие мысли.
- О чем я думаю сейчас?
- Я догадалась. Только не скажу. Не обо мне же речь.
- Да, я в самом деле подумал о вас. Но, разумеется, спросить я хотел вас об Ольге Афанасьевне. Вы ведь близкие подруги.
- Нет, мы не подруги. Но, верно, друзья. Это как с вами.
- Как странно. Вы относитесь ко мне лучше, чем она.
- Но она тоже к вам хорошо относится. Только не может женщина принадлежать всем, кто влюблен в нее, кто любит.
- Она принадлежит всем.
- И никому. Она актриса. Хуже с нами, поэтами.
- Нет, хуже с ними, актрисами. Зачем завлекать на одну ночь? Она же не шлюха.
- А разве не вы ее завлекали, простодушен и решителен? Она попалась и опомнилась. В вас говорит обида. Как в стихах Осипа Мандельштама. Это прекрасное детское чувство. Потом вам будет смешно и весело вспоминать...
- Потом? В том-то и дело, Анна Андреевна, потом уже ничего нет и не будет. Мне предстоит вернуться в полк, где никто меня не ждет. Мои друзья здесь. Но здесь я кто? Бездарный любовник и бездарный поэт.
- О, нет! Это тяжкое состояние, я знаю. Но если удастся вам его пережить, вы будете еще счастливы и гениальны.
- Простите, поверить не в силах. И жить!
- С Мандельштамом мы решили здесь поужинать. Присоединяйтесь к нам.
- О, благодарю, Анна Андреевна! Но это я вас всех, моих друзей, приглашаю на прощальный ужин.
- Это сегодня?
- Да. Сегодня кстати интимный вечер, гостей не будет.
- А Ольга Афанасьевна с Судейкиным?
- Не знаю. Боюсь и жду, как обреченный на смерть.
- Это тоже в итоге плодотворное чувство для поэта, Всеволод.

Хор обегает комнаты, сзывая всех к столу, накрытому в гостиной. Являются Пронин, Петров, Кузмин, Цыбульский с двумя музыкантами, Князев, Ахматова, Мандельштам в сопровождении Хора.

Входят Ольга Глебова и Судейкин; волнение Князева доходит до предела.
Князев к музыкантам:
- Николай Карлович! Друзья! Не в услугу, а в дружбу сыграйте «Вальс погибающих на всех парусах» Ильи Саца.

В исполнении трио звучит «Вальс погибающих на всех парусах» Ильи Саца. Хор кружит вокруг Князева, которого не удержать, он словно бросается в море.

                4
Высокая лесистая местность у Красного Села... Весенний день... Всадник несется над ущельем, как над бездной, конь  встает на дыбы и останавливается... Всадник вскакивает на землю, плетью отгоняет коня, - это Всеволод Князев.
Князев:
- Не стану спрашивать: «Быть или не быть?». Смешно. Ответ один. В ученьях иль в сраженьях только пот и кровь... О, жизни скука смертная! Ужели тяжелей небытие, забвение, безвестность? Век героев в прошлом. И век поэтов тоже. Уйти. Исчезнуть.

Звучит выстрел.
За деревьями Хор и фигурки Глебовой и Ахматовой в простых платках. Это на кладбище.
Ахматова:
- Пусть Хор споет нашу песню. Я ее сплела, как венок на могилу поэта...
               
              ХОР...
Высокие своды костела
Синей, чем небесная твердь...
Прости меня, мальчик веселый,
Что я принесла тебе смерть -

За розы с площадки круглой,
За глупые письма твои,
За то, что, дерзкий и смуглый,
Мутно бледнел от любви.

Я думала: ты нарочно -
Как взрослые хочешь быть.
Я думала: томно-порочных
Нельзя, как невест, любить.
..............................................

И смерть к тебе руки простерла...
Скажи, что было потом?
Я не знала, как хрупко горло
Под синим воротником.

Прости меня, мальчик веселый,
Совенок замученный мой!

Смоленское кладбище с фигурками Глебовой и Ахматовой.
Отзвуки «Реквиема» Моцарта.



ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

                1
Эмблема кабаре «Бродячая собака», как занавес, свивается. На стенах в гостиной афиши «Русских сезонов» в Париже... Хор девушек и юношей в современных одеждах, составляя публику, рассматривает афиши; здесь все действующие лица, кроме Ольги Высотской и Всеволода Князева. Среди публики Смолин, Евгения Васильевна, Морев и Юля в масках. Последние во все глаза разглядывают Анну Ахматову, необыкновенно для них юную, тонкую, высокую, с грацией движений, как балерина на сцене.

Глебова Анне Андреевне:
- Что ты любишь балет, понятно. Ты гибка и пластична, как балерина.
- Не балет я люблю, а поэзию танца, вот как танцует Анна Павлова, лебедь наш непостижимый... Или Карсавина...

              ХОР...
Балет из Франции пришедший
В Париж вернулся, как нездешний,
Поэзией Востока полн,
Как море из летучих волн,
С игрой русалок и дельфинов,
Иль Павловой, в полете дивной,
Или Нижинского прыжки -
И вдохновенны, и легки!
Не Петипа, его уроки
Творит, как гений танца, Фокин.
И музыка, чья новизна
Ликует негой, как весна.
Явилось русское искусство,
Как счастья сладостное чувство!

Сцена среди зала обозначена голубым ковром XVIII века и настоящими деревянными амурами того же века при канделябрах, а также выложена зеркалами и окружена гирляндами живых цветов...

Судейкин с восхищением:
- Невиданная интимная прелесть!
Пронин смеется:
- Сам восторгается тем, что сотворил. Ты прав. Знаешь, нам нужна сцена побольше и зал. Но интимная обстановка XVIII века здесь, в нашем подвале, ничем не заменима, как балерина, кавалер ордена Бродячей собаки.
- Она!

Выходит Карсавина в легком платье, как с рисунка с натуры С.Ю.Судейкина.
Музыка - трио на старинных инструментах, включая клавесин.
Пронин объявляет:
- Прима-балерина «Русских сезонов» в Париже Тамара Карсавина!
Рукоплескания, как шум дождя.

У сцены клетка, сделанная из настоящих роз; в ней сидел Амур, который при появлении балерины Карсавиной оживает, и она выпускает, ко всеобщему восхищению, живого ребенка-амура...

Звуки клавесина, напоминающие жужжание пчел на лугу весной...
КАРСАВИНА  танцует «Французский карнавал, или Домино» («Добрые кукушки» и «Колокола острова Киферы») Куперена.

Публика, судя по возгласам многочисленная, стонет, вздыхает от восторга и рукоплещет...
Проносятся восклицания:
- Очаровательно! Умопомрачительно хорошо! Чудесно!

Во время выступления танцовщицы основные действующие лица исчезают, а с завершением танца предстают в маскарадных костюмах, на первый взгляд, то ли как зрители XVIII века, то ли как актеры.

Хор выстраивается.
Лара:
- Декорация и танец несравненной Карсавиной были столь чудесны, как волшебство, что, кажется, стены и своды подвала раздвинулись, вечер наш будет иметь продолжение как бал-маскарад, когда театр и жизнь сливаются в реальность, сиюминутную и вечную.
Всё приходит в движение.

                2
Бал-маскарад. Хоровод масок в непрерывном движении - под звуки то польки, то вальса, то марша... Корифей, Пигмалион, раб, Галатея, Афродита в сопровождении Хора сатиров и нимф...
Корифей:
- Мы в хороводе масок первейшие лица, не правда ли?
Раб:
- Разумеется, если я раб первейших лиц из подвала, то есть Элизиума.
Пигмалион:
- Я царь Кипра, острова Киприды.
Афродита:
- Ну, а я кто, всем известно. Достаточно на меня взглянуть...
Пигмалион:
- О, Афродита!
Галатея:
- Пигмалион! Кажется, вы влюблены в меня, Галатею беломраморную, ожившую для любви?
- Безумно. Смотри, кто это? Очень похожа на тебя, тоже в белоснежной тунике с пурпурными нитями орнамента.
- Я думаю, перед нами Сафо.
Ахматова в маске, в сопровождении Недоброво, звучит ее голос откуда-то сверху::

Целый год ты со мной неразлучен,
А как прежде и весел и юн!
Неужели же ты не измучен
Смутной песней затравленных струн, -
Тех, что прежде, тугие, звенели,
А теперь только стонут слегка,
И моя их терзает без цели
Восковая, сухая рука...

Доктор Дапертутто (Мейерхольд) с арапчатами, которые бросаются апельсинами...
            
          ДОН ЖУАН (Гумилев)
Моя мечта надменна и проста:
Схватить весло, поставить ногу в стремя
И обмануть медлительное время,
Всегда лобзая новые уста.

А в старости принять завет Христа,
Потупить взор, посыпать пеплом темя
И взять на грудь спасающее бремя
Тяжелого железного креста!

И лишь когда средь оргии победной
Я вдруг опомнюсь, как лунатик бледный,
Испуганный в тиши своих путей,

Я вспоминаю, что, ненужный атом,
Я не имел от женщины детей
И никогда не звал мужчину братом.

Гумилев согласен:
- Все так. Только две последние строки не совсем точны.
Дон Жуан надменно:
- Кто ты такой?
- Твоя тень, или твое изображение в зеркале. Если ты имел женщин, значит, и они имели кое-что от тебя. Просто ты их бросал, прежде чем они обнаруживали последствия.
- Пожалуй.
- И братом может назвать тебя всякий мужчина, с которым ты, ведая о том или нет, распил вино из одной и той же бутылки.
- О, дьявол!

Две маски - Ольга Высотская и Алиса - следят за Дон Жуаном, узнавая в нем Гумилева.
Алиса радостно:
- Ольга, это ты?
- Алиса!
- Куда ты исчезла?
- Я, как Чайка у Чехова... Я - Чайка... Не то...
- Боже милосердный!
- Все хорошо. У меня растет превосходный малыш. Но это тайна.

Дон Жуан смотрится в зеркало.
- Кто там?
Гумилев:
- Это ты - «как лунатик бледный».
- В него стреляют!

Эхо выстрела со вспышкой света проносится под сводами подвала.
Ольга в испуге:
- Что это?
Алиса:
- Должно быть, фейерверк.
- Нет, это виденье его судьбы.

 Ахматова в сопровождении Недоброво... Ее голос:

Верно, мало для счастия надо
Тем, кто нежен и любит светло,
Что ни ревность, ни гнев, ни досада
Молодое не тронут чело.
Тихий, тихий, и ласки не просит,
Только долго глядит на меня
И с улыбкой блаженной выносит
Страшный бред моего забытья.

Два немолодых актера изображают Фауста и Дон Кихота.
Серафим с вызовом:
- С кем бы мне тут сразиться? А, вижу! - Бросается, обнажая шпагу, на изображение Панталоне на стене.
Гаврила усмехается:
- Это всего лишь комический актер, милейший Дон Кихот, как ты да я, да целый свет.
- Допускаю, вы комический актер, доктор Фауст.
- Нет, я трагический актер. Продать душу дьяволу ради познания...
- Ради соблазна вкусить все радости бытия...
- О коих вы понятия не имеете...
- Как не имею? А Дульсинея, дама моего сердца?
- Дульсинея? Нет, только Елена достойна любви и поклонения.

Дон Кихот, обнажая шпагу, бросается на Фауста.

Кузмин в образе «принца эстетов» в цилиндре и с тростью прогуливается в сопровождении двух молодых поэтов. Он тростью вмешивается в поединок Дон Кихота и Фауста.
Кузмин с усмешкой:
- Смотрите-ка! Два самых нелепых образа в мировой литературе, превзошедших в славе всех героев древности...

Высокая фигура в плаще и маске - это тень Князева... Она возникает где-то в вышине и, как птица, опускается на пол прямо перед Галатеей.
Галатея:
- Кто ты? Дух?
Князев:
- О, Коломбина!
- Я Галатея. А ты Пьеро?
- Говоришь, Галатея, а знаешь Пьеро? Ты Коломбина, моя неверная возлюбленная.
- Дьявол!
- О, нет! (Указывает вдаль.) Там его бал!

И тут проступает бал мертвецов, что замечает Хор девушек и юношей и в тревоге сбегается.
               
              ХОР...
При блеске электрических свечей
Прозрачна кожа до костей.
Но жемчуга и бриллианты
Блистательны, как латы
У рыцарей без глаз,
У дам покров - лишь газ.
Иль это сумрак ветхий
    Паучьей сетки
Из склепов и могил?
И свет для них не мил,
Когда весь мир - гробница
И жизнь им только снится,
Великолепие в былом
Восходит дивным сном.

Женя, смеясь:
- Не бойтесь бала мертвецов! Ведь это синема. Там выход царский...
Тата:
- Пускай красуются преважно.
Лара:
- Они на нас, как паутина.
Женя:
- Всего лишь блики света.
Лара:
- Нас ловят, словно в сети. Не пьют ли нашу кровь?
Лика:
- А мне легко-легко. Взлетаю, как пушинка. И свет я вижу...
Лара:
- Стой! Тебя уносит смерть. Бал мертвецов - то паутина прошлых лет и дней, былого интерьер из глубин зеркал... Мы здесь у грани бытия земного.
Тата:
- О, Сивилла, что там видишь?
- А Мишу Лозинского я вижу с Данте Алигьери. Поэт ведет его по кругам Ада... А там Чистилище! И свет нездешний Рая...
Мандельштам с посохом:
- Смысл виденья ясен.
Голубая маска:
- А я?
Лара пугаясь:
- Елизавета Юрьевна, не надо.
- Я не боюсь будущего.
- Матерь Мария, я тебя вижу в огне.
- В Аду, что ли?
- Всемирной войны.
Мандельштам с посохом:
- Не все ль равно, когда и как, конец один. Не в том поэтов слава. Нет горше смерти - в безвестности времен исчезнуть. Лишь слово - твой удел!

Хор девушек и юношей вереницей кружит, устанавливая границы между маскарадом и балом мертвецов, хотя это в большей мере всего лишь зеркальные отражения маскарадных образов.
Женя с решимостью:
- О, нет! Жильцам могил опасно воскресать. Опасно - для живых. Для юных. Мы пляской жизни вытесним всю нежить из теней прошлого...
Лара:
- На сцену, где жизнь они вновь обретут, как на картинах Серова или Сомова!

              ХОР...
Мы в жизнь вступаем ныне
В таинственной пустыне
Из наших грез и снов,
И мир пред нами нов.
Мы юность, юность века
И образ хрупкий человека,
А будет новый век,
Каков с ним человек.
Пойдем заре навстречу...
Разверзлись стены, гаснут свечи...
Театр - игра? Нет, жизнь, друзья!
И Елисейские поля,
Элизиум теней и вечность,
Всей жизни этой бесконечность!

Стены и своды исчезают и возникают виды Петербурга с небесами в перистых облаках в сиянии белой ночи. А Хор и хоровод масок словно вступает в карнавальное шествие.
Между тем небеса алеют, как при восходе солнца, а облака на западе пламенеют пурпуром, сгорая в зареве заката.

На автомобиле с рожком несутся маски и въезжают в открытые ворота дощатой ограды дома в стиле модерн на Каменном острове.

ПОЛИНА. Мы не туда приехали.
МОРЕВ. Туда, только не по времени.
ЭСТА. Леонард, что произошло?
ЛЕОНАРД. Сейчас. (Делает задний ход, за ворота.) Выходим! Быстрее!

Все выскакивают из автомобиля, который продолжает пятиться и исчезает. Снимая полумаски, Полина, Эста, Морев и Леонард обнаруживают себя у коттеджа с железной оградой.

ПОЛИНА. Мы у дома!
МОРЕВ. Как! Все волшебство по перемещению во времени – в этих масках?
ЭСТА (смеется). Да, только в присутствии Леонарда.
ЛЕОНАРД (обращаясь к Полине и Мореву). Здесь мы расстанемся с вами.
ПОЛИНА. Почему? Без вас, я боюсь, нам непоздоровится.
ЛЕОНАРД. Оставьте этот коттедж! У вас есть мансарда в большом доме.
МОРЕВ. Полина?
ПОЛИНА (открывая калитку). Этот вопрос еще не решен. (К Мореву.) Идешь со мной?
МОРЕВ. Оставить ее одну я не могу. Приятно было познакомиться. Буду рад, если встретимся еше.

Морев прощается с Леонардом, обменявшись крепким рукопожатием, с Эстой – целуя ей руку. Полина держала открытой калитку в ожидании Морева и взмахом руки попрощалась с гостями, чудесными, однако столь странными, что, может быть, не менее опасными, чем мафиози.

Как только закрылась калитка, прогремел взрыв.

Леонард, уходя, держал Эсту за руку, им было грустно, казалось, еще одна жизнь, целая жизнь, промелькнула для них, а здесь, в коттедже, мира не ожидалось. Так и вышло.
Взрывная волна подбросила Леонарда с Эстой высоко над рекой, но они не упали в воду, а унеслись впервые вместе.

©  Петр Киле