Новгородская гимназия в 50-х годах 19 в

От автора публикации:

История Новгородской мужской (с 1908 г. – Александровской) гимназии интересна делами ее преподавателей и учеников. Раннее краеведческое движение в Новгороде было связано именно с этими людьми. Нам хорошо известны имена: И.И. Красов, И.К. Куприянов, И.В. Лесневский, В.С. Передольский (в детстве – Колумбов-Передольский), А.И. Никитский и почти вовсе забыты: И.П. Можайский, Н.К. Отто и многие другие.
Публикация воспоминаний одного из воспитанников о Новгородской мужской гимназии 50-х годов XIX века, безусловно, дополняет наши знания и восполняет пробелы.

ЧАСТЬ – I

Е.И. Гасабов

                Из воспоминаний
                о
                Новгородской гимназии 50-х годов

     Человеку, прожившему много лет, приятно бывает остановиться на одной какой-либо части пройденного жизненного пути, восстановить пережитое, перечувствованное и вспомнить о лицах, с которыми приходилось иметь дело. В течение всей моей полувековой жизни я много раз с удовольствием вспоминал новгородскую гимназию в 50-х годах. Пользовался ли я удобствами жизни, терпел ли невзгоды, но время, прожитое в пансионе гимназии, всегда мелькало светлой точкой в моем воображении. Вокруг меня как будто постоянно теснятся все те лица, которые когда то были моими преподавателями и, вместе с тем, воспитателями. Их уже нет на свете, но добрая память о них не изгладится до той минуты, когда и самому в последний раз придется посмотреть на свет Божий...
     Вот с какими мыслями я принимаюсь за перо. Чтобы вспомнить об отрадном времени детства и дорогих сердцу лицах.

                * * *

     Я поступил в пансион новгородской гимназии в 1850/51 учебном году. Это было еще то время, когда крепостничество было в полном разгаре, когда еще никто не замечал едва забрезжившейся зари освобождения рабов, - время, когда вся Россия читала «Сын отечества» и курила из трубок жуков табак. Общественная жизнь Новгорода была, что называется, в полном разгаре. Съезд помещиков по зимам был громадный. Деньги сорились без расчету. Помещики, разъезжая по городу на своих рысаках, считали неприличным ездить без ливрейного лакея на запятках. Дочери помещиков и жены их блистали на многолюдных балах новгородского дворянского клуба.
     В пансион принимались в то время пансионерами исключительно дети дворян. Дети беднейших дворян принимались на казенный счет, остальные содержались за свой счет. Несмотря на то, что в пансионе было человек сто и более, пансионская жизнь шла довольно спокойно. Дежурство надзирателя или, как мы называли, гувернера считалось не трудным, так как никаких особых шалостей не замечалось. Дежурили по очереди три гувернера без помощников. Они же смотрели за порядком и во время классов, так как в то время не было ни классных наставников, ни их помощников, как теперь. Каждый день пансионеры вставали в 6 часов утра, в 8 часов шли в столовую на утреннюю молитву, после чего пили по кружке сбитню с булкой; к 9 же часам размещались по классам.
     В 3 часа обедали, до 5 часов проводили время на дворе; с 5 и до 8 часов приготовляли уроки; в 8 1/2 ужинали, а в 9 ложились спать.
После 9 часов, с особого разрешения надзирателя, могли продолжать готовить уроки только ученики 7 класса и то не позже 11 часов. Гувернер обыкновенно ложился спать в то время, когда уже все засыпали. В спальной комнате всегда горела перед иконой неугасаемая лампада; это было необходимо, так как мелкота-пансионеры боялись ночной темноты.
В настоящее время, как известно, в деле устройства гимназии все до мелочей определено предписаниями высшего начальства. Понятно, что при таких условиях жизнь учреждения, прежде всего, слагается под влиянием постановлений. Но в прежнее время министерство и окружное начальство ограничивались только общими указаниями относительно ведения дела; разработка же программ, постановка преподавания и меры воспитательные — все предоставлено было личному усмотрению ближайших руководителей гимназии. Деятельный и опытный директор в то время имел громадное значение: тем более, что директору гимназии подчинены были и все частные, и казенные учебные заведения в губернии. Таким образом, внутренняя жизнь гимназии всецело находилась в связи с личностями директоров, как главных хозяев дела.
     В год моего поступления, директором гимназии и училищ Новгородской губернии был Федор Иванович Эрдман, заслуженный профессор восточных языков казанского университета, доктор философии и большой друг знаменитого ученого и путешественника Ал. Гумбольда. Последний, одно их найденных растений в Америке, в честь Эрдмана, назвал «Erdmania». Эрдман сменил директора Лыкошина, про которого учителя его времени рассказывали, что он вообще не затруднял себя никакими делами и мало интересовался ходом педагогических занятий, но от времени до времени, однако, он, после того как преподаватели расходились по классам, в халате, в туфлях и с трубкой в руках прохаживался по коридору среднего этажа и украдкой посматривал в классы через стеклянные двери.
     Ф.И. Эрдман был человек совершенно другого пошиба. Если принять во внимание то глухое старое время и обстоятельство, что вся постановка дела зависела от директора, то, по моему крайнему разумению, в истории новгородской гимназии директорство Эрдмана составляет лучшие страницы. Эрдман был европейски образованный человек, вполне просвещенный, воспитанный и в высшей степени гуманный. На службу свою он не смотрел как на неизбежное бремя, которое суждено нести человеку для приобретения средств к жизни; он всею душою отдавался своему делу, постоянно следил за судьбою воспитанников, а в часы досуга не покидал научных занятий по своей специальности. Искренность, правдивость — составляли отличительные черты его характера.
     Пользуясь авторитетом, обладая замечательной энергией, он оказывал сильное нравственное влияние на учеников. Держа бразды правления гимназией в своих руках, он входил во все мелочи гимназической жизни. Своею аккуратностью и заботливостью Эрдман во всем подавал личный пример. До 9 часов утра, он часто появлялся в пансионе, обходил все комнаты, требовал безукоризненной чистоты и порядка; за несколько же минут до 9 часов он приходил в классный коридор, одетый всегда в виц-мундир, застегнутый на все пуговицы, с орденом св. Владимира на шее, со шляпой Циммермана в левой руке, которая всегда была в лайковой перчатке. Несмотря на свои 60 почти лет, Эрдман имел вид бодрый, молодцеватый и был быстр в движениях.
     Выражение лица его всегда было серьезное, даже озлобленное, но под этою суровостью жило мягкое и доброе сердце. С преподавателями всегда был любезен, дружбы с ними не вел, был особенно требователен по службе. Если преподаватель являлся в класс не в форме, то мог быть уверенным, что Эрдман сделает ему выговор и отошлет его домой переодеться.
Но более всего Эрдман не выносил несправедливостей, допущенных преподавателями по отношению к учащимся. При всей своей доброте и умении с уважением относиться к своим сотрудникам, в некоторых случаях Эрдман выходил из себя и порой забывал даже, что он говорит с учителем, человеком образованным, для которого одно возвышение голоса уже составляет оскорбление. Замечу, однако, что такие случаи были весьма редки. Расскажу, между прочим, один эпизод, сохранившийся в моей памяти.
     Учитель географии, И.В. Юшкевич, при всех своих достоинствах, как замечательный преподаватель, имел обыкновение в 1 и во 2 классах за незнание урока бить по рукам линейкой. Так и объявлялось: «Кто на будущий раз не будет знать урока, тому по пяти лап (т. е. по пяти ударов по руке линейкой). Старший! Приготовить мне линейку».
     На следующий урок старший в классе клал на кафедру несколько линеек различной длины. Кто не знал урока, тот получал установленные «пять лап». Удары Юшкевич, собственноручно, наносил довольно сильные, так что весьма часто у многих на руках подолгу оставались синяки.
     Подобного рода расправы до поры до времени сходили Юшкевичу, пока об них никто не знал. Но вот однажды, в лице пишущего эти строки, он нашел себе противника побоев. Надо заметить, что у Юшкевича в первых трех классах сидели по успехам. Первая скамья называлась по-пять (Юшкевич был поляк), 2-я по-четыре, 3-я по-три, 4-я по-две и, наконец, последняя — музыканты. Я сидел на скамье по-пять; Юшкевич меня любил, и я относился к нему с большим уважением, хотя мне крайне неприятны были его «лапы», которыми он угощал моих товарищей. Однажды, после какого-то особенно жестокого случая с «лапами», крайне возмущенный поступком Юшкевича, я вскочил на скамью (мне шел тогда 11 год) и торжественно обратился к товарищам со следующими словами: «Гг., сказал я, если когда-нибудь Юшкевич ударит меня, то даю вам слово, пойду с жалобой к директору.  Сожалею, что я ударов не могу заслужить, так как имею 5 баллов».
     Товарищи одобрили мое намерение, но усомнились в моей решимости.
Но видно, Господу Богу угодно было положить конец «лапам». Спустя недели три, один из товарищей, Комаров, принес в класс отвратительно начерченную карту Европы на большом листе ватманской бумаги. Комаров был сын очень богатых родителей, испортить лист бумаги ему ничего не стоило.
— Как тебе не жалко бумаги? — обратился я к Комарову. Слова, обращенные к Комарову, были сказаны громко и как раз в то время, когда Юшкевич чем-то был раздражен ранее. Услыхав мой разговор с Комаровым, он подошел ко мне, со всей силы ударил меня по голове линейкой и проговорил:
— Ты, болван, ты чего тут кричишь!
Схватившись за голову, я со слезами на глазах сказал: «Извините, И.В., я пойду и пожалуюсь директору».
— Ступай, болван! — закричал Юшкевич и еще раз ударил меня по спине.
Когда я пришел в кабинет директора, Эрдман сидел с трубкой и читал «Северную Пчелу».
— Ты что? — спросил удивленно Эрдман, видя меня в слезах.
     Я рассказал, как дело было.
     Эрдман вспылил; лицо его приняло особенно серьезный вид; он быстро встал, застегнул вицмундир, натянул на левую руку перчатку, взял шляпу и проговорил: «Иди за мной». Войдя в класс, Эрдман остановился, вытянулся во весь рост, как бы пронзил Юшкевича своим взглядом и громким голосом спросил:
— Што ви делаете? Как ви, как ти смел, бить мальщика? Кто вам это позволил?
— Я, Федор Ива...нович..., — начал было Юшкевич, весь побледневший от страха. Руки и ноги его дрожали, зубы стучали.
— Молшать! Кто ти такой? Ушитель?
— Я, Федор Ива...но...вич..., ваше... ва...ва...
— Молшать!
— Это, это не... не... правда... Фе...дор Ива...нович, спросите у все...го класса...
— Правда? Это било так? - обратился вдруг Эрдман ко всему классу.
— Правда, Федор Иванович, правда — ответили ученики в один голос.
— А ви говорите не правда! Ви, ти обманываешь директора? Ти... ти... дурак — закричал  Эрдман и быстро вышел из класса. Юшкевич трясся, ученики стояли молча. Получилась трагикомическая сцена.
      Вечером того же дня состоялся педагогический совет под председательством Эрдмана. Эрдман передал о случившемся и объявил раз и навсегда, что на будущее время он не потерпит подобного самоуправства в классе. «Кто не может преподавать без побоев, сказал он в заключение, тот может оставить гимназию».
     Но нашлись, однако, заступники за Юшкевича, которые подали мысль — наказать меня розгами перед всей гимназией, дабы другим неповадно было жаловаться на учителя. Но большинство молодых преподавателей восстало против такой меры, и просили директора — расследовать дело и если действительно окажется, что Юшкевич применил систему немецких педагогов, то выразить ему от лица всего совета неодобрение. К голосу молодых присоединился и Эрдман, который имел терпение на другой день опросить до 75 человек учеников, каждого отдельно, в своем кабинете. Правда оказалась на моей стороне. Что было сказано от имени совета Юшкевичу — не знаю, но достоверно, что «лапы» прекратились навсегда.
     Эрдман прекрасно знал восточные языки. Свободно говорил на языках арабском, персидском и турецком; хорошо знал новые языки, но, как немец, плохо говорил по-русски, что и видно из приведенного его разговора с учителем Юшкевичем. Вообще, с русским языком у него были курьезы во время его посещений уроков учителей.
     Однажды он посетил 7 класс во время урока словесности. Не могу теперь объяснить, по какому поводу он вдался в филологические разъяснения некоторых русских слов и спросил одного из учеников: «Как по-русски женщина зобака?» Ученики вытаращили глаза и переглянулись друг на друга. Повторился вопрос: «Я вас спрашиваю — как называется жен-щи-на  зо-ба-ка!» После второго вопроса некоторые ученики улыбнулись, а один из них, Алексеев (впоследствии профессор Киевского университета, ныне умерший) истерически расхохотался и не мог удержаться. Эрдман рассердился и велел посадить Алексеева в карцер на 2 дня.
     Эрдман. Видя, что ученики не могут ответить на его вопрос, обратился к учителю, Н.И. Коншину, и сказал: «Ну, ви скажите — как по-русски женщина зобака!»
Коншин молчал.
— «Ну, зука, зука (сука)», пояснил Эрдман и ушел из класса. За эту «зуку» Алексеев все-таки просидел в карцере дня 2 или 3.
     В 50-х годах розга была в полном ходу. По соседству с нами, за 25 верст от Новгорода, в Аракчеевском корпусе (который теперь в Нижнем Новгороде), драли нещадно. Юноши выносили по 300 и 500 розг, а некоторых с места экзекуции уносили на простынях в лазарет. Но в гимназии Эрдман очень редко отдавал приказания инспектору А-ву: «Пэтр Иванович! Такого-то зечь» (сечь). Под этим «зечь» разумелось не более 5 или 10 слабых ударов. Инспектор же очень любил эту операцию «зечь». В отсутствии Эрдмана, когда тот выезжал на ревизию по губернии, А-в сек вволю за каждую мелочь — и сек, не стесняясь числом ударов: вваливал по сто и по двести розг.
     По части наказаний Эрдман ограничивался больше замечаниями и карцером.
С особенным вниманием Эрдман следил за успехами учеников и за ходом преподавания; часто посещал уроки и подолгу просиживал на них. До преобразования гимназий в классические, директору и инспектору не полагалось давать уроки, а потому они имели полную возможность посещать уроки преподавателей. Отчасти это имело свои хорошие стороны.
     В директорство Эрдмана, заслуживают внимания литературные беседы, которые поддерживались Эрдманом и при нем получили особенное развитие. Беседы эти велись так. К концу каждого месяца, ученики 7 класса готовили обширное по размерам и разработанное по источникам сочинение на заданные преподавателем словесности темы. Насколько мне помнится, к сочинениям этим ученики относились весьма серьезно, работали с любовью и усердием.
     На некоторые темы сочинения писались 2 и 3 месяца. В конце каждого месяца, в присутствии всего педагогического совета, учеников 7 и 6 классов, читалось самим учеником написанное им сочинение. После прочтения, преподаватели и ученики 7 класса делали свои замечания, касавшиеся слога, изложения, верности переданных исторических фактов, если сочинение было написано по истории. К следующему заседанию совета читались критические заметки учеников 7 класса на прочитанное в прошлый раз сочинение.
Ученики 6 класса присутствовали более для навыка, но участия в прениях не принимали. Сочинения, готовые и прочитанные на совете, переплетались вместе с критическими заметками и хранились в особых шкафах для назидания потомству. Беседы имели громадное воспитательное и образовательное значение. Для того, чтобы написать сочинение, приходилось прочесть массу источников, делать выборки, обдумать план сочинения, изложить его и обработать, словом, клалось умственного труда, что, конечно, не могло не иметь благотворного влияния на учащихся. Мне помнится, многие из младших классов с нетерпением ожидали времени, когда и им придется участвовать на литературных беседах, до того они были заманчивы по рассказам старших. Лучшими сочинениями отличался Колумбов-Передольский. Я помню, его «Прокопий Ляпунов» (кажется, не ошибаюсь), написанный белыми стихами, отличался замечательными достоинствами. Сочинение это было переплетено в роскошный переплет с золотым обрезом.
     Замечу кстати, что Передольский был хороший чтец; мы всегда заслушивались, когда он читал шестопсалмие в гимнастической церкви. «Прокопий Ляпунов» в его чтении производил сильное впечатление.
     Если литературные беседы не сделали многих известными литераторами, то безошибочно можно сказать, что они располагали к труду, вызывали интерес к научным занятиям и отвлекали молодых людей от праздной жизни. Но, к сожалению, с выходом в отставку Эрдмана, покончили свое существование и литературные беседы. Нового директора А—ва завлекали другие интересы, более существенного характера...
     Директор Эрдман, как сам в высшей степени человек воспитанный, обращал серьезное внимание на нравственное воспитание питомцев гимназии. В деле нравственного воспитания ему отчасти помогло то истинно религиозное направление, которое замечалось в детях периода 50-х годов. Направление это, полученное еще в семье, удивительно крепко поддерживалось и развивалось в стенах гимназии. Всем этим мы обязаны нашим учителям. Сам Эрдман был лютеранин, но такого богомольного немца в православной церкви трудно было встретить.
     Он не молился так, как молимся мы, православные, с коленопреклонениями и т. п., но благоговейное стояние в храме во время всенощной и обедни производило на нас глубокое впечатление.
     Человек вполне бескорыстный, существовавший только жалованьем, не обижал нас, пансионеров, ни в чем. Никаких экономий в интересах своих от пищи, одежды, дров и других хозяйственных принадлежностей не делал, хотя имел на то полную возможность, будучи полным хозяином вверенного ему учреждения. Мы всегда были чисто и прилично одеты, каждый год шили нам новые куртки из очень тонкого сукна, через два года в третий шили мундиры. Белья была такая масса, что еженедельно по средам и субботам мы сменяли грязное на чистое. В спальной и других помещениях соблюдалась замечательная чистота.
     Эрдман любил этот порядок, и ему всегда было желательно, чтобы мы были чисто и опрятно одеты. Его посещали очень часто высокопоставленные лица, которых он не стеснялся водить по пансиону; зная наперед, что посетитель не застанет нас в рваных куртках и грязном белье. При гимназии была своя баня, которая топилась для пансионеров почти каждую неделю.
     Как известно, вопрос о физическом воспитании, с целью сохранения и укрепления здоровья учащихся, поднят в последнее десятилетие и окончательно разработан в последние годы. Сперва много толковали о гимнастических занятиях, об их несомненной пользе; но в настоящее время лучшими гигиенистами доказывается, что гимнастика настолько же плохо применена к нравственной гигиене ребенка, как и к физической его гигиене, что гимнастика не заключает в себе никакого развлечения, способного возродить склонность к упражнению; она не вызывает никакого порыва радости, столь необходимой для нравственного и физического ожидания ребенка. Никакое гимнастическое упражнение не дает столь могущественного стимула соревнования, ни одно не развивает личной инициативы ребенка — предоставлением ему свободы и ответственности в его движениях. В гимнастике всякий мышечный акт вперед «установлен и предписан, как приказ».
      «Ребенку, говорят гигиенисты, нужно бегать на свободе, а его заставляют ходить по шеренге; нужно стараться усилить его дыхание, не утомляя слишком мышцы, а его заставляют делать непосильную работу на аппаратах, утомляющую мышцы, нисколько не усиливая деятельность легких; ему надо играть на чистом воздухе, на просторе, а его заставляют «работать» на крохотной площадке школы или в спертом воздухе гимнастической залы».
     С давних пор в Англии и в наше время во Франции, вместо гимнастических упражнений, приняты игры на чистом воздухе.
     К великому прискорбию, наши учебные заведения застыли на гимнастических упражнениях, которые производятся в душных и пыльных помещениях.
     Не знаю, чем объяснить, что в мое время на физические упражнения обращалось особенное внимание; не было ни пресловутой шведской гимнастики, ни аппаратов, но все упражнения ограничивались играми на чистом воздухе и загородными прогулками.
Игры, которые затевались самими пансионерами, поощрялись и поддерживались начальством гимназии. Так, например, в стенах гимназии из года в год шла военная игра. В игре участвовали ученики до 5 класса включительно. Были организованы роты, устроен был лазарет с доктором (бывший врач этого игрушечного лазарета, Андредисов, ныне присяжный поверенный в С. Петербурге). Офицеры правильно производились в чины и т. п. Начальство гимназии поощряло эту игру и давало деньги на покупку сабель и некоторых знаков отличия для офицеров.
     По ротам войско нами делилось на два враждебных лагеря. Из снега строили крепости, держали караулы, брали крепость штурмом. Все это происходило в одних куртках, без галош, кашне. Воздух оглашался веселым детским криком. Постороннему зрителю любо было смотреть на краснощеких, дышавших полным здоровьем мальчиков на чистом воздухе.
     Особенно увлекательно было взятие крепости. Помню, гувернер, француз Висс, не удерживался и сам принимал участие в штурме крепости, а участие его еще больше одушевляло нас.
     Интересна была игра в почту. Писали письма, упаковывали их и возили по двору от станции до станции на тройках и парах. Лошадей изображали бойкие бегуны мальчики. Эта игра особенно интересна была в зимнее время.
     В классные перемены, минут на 10 отпускали нас на двор побегать. Порезвиться, что особенно важно было после часа с четвертью сиденья в классе. С наступлением теплого времени, с апреля до 15 июня (тогда каникулы начинались поздно), а затем осенью, до наступления морозов, под присмотром дежурного гувернера, мы совершали загородные прогулки, которые весьма благотворно влияли на наше физическое и нравственное воспитание.
В будни мы ходили недалеко; в дни праздничные, отобедав ранее положенного времени, мы направлялись в Хутынь, Деревяницы, Юрьев, Рюриково городище — и другие места. Городом обыкновенно шли парами, в порядке, но как только выходили за город, разбивались на кучки и веселой шумной толпой, с песнями, двигались к цели нашего путешествия. Придя на место, отдыхали, пили молоко, чай, а затем принимались за игры в серсо, лапту, горелки и т. п. Загородные прогулки оживляли нас, постоянно поддерживали в нас бодрый дух, развивали наблюдательность и любовь к природе. Из трех бывших наших гувернеров, Висс и Ланге, а впоследствии Куприянов, особенно любили эти прогулки.
     Куприянов, как знаток новгородской древности, на прогулках беседовал с нами и передавал исторические сведения о тех или других местах новгородских окрестностей.
Впоследствии, когда в числе дежуривших по пансиону был Ф.А. Александров, преподаватель ботаники и зоологии, прогулки эти приняли характер учебных экскурсий. Под руководством Александрова, мы собирали растения и насекомых для составления коллекций. Помнится, что при Александрове коллекции эти. Составленные по всем правилам искусства, служили нам прекрасными учебными пособиями.
     Факт об играх и загородных прогулках я отмечаю с особенным удовольствием. Новгородская гимназия 50-х годов в деле физического воспитания делала, в свое время, все то, что теперь является последним словом науки.
     Заботы Эрдмана прилагались и к тому, чтобы мы умели держать себя ловко и прилично в обществе. С этою целью, ежегодно, на время великого поста приглашался из аракчеевского корпуса учитель танцев, Ив. Ив. Шелковников, а иногда из С.-Петербургской балетной труппы, А. Богданов. В течение 5 недель поста, нас учили танцевать, уметь делать поклоны на ходу и при входе в гостиную.
     Эрдман не раз сам проверял, умеем ли мы делать поклоны при встрече с начальством или знакомыми.
     В обширных помещениях пансиона, в год раз или два, Эрдман устраивал для учащихся балы, на которые приглашалось лучшее местное общество. Балы эти всегда были многолюдны и оживленны. Кроме балов, устраивались домашние спектакли: действующими лицами в мужских и женских ролях были пансионеры. Помню хорошо, с каким успехом подвизался на нашей сцене в женских ролях красивый и стройный А.Я. Кисляков, Ауновский и другие.
     Пьесы ставились серьезные, исторического содержания и шуточные. Сам Эрдман жил открыто. Он устраивал у себя балы и вечера. Лучшее новгородское общество того времени считало за честь быть знакомым с Эрдманом и бывать у него. Замечательно, что не Эрдман заискивал расположения у высших и богатых лиц, которых тогда в Новгороде было изобилие, а эти, последние, искали знакомства и сближения с Эрдманом, который был далеко человеком не богатым, а жил только на свое жалованье. Такое тяготение к нему могу объяснить его замечательным уменьем держать себя с достоинством, его умом, симпатичностью, искренностью, бескорыстием и безграничною любовью к делу и ко вверенным ему детям. И действительно, Эрдман любил нас искренно, и мы, от мала до велика, были преданы ему безгранично.
     На устраиваемые Эрдманом у себя вечера часто приглашались и некоторые ученики из старших классов. Не могу забыть одного забавного случая. В числе наших товарищей по пансиону был некто Харзеев, ученик 2 и 3 класса. Роста он был небольшого, с горбом, на спине и головой похожей на редьку, обращенную острым концом вверх. При такой нескладности, Харзеев замечательно подражал голосу и походке наших учителей. Но особенною специальностью Харзеева было уменье лаять по-собачьи и представлять, — как дерутся две, три собаки вместе. Харзеев проделывал эту драку неподражаемо.
     Вот, в один из назначенных вечеров у Эрдмана, Харзееву захотелось втереться туда и вкусно поужинать. Он оделся в мундир, намазал голову мусатовской помадой, причесался и через задний ход, незаметно от прислуги, пробрался в директорскую квартиру, юркнул под накрытые столы на ужин и стал выжидать, пока не сядут гости. Когда же все сели за стол, то по временам гости начали слышать собачий визг. Вышло так, что как будто собаке постоянно наступали на хвост, и она, то и дело, издавала визг от боли. Гости начали беспокоиться; где собака завизжит, там подымали скатерть и осматривали, а Харзеев, предвидя это, быстро переходил на новое место. Наконец, Харзеев как-то особенно громко завизжал; гости всполошились и Эрдман начал кричать лакею: «Павел, Павел! Сейчас гонять зобаку. Што ви смотрите!» Павел взял свечку, некоторые гости тоже взяли в руки подсвечники, подняли скатерть и, о ужас, увидели гимназиста, красного как рак, ухмылявшегося от удовольствия, что ему удалась штука. Все расхохотались, начали аплодировать Харзееву, который после этого сделался героем вечера. Великолепно поужинав, он перед гостями Эрдмана проделал все свои «Собачьи выходки».
     Таким образом, Харзеев составил себе известность и постоянно стал бывать у Эрдмана по воскресеньям.
     В семье не без урода. Была личность, которая питала особое не расположение к Эрдману — это инспектор гимназии А—в. А—в состоял инспектором лет 10 и более. Разными путями А—в добился того. Что Эрдман должен был выйти в отставку.
     Весть об отставке Эрдмана поразила нас как громом. Несколько дней мы ходили с грустными физиономиями, а некоторые плакали навзрыд. Никогда не забуду день прощания с Ф.И. Эрдманом.
     Помню, в один из воскресных дней, Эрдман собрал нас пансионеров к себе. Войдя в зал, мы построились в две шеренги и минут пять ожидали выхода Эрдмана. Вдруг отворилась дверь из гостиной, и Эрдман подошел к нам с грустным выражением лица. В несколько дней он заметно постарел: лицо осунулось, пожелтело, покрылось морщинами, а быстрый и бойкий взгляд подернулся невыразительною грустью. Подошедши к нам ближе, Эрдман постоял несколько минут, хотел что-то сказать, махнул рукой в нашу сторону и скорыми шагами ушел опять в гостиную. Через несколько минут Федор Иванович вновь появился, грустно посмотрел на всех и сказал: «Прощайте, дети! Я вас всегда любил и мне тяжело оставлять вас».
Потом он подошел к некоторым, обнял их и поцеловал. «Целуя и обнимая их, сказал он обращаясь к прочим, целую и обнимаю вас всех».
     Навернувшиеся слезы не дали возможности Федору Ивановичу сказать еще несколько слов. Он только мог проговорить: «ступайте, дети мои! Прощайте!». С этими словами Эрдман ушел в гостиную. Убитые горем, мы простояли минут 5, молча, с поникшими головами. Наконец, медленно начали расходиться. Скучно было до того, что в течение целого дня в пансионе не было ни беготни, ни разговоров. Казалось, будто мы только что опустили в могилу дорогое нам существо. День прощания происходил 23 или 28 октября. На другой день многие из пансионеров с удивительным терпением перочинными ножичками резали на руках, ниже локтя, римскими цифрами XXIII и затирали порохом или чернилами.
     Поступок этот покажется глупым... теперь; но в то время мы все это проделывали с детскою неподдельностью искренностью, побуждаемые глубочайшею преданностью к начальнику, заменявшему нам вполне наших родных.

                * * *

     Со вступлением инспектора А—ва должность директора гимназии — все изменилось. А—в ухудшил нам пищу, одежду, соблюдал экономию в дровах; установилась непомерная строгость, и розга получила первенствующее значение в деле нашего воспитания и образования.
Человек не глупый от природы, образованный, но с черствым сердцем, А—в не оставил по себе доброй памяти; он весь поглощен был мыслью о добывании лишней копейки разными неблаговидными путями, благо в то время широкая власть директора распространялась и на все ученые заведения в губернии.
     Поездки А—ва по уездным и другим училищам имели особенный интерес для него. Один из старейших нештатных смотрителей мне рассказывал, что каковы бы успехи не были в училище, но А—в всегда находил, что все идет худо. В своих придирках более всего привязывался к законоучителям-священниках, как слышавшим за людей с большими средствами, чем учителя. Нагоняи давали обыкновенно вечерами. Позовет А—в священника в номер и давай ему говорить и то у нас нехорошо, и это. Если принять во внимание, что А—в сильно заикался, то, по выражению смотрителя, священники испытывали невыносимую пытку. И на самом деле, каково прослушать в течение часа и более замечания таким, напр. Языком: «Вы, вот... уже, уже, уже... та, та, та вот уже не имеете уже, уже, уже понятия уже, уже, та, та, та, вот уже... все в этом роде. Злые языки говорят, что впоследствии учителя училищ значительно применились к А—ву, во время его приездов на ревизию.
     В период с 1850 — 1859 гг. состав начальствующих лиц и преподавателей был следующий: Ф.И. Эрдман, П. А—в; инспекторами были: при Эрдвине — А—в; при А—в — Шульский и Латышев. Преподаватели: К.В. Кедров, К.И. Смирнов, П.К. Поляков, И.В. Лесневский, Н.И. Коншин, Л.Е. Ланге, И.К. Куприянов, Брумберг, Юшкевич. Из молодых — Ф.А. Александров, Назоров, законоучитель Арефа Силуянов; преподаватели: Н.К. Отто, Ф.Н. Панов, Ф.Н. Кладо, Н.И. Вирен, Каренин, законоучитель, сменивший Силуянова, ныне здравствующий, заслуженый протоиерей В. Орнатский.
     Ниже я подробно передам характеристику наших учителей и как они вели дело свое при Эрдмане; но для заключения настоящей главы ограничусь характеристиками их директором А—вым, в отчете министру, по окончании первого года его директорства.
     Вот эти заметки.
     Шульский (инспектор) — вял до крайности и молчалив.
     Орнатский (законоуч.) — во всех отношениях хорош как пастырь и учитель.
     Ланге (учит. немец. яз. и гувернер) — тих и скромен, больших способностей не имеет, а терпения много.
     Брунберг (учит. рисов.) — вспыльчивый, нерассудительный, равнодушный и беспечный.
     Лесневский (учит. матем. в высших кл.) — добр и слишком снисходителен, до слабости. Хорош для одиночного учения, а для многолюдном классе не годится.
     Кладо (учит. мат. в млад. кл. и физики в старших) — вспыльчив и нетерпелив. Способен для высших классов и хороших учеников.
     Куприянов (учит. русского языка). Хорош во всех отношениях. Хороший педагог, говорит тихо.
     Вирен (учит. истории) — весьма живого характера и слишком рассеянный; хорош, нетерпелив.
     Александров (учит. ботан. и зоол.) — впоследствии дир. Н. гимн. — тих и скромен...
     Отто (учит. лат. яз.). Хорош во всех отношениях.

                * * *

     В течение 50-х годов, состав учителей новгородской гимназии, постоянно менялся. В год моего поступления, состав был следующий: директор Эрдман, инспектор А — в; законоучитель, прот. Знам. собора Арефа Силуянов, преподаватели: греч. яз. К.В. Кедров (ныне директор Имп. филолог. Института), истории — К.И. Смирнов (ныне директор 2-й С. ПБ. Гимназии и составитель известного учебника географии и арифметики в низших классов — П.К. Поляков, географии — И.В. Юшкевич, русского языка в низших классах — И.К. Куприянов, русского языка и словесности в старших классах — Н.И. Коншин, математики и физики в старших классах И.В. Лесневский, латинского языка Н.К. Отто, законоведения — Невзоров, немецкого языка — Л.Е. Ланге, французского языка — Ф.И. Висс, чистописания и рисования — Брумберг.
     С 1852 года состав преподавателей начал меняться. Таким образом, до 1859 года выбыли: Кедров, Смирнов, Поляков, Невзоров, Коншин, протоиерей о. Арефа Силуянов и Висс; прибыли вновь Ф.А. Александров — преподаватель зоологии и ботаники, Ф.Н. Кладо — физики и математики, Ф.Н. Панов — законоведение, Н.И. Вирен — истории, Каренин — словесности, Мануэль — французского языка, священник Дмитрия Солунского церкви В. Орнатский — законоучитель; из начальствующих лиц в этот же период выбыли директор Эрдман, которого заменил инспектор А—в; вместо А—ва инспектором был назначен А.В. Латышев (впоследствии помощник попечителя С.-Петербургского учебного округа); Латышева заменил Н. Пиоульский.
Вышеприведенные характеристики директора А—в о некоторых преподавателях почти верны, но в большинстве случаев неопределенны, тогда как многие преподаватели того времени заслуживают иной оценки их выдающейся деятельности.
     Во время моего пребывания в гимназии из старых учителей долгое время оставались: прот. Силуянов, Коншин, Поляков, Лесневский, Ланге, Висс, Брумберг и Юшкевич; остальные же все прибывали вновь, начиная с 52 года.
     Из всех наших бывших преподавателей того времени каждый из нас сохранил добрую память, во-первых, как о людях добрых, сердечных, относившихся к нам с родительскою любовью; во-вторых, как о преподавателях с большою добросовестностью, со знанием дела, и не ограничившихся только формальною стороною преподавания. Были между ними и малоразвитые, как напр. преподаватель младших классов П.; но он составлял исключение, и то, вероятно, потому, что я уже видел его состарившимся и утомившимся учителем.
      Полезная деятельность преподавателей 50-х годов приобретает еще большее значение, если принять во внимание сложное время 50-х годов, когда не было ни методик, ни порядочных учебников, как теперь. Учебники были: грамматика Востокова, а для старших классов — Греча; геометрия Буссе, физика Ленца, география Ободовского, зоология Симашко, ботаника Шиховского, арифметика без задачников — не помню чья; все эти учебники были сухи, без методических указаний. По зоологии Симашко можно было только зубрить подразделение животных на классы, роды и виды; география Ободовского была очень обширна в классе названий городов, рек и т. п. При таких сухих учебниках, учителю того времени, да особенно молодому, который желал бы сделать предмет свой более живым, приходилось действовать от ума и изобретать свой метод преподавания. Сказать к чести как начальствующих лиц, так и учителей, преподавание того времени имело свои блестящие стороны. По некоторым предметам преподавание, так напр.: по математике, физике, географии, русскому языку, естественной истории, закону Божьему — могло бы быть образцом и для настоящего новейшего времени, для средних учебных заведений вообще.
Можно заметить, что наши бывшие преподаватели, даже из молодых, вновь поступавших, не испытывали тот или иной метод на нас, не бросались из стороны в сторону, а начинали свое дело, как будто давно уже приобрели опытность где-то на стороне. Путем долгих соображений они самостоятельно вырабатывали методы преподавания, совершенствовали их из года в год, что вызывало и в нас интерес к занятиям.
     В течение многолетней педагогической деятельности я заметил, что если преподаватель действительно трудится и дети замечают, что их учитель искренно и с любовью работает на пользу их, добивается толку не путем наказаний, а путем разъяснений, не требует от слабых больше того, что они могут усвоить, такой преподаватель делается другом учащихся, и, как бы ни был сух предмет, дети интересуются делом и трудятся по силам. Этими самыми обстоятельствами я объясняю, почему и мы в свое время любили своих преподавателей, ценили их труды и сами трудились. Влияние некоторых из них в этом отношении было громадное. Чтобы не быть голословным, постараюсь совершенно беспристрастно охарактеризовать некоторых преподавателей, оставивших в нас глубокий след своею полезною деятельностью.


Продолжение следует...
А. Одиноков