Суровый ноябрь

(из рассказов о призраке счастья)

Дух горделивого лесника метался среди поставленных «смирно» стволов, то растекаясь и удаляясь в чащу, то мгновенно сжимаясь в единый приступ гнева и давая подзатыльники причёскам деревьев, и так уже лишённым листвы. Он – безудержными шагами – взлохмачивался то здесь, то там, он стонал, он слал ультиматумы. Ворона, появлявшаяся из плотного холода, с протестующим карканьем отмахивалась крыльями и, неспособная ослушаться приказа, тяжело улетала, - исчезнуть. Ууу-у! я вам, - проходил могучей волной гневный выдох. Деревья в панике нагибали головы. Проносились лохмотья тумана, словно бахрома на рукаве нищего. Серое небо утомлённо морщилось и становилось всё более непроницаемым, отстраняясь ладонью от земных безумств.

Упирающийся в серое небо взгляд увязал в нём и, не имеющий права проникнуть дальше умозрительного, сползал по тёмному склону горы, не получая шанса зацепиться. Запас агрессии и страха растрачивался по бунтарскому пути вверх. Очередной протест заканчивался запоздалым раскаянием. Возможное прощение мелькало небесной синевой, но на размытой дождями почве не получилось удержаться. Сначала медленно и слабо, как одна сопливая слеза, потом – всё более безудержно: селевым потоком хулы и скверны разум отпускал себя вниз. Всё, что встречалось на пути: камни, кусты, деревья, целые пласты земли, - всё сгребалось, превращаясь в борозду, настолько глубокую и охватистую, насколько велико желание разрушать…

Мощный селевый поток сделал своё дело. Местами он ещё напоминал о себе трухлявыми корягами в завалах ущелий, но прошли годы – вместо вывернутых деревьев  выросли новые: время с усердием прихорашивало следы вымаранной гордыни. Домик лесника с проваленной задней стеной смотрел на заброшенную лесную дорогу, превратившуюся в едва заметную тропку; так смотрит одинокий умирающий в тщетном чаянии посетителей.

Летом редкие туристы забредали сюда и с удивлением и с некоторой опаской оглядывались по сторонам. Они шли дальше, не останавливаясь, даже если уже близился вечер, и пора было располагаться на ночёвку. Они шли дальше, хотя потом сами удивлялись, почему не остановились именно там, около развалин дома, на многочисленных полянках, таких привлекательных, будто за ними специально кто-то заботливо ухаживал. Они успевали заметить цветы, ягоды, манящее журчание ручья, раскидистые деревья: такие, словно кем-то наученные, как быть деревьями.

Один раз девочка, шедшая со взрослыми, сорвала мимоходом цветок, и вокруг всё преобразилось: невообразимо, сверхъестественно. Деревья стали  раскачиваться, точно под музыку, потоки нежного теплого воздуха обнимали плечи, будто накинутые драгоценные ткани. Неизвестно откуда появилось целое облако  порхающих красок: бабочки окружили людей, принеся с собой роскошь тонких ароматов. Люди испугались: они долго бежали, покуда могли бежать. А здесь осталось недоумение, и тихо-тихо без туч и облаков, прямо из воздуха закапали слёзы дождя. Они искрили, как россыпи бриллиантов: красивые грустные бриллианты, - и в воздухе запахло печалью одиночества. Полынная горечь.

Люди не видели дождя, не ощущали горечи: они убежали слишком далеко и никак не могли справиться с испугом. Если бы они знали, что прикоснулись к благодарности! Если бы они могли понять, что всего лишь один подаренный и принятый цветок может вызвать такой благодарный, лишенный скупости восторг!

Приходила осень, тускнели краски, и вместе с красками угасала надежда лесника когда-либо быть понятым и… прощёным. Щемило в груди, и всё реже удавалось сдерживаться. В конце октября разражались целые бури: он падал ниц и, содрогаясь в рыданиях, так похожих на завывания ветра, разбрасывался листвой, зарывался в её ворохи и – через многолетнюю прелость – прятался под слоем земли, желая найти забвение.

Это с самого начала не помогало. Временами он терял рассудок, извергался ураганами отчаяния, вырывал с корнем не так давно посаженные деревья, чтобы на следующее утро – сажать новые и оплакивать старые. В ноябре от невозможности что-либо изменить он доходил до исступления, и тогда голодные окна заброшенного дома смотрели, подобные взгляду бездны, страшно и тоскливо, а привидения надрывно завывали от ужаса.

Он знал одно, он просил об этом; он хотел быть таким, - теплым и радостным, чтобы когда-нибудь, пусть даже через миллионы лет, почувствовать встречную не поставленную насильно в стройку «смирно», искреннюю благодарность. Он знал одно, он устал от этого слова, он захлёбывался им, - тщетность, тщетность, тщетность… Он издёрганным сухим листом бесцельно опустился на поваленный ствол дерева. Вырванный им самим в последнем приступе гнева, он так и не был убран и заменён на новое дерево: тщательно спланированная поляна так и осталась с бревном поперёк и с не засыпанной ямой, портящей весь декоративный вид.

Сколько он так сидел, не замечая течения времени вокруг и сквозь себя,.. - но когда он наполнился осмысленностью и шумно пустил ветер по кронам деревьев, снова был ноябрь. Не тот прежний ноябрь – месяц его гнева, а – отдалённый временем-расстоянием, за которое произошло много изменений. Он узнавал и не узнавал свои поляны. Создавалось впечатление, что без него здесь хозяйничал кто-то другой. Деревья, его деревья, уже не стояли, зажав себя ботаническими понятиями: их вольный, первозданный вид удивительно сочетался с явственным запахом свободы, который превращал сырой ноябрьский день не в синоним безысходности, но вызывал желание прокричать небу что-нибудь откровенно радостное и по-человечески глупое. Лесник поднял глаза по склону горы, до перевала, туда, где скрывая вершину облачными лоскутами, колыхалась серая пелена. Просвечивала синева.

Привыкший жить в постоянном напряжении – ощущал странную пустоту, которую тут же! хотелось насильно заполнить. Но момент упускался, и пустота заполнялась сама. Напряжение отпускало, уступая место успокоению, которое пульсировало живым желанием пробовать всё заново.