Фонарь

   - Но, но! В атаку! Бей красную сволочь!
   - Получай, гнида белая! У-у-у...
   - Нет у меня никого, не убивайте, родимые...

***

   Звонко брызнул лед из-под копыт рослого рыжего дончака, и всадник ринулся с обрыва к большому хутору, поднимая облака серебрящегося в лунном свете снега. Майор деникинской армии Константин Васильевич Горский вел в атаку резервный эскадрон.
   Из подворотни выскочила шавка, истошно залаяла, бросилась на коня и отлетела в сторону с проломленным черепом, тяжело ударившись о ледяной наст.
   Горский осадил лошадь, пошел тише, туда, откуда подобно вороньему граю доносились звуки боя. Из не по-январски синей и ветреной ночи вынырнул другой всадник, совсем молодой, с красивым строгим лицом - Алексей, младший брат Константина.
   - Церковь жгут, - дернув щекой, бросил он, подъезжая к командиру эскадрона.
   Константин вздохнул устало, на секунду прикрыв глаза. Неужели опять отступать?
   - Я сомневаюсь, что мы удержимся, - сказал Алексей.
   Позади разговаривавших нетерпеливо ржали чуявшие битву кони, ударяя копытами по снегу.
   Константин все молчал, чувствуя медленно подступавшее отчаяние и смотря на брата.
   - Алешка, мы должны удержаться, - с глухой злостью проговорил он, почти не разжимая обветренных губ. - Что за речи ты ведешь? Не время для софистики!
   У самого хутора эскадрон должен был разделиться, одно крыло доставалось Константину, другое - Алексею.
   - Константин, не ходи. Не надо, - вдруг сказал младший Горский. - Ты уже никому ничем не поможешь. Что я матери скажу, если тебя... того? Видишь же, что дело гиблое.
   Константин зло сверкнул темными глазами, сощурился:
   - Ты офицер или кто? Может, с красными снюхался? - и наткнулся на такой же злой, беспокойный и замученный взгляд. Майор немного смягчился и добавил:
   - Пойми, брат. Я не могу оставить эскадрон.
   Взметнулся мелкий снег, и Горский ускакал прочь.
   А через час или около того командир разгромленного и отступавшего крыла резервного эскадрона поручик Алексей Васильевич Горский, пришпоривая хрипящего раненого коня и вырываясь из кольца большевиков на истоптанной и раскуроченной хуторской площади, увидел на фонаре тело. В неверном, призрачном и равнодушном ко всему происходящему лунном свете, в ледяных синих сумерках рассвета приметны были погоны майора и спокойное, даже отрешенное лицо повешенного, столь контрастировавшее с его изломанной позой и веревкой на шее.

***

   В одной из бесчисленных меблированных комнат Берлина в холодном поту проснулся русский белоэмигрант Алексей Горский. В очередной раз - он уже потерял им счет - ему приснился знакомый мертвенный голос:
   - Я не могу оставить эскадрон.
   - Проклятье, проклятье, - севший на постели молодой человек в отчаянии сжал раскалывавшуюся от мигрени голову руками. - Что ты хочешь от меня, брат? Почему ты не уходишь, не оставишь меня в покое?
   Он знал, что ничего не поможет, брат не ответит ему, вино не опьянит, и каждую ночь ему будет сниться этот страшный голос.
   Таинственно мигали за окном красивые резные ненавистные Алексею берлинские фонари.
   "Ты офицер или кто?" - вспомнил Горский слова Константина перед тем боем.
   Слабо улыбаясь, он оделся, достав откуда-то из недр скрипящего пыльного шкафа свою старую военную униформу.
   - О да, брат. Я офицер... Разбрызгали нас, - пробормотал он.
Рубчатая рукоять револьвера привычно легла в ладонь, поручик нажал на спусковой крючок решительно и мягко. Раздался громкий сухой треск, затем какой-то странный, будто удивленный вздох. Головой Горский лежал на шатком письменном столе, и даже не очень заметно было растекавшееся под ней пятно. Заметно было то, что на лице самоубийцы замерла улыбка.
   Юношу наконец перестала преследовать та звездная украинская ночь, длинные январские тени и знакомая фигура на фонарном столбе.