Яко печать.. Град и Крест-1

 

               ГЛАВА  44.  НОВЫЕ ЛЮДИ

В декабре 1957 года окончился Юрин аспирантский срок. По трудовому соглашению он был зачислен временно в штат Института, кажется, лаборантом до защиты диссертации, назначенной на 28 февраля 1958 года. Это было сделано шефом для поддержания его на плаву – не отдал бы Богу душу от голода.
После защиты в течение двух недель Юрий оформлял документы для сдачи диссертационных материалов в ВАК, т.е. в Высшую аттестационную комиссию, и тотчас отправился в Ставрополь, естественно, с заездом в Ростов. Так начался для него новый, наверное, один из самых острых периодов его жизни.

Первое время, по-видимому, не менее года он находился в состоянии некого восторженного опьянения от своего нового и, что греха таить, вожделенного качества – кандидата наук. Его распирало тщеславие, порой ему трудно было удержаться от того, чтобы случайно или даже вполне сознательно и всеуслышанно заявить, что он, представьте себе, ни много, ни мало, ученый, кандидат геолого-минералогических наук! Правда, ему более нравилась старая лапидарная форма аттестации – кандидат геологии в отличие от тяжеловесной советской. Но и нынешняя форма устраивала его по существу, так как безоговорочно причисляла его к высокой касте избранных. Его не смущало даже то обстоятельство, что формально до утверждения его статуса в ВАК,е  он, собственно, не принадлежал к этой касте.  Но внутренне он себя уже вполне ощущал как величину немалую в научном сообществе. Этому способствовали не только полученные на диссертацию отзывы, среди которых было и такое: ваша кандидатская стоит многих докторских, но и его внутренняя самооценка, не поколебленная даже уничижительной критикой одного из академиков от геологии.

Он, конечно, прекрасно понимал и недостойность своего поведения, и низость испытываемого им самоощущения, но ничего не мог с этим поделать – порой тщеславие перло из него неудержимо. И это, тотчас же по излиянии из него такого низменного всплеска, порождало в нем горькое и острое чувство стыда и раскаяния. Но… до следующего раза!

А Ставрополь встретил его пронзительной весной, блеском яркого южного неба и веселого обильного солнца. И атмосфера в новом его прибежище соответствовала его состоянию: veni, vidi, vici – пришел, увидел, победил – и всё приветствует победителя!
Северо-Кавказское Отделение Лаборатории гидрогеологических проблем старанием  Академии Наук СССР и услужливостью местных властей разместилось на улице Дзержинского 185, в крепком и основательном кирпичном здании в два этажа высотой и длинной в пятнадцать окон по фасаду, обращенному на юг. С двух сторон от него находились железные ворота, ведущие во внутренний асфальтированный дворик с цветниками,  клумбами посередине и хозяйскими постройками на противоположной от здания стороне. За ними располагался сад на склоне, обращенном к речке Ташле, Комсомольским прудам и Подгорной части города. В здании было более двадцати кабинетов и лабораторий, плюс конференц-зал. Научное оборудование только приобреталось, парк автомашин уже был в наличии, штат комплектовался.

Заведующим Отделением и его главным организатором был кандидат геолого-минералогических наук гидрогеолог Иван Яковлевич Пантелеев, работавший до создания  Отделения в Пятигорском бальнеологическом институте над проблемой происхождения и увеличения запасов Кавказских минеральных вод. В качестве заместителя его по хозяйственным вопросам был назначен известный в Ставрополе  руководитель и организатор производства Василий Михайлович Бабошин. Первыми научными сотрудниками были кандидаты геолого-минералогических наук Иснау Гаврилович Киссин, он же ученый секретарь Отделения,  Петр Васильевич Царев, наш герой и кандидат то ли физико-математических, то ли технических наук Лев Григорьевич Балаев.

В Пятигорске Отделению была придана химико-лабораторная база, состоящая из собственно лаборатории, размещенной в одноэтажном домике, хозяйственных построек и уютного дворика, где было удобно размещать часто базирующиеся там машины Отделения. База располагалась  по улице Университетской, 31, а руководил ею работавший ранее в Пятигорском бальнеологическом институте кандидат химических наук Сергей Ильич Пахомов.

 Перечисленный народ, наверное, и можно считать отцами-основателями  Отделения Лаборатории Гидрогеологических проблем в Ставрополе. Специалисты второго уровня набирались из молодежи, окончившей институты и техникумы в 1958 и последующие годы. О них – позднее.

Иван Яковлевич Пантелеев, солидный и представительный мужчина лет около пятидесяти, отвоевал в Великую Отечественную на командных должностях, наверное, потому и сохранил черты непререкаемого начальника, не лишенного, однако, приятности, дружеского расположения и веселости. Любил шутку, не всегда, правда, тонкую и изящную. Частыми поговорками-прибаутками были у него, например,  такие «крылатые» фразы: «Танцы-манцы, целованцы-обниманцы» или «Если хочешь быть в Париже, опусти штаны пониже!» Обожал преферанс, и быстро втянул в эту забаву своих старших остепененных сотрудников: Балаева, Пахомова, Масуренкова. При игре был всегда весел, раскован, сыпал шутками и анекдотами, но неизменно осторожен, приговаривая:  «Курочка – по зёрнышку, по зёрнышку, и сыта будет!»

В.М. Бабошин, старожил Ставрополя, был крупным мясистым мужчиной лет пятидесяти или около того с налитым кровью лицом и несколько выпученными с сумасшедшинкой глазами. По-видимому, это выражение его глаз проистекало из состояния их обладателя, находившегося в почти постоянном подпитии или вскоре после него. Этим же состоянием, вероятно, объяснялся и излишне здоровый цвет лица – кровь, но без молока. Более ничем другим повышенный уровень алкоголя в крови у Василия Михайловича  не обнаруживался. Разве что несколько форсированной громкостью голоса и экспрессией в интонациях. Впрочем, это могло быть и просто свойством его характера, решительного, командного, категоричного, но очень доброго и отзывчивого. Это был человек недавно окончившейся войны и победы, их неумолимых законов решительного и быстрого действия. Юрию он понравился сходу, ответная реакция в виде откровенной симпатии возникла незамедлительно.

Иснау Гаврилович Киссин, обладатель столь странного имени и оригинальной фамилии, был, пожалуй, чем-то адекватен и тому и другому. Старше Юрия лет на пять, он казался совсем великовозрастным и расставшимся с иллюзиями человеком, наверное, из-за умных изучающих глаз на крупноватой для скромной фигурки головы. Где-то в карей глубине внимательных глаз пряталась легкая едва уловимая насмешка, будто он постоянно замечал в тебе что-то не слишком достойное и юмористическое. По меньшей мере – явно не одного с ним уровня. Хотя держался при этом всегда ровно, спокойно и доброжелательно, вернее, вежливо. Но все-таки слегка отстраненно. Производил впечатление человека, не способного сказать или сделать глупость, что бывает и с умными людьми,  бестактность или  предосудительную неосторожность – явная не чета Юрию. Поэтому, наверное, они и не сошлись до теплых дружеских отношений.

Много лет спустя, когда они оба уже давно покинули Ставрополь, случай свел их однажды на троллейбусной остановке в Москве, в которой Иснау Гаврилович неплохо обосновался после Ставрополя. Юрий, будучи здесь в командировке из своего камчатского далека и испытывая обычный для командированных цейтнот, не смог принять его гостевого приглашения, что, видимо, обидело Иснау. Позднее он сам посетил Камчатку и Институт, где работал Юрий, но встречи с ним избежал. Значит, действительно обиделся, решил Юрий. И, вспоминая об этом, жалел о так легко и напрасно прерванных отношениях.

Некоторой, если не сказать полной, противоположностью Иснау был Лев Балаев. Хоть и «лев», но скорее «иван», и вовсе не дурак и даже не простак. Но такой по первому впечатлению, то есть этакий «рубаха-парень», выпивоха, свой человек, не хватающий звезд с неба. Однако, копни поглубже, и увидишь человека и глубокого, и сложного, несомненно, талантливого, и при том с  крестьянской хитринкой и очень подверженного тем самым предосудительным слабостям – большой не дурак выпить, провести и ночь, и две за преферансом и «совершить ходку». И тем не менее, ловко и непринужденно обретающий эти самые вполне земные «небесные звезды».

Высокого роста, крепко сложенный, общительный и почти неизменно веселый, он привлекал к себе людей, с ним было легко,  просто, по-свойски. На всегда загорелом лице (много ездил по степям при изучении им лессовых суглинков) добродушно голубели маленькие глазки, обычно подбадривающе и поощрительно улыбающиеся, лишь иногда задумчивые и слегка грустноватые. Славный был человек этот самый Лев Григорьевич Балаев, недавний житель северного русского городка, московский студент, солдат Великой Отечественной и многообещающий ученый. И обещал не напрасно: скорее других коллег защитил докторскую, стал академиком Сельскохозяйственной академии, директором Института в Москве, признанным в мире ученым. Но склонным к общению с «зеленым змием» и к прочим плотским грехам. Как вслух говорили о нем недоброжелатели и завистники внизу и вверху, отъявленным пьяницей и бабником. Оттого, видно, и скончался, как говорили, - внезапный инфаркт в расцвете сил. Но тогда, в конце пятидесятых, симпатичный парняга, безотказный собутыльник и напарник в длительных преферасовых бдениях – Лева Балаев. С Юрием у него сложились самые добрые отношения.

Петр Васильевич Царев был фигурой скромной и малозаметной, держался в стороне от жизнелюбивых замашек Льва и Юрия. Не проявлял никаких заметных стремлений к сближению с другими сотрудниками. Так и прошел где-то в стороне от внимания и интересов нашего героя. Но не для официальной науки: после Ставрополя стал, говорили,  директором какого-то отраслевого гидрогеологического  или инженерно-геологического института в Москве.

Очень милым, бесконечно обаятельным и отзывчивым оказался их пятигорский коллега Сергей Ильич Пахомов. Страшно худой, почти прозрачный, белокожий и светлоглазый, он так и излучал постоянный свет и жизнерадостность, восторженно жестикулировал тонкими руками, восклицал приветствия, одобрения и всем своим существом выражал радость от общения с тобой. И никогда не отказывал в помощи, а она требовалась постоянно для сотрудников, сдающих в его лабораторию на анализы бесконечные свои пробы воды и пород. Химиком он был от Бога, и постоянно устраивал с Юрием шутливые дискуссии на тему, какая наука «научнее» и полезнее – геология или химия. Конечно, в его устах царицей всех наук была только химия. От нее и только от нее отпочковались все остальные ее детища,  отпрыски и отголоски, которыми теперь тешится человечество.

Позднее, когда вся лабораторная химия сконцентрировалась в Ставрополе, переехал туда и Сергей. Там он стал не только ее душой и мозгом, но и неизменным партнером в преферансных баталиях, нередко разыгрываемых в паузах между запойной и вдохновенной работы верхушкой Отделения во главе с его лидером. А со временем он возглавил и все Отделение, на долгие годы став одним из самых выдающихся его руководителей.

Первое неофициальное знакомство прибывших представителей науки со ставропольским «истеблишментом» произошло на приеме, устроенном Бабошиным для своих новых сотрудников. Прием состоялся у него в доме и начался в весьма напряженной атмосфере стеснения, скованности и, я бы сказал, замороженности. Эти задавленные чувства исходили от принимающей стороны и вопреки своей оцепенелой статичности  распространились и на столичных гостей. Первых подавляло воображаемая значительность представителей высокой академической науки, вторые, зная о себе все, в том числе и неакадемическое, смущались невольной ложностью своего положения из-за очевидной переоценки их достоинств. Вскоре, однако, выяснилось, что представители науки и коренное население принципиально ничем друг от друга не отличаются, что все присутствующие (быть может, исключая только Иснау Гавриловича)  принадлежат к одной ветви человечества и исповедуют одни и те же принципы и условности простонародья. После взаимного приглядывания, прислушивания, примеривания и обязательных застольных процедур атмосфера разрядилась, и общение приняло вполне непринужденный характер.

За столом главенствовали и соперничали в разрядке атмосферы и сближении сторон Иван Яковлевич и Василий Михайлович. Быстро выяснилось, что оба они обладали немалым опытом в застольном деле. Инициатива переходила то к одному, то к другому так ловко и гармонично, что возникало даже подозрение о предварительном сговоре сторон. Но подозрение было, конечно, безосновательным. Просто будущие непосредственные соратники, коим предстояло тащить телегу в пароконной упряжи, психологически притирались, приноравливались друг к другу: коренник к пристяжному, пристяжной к кореннику. Пока это получалось у них вполне достойно. Молодежь тоже, отдавая должное застольному ритуалу, немало способствовала смягчению первых минут торжества.

Восторженное приятие праздничного стола с его искусной сервировкой, разнообразием закусок и напитков бальзамом проливалось на поначалу угнетенную душу Зинаиды Александровны Бабошиной, жены Василия Михайловича, а восхищение красотой города и приветливостью его обитателей умиляло и размягчало отзывчивые сердца хозяев. Временами, правда, похвалы гостей производили впечатление бесстыдной лести, а реакция на них хозяев выглядела несколько преувеличенной. Но обе стороны, если и замечали это, то  списывали перебор на неизбежные огрехи первого знакомства и не судили за это строго ни себя, ни tete-a-tete. Или вообще никак не судили, растворяясь во взаимном приятии и застольном благодушии.

Беседа продолжилась с попытки придать ей великосветский характер. Тут были и последние столичные новости из сфер кино, театра, публикаций в толстых журналах и т.д. Промелькнули славные эпизоды посещения Ставрополя нашими великими поэтами. Разумеется, автоматически возникла неизбежная в таких случаях погода и вообще климат и природные богатства Ставрополья и, конечно же, конечно, волшебного Кавказа. Спасительный Кавказ быстро перевел иссякшую возвышенную тематику на горячие проблемы, связанные с главным событием для всех присутствующих – их предстоящей работой,  обоснованием на новом месте и разноудаленными перспективами. Тут особенно красноречивым был Иван Яковлевич – он знал, что к чему. Но по части обоснования прибывших сотрудников Василий Михайлович ни в чем не уступил главному начальству, более того перехватил инициативу и нарисовал радужную картину их квартирообеспечения в самом ближайшем будущем. И при этом нисколько не погрешил против истины.

Здесь же и установилась взаимная симпатия Василия Михайловича с Юрием. По-видимому, этому способствовало то обстоятельство, что  Бабошины собирались отправлять свою дочь Валю, окончившую школу, в Ростов за высшим образованием, и были озабочены проблемой ее обустройства в чужом городе. Пристроить ее к каким-нибудь хорошим и надежным людям вместо устройства ее в студенческом общежитии было их заветной мечтой. И тут вот обнаруживается такая многообещающая перспектива поселить ее у родителей Юрия!  Перспектива эта мгновенно возникла в голове у Василия Михайловича, как только он узнал, что Юрий ростовчанин, что у него там есть родители, и что они буквально днями собираются перебираться  в новое, более просторное  жилье.
Он мгновенно воспламенился от этой идеи, и готов был ехать в Ростов хоть сейчас же для знакомства с Юриными родителями и для улаживания этой проблемы. И надо сказать, что вскоре он и осуществил этот свой замысел в связи с переездом Юриных жены и сына  из Ростова в Ставрополь, организовав  перевоз Киры со скудным хозяйством на их новое местожительство. А сына Сергея они пока оставили у родителей до получения собственной квартиры.



ЦАРЕВНА – ЛЕБЕДЬ

Камыши, камыши, и где-то совсем близко – вода. Это море. Я будто бы выхожу из него. За спиной у меня огромный мешок, а в нем мертвая птица, тоже огромная, во весь мой немалый рост.  Не я убил ее, я только подобрал ее прекрасное тело, чтобы показать своим спутникам. Они где-то здесь в камышах ждут меня. Ситуация почти повторяет некогда пережитую нами у берегов Каспийского моря, когда мы, совсем молодые и дерзкие, охотились здесь на диких кабанов и стали свидетелями убийства другими охотниками, плохими, без царя в голове и без божества в сердце, когда мы стали свидетелями убийства ими лебедя. Но они не нашли свою жертву  в камышах, а мы случайно наткнулись на нее. Теперь вот все так похоже на тот случай. Почти повторяется то давнее, полузабытое, но хранимое в глубине сознания и сердца.

А море за спиной  другое,  другие спутники, другой и я – старый, совсем уже не охотник и совсем неведомо, зачем оказавшийся в неведомых камышах у неведомого моря. Оно тихо колышется за спиной, шелестит низкой и плоской волной в камышах, ушедших по колено в воду, и я выхожу из него со своей святой ношей, так нелепо и неподобающе уложенной в прозаический холщевый мешок. Выхожу на песок среди поредевших камышей, где стоят и ждут меня мои спутники, тоже совсем мне неведомые, но все-таки мои, и потому именно им я приношу показать это чудо.

Снимаю с плеча мешок, переворачиваю его горловиной вниз и осторожно высвобождаю своего лебедя. Он ложится во весь свой огромный рост на песок, и мы, обступив его со всех сторон, с удивлением рассматриваем то, что должно было быть, по нашим ожиданиям, совсем другим – ослепительно белым и сияющим неземной чистотой. Вместо этого перед нами лежит прекрасная неземная птица, но не белая, а серо-черная, с изумительно красивыми сочетаниями и оттенками этих цветов, гармонично распределенными  по ее телу. От оранжевого клюва и черных пятачков вокруг глаз аспидно-черные полоски тянутся назад, но не соединяются на затылке, а растворяются в его сером фоне. Такая же полоска возникает под горлом, и, разделяясь на две у груди, образует кайму на крыльях, переходя по их переднему краю на маховые перья. И хвостовые перья тоже такого же глубокого непроницаемо черного цвета, а спинка темно-серая, а грудь светло-серая, а живот и подхвостье почти белые. Что же это такое!? Несомненно, лебедь, но не белый и не черный, а какой-то невиданной расцветки, совсем не красочной, но прекрасно гармоничной черно-белой. Просто прелесть, откровение какое-то. И мы благоговеем, и это длится и длится…

…Тоже море, но другое. Тяжелое, свинцово-серое. В серебряных ослепляющих бликах мелко искрящихся волн. Это вдали. А здесь, перед глазами зеленовато-синее и совершенно прозрачное и почти не колышимое волнением. Просвечивает дно, усеянное галькой, покрытой жиденькой пленочкой коричневато- прозрачных волосяных водорослей. В этой неглубокой просвечивающей толще от нас и далеко, далеко вглубь моря тянутся нити рыболовных снастей. Со свинцовыми грузилами и крючками, спрятанными в наживку, они стерегут в темной глубине свою жертву, а мы стоим и ждем своего счастливого часа – клева и ловли.

Мы - это, прежде всего, я сам. Но я не являюсь хозяином здесь. Я как бы гость, правда, не случайный и не нежеланный, но все же и не специально приглашенный на рыбную ловлю. Поэтому я и одет не для рыбалки, а для гостевания. На мне выходные ботинки и брюки, заходить в них в воду неудобно, но мне все-таки дают возможность поучаствовать в этом заманчивом для меня деле – ловить рыбу. И я принимаюсь за это дело с трепетом и ожиданием удачи. Я ведь не простак в нем – кое-что смыслю, кое-чего достиг по этой части в другой своей жизни! И ожидания мои меня не обманули. Вскоре я вываживаю и извлекаю из воды огромную рыбину, названия которой, правда, не знаю. Она напоминает сома большущей круглой головой, буровато-серым телом своим, плавниками, усами. Но откуда в море быть сому! Это явно что-то совсем другое, но столь же великолепное и крупное. Я поднимаю ее до уровня плеч, а хвост все никак не оторвется от земли, да и вес ее не менее 25-30 килограммов. Замечательная рыба! И хозяева рыбалки тоже восхищаются моей удачей и разделяют со мной мою радость.

Потом, помнится, мне еще удается поймать одну- две рыбины, не столь, правда, великие, но и не малые. Но это как-то тонет уже в тумане – острота восприятия притупилась, да и интерес сместился к другому. Возле меня среди хозяев появилась молодая женщина. Что-то меня роднит с нею, что-то в ней есть то ли от какой-то чудесной птицы, то ли от  моей дочери, то ли от кого-то кровно близкого мне,  но что-то и совсем от иного, от женского, слегка бодрящего, тонизирующего. Никакого вожделения, конечно, я не испытываю, но желание казаться лучше и моложе появляется.

Это почти невидимое и неразличимое существо, скорее некий абстрактный символ, чем живое создание, приглашает меня куда-то пойти, и устремляется в это «куда-то» по каким-то мосткам, кое-как проложенным бревнышкам и камешкам, а то и просто по неглубокой воде моря. И я иду вслед за нею, храбро ступая в воду своими не предназначенными для этого выходными башмаками. А она при этом полуодета и боса, как мои хозяева-рыбаки. Вода заливает мне ноги, ботинки безнадежно промокают, я испытываю некоторое сожаление по этому поводу (их все-таки жалко, как никак - новые!). Но все это с чувством юмора,  насмешки над собой и с не исчезающим желанием казаться настоящим мужиком, а не кисейной барышней. Да, впрочем, таким я себя и ощущаю. И мы идем, идем по этому странному пути из мостков, бревнышек, камешков и открытой воде то ли вдоль моря, то ли удаляемся в него, и мне это совсем неважно, потому что впереди – сама женственность, гармония и красота.