Недописанная повесть. Гл. 12

                12

            Идти  в университет на следующий день было страшнее, чем на эшафот. Мысль, что я увижу все эти рожи – лицемерные  или наоборот – радостно-мстительные, – была невыносимой.
            «Надо идти на кафедру, где писали  рецензию. То есть – мой приговор, – думала я по дороге на работу.  – Но сочинение побывало на двух кафедрах! Какой позор! Мои бывшие преподаватели…что они подумали, увидев все эти пропущенные ошибки? Они помнят меня другой! Неужели никто не засомневался? Или просто ничего не поняли, как я – сначала?»
             Нина Ивановна  была первой, с кем я столкнулась в коридоре. Она пошла мне навстречу с протянутыми руками:
             –Лю-юсенька, , я так расстроена!
             Я вильнула в сторону от этих рук:
             – Вам-то чего расстраиваться? Вы ничего не перепутали, Нина Ивановна?  Разве это вы сидели на… лобном месте?
             Она изобразила обиду:
             – Но что я могла сделать? Все молчали, поверили…А этот Скалозуб…
             – И вы коллектив молчалиных поддержали? То есть, вы этим хотели сказать, что верите, будто я могла налепить столько ошибок, словно двоечница?
             – Но откуда они взялись?!
             Я молча обошла ее полную фигуру с башней на голове, впервые испытав острую неприязнь. За эту даму я полгода заступалась перед генералом? Я – идиотка!
             Нина Ивановна с надутыми губками поплелась следом за мною в учительскую.
             – Люся, стой, – услышала я позади голос Валентины Федоровны.
             Мы обернулись обе на этот приказ остановиться, но Нина Ивановна поспешила нас покинуть.
             – Люсь, это правда? Эта сволочь таки расквиталась с тобой? Как жаль – меня не было!
            Она обняла меня, клюнула в щечку.
            – Ты откуда узнала?
            – Днем мне позвонил Илья Юльевич. А откуда он узнал, не спросила. Надо идти к ректору! Говорят, он не сильно любит генерала.
            Я только скептически улыбнулась:
            – Надо сначала разобраться, кто это все сотворил. До того, как подать на кафедру работу, над нею же потрудились! Ошибочки ведь нарисовали! Кто-то же нахимичил – под его диктовку или по приказу?
            – А кто, кроме химички, мог нахимичить? Не знаешь, кто у нас химию читает?
            – А если узнаем, как доказать? Где свидетели?
            В учительской возле Машиного стола забирали свои контрольные работы Шурочка и Зинаида. Завуч  тихонько сидела в своем уголочке – над журналами. А  Шурочка, то бишь Александра Павловна, шушукалась с Зинаидой. Когда мы с Валей  поздоровались, они обернулись, кивнули нам и быстро вышли в коридор, прихватив свои журналы. Правда, Шурочка мне улыбнулась, проходя мимо, зато на физиономии Зинаиды было написано именно то выражение  сдержанного злорадства, которое я себе  рисовала почти сутки…
            Методистка Маша снова уткнулась  в свои бумажки, потом протянула Нине Ивановне две тетрадки заочниц.
            – Это все? – удивилась Нина Ивановна.
Она явно не знала, как себя вести с нами. Ей нужна была информация. Например, что узнала о вчерашнем моем избиении Валя? Что та мне сочувствует, она уже поняла.
Покрутившись еще с минуту около нас, упорно молчащих, она тоже вышла в коридор.
             В  наступившей  полной тишине   теперь был хорошо слышен из директорского кабинета зычный голос Ильи Юльевича. Он что-то доказывал – то сердито, то с  каким-то нервным смехом, и  снова начинал говорить. В ответ раздавалось генеральское «бу-бу-бу».
Прозвенел звонок, а они продолжали спор.
            Я не дождалась Ильи Юльевича, ушла на лекцию. . А на перемене  мне снова пришлось вернуться в учительскую – поменять журналы. Сейчас здесь было побольше народу,  и я услышала, как  Илья Юльевич обескураженно  вопрошает публику:
            – Слушайте,  почему каждый мнит себя знатоком истории?!
            Тут он увидел меня и снова поднял голос:
            –Людмила Евсеевна! Я слышал про эту чушь, которую вам приписывают! Идите к ректору! Идите на кафедру! Защищайте  себя! Вы же профессионал! Вас слушатели боготворят! Не побоюсь этого слова! Я это от них знаю!
            Это было ужасно! Он словно забыл, сколько ушей его слушают,  и каких ушей!
             – С работы хотите слететь? – с некоторым вызовом к этим ушам  ответила я.
             – Я?! Да у меня есть работа! У меня в школе часов полно. Я здесь не засижусь... при таких обстоятельствах! Хотите, с вами пойду к ректору?
             Валерия Ивановна   сердито перебила его:
             – Вы мешаете мне считать, Илья Юльевич! Зачем так кричать?
             В коридоре я отвела его подальше от дверей канцелярии.
             – Я вообще удивляюсь, что вы еще живы,  Илья Юльевич, –  сказала я, испытывая облегчение при мысли, что хоть кто-то посочувствовал мне вслух. - Вы что  – всем доверяете?
             – Так они же сами вчера жаловались, что...
             – Да они вас и провоцировать могли, наивный вы человек! А если даже им  немного досталось критики, так никто не станет при Валерии жаловаться на шефа! А вы на всю комнату – «каждый мнит себя знатоком истории!»
             – Голубушка, не слишком ли вы осторожны? Валерия, по-моему, славная баба. Она так со мною мило беседует...
             – Нет, с вами не соскучишься! Сколько вам лет?
             – Скоро пятьдесят пять!
             – С ума сойти – так хорошо сохраниться! Я о вашей наивности говорю, а не о лысине!
             Илья Юльевич почесал в затылке, засмеялся.
              – Представляете, он такую глупость сморозил, когда разбирал мою лекцию!
              – Последнюю группу потеряете, А я надеялась, что в следующем году у вас больше часов будет.
              – Спасибо, Людмила Евсеевна, но я работаю последний год.  Зоя Ивановна хоть не вмешивалась в процесс, а этот пень…Вы послушайте, что творится в стране! Сталина прославляют… Бежать надо из  этой страны подальше.

              – Вам хорошо, хоть есть куда, а нам, украинцам да русским,  что делать?
              – Наконец-то и нам, евреям,  завидуют! – засмеялся Илья Юльевич. – Рассказать анекдот? Вернее – это из жизни. Одна моя знакомая догадывалась, что ее мама никакая не украинка, но та и перед смертью  не призналась. В паспорте написано: украинка. А родни близкой нет, сирота вроде бы. В общем, жертва страха, что ее деткам не дадут спокойно жить. Пусть уж будут украинцами, раз папа деток не был евреем. И вдруг моей знакомой приспичило уехать из страны. Вышла замуж за еврея, а дети-то пишутся украинцами! И решила она разыскать якобы пропавшее свидетельство ее мамаши о рождении. Восстановить его. Подала заявление куда надо, там покопались, все выяснили… А моя мадам ведь не сказала, зачем ей это надо – свидетельство умершей мамаши. Приходит по вызову: нашли, мол, следы… Девушка-паспортистка говорит ей:
                – Сядьте, пожалуйста, у нас для вас неприятное известие. Попейте водички на всякий случай… Ваша мама… мужайтесь… еврейка! Боже, моя знакомая как  вскочит! И давай на радостях обнимать обалдевшую паспортистку! Вот, Людмила Евсеевна, пришел и на нашу улицу праздник.
                – Ой, не пришел еще,  Илья Юльевич, оптимист вы наш! Не  покидайте нас!  Вы уйдете – с кем я буду разговаривать обо всем без опаски? Кто мне, как вы сегодня, посочувствует?
                – У вас есть Валентина Федоровна и Нина Ивановна.. Очень достойные женщины. Особенно, как мне кажется, Валентина!
                «Наивный ты дурачок», – подумала я,  зная правду о Вале: та была антисемиткой, и когда-то  в молодости мы с нею из-за этого  перестали общаться. А сейчас я эту тему сознательно не поднимала, боясь нового разочарования. Все надеялась, что она уже перевоспиталась за эти годы, покаамы не виделись.Неужели, преподавая историю, можно носить в себе этот древний пережиток?!
               – Боюсь, что и с ними у меня разные взгляды на многие вещи.
               У меня было две ленты. Нина Ивановна, изображая обиду, не спрашивала, какой дорогой я пойду домой. А Валентина ушла после первой пары.
               Как только все разошлись на занятия, я подошла к столу  методистки, спросила:
               – Маша, детка, ответьте мне только на один вопрос: в чьи руки попало сочинение после того, как я его вам сдала для отправки?
               – Я не могу сказать...
               – Почему?
               Она подняла глаза, и я впервые увидела в них не деланное спокойствие или равнодушие, а страдание. Словно девушку охватила сильная боль, но она пытается ее не выдать.
               –Машенька, я никому не скажу, поверьте мне! Но мне нужно знать, с чем идти к ректору. Откуда ноги растут, а? Я буду жаловаться. Не скрою, но называть имен, тем более, твоего,  – не буду.
              – Из химии, – прошептала Маша, краснея от собственной смелости, и я мгновенно поняла ее.
               Но попробуй подкопаться теперь к этой Валерии! Кто же признается в собственной подлости? Одно может спасти – если я эту работу увижу своими глазами и найду все химические операции, проделанные в сочинении!
               Я понимала – это невозможно. Но мне надо как-то оправдаться хотя бы на кафедрах языка и литературы. А как?!
               – Где сейчас работа?
               – У шефа.
               – Странно. Ведь девушка ждет нашего ответа, оценки, это же старая работа, еще из первого полугодия?
                Последними словами Ильи Юльевича были:
                – Вам надо успокоиться. Переждать пару дней, а потом  шагать или к ректору, или сначала на кафедру,  да узнать там, кого он просил написать  рецензию… на вашу рецензию. И какая это сволочь, не поставив вас в известность, согласилась сделать пакость?
               – Ладно, потерплю пару дней. Куда я денусь? Придется.
               – Вы даже похудели… Ночь, наверное, не спали?
               Я только вяло пожала плечами: разве передашь  свое состояние на словах?
               Спасибо мужу, повозился со мною… Даже не повторил свою любимую фразочку, которую я просто ненавидела:
               – Ах, какая ты у нас ранимая! Не бери в голову!

Окончание  http://www.proza.ru/2013/01/08/184