Испытание - этюд к роману

                Посвящается моему прадеду Саркису Арутюновичу Серьяняну


    Саркис вырос в Эрзинджане, одном из крупнейших городов, что в 150-200 километрах западнее Эрзерума. Город этот следует считать столицей страны, на одном из двух притоков Евфрата, который почти подходит к самому Эрзеруму. Здесь-то и тянется широкая, длинная долина. По этой долине дорога ведет на юг к середине Евфрата, в рай, невидимый, забытый, в сторону той пустыни, в которую позже турки выселяли армян.
    Утро Саркиса всегда начиналось с запаха райхона или мяты. Это была семейная традиция, чаепитие на мансарде, среди жасмина. В таком же светлом, как Ереван, городе. А потом прогулки по солнечным улицам, среди фонтанов, стремящихся своими потоками в небеса, мимо еврейских, курдских, греческих лавочек, мимо шляпок и боа местных девчонок. Полукасания их пальчиков его руки. Запах горячих чуреков, адыгейской кухни, узбекского каймака, в который так и хочется обмокнуть лепешку. Воспоминания об отдыхе на Севане, среди монастырей. Юному сердцееду и романтику слышен каждый шорох, создаваемый юбками грациозных дворянских барышень. Гул базаров, тишина проулков. Улыбки, взгляды. Каждый надо запечатлеть в памяти, в сердце.
     В толпе показалась Она. Побежать бы за ней. Но время упущено. Ее поглотила суета лабиринта улочек. Лавки, телеги, люди. «Синеглазая моя родина» — слышен, кажется, тенор, поэта восточной грусти, армянского Верлена, Егише Чаренца. Саркис только окончил учебу. И мечтает уехать осенью в Россию, осуществлять в Петербурге свои планы на будущее.
Из Константинополя приходят все те же слухи, что армян будут выселять, а потом появился и глашатай, который возвестил: «Вы должны в течение нескольких дней упаковать те вещи, которые вы можете с собой забрать, потому что вас будут выселять». Выселение началось с 10 июня. В первую очередь выселили богатых и состоятельных, у которых имелась лошадь, подводы — это была первая партия. Затем граждан среднего достатка. К таковым относился древний обедневший дворянский род, к коему принадлежал Саркис. А после — остальных.
Никто сразу не заподозрил подвоха. За городом, у городских ворот, к приезжающим присоединили множество людей из деревень. Семья Саркиса, будучи в Ереване, опасаясь погромов, переехала в Туркмению. Эрзинджан не был под контролем правительства. Но и турки его не трогали. И Саркис решил остаться в городе – месяца на два. А когда стали выселять, некоторые семьи поехали обходным путем, поздно ночью. И все знакомые барышни исчезли из поля зрения Саркиса. Да и утро его было одиноким. Он собрал какие-то, еще не высланные в Петербург, вещи в небольшую дорожную котомку и пошел с соотечественниками к городским воротам. Когда выселенцев соединили вместе, Саркис оказался в крайнем ряду. И видел, как всех их вели турецкие жандармы. Каравану не было начала и конца. Многие ехали в повозках, запряженных быками. Они еще не так далеко ушли, когда внезапно на них напали жандармы. Сначала потребовали от армян оружия, зачем-то отобрали зонтики. А затем, войдя в раж, стали искать деньги, золото, съестное…
    И тут началось самое страшное. Конвойные по приказу начальников жандармерии начали насиловать и убивать женщин и девочек-подростков. Мужчины, пытающиеся отомстить или помешать, были застрелены на месте и брошены в реку. Туда же безжалостно скинули младенцев и матерей, убитых вместе с их чадами. Кому-то в борьбе и суматохе удалось бежать. Тяжелее всего было старикам, больным и увечным. Все злодеяния, которые совершили в помутнении рассудка жандармы, пронеслись перед глазами чувствительного и мягкосердечного Саркиса. Он видел отсеченные и рассеченные головы знакомых и молился за их души. За души всех, даже обезумевших жандармов.
    Будучи пацифистом, Саркис ни разу не держал в руках оружия по-настоящему. И сейчас ему чудом удалось выжить, хотя он с самого начала винил себя, что не смог положить хотя бы одного истязателя. На его глазах рухнула мать Маргариты, подруги детства, вероятно, сраженная пулей. Он знал эту семью. Мать Маргариты часто кормила его обедом, читала сказки. Молодые люди вместе выросли. И сейчас она только успела крикнуть, чтобы он позаботился о ее дочери. Потом ее накрыла людская толпа. Кто-то пытался помочь. Саркис хотел вернуться. Но останавливаться было нельзя. И он стал молиться за мать Маргариты. Но где же сама девушка? Ее холодная дрожащая рука вцепилась в пояс Саркиса. Он крепко обнял подругу, стараясь закрыть ее от адского пекла… И тут его ранили.
    Уже был вечер. Саркис почувствовал, что чем-то накрыт. Понял, что лежит под трупами. Его передернуло. «Гора трупов» – кощунственной казалась ему сама мысль об этом. Там ведь были и тела его знакомых. Саркис надеялся только на то, что они умерли быстро. И Бог смягчил их страдания. Он думал о воинстве ангелов, которое пополнилось за эти сутки.
Жандармов уже не было. Саркису помогли выбраться из-под тел. И он нашел на себе еще две раны — пулевую на руке и острым оружием на колене. Первая мысль: где подруга? Маргарита лежала рядом. Ее вытащили вместе с ним. Она, вероятно, потеряла сознание. Ран на ее теле не обнаружилось. Саркис поцеловал нательный крест. Люди дали ему еды, он оставил ее прозапас. И, наскоро перевязав раны, которые горели огнем, отправился в горы. Его пытались остановить, но он оставил этих добрых людей. Так было нужно судьбе. В голове был лишь голос начальника жандармов: «Пусть теперь ваш Бог поможет вам» — кричал тот и хохотал. Саркис был впечатлительным, поэтому ему казалось, что сам сатана стоял в этот миг перед толпами разъяренных демонов и управлял адовым смерчем. Но сейчас ему было не до оценки происходящего. Он нес на руках беспомощную Маргариту. Единственное родное существо, чья жизнь сейчас была ему дороже своей собственной.
     Саркис шел и молился. Он не хотел, чтобы Маргарита быстро пришла в себя, боялся за ее психику. Прошел мост, в двенадцати отсеках которого лежали вздутые, разлагающиеся тела соотечественников. Увидел, как два перса, проходившие мимо со своим караваном, упали в обморок от запаха смерти. Как к ним подбежали остальные. И старики падали на землю и бились лбами о большие валуны берега мирно текущей реки, уже несущей кровь невинно убиенных. Где-то вдалеке стоял хачкар, там уже молились уцелевшие. Кто-то погиб на хачкаре и его похоронили чуть дальше.
     Саркис помнил это место. Люди поговаривали, что когда-то здесь были капища. Саркис шел по инерции, он весь был плач и клич народа, изгнанного из Константинополя, Еревана, Анатолии, из тех земель, в которых лежали его предки. Он нес Маргариту со священным трепетом, не позволяя себе уставать. Раны жгли, но он не чувствовал их. А это было опасно в его состоянии. Он поднялся в горы, хорошо ему известные. Добрая старуха-курдянка дала кров ему и девушке. Маргарита не двигалась. Саркис положил ее на кушетку, накрыл пледом. И всю ночь простоял на коленях перед спящей. Он молился и плакал, молился и плакал. Гладил ее по руке, целовал холодные пальцы, пел армянскую народную колыбельную. Во сне девушка тоже всхлипывала. Но был миг, когда она улыбнулась. И Саркис закричал от радости, разбудил старуху. Показать, что девушка улыбается. Старуха покачала головой, посоветовала ему лечь спать, напомнив про раны. Но Саркис словно забыл о них. А утром Маргарита поднялась. Саркис лежал на полу, сраженный сном бессилия.
     Он проспал весь день. И лишь ночью проснулся от внезапно нахлынувших рыданий. Маргарита подбежала, обняла. Они плакали вместе. Беззвучно... Вдруг Саркис вскочил и бросился к висевшей на стене двустволке. «Я перестреляю их как собак!» — закричал он изменившимся голосом. «Нет, собаки замечательные существа. А эта мразь…»
     Маргарита испугалась. И заплакала снова. «Ты никогда не был таким злым! Это не ты! Саркис!» — Маргарита билась в истерике. Саркис бросил ружье, как ненужную вещь. И подбежал к девушке. «Марика, я не хотел, вырвалось, Марика! Ты сама видела все это! Ты поймешь, кто как не ты?! «Я понимаю, Саркис, понимаю». И она снова зарыдала. Саркис повесил ружье на место. И стал молиться. «Мы поедем в Петербург, учеба, вакансия… Там родственники. Остальных найдем позже. Эх, если бы я был военным да постарше…». «Ты никого не убил. Твоя душа чиста». «Но я не прощу себе, что не отомстил. Не спас». «Мало кто что смог сделать, многих расстреляли. А ты сможешь сделать. Станешь дипломатом… И не надо жалеть, что не отомстил. Ты пытался защищать, как мог, некоторых спас. Меня уж точно. Они тебя даже ранили. Не успели расстрелять, слава Богу. А жалеть, что не отомстил, это грех». «Грех не отправить их на тот свет, прости Господи. Но, Марика, ты все видела!» Он еще хотел напомнить о матери. Но промолчал. «Я прошу тебя хотя бы временно забыть об этом» — взмолилась Маргарита. Это было почти невозможно. Но они пытались. Поблагодарили старушку и отправились в путь. После бродяжничества в течение месяца, достигли русской земли. А там и до Петербурга доехали на перекладных.
В это время российские войска двигались на восток. Народное ополчение действовало в горах. Интеллигенция, не брошенная в темницы, поддерживала дух нации. А в Российской империи родня приняла беглецов. И жизнь постепенно стала входить в привычное русло. Выбрав свободное время, Саркис решил найти и родню Маргариты. Мать оказалась живой. Ее приютила одна мусульманская семья. И вскоре все родственники переехали в град Петров. Но так хотелось еще раз выпить чаю на уютной мансарде большого белокаменного дома в родном городе…
     Саркис и Маргарита поехали в восстановленный после резни Эрзинджан, гостями. Увиденное когда-то еще всплывало во сне, еще мучило, но уже казалось чем-то далеким и кошмарным.
     Саркис был из рода этнических армян. Златовласый, курчавый и синеглазый. Он носил николаевскую бородку и усы. Но позже отказался от них, чтобы быть ближе к студенчеству. В Петербурге новые товарищи называли его Македонским. А сам Саркис, как и любой солнцеволосый армянин, мечтал о сравнении с Давидом Сасунским, героем народного христианского эпоса. У Саркиса были красивые восточные глаза с полутенями век. И черные, даже немного женские, ресницы. Эти «ясные армянские глаза», о которых писала гораздо позже того года, в котором мы застали молодого Саркиса, Сильва Капутикян. Этот печально-лукавый взгляд Еревана — в его сне, в сердцевине космоса. А когда-то он был еще яснее и солнечнее.
     Но что-то в день резни изменилось в облике Саркиса. И в душе Маргариты, сидящей рядом, похожей теперь на петербуржскую барышню. И все такой же красивой. На перепутье близ города они на время расстались. Саркис зашел в дом знакомого конюха, попросил подготовить свою любимую лошадь для дальней дороги. Через некоторое время он уже кормил кобылицу из своих рук овсом. Затем достал нож-скребок, еще совсем новый, словно вчера подаренный отцом. Искорка, так звали молодую кобылицу, чувствуя, что ей предстоит не очень приятная процедура, сначала взбрыкнула, но вскоре успокоилась. Доверилась хозяину. Саркис начал осторожно соскабливать пот с крупа своей любимицы. Под толстой попоной из войлока его скопилось достаточно. Затем Саркис отпустил лошадь порезвиться. Искорка, обрадованная воле, заметалась по лугам. Хозяин свистнул ей. Она тут же примчалась. Саркис провел пальцем по шее кобылицы. Попробовал пот на вкус. «Еще грязный. Давай!..» и снова отпустил лошадь.
     Грязный… Он вспомнил, как один жандарм обозвал его грязным христианином. А потом еще и соленым. Это самое обидное для армян. Детьми их крестят в соленой воде. Когда Саркис попробовал пот во второй раз, пот оказался жирным. Саркис вспомнил, как однажды они с Маргаритой мечтали о жирной пище, когда нечего было есть. Приходилось делить лепешку на пять частей, рассчитывая питаться ею пять дней.
     В горах армяне, спасаясь от турок в больших пещерах-кельях, научились делать лаваш, похожий на портянки. Саркис все-таки потом вращался в среде офицеров, дипломатов. И часто называл лаваш портянками. Армяне научились заворачивать в него брынзу с кинзой. Так пропитания хватало надолго.
    …Пот оказался жирным. И Искорка была отпущена до третьего призыва. «Влажный! Готово!» Саркис ловко вставил ногу в стремя, перекинул вторую, перекрестился. Корпус находился в состоянии равновесия. Это успокоило. Распределив свой вес, как следует, Саркис дернул за узды. «Пошла, милая!». Искорка предчувствовала дальний путь. Обычно перед долгими прогулками Саркис проверяет ее состояние. Сейчас он совсем не хотел утомлять лошадь, поэтому долгое время ехал стоя, поочередно опираясь то на правое, то на левое стремя. Временами казалось, что сердце выпрыгнет из груди и останется лежать на пыльной дороге. Но чувство восторга теплилось в груди когда-то пылкого подростка, а теперь поборовшего страх смерти молодого человека, видевшего жизнь теперь даже там, где ее трудно было бы найти. Например, в камне.
     На окраине города стоял древний камень-крест, хачкар. Саркис привязал лошадь к сосне и подошел к нему. Встал на колени. И начал молиться, сняв шляпу. «Русский?» — задали вопрос. Саркис обернулся. Старый пастух стоял прямо за его спиной. «Армянин» — гордо произнес Саркис. Пастух присел рядом. И тоже стал молиться, то и дело косясь на белые лайковые перчатки молодого господина в одежде петербургского денди. Старик явно пытался начать разговор, но боялся прервать молитву.
     Саркис встал, отряхнулся. «А знаете, я наказан… Я убил свою жену. В тот день я убил себя…» Старик словно каялся. Саркис внимательно посмотрел ему в глаза. Старик отвернулся. «Я был жандармом в тот день, когда мы напали на вас. Там была моя жена, армянка. Мне приказали ее убить, верность доказать…» Старик не плакал, но скулы его дрожали. «И я убил. Вернее, она выжила, но я не вернулся в семью. Мне было стыдно. Я не вернулся и в жандармерию. Там и так оказались люди негодные. Бродяги, каторжники. Кое-кто из них сошел с ума после этого. Но я молился за них. Я не вернулся. Стал отшельником. Я жил недалеко от старухи курдянки, куда вы принесли ту девушку. Что с ней? Она была ранена?..» Саркис молчал и не отрывал взгляда от старика, но в этом взгляде не было ненависти, лишь сочувствие. «Не хотите говорить, не надо. Я никого не смог убить. Но жена могла умереть от ранения. И тогда я… Теперь я наказываю себя за все. Бог милосерден. И поэтому живу, пасу чужие стада. И говорю только с баранами. О тех истинах, о которых так мало говорим с людьми». Саркис положил ему руку на плечо. «Она жива, девушка. Маргарита». Старик заплакал. И стал молиться.
     Саркис надел шляпу и поскакал в город. Солнце уже садилось. Переночевал он у конюха. Утром пошел пешком до Эрзинджана. Около знакомого балкона остановился. Пахло райхоном и свежезаваренным чаем. Маргарита выбежала ему навстречу. Они пили чай и смотрели на город. «Один старик кое о чем мне напомнил…». Саркис сорвал ветку жасмина и протянул Маргарите. Та удивленно взглянула на него. Где-то зазвонил колокол. «Я не добыл еще колец… но выходи за меня замуж… Я люблю тебя». «А я тебя с того дня… Согласна».
    …А над городом звонили звонари. И пахло горячими чуреками. И фонтаны, и аркады устремлялись в небеса. И где-то молился старый пастух. И мирно текла большая синяя река. И кто-то играл на дудуке над долами и озерами. И где-то рождались дети. Шумела над могилами трава. Молчали хачкары. И невидимым странником бродил по улочкам Эгише Чаренц. Трава шумела хорами, волнами. Григор Нарекаци входил в храм, в трапезную монахов. И, хлопнув в ладоши, оживлял голубей перед глазами царской стражи, пытавшейся по законам языческого мира увести его в небытие, за стены этого мира. И дышал Севан. Его стихами. И танцевала Медея с саблями где-то во сне чужестранных гостей. И писал свою музыку Комитас. И плакал. И Ной смотрел с Арарата. И луна, что рождается каждый месяц, принимала тоску поэтов и влюбленных. Чтобы с ними рождаться вновь, каждый месяц. Ожидая своего выхода на небосклон. А еще в данный миг солнце щитом Господа отражало копья тьмы. И тихо в сердце входили звуки лютней. И Бог смотрел с армянских фресок в храме, созданном древними каменотесами внутри скалы. У подножия которой сидел архангел Гавриил и разматывал роскошную парчу времени, чему-то улыбаясь.