Сон

   Лубок, КИЧ, сюр, фэнтези?.. Я сам путаюсь в определении этого жанра. Короче - мистика.

   Приснился мне давеча сон... Сон, господа. Это всего лишь дурацкий сон.
Стою я, вроде как, на Красной площади. Вдалеке, вместо Исторического музея, почему-то - Кельнский собор. Храм Василия Блаженного немного приподнялся и завис в воздухе. Тут же: собор святого Петра и венская Опера. "Давид" Микеланджело предлагает свою пращу Минину и Пожарскому. Он весь татуирован под Тимоти или Котовского - не важно,- на нем  плеер и наушники. Пожарский протягивает ему граненный стакан и спрашивает:
 - Додик, третьим будешь?
   На что тот весело, по-итальянски отвечает:
 - А то...
   Проскакали, звонко цокая: Тарас Бульба, Василий Иванович Чапаев, Жуков, Всадник без головы и Мазепа. Последний постоянно оглядывался. Прошли  в обнимку, пьяные Тевье-молочник с Пуришкевичем, распевая "Лыхайим". Сальвадор Дали на постаменте изображал Наполеона - получалось вычурно и искусственно, как и все, что он делал, но делал он это гениально. Проплыл по воздуху конопатый нос "отца народов" и "лучшего друга", Иосифа Людоедовича Сталина, с усами и трубкой, на которой болталась этикетка "Герцеговина Флор". Рядом с ним летел товарищ Троцкий ( в размерах уменьшенный в масштабе 1:3) , пытаясь ледорубом попасть по носу Кобы, но каждый раз промахивался, со свистом рассекая воздух.
   На Лобном месте фигуры Пугачева и Разина играли то в футбол, то в волейбол собственными головами. Роль рефери исполнял одетый в кроваво-красную атласную рубаху палача - Распутин. Он изредка посвистывал в свисток. Рядом с ним, обнимая его правой рукой за талию, левой подбрасывая в рот семечки и бросая  на Григория недвусмысленные взгляды, сидела на троне Мария-Антуанетта и держала свою голову на коленях. Распутин явно болел за Разина и подсуживал. Антуанетта, напротив, отдавала предпочтение Пугачеву. Григорий покрикивал, потягивая из горлА "Мадеру":
 - Эх-ма! Едреный корень! Степушка! Сила наша! Надёжа! Не подведи! Наддай! Ну, куда, куда?...итить...твою..ворона!- и он досадливо плевал в сторону.
 - Емьеля,- поплевывая шелухой взывала бывшая королева по-русски, но с явным немецким акцентом,- мас мус..., их бин...Ви ист растьяпа, Емьель!
 - Да, пошла ты...,- коротко огрызалась голова Пугачева, улетая в аут,- м...да безголовая.
   Я подошел сзади. Дернул Распутина за штанину. Он нехотя обернулся.
 - Чего тебе, милай? Министром хочешь быть? Некогда мне.
 - Какой,- спрашиваю,- счет?
 - Два - один,- говорит,- пока, наша берет. ...Ну, кто ж так?...мать...финтить...етить,- это он уже Степану.
   Из-за горизонта доносился бас Шаляпина: "Эх, дубинушка, ухнем! Эх-х зеленая..." "Эх, хорошо в стране советской жить. Эх! Хорошо страной любимым быть"..,- вторил ему детский хор, эхом отражаясь от кремлевской стены.
   Подле, на броневичке стоял Ильич и кричал, идущим на штурм Зимнего революционным солдатам и матросам:
 - Верной дорогой идете, товарищи!- протягивая вперед руку в направлении своего мавзолея.
   И следом голосом Хрущева:
 - Я вам покажу кузькину мать!- и ударял по голове, сидящего на корточках у его ног,  Джона Кеннеди, снятой с ноги Джона, блестящей на солнце новенькой резиновой галошей, производства фабрики каучуковых изделий имени Клары Карловны Люксембург. Раздавался звук похожий на одинокие аплодисменты, переходящие в бурные овации стоящих рядом зрителей. Президент США при этом смешно раздувал щеки, показывал свою знаменитую американскую улыбку и выкрикивал: "У-п-с!"
   Я двинулся в сторону Кельнского собора.
   Впереди увидел Змея Горыныча, похожего на детский надувной аттракцион. Головы Горыныча были стилизованы под Михалковых. Коренник - под отца, Сергея. Пристяжные - под сыновей, Андрона и Никиту. Из их пасти периодически вылетали клубы дыма и языки пламени. Головы были радиофицированы встроенными динамиками и издавали, каждая, свою музыку. Никита - "Боже царя храни", Андрон - "Славься" Глинки, старшая, естественно - гимн России. Гундосили они одним голосом. При этом  переговаривались друг с другом, не переставая петь.
 - Славься отечество,- гудел коренной,- наше свободное - дружбы народов надежный...
   Никита сзади, чтобы не слышал отец, перегнулся через его шею и зашептал Андрону, но так что слышно было всем:
 - Начал сдавать батя. Текст путает.
 - Вы, что там шепчитесь?- строго спросил поэт.
 - Ты, отец, спутал,- ответил Андрон,- надо петь: "...братских народов союз ве-ко-во-о-о-й!"
 - Без вас, сопляки, знаю,- зло прогудел старший Горыныч и выпустил струю пламени.
 - Ты бы еще про "партию Ленина" спел,- подпустил яду Никита.
 - И спою, если надо будет. Да и вы, если надо, подхватите.
   И они хором, дружно закончили:
 - Славься, страна, мы гордимся тобой!      
   В это время над ними, в лучах славы и под звуки фанфар, медленно пролетал кортеж. Белый крылатый конь был запряжен в боевую колесницу. На площадке колесницы  в римской тоге, в лавровом венке, держа в одной руке лиру, а в другой американский флаг, стоял Иосиф Бродский. Вокруг него в воздухе кружили и барражировали обнаженные Музы и Грации. Дирижируя лирой и флагом он пел американский гимн. Пролетая над площадью, он крикнул Михалковым:
 - Хай енд гудбай, диа френдс! До встречи в Голливуде!
 - Хай!- дружно ответили братики.
 - Живут же люди,- с завистью прошипел Никита.
 - Отщепенец, - возмущенно прогундел отец в сторону Бродского,- и что это еще за "хай!" Вы так скоро "хай Гитлер!" начнете кричать. Чтоб я вас больше в Голливуде не видел! Занимайтесь нашим отечественным кино, а то продались американцам за джинсы и резинку.   
   Братья уныло понурили головы.
   С тоской смотря на удаляющегося Бродского, старший задумчиво произнес:
 - Не понятно - на какие "мани" шикует наш Иосиф?
 - Ну, отец, ты даешь. Он же нобелевский лауреат. Стихи пишет, сборники издает,- ответил Андрон.
 - Да. Держи карман шире. Нужен он там кому со своими стихами.
 - Он там преподает в университетах. Лекции читает,- уточнил Никита.
 - Про то, как Родину продал?- подхватил коренной.- Нет. Это все на деньги налогоплательщиков. Тунеядец!
   Немного подумав, прибавил:
 - Надо будет в Госдеп стукануть. 
 - И в налоговую,- поддакнул Никита.
 - Обязательно,- заключила голова - Андрон.
  "Славься, страна! Мы горди-и-им-ся то-о-б-о-о-й!- в едином порыве слились все три головы.

   Между ног Горыныча был натянут гамак, в котором беспечно болтался Соловей-разбойник, свесив по сторонам свои кривые волосатые ноги, и насвистывал "Марсельезу".
   Я не сразу заметил, что Горыныч был запряжен. Обойдя его кругом я увидел за ним бричку. В ней уютно разместились, мирно беседовали и играли в шашки - Гоголь и Чичиков. Временами Николай Васильевич вскакивал, как-будто что-то припоминая, высовывался из брички и кричал в спину Змея Горыныча:
 - Русь! Тройка! Куда несешься ты?!
   В ответ на это все три головы поворачивались в его сторону:
 - Никшни!- хором гудели головы и обдавали Гоголя и бричку горячим и плотным дымом.
   Гоголь захлопнув дверцу, сокрушенно разводил руками и садясь на место грустно вздыхал, обращаясь к Чичикову:
 - Не дает ответа.
   Гоголь хотел было продолжить партию, но присмотревшись к позиции на доске, увидел, что у него непостижимым образом исчезла дамка и две шашки.
 - Нет, Павел Иванович, так дело не пойдет. Это свинство! Вы этому у Ноздрева научились?
 - Чему?- делая невинное лицо и округляя глаза спросил Чичиков.
 - Не хватало еще, чтобы меня обманывали созданные мною же герои,- возмущенно вымолвил Гоголь и решительным движением смешал все шашки.- Раз так, то я вовсе не намерен с вами играть.
 - Ну, что вы, право, Николай Васильевич, уж и обиделись, уж вспыхнули, словно порох. Ну увлекся несколько, словчил. Разве я виноват в том, что вы меня таким создали?
   Несколько поостыв и подумав Гоголь сказал примирительно:
 - И то верно, ваша правда, Павел Иванович. Совсем запамятовал, что вы не сами по себе, что я вроде бы как ваш родитель. Но и вы, Павел Иванович, в свою очередь должны признать, столь давно от меня отделились, что живете своей самостоятельной жизнью и должны сами уже отвечать за свои поступки.
 - Совершенно с вами согласен, Николай Васильевич, только и вы войдите в мое положение, если такова моя натура. Я бы и рад жить по совести, только нет-нет да и приврешь, надуешь кого или слямзишь чего-нибудь эдак несколько. Ибо слаб духом и погряз в грехах,- и он безнадежно махнул рукой.
 - Да не расстраивайтесь так, Павел Иванович. Я вам вот что скажу. Я ведь и сам думаю, что русскому человеку совершенно честно жить невозможно. Как тут не взять лишнего или, скажем, чужого, когда вот оно лежит и само в руки идет. Тут и сам блаженный Августин не устоял бы, не то что наш русский человек.
 - Ах, как верно вы это вывели, Николай Васильевич! Я и сам вот так на досуге думаю. Только выразить так как вы не могу. Не дал бог слога. Где уж мне. А вы чем сейчас занимаетесь? Пишите наверное?
 - Нет. Я, как второй том "Мертвых душ" спалил, литературу совсем бросил. Я знаете ли, Павел Иванович, сейчас живу на природе. Садик, огородик. Тепличку завел. Помидорчики, огурчики свои, лучок зелененький. Так, доложу я вам, славно... Только вот с удобрениями проблема. Мне б навозцу под огурчики.
 - Позвольте!- подскочил на своем месте Чичиков.- Так это мы сейчас в миг обстряпаем.
   Он стремительно высунулся из брички.
 - Так оно и есть. Взгляните-ка сами.
   И он указал на хвост Змея Горыныча. Под ним, действительно образовалась изрядная куча.
 - Ну и плодовитые же ребята, эти Михалковы. С ними не пропадем. Только, я думаю, мы на своей бричке и в десять ходок не управимся. Ты глянь, сколь навалили! 

   Дальше все, как во сне. Заходит раскаленное до красна солнце и тут же встает у меня из-за кровати. Я понимаю, что это сон и пытаюсь проснуться. Просыпаюсь и иду в ванную. В наполненной до краев ванной валетом сидят Толстой и Достоевский. Пускают мыльные пузыри и бумажные кораблики.
 - Гутен морген, классики,- говорю я и начинаю чистить зубы. Они, то есть зубы, с мелодичным звоном, один за другим падают в умывальник. Неожиданно входит Анна Андреевна Ахматова. Тихо и печально произносит:
 - Что это? Легких рифм сигнальные звоночки?
На глазах ее слезы вдохновения.
 - Нет,- отвечаю я,- это воспетые рекламой - пародонтоз и кариес.
   Ахматова медленно растворяется в воздухе, оставляя вместо себя знак вопроса, сотканный из мыльных пузырей.
   Достоевский и Толстой о чем-то пошептались и разом нырнули под воду. На поверхности остались парики, накладные усы и бороды. Я пошарил по дну ванны - никого. Обнаружил лишь две полу-размокшие страницы. Положил рядом. Расправил. Прочитал: Лев Николаевич Толстой - Идиот. Открыл пробку. Вода потихоньку стала убывать, образуя небольшой водоворот. Постепенно водоворот начинает расширяться и втягивать меня. Вот я уже захвачен его поглощающей и несущей меня по кругу инерцией. Предчувствуя неизбежный конец и теряя последние силы я крикнул в отчаянии:
 - Ма-ма-а-а-а!..
   Тут я окончательно проснулся. В дверях моей комнаты стояла мама. 
 - Ты звал меня, сынок?- приветливо спросила она.
   Все это было бы чудесно, но я вдруг вспомнил, что моя мама умерла пять лет назад... И значит, это опять сон?!
   
   И все... И кромешная тьма вокруг. "Я один. Все тонет в фарисействе..." Но это у же кто-то сказал, когда "гул затих". "Ничего. Я споткнулся о камень. Это...",- это так знакомо, что сводит скулы.

"Тут трубы затрубили, свет по векам ударил, мать..."

"...И теперь мне снится"... одетый в оперного Бориса Годунова Илья Глазунов. Он выступает в свите, состоящей из депутатов Государственной думы и широко раскрывая рот поет голосом Бориса Ельцина: "О, совесть лютая, как тяжко ты караешь! Понима-а-ш-шь." Позади него идет двуликий Янус. С одной стороны головы - лицо Гайдара, с другой - Чубайса. Рядом с Борисом под руку Наина, в роли мадам Батерфляй, она же - Чио-чио-сан, она же - Галина Вишневская, царствие небесное, она же -(голос за кадром Владимира Семеновича Высоцкого) Элла Кацеленбоген, она же - Марина Панияд, воровка на доверии, сводня..., она же...жена Гуськова, она же...- Женька из "А зори здесь тихие", она же - Елена Прекрасная, она же - (тьфу, ты, заело), она же - желе из не желательного желатина -(блин, ну и техника!)...

"...над мостовой летит. Рукою манит... и улетела. И теперь мне снится..." наша бедная маленькая комната. Там, в моем далеком детстве, в таком родном и теперь уже почти чужом городе. Я болею. Лежу в кровати. Подходит мама или это только ее тень?
Я уже не знаю. Сон это или явь?
 - Ничего, сынок, - шепчет родной голос,- ты просто споткнулся и упал. Это все заживет.
 - Мама,- кричу я ей и не слышу своего голоса,- я у-ми-ра...
 - Не бойся, мой мальчик,- говорит она. - Что "ты у мира"?
 - ...Ю-ю-ю-ю...

                * * *