Mea Culpa

9 Января 19**

Сон про Марию Бергман. Как будто они пришли к нам в Изиран Свангибир, и я показываю ей альбом с фотками Хрустальной Долины. Почему-то мы еще одновременно пригласили всех моих корешей. На какой-то момент я отвлекаюсь на их зов из другой комнаты, а Бергманы прощаются и уходят. Я слышу, что они в прихожей, но почему-то не выхожу проводить и попрощаться.

Спохватываюсь уже когда они ушли, и Тисавер говорит – ну скорее, крикни им из окна. Я бегу. Распахиваю окно в своей комнате – и точно. Они выходят из-за угла нашего дома, и идут по внешней стороне по направлению к метро.

И я кричу в окно. Они идут так: Мария, Абинат и Борисович. Огромные, ростом почти до моего окна на 6-м этаже, и поэтому я могу рассмотреть каждую деталь на их одежде, каждую черту лица. Они уходят, но не становятся дальше. Мария, единственная из всех, поднимает голову, и смотрит на меня. Она вся седая. И сон кончается.

Я не вышел в прихожую – это мое чувство вины, что я не был на ее похоронах. Я пытаюсь попрощаться с ними в окно, но поднимает голову только Мария. Собственно, с ней-то мне и надо попрощаться. Вопрос весь в том – хочу я с ними играть в новом спектакле, или нет. И однозначный ответ – конечно, хочу.

Но прежде чем собирать новый спектакль, мне нужно отделаться от моего «невежества былого», сбросить старую шкуру, перейти на новый уровень, что-то понять. Но понимание приходит так медленно, с таким невероятным трудом. Я чувствую себя слепым котенком в темной комнате. Тычусь, тычусь, а что тычусь? И что я натыкал с 1987-го года, вы мне можете ответить?

Почему я не повзрослел раньше, когда Мария была жива? Она однажды сказала Тисавер – ты просто не знаешь, что такое – жить на одну пенсию. Абинат не мог ей помогать, очевидно, либо потому, что она была слишком гордая, чтобы брать у него деньги, либо у него их просто не было лишних.

Я мог бы ей помочь. Но не помог. Почему? Между нами была пропасть нашей национальной гордости. Она никогда не взяла бы от меня то, что у нас считают «подаянием». И я злюсь за это на наших, но с другой стороны мы видим полную противоположность этого у Виолеты – окончательную потерю собственного достоинства, где человек бродит по интернету, и бросается всем в ноги с мольбами «купите мне новые кроссовки».

А, поскольку мы все бегаем по кругу, то и роли повторяются. Мы, сами того не понимая, повторяем строки тех ролей, на которые способны. И, наверное, в древности насмотревшись на все это, наши люди решили, что эту роль они играть не будут.

Вот и не идет у нас благотворительность в массы – ни взять, ни дать, потому что стыдно. Где-то в генетической памяти у всех живет болтающаяся по площади юродивая Виолета с веригами на шее, просящая подаяния, и бормочащая что-то о «невинных жертвах» и «беспричинно плохих людях»... И все в ужасе отшатываются от этого зачумленного видения.

Поэтому, наверное, даже если бы я осознавал, что Марии нужна была финансовая помощь, я не смог бы пробиться сквозь это пугающее всех видение. А эгрегор – это то же, что и человек. Однажды обжегшись на молоке, он усиленно три тысячи лет будет дуть на воду.

А ведь со мной она тоже не разговаривала весь сон, как и описывает в письме Абинат. Фиговы молчальники все Бергманы. Я хотел ему сказать, но решил этого не делать – ее сотовый звонит потому, что она НИКОМУ не сказала, что у нее рак. НИ-КО-МУ! Вот люди звонят и обалдевают, когда Абинат говорит, что она умерла от рака. Нельзя так, понимаете, нельзя.