Рельсы-рельсы, шпалы-шпалы

           Ушел поезд. Остались пути на насыпи: шпалы пропитанные креозотом и рельсы, прибитые к шпалам костылями. Тихо. Летом над путями плывет марево и пахнет копченым запахом странствий, зимой звенит воздух и пахнет ****юлями. Что выпишет обходчик, коли попытаешься залезть к нему в будку погреться. А залезть хочется. На улице минус двадцать семь, на ногах городские ботинки. В будке наверняка есть печка или электрический обогреватель – дорога держится на электричестве. Чайник, кружка, чай, сахар, возможно бутерброд с колбасой. Что может быть слаще, в мороз или дождь набегаться, замерзнуть или промокнуть до нитки, а потом войти в теплое помещение. Закрыть за собой дверь обязательно на засов, снять мокрую или холодную одежду, повесить ее ближе к печке. Разуться, поставить чайник на плитку, налить водочки сто пятьдесят граммов, выпить и закусить бутербродом с колбасой. Почитать перед сном детектив, учебник квантовой механики, Диккенса и лечь спать на топчан. Лучше всего это делается в одиноко стоящем строении: будке, сторожке, складском ангаре посреди поля, и чтобы за окном: буря, снег, холод. А у тебя: огонек, тепло, водка, мечты. Романтика неприкаянной души в размеренном ритме и ограниченном пространстве. Гладиатор на пенсии или юный философ на договоре. И одежда должна быть соответствующая, валенки с галошами, шапка – треух меховой, полушубок овчинный, рукавицы типа краги. Речь емкая, афористичная и неторопливая, чтобы сказал слово, как гирю на весы человеческого тщания бросил. Самобытно, с уклоном в народно-посконное: дык, таво самово, посередь, намедни (надысь), третьего дня. И дымить махоркой. А у тебя, дурака, два высших образования, букет комплексов, радикулит, брошенная двенадцать лет назад докторская, развод, взрослые дети и сгнившая под окнами мазда. И воспоминания о студенческой драке, лет триста тому, после посещения пивбара на откосе. Когда зашли пописать по-молодецки в соседнюю подворотню, а оттуда вывалилась компания гопников и навешала по первое число. Так романтично: пальто в чужой крови, смещенная носовая перегородка у другана Сашки, сочувствующий таксист. Теперь, когда стоишь в пробке в чудом заведшейся мазде, вспоминаешь тот вечер и думаешь зачем его вспоминаешь, молодость кажется далекой. Правильно кажется, до нее дальше, чем до альфа центавры, кассиопеи и созвездия лебедя, вместе взятых. Что еще вспоминается в пробке? Как в первый раз привел сына в садик, и воспитательница опознала тебя. Я вас сразу узнала, посмотрела на мальчика, спросила фамилию и сразу поняла, чей это сын. Я была вашим воспитателем двадцать лет назад. Вы меня помните? Ты ее не помнишь. Неужели не помните? Простите, Марья Игнатьевна, альфа центавра, кассиопея и созвездие лебедя так далеки. То есть они-то как раз близко, далеки мы друг от друга. Вы от меня, я от вас, мы оба от этого ребенка, что сейчас называется моим сыном, а еще через двадцать лет, будет называться чьим-то отцом. Мы-то это уже проходили. Еще что вспоминается? Еще поддатый коллега Александр Иванович, по прозвищу Бонифаций, говорящий под бутылку пива у киоска: я свою жизнь законченной не считаю, мне всего шестьдесят один год, у меня впереди... И умерший спустя пару недель за праздничным столом. Ты будешь смеяться, за новогодним. Не будешь? Не надо, правильно, не смейся, что тут смешного – нес рюмку ко рту, не донес, умер. Упал лицом на стол. Не в салат, нет. Да хотя бы и в салат, он же не выбирал. И не в этом дело. А в том, что жизнь прекрасна. Жизнь, дающая возможность видеть, как пьяный с утра сосед Прокоп, твой одноклассник, говорит, водя пальцем перед лицом дворника-таджика: и запомни раз и навсегда… (он делает эффектную паузу, во время которой движение пальца продолжается) – я никогда! Дворник запоминает. Я запоминаю, мы все запоминаем Прокопа, таким как сейчас, ведь больше это не повторится. Хотя… Знаешь, ощущение, что все уже было, что все повторяется. Помню в…