Яко печать.. Один в вышине-10

                ГЛАВА  43.  ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ

Защита диссертации уже впрямую поставила вопрос о будущем трудоустройстве. Возникал он, конечно, и ранее, но не столь остро и безотлагательно, а при Юрином характере даже как-то абстрактно-отдалённо, вроде, и не его касаясь. Вот это состояние не всецелой поглощённости конкретной сиюминутной обстановкой и жёсткими обстоятельствами реальной жизни может характеризовать его письмо родителям, написанное за пять дней до защиты. Казалось бы, что, кроме неё самой, могло и должно было волновать соискателя, а вот, поди ж ты, совсем другое.

Помимо приведённой раньше коротенькой цитаты о неожидаемых эксцессах на защите, в письме пространно излагается восторг по поводу посылки, полученной из дома от родителей, вскользь упоминается о предстоящих хлопотах по ликвидации московского периода своей жизни в связи с предстоящим отъездом, но главное место в письме отводится другому - «гениальной мысли, которая вдруг родилась в моей голове». Эта мысль адресуется маме и тёте Лизе и излагается следующим образом:

«Вы всегда, почти всю жизнь, были вместе, у вас очень близкие представления обо всём, что составляет нашу жизнь, то есть, говоря высоким стилем, одинаковое мировоззрение. И вообще вы очень похожи друг на друга. Почему бы вам ни воспользоваться появлением свободного времени у тебя, мама (вышла на пенсию), спецификой работы у вас, тётя Лиза (дежурства в больнице с длинными перерывами), чтобы совершить чудесный подвиг – написать историю своей жизни?! Это был бы совершенно замечательный труд! Можно было бы начать с глубокого детства, с воспоминаний о своих предках, среди которых, несомненно, есть много очень интересных людей. Можно, конечно, ограничиться и историей семьи Зерщиковых. Уже этого было бы достаточно, чтобы ваши непосредственные потомки были вам бесконечно благодарны.
Меня всегда глубоко возмущало то обстоятельство, что почти каждый из людей, в лучшем случае, кое-что знает о своём прадеде или прабабке, совершенно не представляя себе, каков был их мир, как они жили, какие люди их окружали и, наконец, какими были они сами. Это совершенно возмутительное положение, и ему надо положить конец.

 И кто знает, может быть, из этого жизнеописания получится интересная повесть, которая будет небезразличной не только непосредственным потомкам. Отбросив ложное смущение, нерешительность, преодолев трудности писательства, вы совершенно неумолимо обязаны засесть за это дело. Не спеша, понемногу, может быть, в обстановке некоторой иронии со стороны «легкомысленных» мужчин наших вы будете восстанавливать страницу за страницей многотрудную, удивительную и, несомненно, прекрасную историю своей семьи. Вы сами убедитесь в этом скоро. От имени всех тех, кто сменит и нас, я прошу вас об этом.
Главное, нужно начать, и эта работа увлечёт вас ещё больше, чем чтение самой замечательной книги, ведь ничто прочитанное из выдуманных историй не может быть интереснее и, главное, значительнее виденного и пережитого.

Обсудите это предложение и начинайте. Через две недели я уже буду с вами, и мы снова обговорим этот вопрос. Главное, не надо откладывать, ибо память не вечна, и с течением дней она неуклонно и незаметно тает.
Но ещё главнее – не сомневаться в своих возможностях и отнестись к этому как к очень серьёзному делу, которое совершенно невозможно погребить под мыслями и восклицаниями, вроде того, что «да, это было бы очень интересно!» или « ну, и шутник же этот Юрий!»
В общем, я от вас не отстану, так и знайте. Это чудесное дело, и нельзя, чтобы оно не совершилось!
Вот какое у меня предложение к вам. Правда, здорово?!..

Привет бабушке! Она вам будет верной помощницей и даст очень много интересного материала, ведь у неё определённо философский склад ума, правда, несколько своеобразного направления.
Обращаюсь к нашим мужчинам! Зная, какие вы насмешники, хочу предупредить вас, что всякий юмор или ирония, отнесённые к этому делу, будут расцениваться как выпады неразумной реакции и подавляться с жесточайшей силой. Помните меру наказания того, что расценивается как попытка к бегству? То-то же! Призываю вас создать творческую обстановку и относиться к этому с глубочайшим вниманием и предупредительностью! Аминь.»

Как видно, «гениальная мысль», будучи совершенно оторванной от непосредственных забот днями предстоящей защиты диссертации (события уникального в жизни человека!) лежала также в совершеннейшем отдалении от более отодвинутого, но чрезвычайно важного вопроса его бытия - трудоустройства и места жительства, быть может, определяемых на долгие годы или даже на всю жизнь. Нельзя сказать, чтобы эта проблема вовсе не беспокоила его. Он предавался ей периодически в течение последнего года аспирантуры. Намечались и обсуждались три возможных варианта: Москва, Симферополь и Ставрополь. Ростов отсутствовал изначально.

 Как это можно понять относительно самого любимого, самого красивого и самого лучшего города в мире? Очень просто – Ростов это база, это гнездо, это отчий дом. Оттуда обычно путешественники,  странники и естествоиспытатели уходят в большой мир и не возвращаются, по меньшей мере, пока их носит Земля. Правда, он мог бы периодически посылать своё чадо в мир, оставаясь при этом базой и гнездом, но там не было такой структуры, которая могла бы это осуществлять: ни Университет, ни Геологическое Управление обеспечить этого не могли. И там не было своего маленького гнёздышка для своей маленькой семьи. Ростов отпадал категорически. Оставались три названные, так как других предложений тоже не было.

Первый и самый слабый вариант – Москва. Может быть, Георгий Дмитриевич и нашёл бы для Юрия место в Институте, если бы была возможность получить в Москве прописку. Но здесь никаких перспектив у него не было. Да особого желания у Г.Д. оставить его при себе Юрий не чувствовал. Причиной этому, по-видимому, была проявившая себя, как мы помним, подверженность Юрия непредсказуемым поступкам (загулы, неуместный юмор и дерзость на защите, иногда недопустимая запальчивость при спорах с шефом и т.д.) и, возможно, неблагодарность. Не было такого желания и у Юрия, хотя Москву, несмотря на трудности аспирантской жизни, он всё же полюбил «сильно, пламенно и нежно». И к тому же «странною любовью».

Ему нравилась её таёжная неоглядность, «безлюдье» в многолюдности, непредсказуемость, одиночество. Ему нравились её нескончаемые улицы, шум напряжённой жизни, трудно преодолеваемые людские толпы. Он полюбил ходить по Москве далеко и долго до усталости, до безразличия, до желания только упасть и заснуть. Наиболее частые его маршруты по её юго-западу, через центр, на север и обратно. Это сложилось из-за такого расположения в Москве полюбившихся ему мест близких людей: Старомонетный, Полянка и Якиманка (Институт), Первая Черёмушкинская (общежитие), Лаврушинский переулок (Третьяковка), Потылиха и Ленинский проспект (Масуренковы), Первая Мещанская (Афанасьевы), Алексеевские улицы и Волхонка ( Борсуки и Пушкинский музей), далее Сретенка, Петровка, Охотный ряд, Красная площадь, Александровский парк, Калужская, Донской монастырь, Арбат, Бульварное кольцо и, Бог знает, сколько ещё забытых и полузабытых московских улиц, улочек и переулков вокруг этих мест и около. Словом, Москва затянула, очаровала, околдовала, но не как место возможного его жительства в ней, а как его история, его литература, искусство, его писатели, художники и герои, как его сознание и мировоззрение.

Ах, как сладки были эти одинокие его прогулки и путешествия (пешешествия!) в общении с духом бессмертного и великого города среди обветшалых фасадов таинственных домов, помнящих то, что забыли все остальные, в уличном шуме суетящейся мимолётной жизни, перед невидящими тебя глазами бесконечно далёких, словно инопланетяне, чужих людей.
Он писал об этой исподволь возникшей любви Лёне Гарифулину, вызывая почему-то в нём чувство ревности и неприятия. И больше он ни с кем не делился этим своим состоянием.

Однако, о возможности-невозможности постоянной жизни в Москве однажды, в самом начале его пребывания в ней, состоялся разговор с бывшим начальником отца Василием Максимовичем Бутрименко. Теперь он был каким-то немаловажным чиновником в Министерстве заготовок и, как видно, старался перетащить сюда отца. Поинтересовался он и Юриным отношением к такой перспективе в одну из встреч во время командировки отца в Москву. Юрий заявил, что особого желания жить  в Москве не испытывает и даже более того – пожалуй, и не стоит к этому стремиться, чем поверг его в полное недоумение. Он даже  просто не поверил парню:
 - Как, ты не хочешь жить в Москве? – переспросил он.
 - Скорее нет, чем да.
 - Но этого же просто не может быть! – воскликнул он. – Это же Москва! Уехать отсюда можно в любой момент, а въехать невозможно. Это не дано каждому. И, если хоть какой-то шанс появляется, всякий нормальный человек обязан воспользоваться им, а не выпендриваться! – горячился он.
   - А почему, собственно?
   - Да потому, что это – Москва! Этим всё сказано.

После этого разговора прошло почти три года, Юрий успел сильно и сладко привязаться к Москве, но по-прежнему совсем не стремился остаться в ней навсегда. То есть, если бы ему это представили на блюдечке с каёмочкой, то он, вероятнее всего, не устоял бы, но чтобы хлопотать, просить, унижаться - Боже спаси! Было просто противно искать какие-то унизительные варианты проникновения в святая святых – ведь двери её перед ним не распахивались сами, и делегация с хлебом-солью не приветствовала его в неё вхождение. А иного, как это делали почти все смертные, он не хотел. И главное, что она ведь теперь всё равно - с ним навсегда, всё равно она – его, всё равно она – Москва, и этим всё сказано.
Словом, первый и, казалось бы, основной вариант устройства его будущего отпадал без всяких сожалений и сомнений. И звало неведомое, новое.

Выбор, однако, был крайне ограничен. Поступило предложение (правда, неофициальное, от Жени Куковского, который через свои киевские связи обещал «железно» это обеспечить) об устройстве в Крыму, в Симферопольском Институте минерального сырья.
Крым как географическая жемчужина был, конечно, весьма привлекателен. Его история тоже заслуживала всяческого уважения, внимания и даже любви по причине несомненности участия в ней его казачьих предков. Но в геологическом отношении он мало интересен, если не сказать – скуден. А в избранном и излюбленном вулканическом аспекте вообще даже убог:  один Карадаг – что из него вытянешь! И скромные размеры, и ограниченный набор геологических объектов, и их содержание – всё было немасштабным и неперспективным. Широкой натуре развернуться негде! Да и в житейском отношении весьма сомнителен: перенаселён и специализирован на отдыхе, неге, ничегонеделании. Жить и работать там, где все только отдыхают и лечатся, не будучи деятелем индустрии отдыха и здоровья, казалось ему совсем непривлекательным.

Нет. Крым решительно не подходил ни по какому параметру. В Крым – только за сладким бездельем отдыха!

И тут накануне защиты в Институте появляется высокий полноватый дядечка около пятидесяти лет от роду с весёлыми и лукавыми глазами, озабоченный формированием научных кадров для своей конторы, открывающейся в скромном городе Ставрополе на Кавказе. Контора называлась Северо–Кавказское отделение Лаборатории Гидрогеологических проблем Академии Наук СССР. Сама Лаборатория гнездилась на верхнем этаже нашего Института в нескольких завалящих комнатёнках и производила не очень выгодное впечатление. И при этом – гидрогеологические проблемы! И мало привлекательно, если не сказать «совсем», и, главное, зачем это ему, специалисту по изучению одного их «самых-самых» явлений планеты – вулканизму!

 Но дядечка, выйдя на Юрия через Георгия Дмитриевича, нарисовал весьма завидные перспективы: для Отделения выделяется солидное двухэтажное здание, штат – около пятидесяти человек и только набирается, следовательно, всё начинаем с белого листа. В ближайшей перспективе отличная лабораторная и экспериментальная база, научная тематика широкая и фундаментальная с элементами прикладного характера, в течение года вероятно получение жилья для сотрудников – что ещё надо?! Относительно Юриной предполагаемой темы тоже всё идеально – она, по существу, сохраняется, только с некоторой, естественной в таких условиях добавкой, например: «Геохимические особенности и генезис углекислых минеральных вод Северного Кавказа в связи с кайнозойским вулканизмом». Каково?!

Это было спровоцировано, поддержано и одобрено Георгием Дмитриевичем. Мы все оставались как бы на своих местах, только получали дополнительную солидную базу прямо у объекта наших работ, у нашего милого волшебного Кавказа. А ведь он совсем не Крым!  Это сотни тысяч квадратных километров, а если учесть ещё и глубокий врез в него бесчисленных рек, речушек и ручейков, то и ещё больше вскрытых кубических километров разнообразнейшей и уникальнейшей геологии. Она содержит в себе все аспекты и проблемы планеты Земля. Это  к тому же пустынные вздыбленные горы и глубочайшие ущелья, дремучие леса, альпийские луга, кипящие нарзаны, коим нет числа и нет лучших, это богатейший животный мир и воздух поднебесий! Для геолога и путешественника, естествоиспытателя и бродяги лучшее сыскать, наверное, можно, но подобного – нет. И как ни парадоксально, ещё слабо  изучен. И Юрий, конечно, согласился. Ведь затронутые в диссертации проблемы ждали дальнейшего раскрытия, обещая новые радости познавания.
 
И помимо всего этого, в памяти ещё жили образы города-призрака, города-жертвы, города-миража,  всплывающие в мареве жаркого лета 1942 года.



                ГОРОД – СУДЬБА

Дорога вкатилась в ворота, пробитые в лёссовых суглинках, и осторожно поползла вниз. А внизу, захватывая дух и вызывая восторг, лениво лежала огромная, наполненная золотым светом, долина. На дне  её  угадывалась речка, поблескивая лужицами разливов. На противоположном склоне долины громоздились друг над другом и утопали в садах цветные домики. Они то группировались в весёлую мозаику, то рассыпались в синеве садов, то выстраивались в ряды едва просматривающихся улиц. Над всем этим уютным людским миром, словно его молитва, всё утоняясь и вытягиваясь кверху, стремилось в голубую высь неба светлое творение собора с колокольней. Не было лучшего места и способа выразить уверенность людей в красоте и правде, чем этот город, увенчанный собором.
Склонившееся на запад солнце легко пронизывало воздушную толщу над долиной и городом и придавало всему приветливый и мирный вид. А город в его чистом праздничном свете казался твердыней покоя и счастья.

Впрочем, собора над городом уже не было. Он пал властью и насилием глупости и невежества. Много лет спустя, став судьбой, этот город вошёл в сердце вместе со своей историей, неразрывной частью которой был и  Казанский кафедральный собор, тот самый, о котором М.А.Балакирев написал В.В. Стасову в письме ешё в 1862 году: «Особенно эффектен собор, стоящий на самом высоком месте…»

Но тогда в августе 1942 года собора уже не было. И всё же он был, потому что десятки лет спустя, уже из наших дней, я вижу его стоящим в тот вечер на самом высоком месте  и вознесённым к солнечному свету, словно утверждение моей детской надежды на миропорядок и защищённость людей от войны и зла.

Как легко и радостно стало моему сердцу при виде этого города, будто возникшего из страстной потребности в устойчивом и привычном укладе. И потом, конечно, здесь ещё присутствовало беспочвенное ожидание сладостных таинственностей, постоянно наполняющее подростка даже в неподходящих обстоятельствах. Что-то восточное от «Золотого Петушка» или сказок Шехерезады виделось в этом внезапном  откровении, возникшем среди волнистых степей и выжженных пустошей. Красиво, мирно и заманчиво – именно то, что жаждала ошеломлённая и пристукнутая ударами войны юная душа. И не было никакого противоречия между христианским обликом вознесённого собора и восточно-мусульманским оттенком аналогий. Здесь вступало в силу одинаковое всем людям ожидание чуда.

Между тем, спуск в долину сделался настолько крутым, что пришлось подложить тормозные колодки, и лошади тихонечко потащили наш «рыдван» вниз. Дважды прогромыхали через упругую петлю железной дороги, через мост, тяжело перекинутый над речушкой, и въехали в длинную улицу с каменными и массивными оградами из ноздреватых ракушняковых плит. Город.
Конечно, он проигрывал в блеске и благоустройстве моему городу, но всё же это был настоящий город с тротуарами, многоэтажными домами, мощёными улицами, скверами, водопроводом и даже настоящими фонтанами.

Бросалась в глаза наша неуместность среди всей этой городской атрибутики: пыльная бричка с брезентовой кибиткой, оглушительно стучащая по мостовой и размахивающая ведром, подвешенным между задними колёсами, пугливо ступающие лошади и лица путешественников, в которых угадывалась причастность к тому страшному и неотвратимому, что совершалось ещё где-то в другом месте с другими, что было ещё только радиосообщением, газетной строкой, тревожным слухом. В наших лицах была та отрешённость от родного дома, обречённость перекати-поля, затаившееся ожидание беды, опалённость огнём и искушённость внезапной и неестественной смертью. В наших лицах и облике каравана безошибочно угадывалась причастность к тому, что пугало, надвигалось и втягивало в свою орбиту – война.

Почему-то это особенно остро чувствовали горожане, наверное, более предуготованные её ужасам, чем более защищённые своим неведением сельские жители. С непраздным любопытством они всматривались в нас, словно пытаясь угадать свою судьбу, заранее изведать меру предстоящего. Так и взирали мы друг на друга, разделённые бездной противоположностей: мы – избавления от мук, они -  в их предчувствии. Словно разные стороны отливаемой из свинца и крови медали, братья–антиподы, познавшие свой тяжкий жребий неудачники и избежавшие его временные счастливчики. Этому счастью оставалось ещё около сорока часов.

Ещё осталось от этого города – тяжёлый тёмной зеленью деревьев бульвар, блестящие стёкла витрин, нарядные и неспешно двигающиеся и о чём-то тихо говорящие люди, как видение той жизни, которая нужна, чтобы быть покойным и счастливым…Потом внезапный отъезд, будто бегство, хотя никаких признаков опасности в медленном и устойчивом течении городской жизни не ощущалось. Успели отъехать от города несколько километров и стали на ночёвку, не понимая и тайно сердясь на отца за бессмысленно прерванный праздник.

От Каспия через прожаренные степи едва ощутимо тянул слабый пахучий ветерок. Наносило какими-то сохнущими травами, тонкой пылью от разъезженных дорог, лошадьми, колёсным  мазутом, ремённой упряжью, кислым кизячным дымком от почти угасшего костерка – духом степных кочёвок. Сверху из черноты ночи струились тонкими серебряными нитями, живо вздрагивали и нежно звенели звёзды. Каждая по-своему, а все вместе – пронизывая и приобщая к музыке вселенной. Нерасторжимо соединение отдыхающей земли и её тварей, воздуха и неба.

Для покинутого города это была последняя ночь тишины и мира. Последнее общение со звёздами и запахами покойной земли, погружение в праздное забвение и счастье бытия. Безмятежный миг накануне долгой неизбывной беды. Зачем он даётся людям, обречённым страдать и проклинать судьбу? Зачем делает их беззащитными перед внезапным ударом, обнажает и раскрывает беспомощное сердце?

Черна и прозрачна ночь, ясны и всевидящи звёзды, и воздух вздрагивает от каждой былинки, от каждого вздоха и шороха, но что-то же заставило отца собраться впопыхах и – скорее, скорее от этого обречённого города. Не усыпляет его тишина ночи, покойный хруп лошадей, звяканье уздечек.

Некий знак возник в нём и тревожно зазвучал не сам по себе, а сигналом от того, что будет, непременно произойдёт, но сейчас ещё нигде никак не проявляя себя в вещном мире. Такие невидимые и неслышные сигналы пронизывают весь наш мир и нас самих, как радиоволны. Что знаем мы об этих волнах, пока не включим приёмник. Наверное, такой таинственный приёмник включился внутри отца.

            Утром их разбудил далёкий грохот, и они увидели чёрные клубы дыма, застилавшие оставленный город. Это было 3 августа 1942 года. А город был Ставрополем, носившим тогда не своё имя.