Покаяние. Фрагменты 6-7

ПОКАЯНИЕ

(Фрагмент YI)

Известие, полученное отцом-Настоятелем в канун светлого и радостного праздника, было совсем не радостного свойства. Братия доносила – кающийся грешник пропал без вести, и сыскать его не могут нигде.
Первой мыслью встревоженного отца-Настоятеля было: «А не полез ли пакостник снова в пруд за карасями, как это бывало уже не раз, и не наказал ли его Бог за эту дерзость?»
Пруд обследовали очень тщательно с помощью пожарных багров. Толстый слой ила на дне пруда затруднял поиски, и воду взбаламутили так, что караси, привыкшие к обитанию в воде чистой и спокойной, начали подниматься к поверхности, выпучив глаза и хватая ртом воздух. Но поиски продолжились и караси, протестуя против варварского вмешательства в их мирную жизнь, начали переворачиваться брюхом к верху.
Тут надо отметить, что благополучие обители и карасей были меж собой неким образом связаны. Обладая необычно большими размерами и отменными вкусовыми качествами, караси, будучи запеченными в сметане, играли важную роль в налаживании добрых отношений с различными инстанциями, как духовными, так и светскими, от которых во многом зависело благополучие обители. Массовая гибель карасей несла этому благополучию серьезную угрозу. Но поиски продолжались до тех пор, пока окончательно не убедились в отсутствии в пруде грешного тела.
Отец-Настоятель, призвав на совет отца-Эконома и отца-Казначея, спросил их мнение. Отец-Эконом высказал мысль о возможном побеге, но отец-Казначей решительно её отверг. Каким бы не был паскудником кающийся грешник, но он добровольно побожился не удаляться от стен обители далее расположенных вокруг неё огородов.  А, кроме того, маловероятно, что на побег его потянуло именно в канун праздника и всего, что с ним связано.
Тогда отец-Эконом, припомнив старинные предания, о здешних местах сложенные, высказал мысль: «А не стал ли грешник добычей нечистого?»
Отец-Казначей на сей раз спорить не стал, а предложил отложить разбирательство до окончания праздника. Поскольку других предложений не поступило, было принято это.
Утро праздничного дня выдалось особо добрым. Казалось – и солнышко светит с высоты приветливо, ласково, и птички поют сладко, весело. А уж как торжественно звучали колокола, молитвы и проповеди отца-Настоятеля!
Поскольку коротких проповедей отец-Настоятель говорить не умел, а, рассказывая о жизни великого человека, счел своим долгом не упустить ни малейшей подробности, то лучше заглянуть в православный календарь и посмотреть, что там сказано о Преподобном.
Но прежде следует отметить, что сей  праздник совпадает с другим – Собором славных и всеславных 12-ти апостолов. Празднуя каждого из 12-ти апостолов отдельно, Православная церковь установила празднование всем вместе в один день. Отсюда и пошло само понятие соборности. В совпадении этих дат вся братия видела особый знак Божий.
Итак, цитата: «Преподобный Петр, царевич Ордынский, был племянником хана Золотой Орды. Он тайно оставил Орду, принял в Ростове святое крещение и женился на дочери одного ордынского вельможи-христианина. Построив на берегу озера Неро Петровский монастырь, царевич по смерти своей супруги принял иночество и в богоугодных подвигах достигнув глубокой старости скончался в 1290 году». Конец цитаты.
Хотя жизнь и деятельность Преподобного протекали не в этих местах, но волею Божьей он внес свой посильный вклад в основание и этой обители, о чем отец-Настоятель напомнил ещё раз в окончании своей проповеди, а так же призвал подражать преподобному Петру в скромности, кротости и добросердечии.
По завершении проповеди предстояло совершить под колокольный звон торжественный крестный ход вокруг стен обители. В монастырском дворе во главе хода встал сам отец-Настоятель с огромным посеребренным крестом старинной работы. Позади него встали отец-Эконом и отец-Казначей с самыми важными иконами, а далее по чину строились прочие иноки и послушники.
Поскольку проповедь была долгой, а путь предстоял не короткий и неспешный, некоторые братья позволили себе забежать по быстрому в кусты сирени рядом с трапезной, дабы не тратить времени на посещение другого, более отдаленного места, рискуя отстать от хода.
Конечно, такое поведение не вполне соответствовало монастырскому уставу, но нравы в обители были не строгие, а отец-настоятель, пребывая в состоянии умиления, вызванном собственной проповедью, то ли смотрел на это сквозь пальцы, то ли просто не замечал.
Такое во время крестных ходов случалось не однажды, но на сей раз пребывание в кустах нарушителей устава почему-то затягивалось. Потом из кустов донесся глухой вой, потом испуганные вопли иноков. Потом они выскочили из кустов, истово крестясь и икая от страха. Следом за ними появилось странное существо, всё облепленное глиной. Передвигалось оно на четвереньках, а над задней его частью вился  то ли легкий дымок,  то ли испарения. А может быть и то и другое вместе. Потом существо стало медленно подниматься на задние лапы, прикрывая передними глаза от яркого солнечного света.
Братия следила за происходящим в смущении и изумлении, а побывавшие в кустах иноки торопливо и сбивчиво, но предельно откровенно докладывали отцу-Настоятелю подробности происшествия.
Увидев в земле дыру непонятного происхождения, они сначала сделали в неё то, зачем пришли, а после, движимые любопытством, наломали сухих веточек, соорудили факелок, подожгли и бросили вниз, дабы осветить странное подземелье.
Незадачливый грешник, уже почти задушенный землей, ощутив боль, с которой вряд ли сравниться какая другая, проявил буквально сверхчеловеческие силу и ловкость. Изумленным инокам показалось, будто сама Матушка-Земля  брезгливо выплюнула его из своих недр. И вот теперь он стоял перед отцом-Настоятелем пошатываясь, тяжело дыша и привыкая к дневному свету.
Поскольку отец-Настоятель был человеком умным и даже очень умным, ему не составило большого труда верно понять суть предшествовавших событий. А так же он не мог не понимать, что за всю его долгую жизнь ему не было лучшего случая проявить кротость и терпимость, к которым он только что призывал. Ах, как бы возрадовался этому его ангел-хранитель… Но бес-искуситель как видно тоже понял, что не будет ему другого такого случая для совращения христианской души с пути истинного и употребил для этого все свое искусство. В невидимом нам параллельном мире завязалась яростная борьба. Увы! Закончилась она на этот раз не во славу Божью.
Сначала двор обители огласился гневными воплями отца-Настоятеля с вкраплениями слов, которые последний раз звучали здесь разве что  время последней  обороны обители от наглого ворога. Потом отец-Настоятель, высоко взметнув старинный крест,… на радость бесу-искусителю!
Невольный пособник беса уже успел прийти в себя и, увернувшись от первого удара, потом от второго, не стал дожидаться третьего. Со всех ног он пустился бежать в отворенные настежь монастырские ворота.
Отец-Настоятель, усердно подталкиваемый бесом-искусителем, ринулся следом, размахивая крестом, превратившимся в его руках из оружия духовного в боевое.
Отец-Эконом, отец-Казначей, а вслед за ними и вся братия, подталкиваемая тем же бесом, а может и просто в силу общечеловеческой привычки всюду следовать за начальством, тоже присоединилась к погоне.
Но бесу и этого показалось мало. Он вынудил и звонарей  спешно покинуть свои рабочие места, спуститься со звонниц и присоединиться к безумной погоне.
Вместо крестного хода получился крестный забег. Лидер этого забега при всех своих недостатках был человеком, умеющим держать слово. Будучи связанный клятвой, он не позволил себе пересечь границу монастырских огородов и побежал меж грядок вокруг монастырских стен.
Но если лидер шустро прыгал по бороздам, не причиняя вреда культурным растениям, то этого нельзя сказать о других участниках забега, бежавших скученной группой и вынужденных ставить свои ступни как попало. В результате звонко трещали под их ногами капустные кочаны, молодые морковь, лук и репа втаптывались в землю, полегла картофельная ботва.
Тут надо отметить, что  собранные с огородов овощи и свежие  и законсервированные по старинным рецептам  играли в общении со всевозможными инстанциями не меньшую роль, чем выловленные в пруду караси.
Между тем лидер забега вспомнил приключившуюся с ним историю, чем-то похожую на эту, и, чтобы не терять времени даром, начал сочинять на бегу очередное письмо.
«Матушка Благодетельница! Переночевав у гостеприимного сеньора Пансы, мы начали готовиться в поход. Панса продал нам кое-какое огнестрельное оружие весьма хорошего качества и по вполне сходной цене. Заминка вышла только тогда, когда Модестович не захотел расставаться со своей любимой игрушкой. Пришлось отвалить Пансе ещё кучу денег, чтобы «рука смерти» осталась в руках Модестовича.
Потом мы отправились на местный базар, чтобы купить кое-какие необходимые в дороге вещи, а также коней для Их Сиятельства и Модестовича. А будучи вынуждены экономить, вместо коня для меня и наших пожитков мы решили купить ослика.
Дело в том, Матушка Благодетельница, что путь нам предстоял сначала на Новую Сарагосу, в которую нам,  не следовало заходить, ибо по слухам дон Августо находился именно там. Но от Новой Сарагосы, проложена дорога на Лас-Вегас. А уже за Лас-Вегасом начинаются малонаселенные места, где всё стоит намного дешевле. Там-то можно будет купить коня и для меня.
Вскоре мы приобрели для Их Сиятельства очень хорошего молодого горячего коня, хотя цена оказалась немалой. Потом стали искать коня для Модестовича. Это оказалось сложнее.
Вы, Матушка Благодетельница, знаете привычку Модестовича капризничать при совершении самых простых покупок. Тогда Их Сиятельство пожелали пошутить и заявили, что Модестовичу лучше подошёл бы осёл, мол, родственные души всегда легче найдут общий язык. Модестович сразу же обиженно надулся. Желая его утешить, я сказал ему так: «Между прочим, я как раз предпочитаю осла». «Почему? – спросил Модестович. Я объяснил: «По дороге или по ровному месту конь бежит  быстрее. Но если придется удирать от погони напролом сквозь лесную чащу, то в здешних дебрях ослик запросто сможет улизнуть от коня, благодаря малому росту».
Матушка Благодетельница! Конечно, я сказал это в шутку, но Модестович тут же заявил о своем согласии и присмотрел себе очень симпатичного молодого ослика, который ему очень понравился. Как мне показалось, Модестович тоже понравился ослику. Они даже внешне были чем-то схожи. Шерстка на мордочке ослика была такого же приятного золотистого оттенка, как и щетина на физиономии Модестовича. Как выяснилось впоследствии, этот столь милый с виду ослик оказался таким же упрямцем и чудаком, как сам Модестович.
Короче говоря, Модестовичу купили ослика, а наши пожитки в целях экономии решили погрузить на меня.
Мы отправились в путь на следующий день рано утром. Но перед этим сеньор Панса отозвал меня в сторонку и сказал: «Слушай, Конь в Пальто, оставайся у меня». Потом Панса многозначительно приподнял свои густые черные брови и добавил: «Не пожалеешь». Я ответил так: «Не сомневаюсь, сеньор Панса, останься я у вас - и моя жизнь не будет скучной. Но я не могу этого сделать». «Почему?» - огорчился Панса. «Потому что я не только Конь в Пальто, но ещё и Раб Божий, обшитый кожей».
Дорога, по которой мы двигались, была прямой и ровной. Построили её ещё индейцы в былые времена, и теперь европейцам оставалось только поддерживать её в хорошем состоянии. Поэтому уже к полудню мы были на подходе к нужному нам городу.
Местность вокруг радовала взгляд. Вдоль дороги посажены высокие деревья, похожие на тополя, а вокруг пальмовые рощи и заботливо возделанные поля. Было немного жарковато и нашу компанию слегка разморило, поэтому ехали молча.
Вдали уже показались городские строения, а также и нужный нам поворот дороги, как вдруг дон Пэдро, ехавший впереди, резко осадил коня и привстал на стременах. Все остальные тоже остановились. Из-за поворота появился и двигался нам на встречу отряд конницы. Вслед за конницей шла пехота, а за ней полевая конная артиллерия.
- Что это значит? – спросил сэр Джон.
- Это значит, - ответил дон Пэдро, - что командор Августо опять получил сообщение о готовящемся нападении пиратов на какой-нибудь приморский город и ведёт туда своё непобедимое войско.
- Действительно – непобедимое, - проворчал сэр Джон, - но вместе с тем давно никого не побеждавшее.
Сэр Джон и дон Пэдро слегка повздорили, а мне пришлось переводить Модестовичу их разговор, потому что Модестович, кроме своего и нашего языков, знает только латынь и греческий, а все остальные даются ему почему-то с большим трудом.
Уяснив, о чем идет речь, Модестович тут же предложил искать спасение в отступлении перед превосходящими силами противника. Услышав это, дон Пэдро презрительно скривился.
- Во-первых, перед нами не противник, а мой брат. Во-вторых, бегство – бесчестие для благородного человека. А в третьих, в кавалерии дона Августо отборные андалусские скакуны, и нам всё равно не удастся удрать.
- Господа, - сказал сэр Джон, - у меня больше всего оснований не желать встречи с доном Августо, - но если она неизбежна, не попробовать ли нам уладить дело так, как принято у цивилизованных людей?
- Вы имеете ввиду взятку? – оживился Модестович.
 - Услышав это, дон Пэдро встревожился не на шутку.
- Не вздумайте предлагать гранду первого класса ваши жалкие гроши! Это же оскорбление третьей степени!
- Господа, - подал свой голос Гасконец, - давайте я просто вызову его на дуэль!
Дон Пэдро презрительно усмехнулся в ответ.
- Командор при исполнении служебных обязанностей не станет драться с каким-то жалким бродягой.
Услышав это, Гасконец попросил у запасливого Модестовича чернильницу и перо, чтобы записать ещё одну дуэль, а мне пришла в голову одна счастливая мысль.
- Мсье, - сказал я, обращаясь к Гасконцу как можно вежливее, - простите, что отвлекаю Вас от столь важного дела, но не могли бы Вы ответить на такой вопрос: Ваш контракт ещё у Вас?
- Да, - ответил он, - я забыл его выкинуть.
- В таком случае, мсье, не будете ли Вы так любезны вписать в Ваш контракт и наши имена?
- Чтобы и вас объявили дезертирами?
- А Вы запишите нас на французскую службу. Французы сейчас союзники испанцев, а строки об испанской службе всё равно залиты вином.
- Да, действительно, смущенно сказал Гасконец, - бумага выглядит, как чёрт знает что!
- Тем лучше! – воскликнул дон Пэдро, - благородный гранд побрезгует брать в руки такую гадость. Достаточно показать издалека.
Все повеселели, а сэр Джон загрустил.
- Не забывайте про меня, - сказал он. – Командор прекрасно знает, кто я такой, а без меня вся эта авантюра теряет смысл.
Но тут Их Сиятельство подали сэру Джону очень хороший совет.
- Именно Ваше служебное положение может сыграть Вам на руку. Вы скажете, что посланы парламентером с тайным предложением о союзе англичан и испанцев против французов, чтобы вышвырнуть этих нахалов с занятого ими острова. Ещё Вы скажете, что в пути нарвались на разбойников и уничтожили все секретные бумаги, которые везли с собой. Благородный гранд обязательно поверит Вам на слово.
Сэр Джон повеселел, а Гасконец записал наши имена в свой контракт, а так же ещё одну дуэль, на сей раз с Их Сиятельством за оскорбление французов.
Спустя малое время мы столкнулись нос к носу с командором Августо и его войском.
Судя по всему, дон Августо был хорошим командиром. Остановив конницу, он подал команду пехотинцам и те вышли вперед, взяв нас в кольцо. А дальше все пошло поначалу наилучшим образом.
Сначала командор выслушал своего брата, собравшегося на разведку в английские владения, и похвалил его за служебное рвение. Потом, узнав, что мы поступили на французскую службу, вздохнул с облегчением: ему не придется лично наказывать нас за наше плохое поведение во время предыдущей встречи, а представление во французский трибунал можно направить и после окончания военных действий.
Потом командор поговорил с сэром Джоном. Выслушав его, командор, как видно из вежливости, заговорил на английском языке. Всё это время я переводил Модестовичу содержание разговоров. Но речь командора оказалась такой изысканной, что перевести её оказалось не  просто. К тому же он употреблял и некоторые испанские слова. Сказав «траст» - то бишь «доверие», потом «труз» - то бишь «истинная правда», он произнес испанское слово, обозначающее перемирие, очень похожее на наше слово «трус».
Запутавшись в этих изысках, я задумчиво повторил: «Траст, труз, трус?» И вдруг Модестович переспросил по немецки: «Бист ду айн Файлинг?»      
К сожалению, сказал он это слишком громко. А среди солдат дона Августо конечно же  было полно немецких наемников. Они стали недоуменно перешептываться между собой: «Командора Августо назвали трусом!»
Матушка Благодетельница! Разве я виноват в том, что командор Августо понимал по- немецки и обладал отличным слухом!
Он вдруг побледнел, как парусное полотно, глаза его налились кровью, он выхватил шпагу и направил её на одного из солдат. Тот показал пальцем на другого, другой на третьего. Потом они перестали показывать пальцем друг на друга и все вместе показали на Модестовича. Тому ничего не оставалось делать, как показать на меня.
Ноги мои сами развернули моё тело и понесли прочь. Поскольку на моем пути стояла шеренга солдат, пришлось снять с плеча баул с нашими пожитками и махнуть им несколько раз.
Перепрыгнув через упавших, я вприпрыжку понесся по дороге, а следом бежал командор Августо, изрыгая проклятия на всех известных ему языках.
Надо признать, что благородный гранд знал языков больше, чем я, и не все его выражения были мне понятны. Но и те, смысл которых я понимал, побуждали меня уклоняться от разговора с командором.
Между тем солдаты побежали вслед за своим командиром, увлекая и нашу компанию. Вслед за пехотой поскакала кавалерия, а за ней двинулась полевая конная артиллерия, грохоча железными колесами по мощеной камнем дороге.
Как я уже говорил, дорога была очень хорошая. Деревья, стоящие вдоль неё, отбрасывали густую тень, а местность вокруг радовала глаз. Короче говоря, я ничего не имел против такой пробежки. Но дон Августо, привыкший передвигаться в седле, вскоре стал уставать.
К сожалению, его солдаты, следовавшие за ним по пятам, привыкли передвигаться плотным строем. Стоило ему замедлить шаг, и они могли его просто растоптать.
Наконец он скомандовал им остановиться. Но передние отвечали ему, что не могут этого сделать, потому что на них напирают задние, а задние кричали, что они и так вот-вот окажутся под копытами андалусских    скакунов, которые не отстают от них ни на шаг.
Кавалеристы в свою очередь не могли остановиться, потому что позади них неслась артиллерия. Они кричали артиллеристам, чтобы те сдержали лошадей. Но ездовые, как видно за грохотом колес, ничего не могли расслышать и только пуще нахлестывали своих тяжеловозов.
Тут-то до меня дошло: эта приятная для меня пробежка может плохо кончиться для других, ещё чуть-чуть и от непобедимого войска командора Августо останется одна только конная полевая артиллерия. Поэтому, увидев недалеко от дороги рощицу пальм, я резво свернул с дороги и, подбежав к самой высокой пальме, вскарабкался на неё. Сделать это с баулом на плече было непросто, но я с детства любил лазить по деревьям и успел очутиться на самой макушке раньше, чем дон Августо подбежал к пальме.
Пехота и кавалерия прибыли следом и окружили пальму плотным кольцом, и только артиллерия осталась на дороге.
Дон Августо выхватил пистолет и прицелился в меня. Увидев это, Их Сиятельство спешились и стали проталкиваться к командору сквозь толпу солдат.
Тогда я крикнул: «Ваше Сиятельство, не извольте беспокоиться. Дон Августо не будет стрелять. Я прячусь за листьями и меня плохо видно, а промахнуться на глазах у своих солдат, значит, уронить свою честь. Попробуйте договориться по-хорошему».
Их Сиятельство кивнули головой и, подойдя к дону Августо, заговорили с ним.
Поскольку беседа протекала мирно, я не стал прислушиваться, а, расположившись поудобнее на верхушке пальмы, решил немного отдохнуть. Отсюда очень хорошо был виден безбрежный морской простор. И вдруг в этом просторе я увидел нечто такое, что явно портило его прекрасный вид.
Я тут же попросил Их Сиятельство подняться ко мне наверх, прихватив у запасливого Модестовича подзорную трубу.
Их Сиятельство вняли моей просьбе и очень ловко поднялись наверх.
Матушка Благодетельница! Тут я должен дать некоторые пояснения. Бухта Новой Сарагосы очень удобна, а по обеим сторонам вдаются в море два мыса Западный и Восточный. Благодаря этим, самой природой созданным волноломам даже в сильный шторм вода в бухте спокойна. Но эти два мыса закрывают вид на море, поэтому на них поставлены маяки, которые не только светят подходящим судам, но и подают о них весть в город.
Я видел, как с запада приближаются к городу корабли, но не видел на маяках никаких сигналов. Об этом я и сообщил Их Сиятельству, когда Они навели на море подзорную трубу.
- Что Вы видите? – спросил я.
- Шесть бригантин идут двумя кильватерными колоннами, - ответили Их Сиятельство.
- Всё ясно, - сказал я. – Это пираты Голубой Бороды, которых в здешних водах иногда называют флибустьерами, иногда буканьерами, а то и просто браконьерами.  Сами себя они любят называть бакунерами. Но дело не в названии, а в том, что Голубая Борода самый ушлый пират на всем побережье. Он опять выманил командора Августо из города. Сигнальщики на маяках убиты заранее. Никто не ждет нападения, а артиллеристы, оставшиеся в городской цитадели без прикрытия пехоты не смогут защитить и самих себя. Да только, как говориться, не все коту масленица. Сдается мне, сейчас Голубая Борода сам свалится в ту яму, которую так старательно рыл для других, а комамдор Августо отведёт душу за все свои прежние неудачи.
Их Сиятельство, продолжая смотреть в подзорную трубу, улыбнулись и сказали: «Сегодня хороший день!»
Я не понял, имели ввиду Их Сиятельство хорошую погоду или возможность проверить в деле свою новую абордажную шпагу, но, видя Их в хорошем настроении, я позволил себе высказать некоторые свои соображения.
- Было бы неплохо, если бы дон Августо немедленно послал своего лучшего кавалериста гонцом в цитадель с приказом немедленно разводить огонь и калить докрасна пушечные ядра. Сейчас время обеденное и дымок над крепостью не вызовет подозрений. Как только пираты высадятся на берег, артиллеристы должны поднять белый флаг и всячески изображать страх и смятение, а под шумок распределить меж батареями цели.
- Пусть мушкетеры дона Августо займут позиции в садах на восточной окраине, алебардщики – в кукурузных полях с южной стороны, а кавалерия тем временем успеет доскакать до западной окраины и замкнуть кольцо. А дальше можно будет сказать Голубой Бороде – пожалуйте бриться! Только не надо спешить. Пусть пираты для начала разгромят хотя бы пару портовых кабаков, потому что неразумно связываться с такими отборными головорезами, пока они способны соблюдать дисциплину. Зато надо помнить о том, что конница непременно должна ударить первой. Потому что эти головорезы и на море, и на суше дерутся как черти, но они не привыкли действовать против кавалеристов. А теперь неплохо было бы пригласить сюда дона Августо.
Но приглашения не понадобилось. Дон Августо, как видно почуяв недоброе, сам поднялся к нам наверх. Оказывается, благородные доны тоже неплохо умеют лазить по деревьям!
Дон Августо достал свою подзорную трубу и посмотрел на море. Потом они выслушали соображения Их Сиятельства о предстоящих боевых действиях. Всё это заняло всего лишь несколько минут. Потом они приготовились спуститься на землю.
Я хотел последовать за ними, но Их Сиятельство распорядились так.
- Ты должен остаться здесь. Разделившись на части, воины дона Августо не будут видеть друг друга, зато все будут видеть тебя, и ты будешь видеть всех. Как только все займут свои места, помахаешь пальмовыми листьями.
Матушка Благодетельница! Как ни досадно мне было, но делать-то нечего. Их Сиятельство конны, и я пеший всё равно не смог бы за ними угнаться.
Спустившись с дерева, дон Августо тут же принялся отдавать команды. Первой пустилась в путь артиллерия, чтобы занять позицию на восточном мысу на тот случай, если какая-то бригантина увернется от каленых ядер. Следом поскакала конница, а с ней и вся наша компания. Потом двинулась пехота.
Вскоре под моим деревом никого не осталось кроме Модестовича и его ослика. Он, то есть ослик, улегся в тени и ни за что не хотел вставать. Не зная, как сладить с упрямым животным, Модестович стыдил его и обзывал всякими нехорошими словами, а ослик отвечал ему: «И-а, и-а!»
Надо отметить, что у этого ослика голос был не такой грубый, как у других ослов, а своё «и-а» он произносил с таким выражением, будто возвращал полученные оскорбления обратно.
Наблюдая эту презабавную сценку, я не забывал поглядывать и на море в оставленную мне подзорную трубу. И вдруг увидел, как под самым берегом со стороны востока неспешно движется к городу небольшой люгер.
Между прочим, это отличное суденышко, но сложновато в управлении, поэтому плавают на люггерах в основном англичане, и то, как правило, контрабандисты.
Пришлось как следует задуматься: это союзники Голубой Бороды или нормальные люди? Я очень внимательно посмотрел в трубу и увидел на палубе люггера, стоящего рядом со штурвалом капитана.
 Даже на таком расстоянии было видно, какой он рослый и какая у него мощная фигура. Одет он был в черный, расшитый золотом, костюм, а на голове у него была странной формы шляпа. Капитан тоже смотрел на меня в трубу, и мне захотелось перекинуться с ним парой слов на языке сигналов морского флажного семафора…»
На этом сочинение послания пришлось временно приостановить, потому что, совершив полный круг в беге вдоль монастырских стен, участники забега приблизились к монастырским воротам, и лидеру забега предстояло принять решение, определявшее дальнейший ход состязания.
Между тем, по случаю праздника никого в окрестных полях не было. И только теперь на проложенной невдалеке дороге, ведущей в Синюхино, появилась бричка, и сидящий в ней солидный господин, одетый во все белое, с любопытством наблюдал подробности столь странного крестного хода.



(Конец фрагмента)










 
ПОКАЯНИЕ

(Фрагмент YII)

Завершив полный круг, лидер забега успешно финишировал, стремительно вбежав в распахнутые настежь монастырские ворота, и тут же затворил их за собой. Запирать ворота большим засовом одному человеку не по силам, поэтому он всего лишь накинул малую задвижку.
Что явилось причиной именно такого поступка? Возможно, ангел-хранитель пожелал уберечь монастырские огороды от окончательной погибели при продолжении забега, а заодно предотвратить возможное смертоубийство. Или бес-искуситель имел свои виды на дальнейшее развитие событий. А может быть, в тот момент они нечаянно сработали сообща? Случается иногда и такое!
Отец-Настоятель, пришедший к финишу вторым, а также прочие участники забега остановились и, тяжело переводя дух, в изумлении уставились на запертые ворота. Впервые за всю долгую и славную историю существования обители её верные защитники оказались не внутри, а снаружи родных стен, не имея возможности проникнуть внутрь.
Постепенно, когда первая усталость и оторопь стали проходить, между братией начались разговоры и стали вноситься предложения по поводу взятия родной обители штурмом: лезть ли на стены или таранить ворота?
Но тут к отцу-Настоятелю подошёл один из иноков, всегда выделявшейся среди прочей братии особыми скромностью и набожностью, и попросил дозволения попробовать открыть ворота без взлома.
Отец-Настоятель хорошо помнил обстоятельства появления в обители этого инока, который до того, как раскаяться, достиг высокого совершенства в одном, далеко не богоугодном,  ремесле.
Получив разрешение, он попросил всех присутствующих отвернуться, дабы видом действий своих никого не вводить в смущение и не смущаться самому.
По прошествии нескольких минут задвижка действительно оказалась чудесным образом открыта.
Отворив ворота настежь, братия почтительно ожидала дальнейших распоряжений отца-Настоятеля. Но тот почему-то не спешил. Будучи человеком умным, он ничуть не сомневался, где именно следует искать подлого беглеца, а будучи человеком от природы мягким и считая это своим недостатком, он решил на сей раз этот свой недостаток во что бы то ни стало преодолеть.
Неспешно перейдя двор, отец-Настоятель направился к дверям винного погреба, которые по случаю праздничного дня не были заперты. Остановившись у дверей, отец-Настоятель прислушался к доносившимся снизу булькающим звукам. Постояв так некоторое время, он сказал тихо, но твердо: «Принести оковы и позвать кузнеца».
Стоявшие рядом иноки невольно оробели, услышав такое приказание. Конечно, в прошлые суровые времена в обители всякое бывало, но на их памяти такие вещи уже не употреблялись.
Увидев робость подчиненных, отец-Настоятель повторил приказание как можно тверже. Потом повернулся к двери, набрал полную грудь воздуха и зычно крикнул вниз: «Неужто не стыдно?!» Ответ пришёл не сразу и очень тихо: «Стыдно»… - как эхо донеслось из подвала и послышался вслед за этим звук падения человеческого тела.
По прошествии малого времени отец-Настоятель спустился в подвал вместе с кузнецом и принялся лично руководить его действиями.
- Вот тут приковать нечестивца, как раз напротив этой бочки. Левую руку пониже прикрепить, чтобы с колен подняться не мог, а правую свободной оставить, чтобы лоб мог перекрестить, если и в самом деле каяться надумает, в чем, однако, сомневаюсь.
Потом отец-Настоятель подставил под кран бочки большое блюдо и очень осторожно повернул рукоять. В сумраке подвала тотчас же разлился тончайший аромат особого монастырского вина, настоянного на сорока восьми травах по старинным рецептам. Такого вина в тот момент хранилась в подвале одна-единственная бочка, которой особо дорожили. В поддержании добрых отношений со всевозможными инстанциями именно это вино играло более важную роль, чем караси и овощи вместе взятые.
Налив полную чашу, и аккуратно закрыв кран, отец-Настоятель убедился, что свободная рука нечестивца не может достать до чаши как раз два вершка. Потом проверил, как скованы ноги – не потянулся бы ногой!
- Ну вот, - довольно сказал отец-Настоятель, - судя по всему, наиболее тяжкое похмелье начнется у нечестивца как раз к вечерней молитве. Тогда и проведем душеспасительную беседу.
Приладив напоследок рядом с чашей свечу, чтобы скованный узник не только ощущал винный аромат, но и видел перед собой причину своих мучений, отец-Настоятель собрался уходить. В последний момент он вдруг почувствовал легкое беспокойство, какую-то смутную тревогу, будто было в его плане некое слабое звено. Так и не поняв причину тревоги, он постарался прогнать эти мысли прочь и поспешил заняться наконец-то праздничными хлопотами.
Конечно, праздник был подпорчен основательно. Все положенные мероприятия проводились как всегда, но за совместной трапезой обычного веселья не наблюдалось. Зато молилась братия в тот день особо истово. Каждый вспоминал скованного в винном подвале Прометея и думал с ужасом: «Не дай Бог испытать такое на собственной шкуре!»
Больше всех ужасался собственного поступка сам отец-Настоятель. Проведя большую часть жизни в обители, он, тем не менее, хорошо разбирался в некоторых тонкостях сугубо мирского существования и прекрасно понимал, на что обрек грешника. Отец-Настоятель смягчился и решил отступить от своего первоначального замысла.
Между тем скованный узник действительно испытывал муки, значительно превышающие страдания Прометея.
Отдав последние силы борьбе с искушением, грешник решил прекратить эту бессмысленную неравную борьбу и сдаться на милость победителя, то есть демона-искусителя. Прекрасно понимая всю мерзость своего поступка, он, тем не менее, свободной рукой снял с шеи нательный крестик , и поскольку расстояние оказалось вполне доступным, накинул его шнурок на рукоять пробкового крана. Осторожно потянул, кран слегка повернулся, и тут же в подставленную под него чашу полилась игристая струя.
Чаша сразу же переполнилась, вино растеклось по полу и заполнило небольшое углубление как раз возле колен смекалистого мерзавца. Он сразу же согнулся в продолжительном земном поклоне…
Отец-Настоятель в сопровождении отца-Казначея, отца-Эконома и кузнеца подошёл к дверям погреба и решительно отворил их. Тут же у всех перехватило дыхание. Настолько сильна была вырвавшаяся наружу волна винного аромата. Отец-Настоятель испустил короткий вопль, ринулся вниз и застыл, пораженный страшной картиной.
 Скованный Прометей безжизненно повиснув на цепях, полулежал в огромной луже разлитого по полу монастырского вина, настоянного на сорока восьми травах.
В этой критической ситуации один лишь кузнец, пока другие хватались за головы и взывали к Богу, сохранил присутствие духа и способность действовать. Расковав узника, он вынес на свет божий не подававшее признаков жизни тело.
Все попытки привести грешника в чувство не увенчались успехом. Принесли зеркало, и оно подтвердило страшную догадку, не показав ни малейших признаков дыхания.
- Ну, всё, - сказал отец-Казначей, - преставился.
- Неужто от целебного вина помер? – засомневался отец-Эконом, но тут же сам высказал мысль, - скорее от удушья. Вона сколько вина пролито. Ух, какой дух от него. Мы там пяти минут не пробыли, а у меня голова кругом пошла, и колени ослабли.
Отец-Настоятель тоже ощутил слабость в коленных суставах. Но по другой причине. Мысли вихрем пронеслись в его голове, как подведение малоутешительных итогов: пруд с карасями разорен; огороды тоже; вино, настоянное на сорока восьми травах, безвозвратно погибло. И в довершение всего грешник, отданный благодетелями на попечение отца-Настоятеля, испустил дух не без помощи самого отца-Настоятеля. Над святой обителью сгустились тучи…
Ввиду чрезвычайных обстоятельств нелепой смерти отец-Настоятель порешил самолично в течение трех ночей читать над усопшим молитвы.
Ново преставившегося раба Божьего обрядили, как положено, в последний путь. Положили в гроб и занесли гроб в храм.
Отец-Настоятель отдал инокам, заносившим гроб, некоторые необходимые распоряжения по делам обители. Те выслушали всё со вниманием и отвечали с покорностью: «Будет исполнено, Отче». А когда иноки уже выходили в двери, он крикнул им вслед: «Двери заприте…» Не успел он добавить: «…винного погреба», как услышал в ответ: «Будет исполнено, Отче», а следом лязганье запора и щелчок замка.
Ещё не поздно было исправить ошибку, пока иноки не отошли далеко. Но отец-Настоятель только махнул рукой и приступил к совершению положенных действий. Однако, как ни странно, слова молитв словно застревали у него в горле и незаметно для самого себя он начал как бы сочинять послание Богу, идущее из таких глубин души, в которые он не только никого не пускал, но и сам давненько не заглядывал.
«Господи! На всё воля Твоя и мы не вправе гневить Тебя, жалуясь на уготованную Тобой участь. Но как причудливы, бывают порой её повороты!
В сей скорбный час особо тяжело сознавать, что находящийся здесь усопший до самых последних минут своей земной жизни пребывал в полном неведении. Не признал он меня, а я не открылся ему, не напомнил, кто я есть такой. Сказать по правде, когда он впервые появился в обители, я тоже признал его не сразу. Столько лет прошло, как мы расстались, и как же сильно изменились мы с той давней поры. Хотя вместе с тем кое в чем остались прежними.
Господи! Ты всё знаешь и всё видишь. Ты, конечно, помнишь нашу компанию, дружную ещё в детстве – я, Филя и усопший. Кто был самым большим озорником? Усопший!  Но и мы от него не отставали. Подглядывание за голыми купающимися девками – далеко не самое большое наше озорство. О некоторых проделках даже говорить не прилично, находясь здесь, в Твоём храме. Да и без надобности это. Ты сам всё видел, всё знаешь, Господи!
Ты, конечно, помнишь, как мы, когда вошли в возраст, начали втроем за одной девушкой ухаживать, и чем это кончилось. До сих пор не могу понять, почему она предпочтение своё  усопшему оказывала.
Я смолоду, какой красавец был писаный. И ко всякому учению более других способен.
Что до Фили, то его, конечно, красавцем назвать никак нельзя. Зато статью – истинный богатырь. Поначалу его всё на медвежью охоту зазывали. Потом перестали звать. Потому что медведи наши, повстречав Филю в лесу, шарахались в ужасе и убегали, не приняв боя.
А вот усопший ничем, кроме озорства смолоду не отличался.
Ты только не подумай, Господи, что я ропщу. Но до сих пор странно: если заводилой в нашей компании всегда бывал усопший, то почему же за все проделки наши больше всех драли меня?
Однако извини, Господи, отвлекся я. Короче говоря, соперничество наше чуть не довело нас до греха. Вражда меж нами могла начаться. Тогда девушка, чтобы не допустить этого, испытание нам назначила.
Ты видел, Господи, как это происходило. И чем кончилось, и как долго потом все окрестные деревни над этим случаем потешались. Воистину смех и грех получился!
 Да только выигрыш в том испытании ничего усопшему не дал. Забрали его в солдаты, да и на войну отправили. После чего о нём все эти годы не было ни слуху, ни духу.
Тем временем с Филей вона какая беда приключилась. Угораздило его в Сибирь загреметь!
 И только в моем случае поговорка «что ни делается – всё к лучшему» верна оказалась. Потерпев неудачу в делах любовных, оставил я мирские занятия и ступил на духовную стезю, по которой далеко продвинулся.
Ты, Господи, не подумай, что я горжусь. Я всего лишь благодарен Тебе за то, что так высоко поднял меня, чьё происхождение самое простое…»
Тут отец-Настоятель осёкся на полуслове и замер с открытым ртом, напряжённо вслушиваясь в тишину слабоосвещенного храма. Ему почудилось, будто слышит он тихие музыкальные звуки. Постояв так некоторое время и решив, что это ему всего лишь померещилось, отец-Настоятель перевёл дух и продолжил своё обращение к Богу.
«Господи! Рискуя показаться занудливым, повторю ещё раз: мы не вправе гневить Тебя, жалуясь на уготованную Тобой участь. Но всё-таки странно и непонятно, почему усопший после стольких приключений на чужой стороне вернулся на родимую сторонку для того, чтобы принять столь нелепую смерть, так и не успев раскаяться? Уж ему-то каяться было в чём!
Конечно, не виделись мы с ним все эти годы, но из бесед с Их Сиятельством я кое о чём осведомлен. Поэтому позволю себе на правах старого товарища усопшего и помня свою оплошность, приведшую к его гибели, походатайствовать перед Тобой о  его грешной душе.
А начинать, конечно, надо с вопроса о том, насколько повинен усопший в семи смертных грехах, которые потому-то так и названы, что ведут к духовной смерти, не оставляя душе надежд на спасение. Высокомерие, скупость, сладострастие, гнев, чревоугодие, зависть, праздность.
Как известно, высокомерие не зря названо первым, ибо это главная причина всех раздоров между людьми, хотя, конечно, есть и другие. Но этого мало. Высокомерие подстрекает человека (страшно даже сказать) на непочтительность к Тебе!
Был ли усопший высокомерен? С лёгким сердцем отвечу: «Нет!» Чего не было, того не было.
Был ли усопший скуп? О, Господи! Как можно назвать скупым того, кто в любой момент готов пропить даже штаны?
Был ли он сладострастником? Скорее, да. Но Ты же знаешь, Господи, как трудно порой устоять перед таким соблазном. К тому же, насколько я могу судить, как правило, соблазнял не он, а его соблазняли. Да и осталось всё это в таком далёком прошлом, что стоит ли теперь вспоминать?
Был ли усопший гневлив? Подраться, конечно, мог. Но не по злобе!
Был ли завистлив? Ни в коем случае! Не так-то просто сыскать меж людей того, кто менее его этому подвержен.
Был ли он праздным? Опять же нет, скорее, наоборот, не в меру деятелен.
Итак, Господи, остается одно лишь чревоугодие, под которым подразумевается и пьянство тоже. Но Ты же знаешь, Господи, что смолоду он таким не был. Это, наверное, его там, в дальних странах нехорошие люди испортили…»
Отец-Настоятель снова осекся и замер, вслушиваясь в ночную тишину. Теперь его обострившийся до предела слух вполне явственно уловил тихие музыкальные звуки непонятного происхождения.
Отец-Настоятель торопливо перекрестился. Хотя в храме было прохладно, на лбу его выступил пот, а рука, совершавшая крестное знамение, слегка дрожала. Было от чего! Он постарался прогнать прочь нехорошие мысли, но они против его воли так и лезли в голову, и ничего с этим нельзя было поделать. Уж больно страшные предания о здешних местах в старину сложены были. Предания, не похожие ни на какие другие, казались от этого особо зловещими. Рассказы об этих сказочных событиях, слышанные ещё в детстве, накрепко врезались в память.
Случилось это в те времена, когда пришли на русскую землю три брата – Рюрик, Твусон и Синеус, а вместе с ними некоторое количество их соплеменников.
Здешние места во владение Синеусу достались. Поскольку нравы в те времена были на удивление простые (не то, что сейчас), а свободной земли сколько хочешь, местные обыватели поладили с пришельцами вполне мирно. Но неприятности, как это часто бывает, подкрались с совершенно неожиданной стороны.
Вместе с людьми на эту землю из дальних заморских стран существа пришли природы нечеловеческой: всяческие эльфы, тролли, гоблины, гномы и прочая западная нечисть. Причины, побудившие их совершить такое путешествие, так и остались никому неизвестны. То ли не захотели расставаться с теми, к кому привыкли, то ли там, в Европе христианские проповедники донимать их стали. Сейчас это уже не важно. Важно другое.
В отличии от людей, не обошлось у пришлой нечисти без хорошей потасовки с местными лешими, кикиморами и всяческими анчутками. Битва была знатная. Но кончилась безрезультатно, потому что силы оказались равны.
Тогда порешили от каждой стороны выставить поединщика. Чей победит – вот тогда и видно будет, кто круче, наши или не наши, и кто кому подчиняться должен.
 Что бы действовать наверняка, пришельцы заморские решили схитрить. Срочно из заморских стран дракона огнедышащего вызвали.
Но и наши оказались не лыком шиты и обратились за помощью к ближнему зарубежью. Помощь прибыла вовремя и именно такая, какая требовалась. Заморский дракон, хоть и огнедышащий, но об одной голове. А из наших рядов Горыныч вышел о трех головах.
Заморский дракон, завидев такое диво, собственным пламенем поперхнулся, а нашим пришлось признать, что такой поединок никак нельзя назвать честным.
Тогда порешила наша и не наша нечисть вместо войны начать мирное соревнование: кто лучше над людьми подшутит, и кто больше людям пакостей наделает.
А дальше такое началось, что те люди, которые вместе с Синеусом пришли, поспешили из этих мест убраться в более спокойные  типа тех, где войны идут с какими-нибудь соседними государствами.
Но вот что интересно. Прямые потомки Синеуса спокойно продолжили проживать в тех краях. Их нечисть почему-то не трогала.
Что же оставалось делать нашим обывателям? Неохота им было покидать родную землю. Да и где гарантия, что, сделай они это, а нечисть не двинется вслед за ними? Но и так жить дальше тоже невозможно было.
Пришлось прибегнуть к крайнему средству. Поскольку до всеобщего крещения было ещё далеко, делами духовными в то время заправляли волхвы. Посовещавшись между собой, порешили они наложить на нечисть древнее страшное заклятие, хотя понимали возможные последствия своего поступка. Так оно и вышло.
Поначалу заклятие подействовало, и нечисть притихла. Но потом волхвы утратили над собственным заклятием контроль. А потом и самих волхвов не стало. На их место православные батюшки заступили. Да толку от батюшек в этом вопросе ещё меньше было.
С тех пор, если кто, находясь на проселочной дороге, али в чистом поле, а тем более в тёмном лесу, вдруг услышит тихие музыкальные звуки непонятного происхождения, или нечто, похожее на пение, сопровождаемое стонами, бежать должен с этого места, сломя голову и не жалея ног, пока то и другое цело.
Обуздать тёмную силу удалось только тогда, когда по совету преподобного Петра и при его, пусть не прямом, но деятельном участии была основана святая обитель.
Но в том-то и дело, что обуздать – не значит ликвидировать, и рецидивы иногда случались. Отец-настоятель однажды сам побывал в такой передряге. Не иначе в тот раз Господь простёр над ним свою длань и уберёг от ужасной гибели.
Теперь, вслушиваясь в звуки, которые становились всё отчетливее, отец-Настоятель вдруг почувствовал, как робость его сменяется праведным гневом, ибо ни разу ещё не слышал он, чтобы подобная мерзость творилась не где-нибудь, но в Божьем храме!
Отец-Настоятель воздел руки и громко произнёс:
- Господи! Ты видел, как позорно бежал я из винного погреба, убоявшись встречи с нечистым. Но здесь, в храме Твоем, на своей, то есть на Твоей территории, клянусь тебе: не сойду с этого места, что бы не случилось!
Произнеся клятву, отец-Настоятель умолк и снова прислушался. И вдруг явственно различил тихий вздох. Да и  звуки, слышимые до этого, чем-то походили на тихие стоны, которые издает человек во время тяжёлого тревожного сна.
Отец-Настоятель почувствовал, как лоб его вновь покрывается испариной – звуки исходили из гроба с усопшим! 
- О, Господи!… - После этого невольного выкрика отца-Настоятеля голова усопшего дёрнулась, потом зашевелилось тело, он приподнялся и сел в гробу.
В тот же момент отец-Настоятель тоже сел, точнее, грохнулся на пол.
От этого звука глаза мертвеца открылись, и он стал испуганно озираться вокруг. Заметив отца-Настоятеля, мертвец принялся суетливо выбираться из гроба, путаясь в просторном саване.
На своё счастье отец-Настоятель отличался не только остротой, но и быстротой ума. Поэтому, пока мертвец выбирался из гроба, он сумел сообразить простую вещь: пути к отступлению отрезаны, ибо двери храма заперты по его же собственному неосторожному распоряжению. Именно это спасло отца-Настоятеля от страшного греха клятвопреступления.
Рука отца-Настоятеля сама собой скользнула в карман, где среди прочих полезных вещей, нашелся и кусочек мела. Дрожащей рукой он принялся выводить на полу замысловатую линию, стараясь придать ей форму окружности, и судорожно приговаривая: «Свят круг, спаси, свят круг, спаси!» Он успел замкнуть линию, но это простое и надежное средство почему-то не остановило мертвеца. Зловещая фигура в белом саване приблизилась вплотную, но всё дальнейшее выглядело очень странным. По крайней мере, странным в случае с восставшим из гроба покойником.
Дрожа не хуже отца-Настоятеля, он почтительно поклонился и, слегка заикаясь, спросил: «Отец-Настоятель, это Вы? А это я,…но как я сюда попал?» Внимательно приглядевшись к отцу-Настоятелю и заметив его очумелый взгляд, покойный спросил с ещё большим почтением: «У Вас всё в порядке? Может быть, нужна моя помощь?»
Отец-Настоятель, в свою очередь внимательно приглядевшись к своему собеседнику, наконец-то понял: перед ним не мертвец, а вполне живое, хотя и очень противное существо.
Между тем, мнимо усопший смиренно опустился на колени и попросил об исповеди и причастии, а отец-Настоятель с грустью понял ещё одну простую вещь: в его распоряжении остается одно-единственное средство избежать дьявольского искушения отправить мнимого покойника обратно в гроб, на сей раз по настоящему…
В положенный час иноки отворили двери храма и застыли на пороге в смущении и изумлении.
Гроб был пуст. В воздухе храма, смешиваясь с запахами свечей и ладана, витал густой аромат церковного кагора, предназначенного для причастия братии. А в очерченном на полу круге мирно похрапывали отец-Настоятель и кающийся грешник, исповедованный и причащенный отцом-Настоятелем самым тщательным образом.
Конец фрагмента