Боковое зрение

                /о книге стихов Валерии Морозовой «ДеДство»/

      Поэт имеет право на ошибки. Вся сила и новизна поэзии заключена в ошибке. В новом, никем не сказанном слове, распахивающем иным смыслом. Но ошибка поэта должна быть филигранной ошибкой. Для того чтобы правильно её сделать, он должен впитать в себя тысячелетнюю толщу русского словотворчества, трансформировать в своём сознании и шагнуть дальше.
     Подлинную поэзию отличает нелинейное поэтическое мышление. Эта нелинейность может порой стоять за достаточно простым текстом. Неким вторым смыслом, дышащим рядом с главным вроде бы вовсе не замысловатым. Такова поэзия Твардовского. Нелинейность может достигаться и за счёт  «технических приёмов» –   нарочитых ошибок, когда сбиваются очевидные ритмы, размеры и рифмы, парадоксально трансформируются слова. И читатель вместе с автором идёт в штопор и после, выходя из пике, вдруг захватывает огромный горизонт словесного и смыслового пространства.  На таких ошибках в большой степени строится рельефность поэтики Маяковского, Есенина, отчасти Пастернака. Прихотливые музыкальные мелодии пронизывают словесную ткань стиха. Слова оказываются вмороженными в ритмическую основу, которая, в свою очередь, существуя в определённом смысле самостоятельно, бросает дополнительное освещение на смысловую канву. Иногда в этом освещении проглядывает эмоциональное отношение автора к своему тексту.   Ещё более мощного усиления полифонии стиха можно достичь, соединив его с музыкальной тканью, с объёмом музыкального смысла.  Такое доведение драматизма поэзии до вселенских масштабов произошло у Свиридова в циклах на стихи Блока и Есенина. Но это уже иная сфера.
 
   Валерия Морозова начинает свою книгу с ошибки. Ошибка выносится в имя книги.  ДеДство – новое придуманное автором слово. С точки зрения звукописи, может быть, не вполне удачный эксперимент. Но данное слово, многократно произнесённое в стихах, исключительно точно отражает нравственную позицию и художественное мышление автора. Нравственным стержнем книги является острое осознание своих корней. Детства, вырастающего их жизней предков – дедства.

                От прежних времён ок-               
                ончанием сих
                я - поздний ребёнок
                всех умерших их;
                дом гулок и ровен,
                он вырвал слова:
                я та, я по крови,
                мой голос для вас!
 
Глаза ушедших поколений неотступно следят за жизнью ныне живущих.
                …как этот дом и кабинет,               
                где дед давно вселился в снимок
                и молча блёкнет в глубине.

   На обложке книги помещён жёлтый снимок, сделанный в начале войны. На нём молодая женщина с ребёнком лет шести. Правая ручка девочки обхватывает шею матери, а другая плотно вложена в ладонь матери.  Их тела и виски тепло примкнули друг к другу. Лица прямо смотрят на нас из своёго времени.
  Обычная для тех лет постановка кадра. Подчёркнуто рядом, слитно, семьёй.  Сейчас так не принято.
 
     Мягкое и тревожное выражение лица матери. Сёрьезное –  у ребёнка. Они глядят на камеру, но думают друг о друге. Очень дорогие и родные люди. Это фотография  «бабушки-феи»  автора.    Старый шов чертит снимок. Кто-то крепко любил их и, наверное, никогда не разлучался с фотографией. 
     Неслучайно этот портрет представляет книгу. В неразлучённости со своими корнями обоснование смысла жизни нынешнего поколения.
     В тему верности памяти, осознания себя как продолжения потока жизней рода, врастает цикл стихов о войне. Валерия Морозова проговаривает, проявляет то сокровенное знание о прошлом, которое вложено в сердце семейным преданием, впечатано в плоть на генетическом уровне. Полстолетия, отделившее нас от Великой Отечественной, не погасило память, и не размыло нравственные ориентиры.  В стихотворении «Гер-Мания сегодня» за благостным мещанским раем новой Германии недвижимо высится застывший ужас прошлого, чуется оцепенение затаившегося спящего ящера.

                Гер-Мания сегодня

                Мания Гер! Мания Гер!
                Чем её лечат в её очаге?

                Тихие линии домиков в ряд,
                чуется - где-то горят, горят!
                За благородный древесный дым-
                неблагородный телесный.
                Чем напитались эти сады,
                разве теперь интересно?
                Мания Гер! Мания Гер!
                Край голенища бьёт по ноге.
                Слева фальцетом заходится сердце:
                дольше до Польши - Освенцим, Освенцим!
                Справа: поля, всё легло и прокисло,
                но не бледнее, не мельче, не глуше
                эти бесстрастные страшные числа,
                эти вопящие души.
                С тыла – история, с фронта – история;
                не подавляемая истерия;
                чёрные зёрна и корни цикория
                мелет Анна-Мария.
                Анна-Мария, кухня душиста,               
                белое-белое. Но в себе
                ты никогда не будила фашиста,
                если никто не хвалил обед?
                Выбор колбас, скромные сласти.
                Галки над мельницей, как ни крути,
                стаями крестообразных свастик
                ставят печати на все ассорти.

                Мания Гер, Мания Гер –
                спящий ящер слепых пещер.

    Вы заметили, читатель, как это сделано? Как сказано? Не Валерия Морозова – птицы ставят печати свастик на ассорти. И это будет всегда.
    Здесь нет прямого удара: манифестов, призывов. Просто констатация канувших в Лету событий, вроде бы рассеявшихся вместе с телесным дымом. Но историей пропитана земля.  В другом стихотворении есть строки:  «война, как всё, уходит в землю и страшным кладом бродит в ней». Прошлое несмываемо. «…не бледнее, не мельче, не глуше эти бесстрастные страшные числа, эти вопящие души».
    Поэт как стрела, запущенная тетивой прошлых веков. Он не может существовать вне исторического, вне языкового и нравственного пространства своего народа.
    Стихи о войне мучительны и непримиримы. Прошлое продолжается настоящим. В цикле «Осколки от войны» появляется кровавый отсвет чеченской войны.  Но в любом времени для  поэта «…изнутри война непостижима, в такой же степени, как взятая из книг».               

    И другой не менее главный смысл имени книги «ДеДство», относящейся к творческому зрению автора: как сплаву прямого детского видения мира и изощрённого ума философа.   Это сочетание детской незамутнённости взгляда, чистоты, позволяющей прозревать сущность предмета, детской ортодоксальности, бескомпромиссного неприятия жестости «взрослого мира», и глубины философских обобщений дают ошеломляющий эффект истины.
   
   «ДеДство» – книга объёмная. Не столько по количеству страниц, но по числу поэтических удач, о которых хотелось бы написать. Чтобы не пропустить ни одной из них, разумней прочитать сборник целиком.  Нам же в нашей небольшой заметке придётся ограничиться лишь некоторыми строками.

    Стремительно, без траты времени на линейность повествовательности, без героя, без подлежащего, взахлёст,  начинается «Фотостих». Первые две строки разъясняются следующими, читатель начинает погружаться в действие и понимать, что речь идёт о шестнадцатилетнем авторе, вооружённом фотоаппаратом, в летнем, наверное, Петербурге.  В знойном мареве города качаются дома.

                Фотостих

                По пеклу о камень – и без пития.            
                Качает домами Город-вещун.
                Шестнадцатилетняя летняя я
                себя по задворкам ищу.

                Всегда без футляра, я фотоциклоп,
                всё лето на старт готов.
                И так же зимой  запрокидывать лоб
                к источнику всех снегов.

                Я щёлкаю лица зевак за так,
                За то, что вот – человек.
                Я не замечаю зловещий знак-
                что ветра нет на Неве.
                Что воздух над дельтой как сон застыл,
                чего не бывало впредь.
                Невзрослая – со своей высоты-
                снять, упасть, умереть.

                …Мы уйдём, чередою в альбомы вложив
                это время, где каждый был счастлив и жив,
                где ни рук не отнять от холодных перил,
                где не вспомнить, что каждый кому говорил.
                И на клеточках кадров, где мир-негатив,
                мне чужими глазами себя - не найти.

     Первая часть натянута как струна. Строка коротка и упруга. В ней беспечность и детская алчба безоглядного всепоглощения мира.  Всеприятия. Всевосприятия. Всехранения на всегда… Детское ликование от обладания миром фиксируется с головокружительной простотой:  «Я щёлкаю лица зевак за так, за то, что вот – человек».  Но в беспечность юношеского восторга зловещим знаком вторгается новая тема, нарастает предчувствие приближающегося конца. Трагизм усиливается, а юность со своей высоты невзрослости отчаянно торопиться жить, не желая видеть зловещие знаки.
     Стих стремительно набирает высоту, взмывает вверх. И рушится. Обрывается в другом размере. Поэт имеет право менять размер, не следуя прописям поэтических учебников. Музыка стиха меняется со сменой угла зрения. Трагические аккорды эпилога продолжают тему. Эту часть отделяет от предыдущей пропасть: там была жизнь, здесь кадры растворившихся мгновений, застывший, неразрушаемый плоский отпечаток. И глядят на фотографии чужие глаза.  Конец двоится смыслами. То ли автор стал уже другим, чужим себе, прошлому. То ли снимки смотрят уже новые поколения, в которых продолжается и сам автор.
     Обе части нераздельны, как полусводы моста поддерживают и усиливают конструкцию и музыкально и логически.  Небольшой поэтический этюд содержит огромный объём скорбной истины о жизни человека.
     К слову заметим, что в журнале «Нева» ограничились публикацией второй части стихотворения, превратив его в элегантный альбомный стих. Переделали бронепоезд на велосипед, как говорил Маяковский.

     Поэт не имеет возраста: он просто «вдруг» создаёт совершено зрелые вещи «Руслана и Людмилу» или «Страну Муравию», будучи по мирским меркам в весьма юном возрасте.  Писатель в определённом смысле не имеет пола – Толстой рисует и психологию Наташи Ростовой и страсти Анны Карениной, Достоевский – Настасьи Филипповны.
     Когда пишет мастер,  он говорит как всечеловек.

     Кому не знакома евангельская притча о блуднице, побиваемой толпой камнями. Канон. Тысячелетняя скала, о которую шлифуются поколения. Неколебимая нравственная аксиома слов Господа: «Кто из вас без греха, пусть первым бросит в неё камень». Так у Господа. У поэта иначе.

                Исповедь ночной бабочки

                Утром к метро – это значит: хватит.
                Шаг кое-как, но шаг:
                Очень  кружильно, будто по вате
                и – дъявольское в ушах:
                ГАРИКУ РЫЖУЮ!
                В САУНУ – ТРОЕ!
                СОТОВЫЙ НЕ ЗАНИМАТЬ!

                …Деньги не пахнут, тело отмою,
                душа отойдёт сама.

    Как сделан стих? Какие сваи  держат его мощь?
    После телетайпной бесстрастности, дьявольской хроники менеджера притона: – «Деньги не пахнут». Сатанински верное, до такой степени избитое утверждение, что стало невесомым, не воспринимаемым. Затем уже живая горизонтальная линия деятельного человеческого: «тело отмою». И мягкие, падающие как пух, три завершающих слова: «душа отойдёт сама».  Белые скорбные медленные, длящиеся, открытые гласной  «а» : душ-а, сам-а, скреплённые быстрым «отойдёт».  Тут уже кончается плоть. Начинает жить сама душа. Дышит то, что неподвластно.
    И двойное вибрирующее значение слова «отойдёт». Отойдет – как линейный смысл текста. Тёплое русское слово: отдохнёт, успокоится, утешится. И второе: покидающая тело душа, душа обращённая в небо. Вверх к Богу, не в ад, как подобает грешнице. Один смысл переливается в другой, делает воздух стиха движущимся, добавляет объём.
    Валерия Морозова не опускает руку с камнем, она содрогается от жалости к человеку. Это ещё дальше заброшено в небо. Это не всепрощение, но всесострадание. Вселюбовь и скорбь.
 
    Вселюбовь – основа видения мира Валерией Морозовой. Она пронизывает все поэтические тексты.
    Мир поэта населён живой тварью. Здесь гаечки, совы, в;роны и вор;ны, лоси и змеи, псы, волки, кони. Всё живёт, движется. Реально, не только метафорично. Мир сказочный, оттого что непривычно одушевлённый, музыкальный, цветной,  облечённый в полнозвучное слово.  И в то же время не сказочный-замороженый, а реальный: полнокровный, умный, тонкий. Уязвимый и страдающий.

                Лось

             Вырубка леса – вырубка рук,
             поднятых против.
             Лось подбирает губами кору,
             торс в повороте.

             В полуболоте выполот ход,
             вспорот по моху:
             тайнопись лёжек, петляний, охот,
             топот и похоть.

             Лестница леса крутится вбок,
             лось ищет лаза.
             Плещется, плача, коричневый бог
             в омуте глаза.

    Простая зарисовка. Стих виртуозно точен и нейтрален.  Автор вне текста. Не автор скорбит, но сам живой лес поднимает руки против своей смерти, против преступления человека. И конец, в котором спрессована вся безысходность и беда зверя:  «Плещется, плача, коричневый бог в омуте глаза». Многослойная метафора, собирающая несколько смыслов и оттенков. С невозможным для линейного мышления сочетанием понятий. Бог живёт в карем глазу лося. В глубоком омуте страдающей души зверя. Коричневый бог плачет и плещется от безвыходности. И тут же сосредоточен другой оттенок смысла – обращённость к богу, к единственной надежде. Мольба и распахнутость души зверя к небу.
    Семь слов растворяют стихотворение в вечность.

    Валерия Морозова не делит мир на старших и младших братьев.  В стихотворенье «Вот я и собака Нарцисс…»  она пишет:

               Мы рады бок о бок в клубок:            
               из наших разобщенных логик
               изъяты преграда – кто тварь и кто бог –
               и биобарьер в диалоге.
 
     Звери, птицы и растения наполнены жизнью. Все они имеют право на жизнь. Они чувствуют и понимают и скорбят о боли друг друга. Человек, убивающий живое – преступник. 

                Вето

                В дубе, в дупле, от дуплета всё лето
                хищница-птица хранилась, и там
                было всеобще нарушено вето
                веток – бесстрастно висеть по местам.
 
                Когти источены, перья помялись:
                ангелы плакали, черти смеялись.

                В полуголодной полудремоте               
                мать на пределе, мать без отца –
                но сотворяла на взвинченной ноте
                три близнецовых и белых яйца!

                Вестники жизни и вестники смерти:
                ангелы плакали – плакали черти.

                Небо стряслось или землю тряхнуло:
                холодно, знающе и с торжеством
                красным дыханьем дунуло дуло
                сталь на дерево, ствол на ствол!

                …Достань её.
                Пошарь в дупле –
                и оземь брось
                Яйцо-Мечту,
                Яйцо-Любовь,
                Яйцо-Добро.

                … Пергамент птичьей кожицы
                прочту:
                Яйцо-Любовь,
                Яйцо-Добро,
                Яйцо-Мечту.

                …И ослушание ветвей,
                их бег и бой
                и плач,
                что не смогли закрыть собой.
 
    Ещё одна мучительная зарисовка. Здесь по убитой «хищнице-птице» плачут ветви, что не смогли закрыть собой.  У стихотворения есть эпиграф, столь прямой и мощный, что мы взяли на себя смелость, привести его теперь, после основного текста, превратив его в определённом смысле в эпилог.

                эпиграф
                Не в яйцах суть-
                их суть и смертный осмеёт.
                Но это всё, что было у неё.
                Автор

     Смертный – не случайное слово.  В нём вложен абсурд, трагизм. Смех смертного над чужой жизнью. Безумная слепота человека, решившего приговорить к смерти другую тварную жизнь. Человека не способного видеть смысл иной жизни, человека бесчувственнее ветвей. Хочется привести ещё одно определение поэта, перекликающееся с данной темой, из другого стихотворения: «Если я знаю, что волк – это зверь, это не значит, что я – человек».             
     Стихотворение «Вето» столь пронзительно по мысли, что кажется неуместным писать о форме. Но почти каждую его строку можно анализировать, препарировать, смаковать, как образец звукописи.

     Сложность представления книги Валерии Морозовой в том, что в ней слишком много блистательных строк. Читая её, чувствуешь себя попавшим в пещеру с драгоценностями, из которой можно захватить в обзорную статью очень немногое.  Наша выборка стихов крайне не полна, но не случайна. Не случайна потому, что в книге нет случайных текстов. Процитируем ещё одно стихотворение.

                Бог сельский II

                Доброе слово для злой собаки            
                (не исключая в ответ зло),
                не растоптать, а раздвинуть злаки
                и не терзать, не терзать лоз!
                Рядом никто не мёртв, не болен;
                пряди зелёные из-под ног,
                но ни на пядь не превысь воли –
                вдруг этот колос – это бог?!

     Валерия Морозова не городской поэт, чья мысль метрически плещется о городские камни, закованная, как пойманная вода, в гранитные набережные. Но, конечно, стихия её поэзии захватывает и городские мотивы.

                Вот разъЯснилось – и разъяснИлось
                с детской логикой карт и лото;
                камень-лев-человек как от Нила –
                от Невы отнимает глоток.

                Громыхнуло вокруг не в угрозе,
                все стоят – и  не ринутся в рысь:
                это улица ухает оземь,
                это небо возносится ввысь!

                Светом сверху пошло-покатило,
                и уже пешеход без зонта
                отлетает с моста в перспективу
                с тонкой тросточкой вместо винта.

                Городской – что немецкий – порядок               
                грив причёсанных, вымытых ваз.
                Всё проходит. Из каменных складок
                не сложить произвольных гримас.

                Ливень дослепу выбелил вектор,
                и легла через грипп и чуму
                примитивная палка проспекта
                на нелепый изгиб-ни-к-чему.

                Изощряясь и мелко шаманя,
                вперегонку пускаясь с Невой,
                мы ПРОХОДИМ как капли для камня –
                колотясь – и стекая с него.
                ***

 

                Он по-старчески многоуголен             
                и по граням до крови истёрт.
                Этой осенью Питер не болен,
                этой осенью Питер - мёртв.

                Этой осенью людям дурно,
                приведением не покажись!-
                да вороны воруют из урны
                каждодневную нашу жизнь.

                Не берёт и не держит ссора –
                изыди, человечья блажь –
                их крылатый и высший Город,
                пирающийся на наш.

                Этой осенью, в эту осень
                мой маршрут в листопад завёртан;
                у подножия, на износе,
                этой осенью Питер мёртв.

     И в каменном городе  поэт видит «крылатый и высший Город, опирающийся на наш»

     Откуда берётся новый Поэт – всегда остаётся тайной. Где те нити, которые связывают его творчество с собратьями? Чаще всего они тонко рассеяны в текстах, но порой угадываются отчётливо.
     Таинственный загадочный символизм Блока, с безличными предложениями, выбран для описания рассветного бреда в кубе городской кухни.

                Два глотка и две усмешки,            
                пара слов невнятно.
                По столу катают пешки,
                по кофейным пятнам.
                До зевка обыкновенно:
                до и после шаха
                варят ночь до белой пены
                и не сыплют сахар!
                Всё сто раз передвигают
                на буфетной полке,
                бьют. И, бережно шагая,
                не метут осколки!

                Вниз и вверх по чайной ложке
                с равным интервалом
                ночь, размачивая крошки,
                капает помалу.

                Всё смешалось незаметно,
                всё, казалось, рухнет-
                как в любом бреду рассветном
                в кубе всякой кухни.
 

     И ещё одна цитата – перекличка с Александром Блоком.

                Смех приближён к испугу         
                скука на грани мук;
                август плывёт по кругу,
                уже и уже круг.

     Здесь вспоминается его парадоксальное, но глубокое определение смеха как – «тоски небытия».

                И напоминание о другом русском поэте.

                Завернуть за угол –               
                завернуться в уголь,
                в объятия пугал-
                злобы? испуга ль?
                Осторожной подошвой
                по снегу – шов,
                и – всего хорошего,
                и – приятных снов;
                и слово лишнее,
                когда – неслышное
                никем живущим:
                спящим, жующим;
                потому что поэзия –
                всего лишь лезвие,
                дрожащее тонко
                в руке ребёнка.

     Резкий голос Цветаевой слышен и в форме и в содержании: вызове, прямом обличении, не свойственном в целом поэтике Валерии Морозовой.  И, конечно, мелочность обвинений полностью затмевают последние четыре строки: отчаянные, пронзительные, приковывающие к себе, летящие в небо.  Поэт понимает свою избранность. Суть поэзии – бритва в руках ребёнка.
     У Валерии Морозовой эго-стихотворения не составляют большинства, но поэт неизбежно осмысливает себя и события собственной жизни.

                Водолей

                Волновалось воронье семейство на тополе,      
                всё волнами кидалось, на скалы несло.
                Я тонула в ладошах, которые хлопали
                за десяток расставленных шашками слов.

                Лица тонущих – это поэма печальная,
                это скорбная песня недобрых пучин.
                Я киваю со дна: вы толкнули нечаянно
                стоголосым шестом НЕ МОЛЧИ, НЕ МОЛЧИ!

                Прикоснитесь ко мне! Искарёжены «опели»:
                это Авто-Р поёт на девятой волне.
                Я тонула в ладошах, которые хлопали
                и несли каждодневную смерть не вполне.
 
                Что за зал; даже птица запеть не отважится.
                В толковании нескольких верных примет,
                здесь из ДеДства единственно я, мне кажется,
                из того, из которого выхода нет.

                Все стихи – это нечто, зачатое в темени,
                что по ходу доверено карандашу.
                …Водолей, что ты знаешь о воздухе времени?-
                только то, что дышать невозможно; дышу.

    Тонкая светлая и одновременно грустная ирония сквозит в строках. Как и подобает поэту, стихотворение слегка задрамматизировано, но по глубинному существу абсолютно верное. И опять двоящийся смысл слова: водолей – знак зодиака поэта и шутливый – льющий воду.   Валерия Морозова, как читатель, конечно, уже отметил, мастер концовок.  И здесь мощный трагический удар: «Водолей, что ты знаешь о воздухе времени? – только то, что дышать невозможно; дышу». Но, поразительно то, что после прочтения книги «ДеДство» остаётся совершенно противоположное общее впечатление  о воздухе времени – что ВОЗДУХ ЕСТЬ,  МНОГО-МНОГО ВОЗДУХА!

     Полную обусловленность своей жизни творчеством, когда «выбора-вывода-выхода - нет», автор констатирует в другом стихотворенье о себе.

                Биография

                Дрогнул во сне дрессированный сеттер.      
                Хрустнуло что-то в бобинной кассете.
                С камнем решительно сшиблась волна.
                Я началась. Безвозвратно. Сполна.

                Тихо отпали шесть шестерёнок:
                В дело вселенной включился ребёнок!

                … Бросаясь за увёртливым мячом,
                я в чьём-то будущем уже была смерчём –
                начать с того, что письменность и речь
                и без моих потуг – смертельный смерч!
                Печальница невыплаканных бед,
                всего, чего и не было и нет,
                искательница страха чуть дыша,
                судья и приговор карандаша!
                … Бросая за ненадобностью мяч,
                я знала – мир горяч и зол, и зряч.
                Как взятая на службу из сестёр,
                звала во тьму – как горе и костёр.

                …Ровно работает миромотор.
                Винт вперевалку, стержень в упор.
                В спину – и в сердце, в угол столовой
                послано меткое новое слово!

                Прочным законам воды вопреки
                вспять обернулось бегство реки.
                Капнуло бабочкой на кирпичи.
                Дёрнуло…стало…и снова стучит!

                Тело для дела с одной из планет:
                выбора-вывода-выхода - нет.

    Завершает книгу раздел «Кровяные тельца». Здесь собраны микро поэтические зарисовки, не выросшие до масштаба «серьёзного произведения».  Порой это просто блестящие шутки. Но часто в этих лингвистических играх с камешками слов, содержатся удивительные находки.
    То, что в книге отдельным разделом выделена лаборатория поэта, ещё раз говорит о профессионализме автора. Виденье текста и слова на атомарном уровне свойственно творчеству Валерии Морозовой. Читатель, конечно, уже обратил внимание на то, что для  поэта характерно нарочитое препарирование слов, атомов,  из которых строится поэтический текст. Желание разорвать привычные связи, заглянуть внутрь, выявить  иные грани и смыслы.  Иногда в этой игре обнаруживаются очевидности, но порой, вырываются подземные ключи, родниковой водой которых автор радостно делится с читателем.
    Вот утренняя зарисовка-шутка:

                В тоне дымчатой пастели
                буднее ристалище.
                Село тело на постели,
                а душа спала ещё.
                Я души не умываю –
                дел ей не намечено.
                Хрен ей торкаться в трамвае –
                пусть лежит до вечера.

     Лаконичный, жёсткий – мужской, но пластичный по форме стих, с неожиданным разворотом и виденьем событий, светящийся мягким юмором.
Ещё один крохотный набросок:

                В дождь

                Хлёстко, блёстко по прямой
                наземь капельки.
                Мы пойдём-пойдём домой
                аки цапельки!

     Отбивающая ритм дождя метрика, зримость и яркость с очаровательным улыбающимся концом:  «аки цапельки!».

     И здесь же другие строки окрашенные мрачным юмором.

                Я была у палача:
                тяжесть сбросила с плеча!

      Или трагическое:

                Такое ощущение,
                что в мире – пик СМЕЩЕНИЯ
                всего и всех, и вся.
                И я живу ВИСЯ!

      Иногда слова сами втягивают поэта в мысль, сами запускают судьбу. Может быть, еще несколько придуманную автором трагедию, но, часто предугаданную.



                Эпилог

    Машина отличается от цветка тем, что машина, как дело рук человеческих, измерима, линейна. У неё есть главный примитивный смысл, которому служит каждый её компонент. Живое создание творца многомерно и неизмеримо, в нём гармонично совмещены многие функции и смыслы. И все попытки найти главное обоснование существования цветка, конкретное, потребное для человека или биогеоценоза – смешны и нравственно убоги. И, видимо, единственным обобщающим значением живого создания является мысль «Всякое дыхание да хвалит Господа».
    Некоторую аналогию с машиной и цветком можно увидеть, сопоставляя сочинение стихоплёта и мастера. У первого – всё ясно. Ясно, что хотел сказать автор: с чем он не согласен, кого пригвоздил, ясно из каких слов он скроил текст, из какого размера сооружёна «лесенка-песенка». Стихоплёт может различаться уровнем образования и интеллекта, его стихотворные изделия могут быть более технически отшлифованными или более корявыми. Но главный отличительный признак – линейность мышления – будет всегда беспощадно его выдавать, как шляпка мухомора.
     У подлинного поэта много смыслов, много планов,  многообразны и многосложны средства, которыми он отображает мир.  Возможно, он и сам не вполне подчас осознаёт откуда что берётся, просто «пишется как дышится».  Уровень его поэтического мышления изначально имеет другой порядок: совмещает одновременно музыкальную, лингвистическую, философскую, ассоциативную, эмоциональную составляющие.   Он наделён особым боковым зрением. Он берёт больший угол обзора пространства.  Чтобы попасть в самый центр смысла, надо целить чуть-чуть мимо смысла, захватывая дополнительный смысл. Только так можно получить стереоскопический эффект.
      Почему это происходит «просто» у одних, и никогда у других – нам неведомо. Вопрос о том «Как делать стихи» и «как растут стихи» и у садовников-поэтов не нашёл настоящего разрешения. Александр Твардовский поражался и радовался, читая свой новый поэтический текст. – И поэтам не вполне ясно, как рождается слово.
      Нет смысла хвалить мастера. Тут всё очевидно. И, наверное, бесполезно задаваться вопросом, как это получилось? Почему достаточно молодой «чистый» человек с необычайной лёгкостью поднял и соединил в своём творчестве изысканный многотомный книжный ум, народный говор, ритмический напор Маяковского, истовое виденье слова Цветаевой, сложную двойную-тройную вложенную метафору, многократно отражающую оттенки смыслов, преемственность глубинных философских и нравственных основ русского мышления.
      Есть ли тут заслуга автора?  Наверное, нет.  Как нет заслуги в том, что  соловей-соловей, а  орёл-орёл.
      В поэтических текстах Валерии Морозовой нет банальностей, поэтому трудно комментировать материю такой плотности. Прозаический текст имеет более «медленное струение». И, очевидно, заметно проигрывает первородному поэтическому. Оправданием нашего труда может быть желание представить поэта существенно большей аудитории, чем позволяет тираж вышедшей книги.
      Подлинный художник осознаёт своё бытие и работает во вселенских пространственно-временных координатах. Существование такой меры восприятия жизни подспудно предполагается многими.  Возможность увидеть через окно произведений мастера подлинный пространственный масштаб современности и узнать себя и свою жизнь в нём, делает нас сильней.