Самовар Льва Толстого

                САМОВАР ЛЬВА ТОЛСТОГО
      (БЫЛЬ)
   
История эта случилась очень давно, более ста лет тому назад, весной 1906 года, рассказала мне её пожилая знакомая, Хана Моисеевна, которая в детстве была свидетельницей тех событий, когда ей едва исполнилось шесть лет. Сама она сохранила в памяти только зрительные воспоминания, а мне рассказывала со слов деда и матери. У меня, как обычно, не было достаточно времени, чтобы поведать эту историю людям, каждый раз откладывал на потом. Жила в те времена Хана со своими родителями в небольшом городке Алексино, который располагался в Тульской губернии, в десятке вёрстах от усадьбы известного писателя графа Льва Толстого. В Алексино в то время проживала малочисленная, но сплочённая еврейская община. Вот что она мне рассказала.
- История эта подлинная, может, какие детали и забылись, так найдутся добрые люди, дополнят. Мой дедушка, - рассказала Хана, - дед Эфроим, был ещё тогда молод, с красивой наружностью и славился на всю округу необычно густым басом. Служил он в местной синагоге кантором, но слава о его голосе распространилась далеко за пределами нашего городка. Послушать дедушку Эфроима приезжали не только евреи из ближайших мест и городков, но даже люди из других губерний и волостных центров. Однако дед был известен не только своим красивым голосом, его знали, как замечательного мастера на все руки. Такие мастеровые люди не часто рождаются даже среди нас, евреев, но ему, наверно, Бог дал больше всех. Каких только специальностей не пришлось ему освоить за прожитую жизнь! Был он хорошим портным, умел сшить мужской костюм, подковать лошадь, работал на мельнице, но лучше всего овладел он искусством паяльщика и лудильщика. В те времена это была нужная специальность, и мой дед был всегда нарасхват. Начал работать с тринадцати лет, как только справили бармицву. Едва закончил хедер, поступил в иешиву, добрые люди помогли, но дольше учиться не смог, надо было помогать родителям, кормить большую семью. Раньше у евреев, как правило, были многодетные семьи, не то, что сейчас. Двенадцать детей в семье считалось делом обычным, а у моего деда именно такая семья и была. Так что с детства ему пришлось пережить многое, да он сам рассказывать о себе не любил, а знали мы о его жизни больше со слов его детей, родственников да соседей. Семья у деда была самая обычная еврейская, моя мама родилась последней, двенадцатым ребёнком в семье. Дед очень её любил и баловал, когда была возможность. Любовь к матери, очевидно, перешла и на её детей.
Помню, случилось то событие к концу недели, наверное, в четверг. Неожиданно в наш городок под вечер въезжает красивая бричка с запряжённой в неё белой, как снег, лошадью, которая  поразила наше воображение. Такой красавицы никто из нас раньше никогда в жизни не видел. И подкатывает эта необыкновенная чудесная карета прямо к крыльцу нашего дома. Дети со всего городка мигом собрались вокруг кареты, глазеют до боли в глазах. Выпрыгивает из кареты господин и спрашивает моего деда. Откуда он узнал про наш дом, никто из нас догадаться не смог. И обращается господин прямо к деду, называя по имени. Он как раз около сарая паял для соседа медный таз.
- Ты будешь Эфроим - жестянщик? – спросил он деда.
- Я и есть тот самый человек, кого вы изволите спрашивать. И зачем я вам понадобился?
- Приказчик графа Толстого, Степан Петрович, – представился незнакомец. – Мой барин прислал за тобой. Ему твоя помощь нужна.
- Что могло случиться у графа, чтобы ему понадобился еврейский жестянщик, а господин приказчик совершил такое длинное путешествие в наше Алексино?
- Прослышал барин от людей, что ты неплохой лудильщик, а у нас самовар прохудился и срочно требует починки. Не приедешь ли ты, любезный, в наше поместье починить его?
- И надо было ехать в такую дорогу! У вас, что, свои лудильщики повымерли или ненароком спились? - дед любил вставить острое слово или задать неловкий вопрос.
- Лудильщик-то у нас есть, Николой звать, да он совсем стар стал, руки дрожат, видимо, от возраста, да и от долгого злоупотребления спиртными напитками. Чего греха держать, и это тоже было. Вот пальцы-то и перестали чувствовать толщину металла. Боится барин, что Никола самовар совсем испортит, а не починит. Ведь самовар-то непростой, заграничный! Ну, так как, поедешь к нам?
- Отчего нет, поехать можно. Только я никак не могу нарушать правил субботы. Кроме того, в синагоге я пою, без меня никакая молитва не состоится. А в воскресенье будет время, вот вы и приезжайте утречком пораньше. Можно часам к пяти-шести, тогда и отправимся в усадьбу вашего барина, а к вечеру, с Божьей помощью, может, и с самоваром справимся.
- Хорошо, пусть будет по-твоему. Жди меня в воскресенье утром, - повторил Степан Петрович слова деда, лихо прыгнул в бричку и укатил так же быстро, как и появился в нашем городке.
Признаюсь, с этого момента я нигде не могла найти места для покоя и с нетерпением стала ждать воскресного утра. Мне очень захотелось поехать вместе с дедом в барскую усадьбу, посмотреть на незнакомый мир, ведь я ещё ни разу в жизни не выезжала за пределы городка. Время тянулось медленнее обычного, а ночь перед воскресеньем я почти не сомкнула глаз, боялась упустить момент, когда к нам снова приедет тот господин на белой лошади. Последний раз выбегала во двор часов около четырёх утра, а потом незаметно заснула и вскочила с кровати, когда первые солнечные лучи стали пробиваться сквозь занавески. Выбежала во двор, а дед уже поднялся и готовил инструмент для работы, складывал его в свою сумку. Увидев меня, удивился:
- Ты чего не спишь, внучка?
- Татеню, можно я с тобой, - сказала я жалобным голосом.
- А что ты будешь там делать?
- Буду тебе помогать.
- Помогать! - засмеялся дед над моей хитростью. - Ну, хорошо, послушаем, что приказчик скажет.
Вскоре во двор подкатила бричка с приказчиком. Дед стал укладывать свой инструмент в бричку. Положил на всякий случай две самоварные трубы, у самоваров эта деталь самая чувствительная к жару, чаще всего и прогорает. Хотел было уже сам сесть в бричку, да я его за подол тяну, не пускаю. Заметив меня, приказчик спросил:
- Тебя, что, девочка не пускает?
- Да нет, просится с собой взять. А я не знаю, можно ли?
- Если мешать и капризничать не будет, возьми. Почему не взять, пусть прокатится, - сказал добродушно Степан Петрович.
Тотчас сильные руки деда легко подхватили меня, подняли над головой и мягко опустили в бричку. Я сразу же забилась в угол, а дед сел рядом, придерживая трубы, и бричка мгновенно тронулась с места. И началось для меня волшебное путешествие, которое помню до сих пор со всеми подробностями. Моё сердце трепетало от волнения в груди, и я тесно прижалась к руке деда. Лошадь бежала быстро и легко, как будто бег доставлял ей удовольствие. Она попеременно игриво выбрасывала вперёд тонкие ноги и радовалась своей сноровке и легкости бега. Наш тарантас еле поспевал за ней, подпрыгивая на каждой неровности просёлочной дороги. До усадьбы графа было пятнадцать вёрст грунтовой дороги, а если выбирать дорогу поровнее и получше, то и все двадцать будут, но кто в наше время ездил окольными путями!
- Хороша кобыла, приятно смотреть, как мускулы играют, - залюбовался Эфроим, обращаясь в спину приказчику. Однако ответил ему возничий:
- Молодая ещё, оттого и кровь горяча, озорничать хочется. Ей сейчас всё в радость. Силу свою чувствует, и молодость пьянит. 
- Лошади, как люди, но понимают много больше, только сказать не могут.
- Это ты верно подметил. Некоторые из них смышленее нашего брата. Я только подумаю, а она уже по губам мысли читает, не надо и хлыстом попусту махать…
- Меня смолоду удивляло, как лошадь всю жизнь работает на человека, но не озлобится на него, до самой смерти сохраняет ласковость, покорность и миролюбие. У людей часто с возрастом характер портится, становится раздражительным, нетерпимым...
  Солнце медленно поднималось навстречу нам из-за пригорка, а его лучи скользили по верхушкам молодых сосен и уже даже касались вершин холмов, покрытых цветочным ковром. Мы давно выехали за границы нашего Алексино и после молодого леска с обеих сторон дороги побежали поля гречихи, окаймлённые невысоким кустарником. Воздух всё больше густел и наполнялся ароматом трав и хвои. Особенно чувствовался запах медовухи, он пьянил и клонил ко сну. Сквозь дремоту до меня издали долетали слабые голоса взрослых.
- Так лошадь к покорности человек приучил! - подал голос Степан Петрович. - Сколько веков потрачено на это учение! Вот, потому лошадь работает до конца дней своих, вольной жизни не помнит. А человек, тот  испорчен с самого рождения, избалован, капризен, норовит прожить за чужой счёт. У лошади такой возможности никогда не было. 
- Да, лошадиной жизни не позавидуешь, - подтвердил возничий. – Молодость больно коротка, пару лет радости, а потом всё благополучие от нрава хозяина зависит…
Стало заметно припекать, солнце поднялось над лесом и теперь его лучам ничто не мешало свободно скользить по всей поверхности земли. Воздух наполнился звоном мошкары, от которой шумело в ушах. Иногда маленький колокольчик подавал тонкий голосок, да позванивали самоварные трубы на ухабах, а покачивание тарантаса всё более убаюкивало меня. Веки стали тяжёлыми, сами слипались, и не было сил сопротивляться навалившейся дремоте. Голоса всё дальше и дальше удалялись в пустоту.
- Сегодня будет жарко. Вон, солнце, не успело проснуться, а уже разъярилось, аж само побелело.
Это были последние слова возничего, которые ещё можно было различить, и я провалилась в мягкую ткань сна. Очнулась от прикосновения ласковых ладоней деда.
- Просыпайся, внученька, мы уже подъезжаем.
С обеих сторон дороги подступил лес, некоторые ветки хлестали по крупу лошади, а наша бричка стала подниматься на холм. Лошадь сбавила рысь и шла шагом, не торопясь, по знакомой дороге. Когда оказались на пригорке, перед глазами открылась чудная картина. Вдали под лучами солнца сверкала крыша двухэтажной усадьбы, а белоснежное здание с большим балконом по фасаду проступало сквозь листву обступивших её зелёных деревьев. 
- Тпрру-у-у, милай, - добродушно проговорил возничий, и лошадь послушно остановилась у самого крыльца. Никто не вышел навстречу, и Степан Петрович провёл нас через калитку прямо в сад, который с трёх сторон обнимал барский дом. Мы прошли за ним по узкой тропинке среди орешника, потом по горбатому мостику пересекли неглубокий сухой овраг и оказались на небольшой поляне, покрытой мягким травяным ковром. В середине этого свободного от деревьев пространства стоял длинный стол с небольшим самоваром. Напротив него сидел старик в белой холщовой рубашке, подпоясанной атласным синим кушаком. Это и был барин, граф Лев Толстой. Перед ним стояла чашка, из которой дымился пар, а в растопыренных пальцах он держал блюдце с горячим чаем. Завидев нас, медленно поставил блюдце на скатерть и приветливо помахал рукой, приглашая подойти к столу. Мой дед в ответ вежливо наклонил голову, а я спряталась за его спиной. Степан Петрович проговорил:
- Вот, барин, привёз мастерового, - и отошёл в сторону.
- Да вижу не одного, а сразу двух, - поманил меня корявым пальцем и как-то неловко произнёс несколько слов на иврите. Дед не сразу разобрал, что хотел сказать Толстой, но переспрашивать не стал, понял, что граф давал ему понять, что знаком с древним языком.
- Как помощницу-то звать? – спросил он деда со смешинкой в голосе. – Неужели я такой уж страшный, что девчонка меня пугается?
- Хана.
- Ха-н-а! – повторил граф на распев, прислушиваясь к звуку своего голоса. – Чудные у вас имена, непривычные для русского слуха. Меня они всегда поражали особым звучанием. – И снова стал звать меня.
Дед ласково вытащил меня из-за спины и подтолкнул к столу.
- Иди, внученька, не бойся. Барин тебя угостить хочет.
Я подошла к столу, взяла из рук барина кусочек сахара и сразу же снова спряталась за фигуру своего деда, а он уже успел надеть клеёнчатый фартук и начал раскладывать на траве привезённый инструмент.
- Где ваш самовар, который починку просит? – спросил дед шутливо.
- Вон там стоит наш красавец, - Толстой показал рукой на небольшой стол под лапами широкой ели. На том столе, словно памятник, блестел медью огромный самовар. Я такого чуда никогда не видела. - Наверное, литров на двадцать, не меньше, - как бы сам себе проговорил мой дед. - Мы называем его Царским,  - пояснил барин, - потому что подарил мне его один из царских министров, специально из-за границы привёз ко дню рождения. Служил он нам верой и правдой более десяти лет, да видно срок службы весь вышел. Ты, мастеровой, посмотри, что можно сделать, чтобы он, как прежде, нас всех чаем баловал.
Самовар был действительно необычным. Он отличался своей особой, царственной осанкой, был украшен специальным орнаментом по всей поверхности, а верхняя крышка выглядела, словно царская корона. Ручка краника была тоже необычной, сделана из кружевного литья и поражала своей красотой и изяществом. В России таких самоваров не делали, да, видно, и за границей изготовили по специальному заказу. Дед сразу же приступил к работе и стал разбирать самовар на части.
-  «Дармштадт», - вслух прочитал дед  надпись по-немецки в нижней части самовара.  - 1894 год. – Да, немцы умеют делать хорошие вещи. Это у них в крови.
- Ты, понимаешь по-немецки? – удивился граф.
- Да, мои родители жили в небольшом немецком городке, потом перебрались в Польшу. А теперь, вот, судьба нас забросила в Россию. У нас дома мой дедушка свободно говорил по-немецки, и меня научил. А по-польски у нас все говорить умеют. Так что я знаю немецкий, польский, русский, ну, конечно, идиш и древееврейский, это каждому еврею знать положено. Да еще могу кое-что понять по-английски, ну, это я уже сам из любопытства пытался выучить.
- Шесть языков! – удивился Толстой. – Совсем не ожидал встретить в городке такого образованного человека, - искренне признался он. – Честно говоря, мне почти не приходилось соприкасаться с простыми людьми, вроде тебя. Чаще я встречал евреев образованных, культурных, не без таланта, а о жизни евреев из маленьких городков или местечек слышал с чужих слов. Но по ним разве можно судить о другом народе? Люди по злобе или нечаянно могут и оговорить. Чужую жизнь надо познать лично, самому понять и прочувствовать, но мне не довелось. Оттого в моих книгах почти и не встретишь евреев…. С удовольствием слежу за движением твоих пальцев, - признался граф. – Никогда не думал, что евреи умеют так работать. Наслышан о ваших торговых способностях и в посредническом деле.
- Вы, граф, очевидно, не имеете представления, как живут простые евреи. Вот, приезжайте к нам, в наше Алексино, - весело сказал дед, - я вас с очень интересными людьми познакомлю. Не пожалеете. У нас каждый, да чем-то славен – то мыслями, то делом, а некоторые всё изобретениями занимаются, придумывают чудеса всякие. Вечный двигатель, что ли. Да и поговорить с кем по душам найдётся. Конечно, не с теми комичными или жалкими евреями, каких любят придумывать русские писатели, а с реальными людьми, народными ремесленными мастерами и даже мудрецами. Нищету и убогость везде встретить можно, труднее из-под лохмотьев душу человека разглядеть, понять мысли его…
- Это ты правильно сказал и красиво! За убогой одеждой различить душу человека не каждому дано. У кого нет божьей искры, тому и не понять, - одобрительно проговорил Лев Николаевич. Эфроиму было не ясно, о ком он говорит, – о себе или о тех, кого Эфроим не назвал по имени.
- А если захотите, с нашим раввином Исааком познакомлю. Очень занятный, уважаемый человек, многое знает, много пришлось ему пережить, перечувствовать, оттого и мыслей накопил за долгую жизнь предостаточно. По возрасту, он мне не уступит, давно живёт на земле, видел всякого горя. У него вся семья недавно погибла в Кишинёве во время погрома. Наши евреи тоже в страхе живут, прислушиваются к каждому внешнему звуку, а вокруг вот-вот полыхнёт снова людская злоба. Слава Богу, пока до нас ещё не докатилась волна.
Толстой слушал внимательно, не перебивал, потом произнёс, медленно растягивая слова: 
- Про еврейские погромы я слыхал не раз…. Из газет знаю. Вот недавно подписал обращение к общественности по поводу неоправданных зверств. Нехорошо это, очень нехорошо. Но и озлобляться на всех людей тоже не надо. Нужно научиться прощать. 
- Прощать! Вы это посоветуйте моему соседу, у которого дочку убили во время погрома, или нашему раввину, потерявшему всю семью, - дерзко отвечал дед, без всякого почтения. - Прощать можно, когда не тебя касается, а кого-то другого.
- У меня по этому поводу со многими разногласия случились. Вот, и с нашими церковниками ссора получилась…, - примирительно отвечал Толстой. - Сказать, что ничего не знаю о жизни евреев, будет тоже неверно. Наслышан о вашей привязанности к религии, сам пытался научиться читать Тору на иврите, с мудрым человеком всегда занятно побеседовать, это верно. Ко мне приезжал один московский раввин, учил языку, да видно, я уже стар, не усваивается чужое, забываю скоро, что учил раньше. Видно, не судьба мне побывать в ваших краях, я уже несколько лет никуда не выезжаю. Тяжело мне по возрасту. А за приглашение, спасибо!
- Так вы с нашей религией знакомы?
- Очень поверхностно, пытался понять философию иудаизма, отличие от христианских постулатов, не раз беседовал с вашими раввинами. Не одобряю утверждений об избранности еврейского народа. Русскому человеку этого не понять, а раздражения донимают. Каждый про себя думает: «А  чем я плох?»
- Так ведь не в обычном смысле слова мы понимаем избранность нашего народа. Она заключается в особых обязанностях, которые возвышают нас и утяжеляют жизнь одновременно. Даже не каждому еврею эти обязанности по силам.
- Слышал я это объяснение, слышал, однако со стороны эти повышенные обязанности разглядеть трудно, а слова об избранности всё же запоминаются, раздражают, - повторил граф. – Они у всех на слуху, о них только и говорят ваши недоброжелатели. Нашему мужику такие сложности не понять. А ты мои книжки читал? – неожиданно спросил граф деда.
- Нет, не приходилось. Слыхать-то, слыхал, а вот читать, нет. Мы читаем больше тех, кто о нашем народе непристойности пишут, стараемся понять, откуда у них столько ненависти и предвзятости к евреям накопилось, - пояснил Эфроим.
Толстой продолжал медленно пить чай из блюдца, похрустывая сахаром, а острый, внимательный взгляд неотступно следовал за каждым движением рук мастерового, как бы придирчиво проверял их необходимость и целесообразность. На слова деда никак не среагировал, виду не показал, что обиделся, видимо, сам знал, что среди простых людей его мало кто читает. Дед к тому времени разобрал весь самовар и отпаял прогоревшую трубу. Как он и ожидал, самоварная труба прогорела в нижней части, оттого и весь самовар вышел из строя.
- Видимо, топите больше на угле, потому и труба пришла в негодность. Хотя срок в двенадцать лет никакая российская труба не выдержит, - заметил Эфроим.
- На угле баловались, это ты правильно заметил. Но пользовались углём только в зимнее время, когда на улице дождит или снег сыпет. Тогда переносили самовар в гостиную, там у нас для него специальное место приготовлено, на столике у самого окна. А летом снова возвращались на природу, всё больше сухие шишки использовали, с лучиной. Мы без самовара никак не можем. Для нас он не только предмет для приготовления кипятка, а центр притяжения, общий друг, можно сказать, который может собрать вокруг себя для неторопливой беседы самых разных людей. С ним и жизнь как-то уютнее и теплее. Некоторые утверждают, что в Полянах вода особо вкусная, а я-то привык, другой и не помню.
Мы даже в шутку  наше общество называем «Самоварным». Правда, в последние годы, когда в Петербурге открылись заседания Государственной Думы, кто-то переименовал ясненские посиделки и стал называть чаепитие «Самоварной Думою», а его участников – «думниками». Моя жена, Софья Андреевна, так она даже придумала специальный диплом, которым награждаем самого интересного участника посиделок за самоваром. И обязательно кому-либо из гостей с этим дипломом присваиваем звание «Самоварный Думник». – Толстой с удовольствием поглаживал свою растрёпанную бороду. – У нас за столом иногда собирается человек двадцать и больше. Но мы никого не обижаем, чаю хватает всем. К нам и министры приезжают, и разные политические деятели, даже как-то генерал пожаловал, но больше наш брат, литератор, или художник, или артист. Бывали в Ясной Поляне Шаляпин, Репин, Гинзбург… всех не упомнишь. Вот только Фёдора Достоевского не приглашал. Уж больно злой человек, никогда не знаешь, что может выкинуть, оскорбить кого. А ты слыхал эти имена?
- Достоевского читал, роман «Братья Карамазовы». Он про евреев и поляков плохо писал, недоброжелательно, не знаю, чем мы ему не угодили. А про Репина нет, не слыхал, что он за человек?
- Илья Ефимович сам гостит часто и с собой интересных людей привозит. Он – художник от рождения, от Бога, большущий талант. На прошлой неделе рисовал мой портрет вон у той сосны, - Толстой показал рукой на дерево у края поляны, а раньше даже скульптуру слепил. Она в нашем парке стоит. Птиц отпугивает, - с усмешкой проговорил граф.
- Имя у художника странное, нерусское, что ли. Никак из наших кровей, из кантонистов?
Толстой сделал вид, что не услышал вопрос Эфроима, и продолжал:
- Мы здесь всякие темы обсуждаем – моральные, религиозные, литературные и политические. Приезжают собеседники разные: знающие, толковые, но чаще чересчур амбициозные, самоуверенные, хотя самостоятельно мыслить так и не научились. За всю жизнь, может, найдут одну-две собственные мысли, а чаще повторяют чужие глупости, хотя некоторые из них и не без таланта. Ум и способности, как я заметил, разные понятия и не часто встречаются вместе в одном человеке, всё больше врозь живут. Людей, умеющих рассуждать по-своему, оригинально, очень редко услышишь, а остальные больше живут за счёт чужих мнений, хотя и пытаются скрывать свою пустоту от постороннего глаза. Да разве можно спрятать собственную глупость или чёрствость? Они всё равно вылезают на глаза.
- А Шолом-Алейхем у вас не бывал? - спросил Эфроим.
- Нет, не приходилось с ним познакомиться, хотя имя мне это известно. Наслышан весьма лестных отзывов, но книжки его не держал в руках. Письма от него получал, это было...
- Жаль, - почему-то сказал дед. – Шолом-Алейхем наш народный писатель. У него все еврейские характеры можно встретить. Писать о нашей жизни без юмора никак нельзя, иначе не понять душу народа. В насмешках над самим собой и заключается вся ирония над убогой жизнью, беспомощностью и незнаниями. Кто знает, как уберечься от нищеты и тесноты обитания, где найти выход и спасение? Ответить мало кто сможет.
- Не простой ты человек, Эфроим. Не ожидал от жестянщика такие речи услышать, думал одни жалобы от тебя будут, а ты рассудителен и грамотен, мыслишь не хуже многих наших доморощенных философов, которые привыкли судить других людей по своим убогим меркам. Поговорил с тобой и на душе полегчало. Спасибо…
Эфроим пожал плечами, ведь он ничего особенного и не сказал. Точно так многие евреи рассуждают, встречаются и поумнее люди. Но не часто выпадает им в жизни с самим графом Толстым разговаривать. Обращаясь к графу, дед продолжил:
- Все наши зарабатывают на жизнь тяжёлым трудом. У нас бездельников или воров встретишь не часто, мы их сами гоним, если появятся. От них один вред, да пища для некоторых ваших писателей. Они уж очень над нашим братом любят потешаться.
Толстой слушал внимательно, а сам думал о чём-то другом, но про свои мысли ничего не сказал. После продолжительной паузы продолжил разговор.
- Славно рассказываешь, слушать тебя занятно. Да, среди литераторов разные люди бывают, есть злые и глупые, добрые и мудрые. Злых-то немного, больше ленивых, не желающих думать самостоятельно.
- Мне ваших вдумчивых писателей читать не приходилось, всё больше злобные попадаются, - снова сказал дед, как будто хотел сказать дерзости, да графа задеть.
- Но ты сам-то не озлобляйся, умей прощать слабости и жалеть. На злобу нельзя отвечать злобой, иначе её никогда не убудет. Это я давно понял, оттого и призываю к терпению и прощению. Злобствовать никому нельзя, ни сильному, ни слабому. Грех это, большо-о-о-й грех.
- Прощением и добротой погромщиков не остановишь. Мне не раз в жизни пришлось смотреть в пьяные глаза грабителей. Тот ужас даже словами нельзя передать, а чувства беззащитности и бесправия разрушают людей сильнее, чем само насилие. Не каждый человек может после пережитого оправиться. Разве словом можно остановить занесённый над тобой топор? Да и кто будет заниматься прощением, убитым или раненым жертвам это занятие не по силам. Вот у нас уже давно слухи ходят, что в соседней деревне батюшка Сергий в который раз в своих проповедях зовёт прихожан к погрому.
- С церковью у меня особые отношения, сложные. Мне тоже не всё ясно: как можно одной рукой елей распространять, звать к смирению, а другой - к разбою одновременно, - примирительно отвечал граф.
Тем временем работа в руках Эфроима спорилась. Он уже установил новую трубу, запаял по кругу, проверил с помощью тряпки, смоченной керосином, качество пайки и начал собирать разложенные на траве части самовара.
- Есть ли у тебя какое-нибудь образование? – спросил Толстой деда.
- Закончил хедер, проучился с трёх лет, а с двенадцати пошёл в иешиву. Спасибо, добрые люди помогли, заплатили за первый год обучения, а дальше учиться не пришлось. Семья была большая, до меня всё девочки рождались. Вот и пришлось бросить учёбу и пойти в люди.
- Чем же ты занимался?
- Приходилось заниматься всем, что попадалось под руку, даже трудно припомнить все мои профессии. Был конюхом, работал в кузнице, молол зерно на мельнице, сапожничал, шил мужские костюмы и шляпы…. Последние годы больше пришлось работать лудильщиком, эта профессия оказалась нужной в наших краях. Ещё в молодости обнаружил способности к пению, этим меня Бог не обделил. До сих пор пою в нашей синагоге. Нет, не только ради заработка, больше для душевного удовольствия.
- Кантором? – переспросил граф с удивлением. – Так не о тебе ли идёт в округе слава про кантора с необычайно сильным голосом?
- Может, и обо мне. Откуда мне знать?
- Слава, она границ не ведает, гуляет по своему разумению везде, где её позовут. Я люблю слушать сильные голоса, хотя давно в церкви не бывал, да и не скоро туда попаду вновь. Отлучили меня от неё, а напрасно, не по-христиански поступили, со зла.
Эфроим закончил сборку самовара, протёр тщательно тряпкой его поверхность со всех сторрон, и тот снова заблестел своей изначальной красотой. Отошёл в сторону полюбоваться.
- Хорош самовар! - подтвердил Толстой. – Царский! - повторил ещё раз и крикнул приказчику: "Петрович, вели Дарье самовар затопить, послушаем, как он запоёт по-новому!"
Пришла Дарья, краснощёкая деревенская красавица в цветном сарафане, принесла лучину и сосновые сухие шишки в подоле. Затем, плавно покачивая бёдрами, медленно и грациозно проплыла мимо барина с ведрами на коромысле. Ловко поставила вёдра рядом с самоваром. Иногда поглядывая как бы невзначай на барина, чтобы понять, доволен ли он её работой или сердится. Лев Николаевич ревностно следил за каждым её движением. Глаз барина заметно подобрел.
- Ты, Дарья, лучину-то побереги, - ласково сказал Толстой. - Ещё пригодится, не последний раз самовар растопляем - давал он наставления женщине.
- Так я, барин, чтоб самовар быстрее закипел, для вас стараюсь. А то застоялся без дела и, может, забыл, как работать-то по настоящему нужно, - озорно и двусмысленно отвечала Дарья. На озорные слова девки Лев Николаевич никак не реагировал. Затем Дарья ловко залила воду в самовар, как раз два ведра поместились.
Тем временем Эфроим собрал свой инструмент, помыл руки над тазом, Дарья воды полила. Скоро самовар добродушно задышал, запыхтел, стал посапывать, потом прорвался тонкий голосок, который почти сразу перешёл на крик.
- Вот это голос! – одобрительно качнул головой Толстой. – Узнаю знакомый свист, - обрадовался он, как ребёнок. И впервые обратился к деду на «вы»:
- Проходите к столу, угощайтесь с нами чаем!
Но дед начал решительно отказываться.
- Спасибо, спасибо вам. Поздно уже чаёвничать-то, да и внучка притомилась, домой просится.
- Как изволите, задерживать не смею, а за работу сердечно благодарю.
Дед откланялся, и мы вновь оказались в бричке вместе с приказчиком. Дорога домой была гораздо короче, и вскоре мы въехали в родной городок. Прощаясь с дедом, приказчик ловким движением опустил в карман его передника золотую монету, приговаривая:
- Это тебе за работу барин велел передать и словами благодарил. Уж очень ему твоя беседа по вкусу пришлась.
Приказчик махнул нам на прощанье рукой и укатил, как будто его и не было вовсе. А наша жизнь потекла, как обычно, медленно и в тревожных ожиданиях.

Владимир Опендик.

12 июня 2002 года