Луша. Взрослеем

     Девочка постепенно стала превращаться в девушку: рожица почернела и стала занимать большую площадь лица, хвост распушился и стал гордостью квартиры; дури поубавилось, зато появился – хм – воротник. Оказывается, такое у кошек бывает. У некоторых. И не зря таких в камне запечатлевают-то. По верхам продолжала лазать, но ничего не падало, на шторки не бросалась, на меня тоже. Начали складываться отношения. Когда я дома – можно сидеть-лежать на столе, проверять содержимое тарелок и таскать понравившиеся кусочки. На колени – только ко мне, спать – тоже. Когда меня нет – преспокойно обходится без аристократических замашек, на мою (нашу, блин) постель Люсю не пускает, сдаётся только под сильным напором и, проиграв, спит с победительницей. Луше – благодать, а Люсик очень страдает от её нашествий: по интеллигентской привычке не доставлять неудобства другому, она часами лежит, боясь пошевелиться, чтобы не потревожить взобравшееся на неё несчастье. Или это уважение Великого, переходящее в боязнь его стеснить?
     И повадилась Лушик меня встречать. Прихожу – вылетает, трётся о ноги: соскучилась; растягивается на полу, вытянув ноги и прогнувшись: гладь, подлец! Мерзавец, расплачивайся за долгое отсутствие! Как-то прихожу – и никто меня не встречает. «Луша! – кричу. – Луша!!!» – тишина ответом мне. Пробежался по комнатам: нету. Пробежался ещё, заглядывая под кресла, кровати: нету. «Ну, – думаю, – когда заходил, она незаметно из дома-то и выскочила», – такое бывало. Пробежал по подъезду – нету. Вышел на улицу, на всякий случай: потому что даже со мной она на улице ужасно трусит выходить, а тут – одна! Но: на всякий случай. Нету! Я опять домой: «Луша! Луша!» – тишина. Да ё-кэ-лэ-мэ-нэ! Я опять – уже внимательнее: по подъезду прошёл, все закоулки просмотрел – безрезультатно. Прихожу домой, весь в смятении, мысли дурацкие в голову лезут всякие, и хожу из комнаты в комнату неприкаянно. Какое-то ужасное ощущение пустоты, хоть плачь. В коридоре голову вверх поднял, а со шкафа за мной  Луша с интересом подглядывает. «От, сволота! Ты чего не откликаешься-то?! Сидишь и наблюдаешь, как я без тебя страдаю, да?». А с животинами вообще-то можно общаться, по глазам ведь видна ответная реакция, передающая их внутреннее состояние: они могут быть грустными, весёлыми, внимательными, надменными, презрительными, любящими, грозными, раздражёнными, яростными, скучающими. А тут у Луши глаза были лукавыми: проверяла, видимо, болтаю я о любви к ней, или это на самом деле так: страдаю, если что.
     Первую Лушину весну мы часто проводили на балконе: солнце, окна открыты – свежий воздух и запахи раскрывающихся листочков. Наружу она высовывалась, но на карниз вылезти попыток не делала. Я и успокоился. И вот звонок в домофон, и детский голос вопрошает: «Это не ваша сиамская кошка под вашим балконом вся в крови лежит?». «Не, – отвечаю, – у нас сибирская». – Положил трубку и тут же сердечко у меня ёкнуло: «Да её ж все с сиамской путают: похожие». Бегу на балкон, высовываюсь, точно: Лушик внизу лежит. Я за ней, тащу домой, Люся в голос плачет  (не верьте, люди, что люди говорят, – смотрите, как они себя ведут и реагируют: Люся всю нашу совместную жизнь убеждала меня ( и, видимо, себя), что не любит кошек, и эту тварь в том числе, ы?). Что? Куда? «Саша, неси в нашу ветеринарку», – первой от шока отошла Люся. Поблизости от нас находится ветеринарная клиника, мы – туда; там – 10 мая – выходной. Идём-бежим обратно, дозвонились до другой в надежде на карету скорой помощи. – «Машинами не возим, приезжайте – посмотрим». Посмотрели: перелом нижней челюсти с сильным смещением в сторону: нижние клыки аж за проекцию коренных вылезли. (Интересно: у кошек коренные зубы есть? Или я фигню порю?). Оставил я страдалицу на излечение, вышел и тут только осмотрелся: в домашних тапочках, в белой футболке с вонюче-жёлтыми пятнами. Обкакалась девушка: то ли от страха, то ли от боли.
     Назавтра съездили на рентген: оказались ещё и переломы передних лап (видимо, пикировала головой вперёд, амортизировала лапами, а голова по инерции в асфальт тюкнулась). Сделали Луше «намордник», купил ей жидкое питание и кормил я её через пипетку, да ещё и раз в день ездили мы с ней на капельницу. Выжили, лапка правая только плохо срослась. На ощупь сильно неровность прощупывается. И вот. Когда, значит, у Лушика наступает «бешенство», то лапа держит, да ещё как! (Два раза в день ей надо от души побегать, и я делаю вид, что грозный, а она делает вид, что меня боится; вот и гоняю я её по всей квартире). Но. Сядет иной раз, лапку подожмёт: «А пожалейте меня, а?». Ну как не пожалеть? – пожалеешь и всё: заулыбалась (да-да, а глаза на что? – зеркало души), запрыгала. Всё как у людей. У маленьких. Маленькие ведь они ближе к животным: такие же непосредственные. Как-то был в гостях у сестры, и вот внучка её (моя, стало быть, внучатая племянница) бегала, бегала по огороду и свалилась в крапиву. Выкарабкалась, плачет – и к бабушке: «Баба, пожалей меня!». Уткнулась ей в подол, а бабушка её жалеет: «Да бедненькая моя внученька, да милая моя хорошая». И по головке гладит. Рёв прекратился, ребёнок встрепенулся и дальше шмонить по огороду побежал: радостный и весёлый. Вот и всё. Проще простого. А у взрослых мозгов невпроворот, не знают, куда объём их деть – вот и придумывают всякую чепуху насчёт того, что жалеть плохо, что жалость унижает. Кого? Внучку Саньку? Лушку? Я после этого тоже попробовал. И ничего, не унижает, а облегчение – да, чувствуется, причём сильное. Санька, Лушка и большой Санька – за жалость и открытое её попрошайничество. Ну, кто против нас?