Яко печать.. Град и Крест-4

                ГЛАВА  47.  «ЭПОХА»

Судьба определила Юрию небольшой срок для его ставропольского периода, всего четыре года. Но вот что удивительно и знаменательно – этот короткий отрезок времени позднее был назван эпохой. Не самим Юрием, а одним из его сослуживцев при  встрече, происшедшей много лет спустя. Это был Геннадий Солопов, казавшийся Юрию в те древние времена не очень близким и не очень вовлеченным в его дела и дела его соратников. Гена был очень обстоятельным, уравновешенным, без малейшей экзальтации и, казалось, без всяких признаков романтизированного мировосприятия совсем молодым парнем, уже женатым, однако, и обзаведшимся ребенком. Словом, этакий реалистичный и укорененный в быт человек. И к тому же весьма неторопливый и основательный. Свою диссертацию он оттачивал и совершенствовал десятилетия, так, кажется, и не защитившись.

 И вдруг из его трезвых уст такая возвышенная, почти выспренняя характеристика далекого четырехлетья:
- Юрий Петрович, те первые четыре года, пока вы были здесь, оказались целой эпохой сравнительно с последующим временем нашего долгого здесь существования! – Откровение, приятно поразившее Юрия еще и потому, что Гена как бы связывал это обстоятельство с Юриным здесь пребыванием. Это признание заставило его потом постоянно возвращаться мыслями к своей ставропольской жизни, оценивая и сравнивая ее с другой, камчатской. Для него она оказалась тоже «эпохой», но совсем, совсем другой, несмотря на более яркую экзотичность и неординарность камчатских условий и обстоятельств. В чем же дело, думал он, что выделило Ставрополь как особое и запоминающееся событие на фоне тоже не то, чтобы совсем уж тусклых дней и лет его жизни?! И, вроде бы, ничего особенного не находил, но ведь все-таки – «эпоха», хоть и такая коротенькая!

И он погружался в воспоминания и старался восстановить то особое состояние души, которое помимо реальных событий, окрасило эти четыре года в другой цвет и придало им другой вкус. В чем же была причина этого состояния? Наверное, главным мотивом, определившим его тональность, было все-таки одноактное соединение большого количества в основном молодых людей в коллектив единомышленников для большого и всем интересного дела.
\
 Почти все начали как бы с нуля не только свою личную жизнь после окончания вузов и аспирантур, женитьбы, скитаний по общежитиям и съемным квартирам, начинали с обретения своих собственных гнезд и обзаведения своего собственного семейного хозяйства, словом, не только всего этого сугубо личного, но начинали и общее дело, у которого почти (за редким исключением) не было предыстории. Создавался новый научный центр по изучению геологии, гидрогеологии и инженерной геологии Северного Кавказа и Предкавказья. Грандиозная задача и грандиозные перспективы! Дело молодое, жизнеутверждающее, веселое и, конечно, романтическое. Равнодушию здесь не было места. Потому что всякое начало доброго дела, совершаемое по своему выбору, это обязательно душевный подъем, это большие ожидания и энтузиазм.

В атмосфере такого перехлестывающего через край воодушевления состоялась их первая зимняя поездка а Долину Нарзанов. Ее идею подбросил И.Я.Пантелеев. Дело в  том, что в то время появилась гипотеза термодиффузионного происхождения углекислого газа в нарзанах. Она всем нам очень не понравилась, так как мы связывали появление этого газа в водах с вулканическими процессами. А согласно этой в одночасье ставшей вдруг модной гипотезе углекислый газ как бы «накачивался» в воду из атмосферы воздуха в зимний период, когда его растворимость в воде увеличивалась, и выделялся из нее летом при повышении температуры.
Было необходимо получить данные о газонасыщении нарзанов не только в летнее время, когда  обычно и производились анализы, но и в зимнее время, очень неудобное  для экспедиционных исследований. Но им ли было смущаться подобным обстоятельством!

В разгар первой же зимы чуть свет на экспедиционной машине с крытым кузовом выехали из Ставрополя. Возглавлял крохотную экспедицию Юрий. Помимо шофера, с ним был его новый сотрудник Будзинский, тоже Юрий. В Пятигорске заехали за Сергеем Ильичом Пахомовым. Его жена Люся проявила большое неудовольствие этим обстоятельством, даже некоторую враждебность по отношению к вторгшимся в ее дом экспедиционерам. Пыталась даже не пустить мужа в «безумную» поездку, ссылаясь на ее неурочность и плохое, по ее мнению, состояние Сергея. Она прозорливо усмотрела в нем признаки надвигающейся болезни.

Но куда там! Остановить акцию было невозможно. Предстоящее приключение и важность научной проблемы для мужчин были превыше всех доводов и подозрений. Поехали в холод, во мглу низких облаков и срывающийся снег. Не пожалели о дерзкой своей затее, даже когда выбрались из лабиринтов кисловодских улочек на высокий простор снежных увалов, плавно поднимающихся к югу.

 Там грузные облака слились со снежной метелью, дорога исчезла под белым покровом. Стало не очень ясно, куда ехать. Кое-как добрались до каких-то домиков, утопающих в снежных сугробах. По-видимому, окраина последнего перед горами поселка. То ли Правоберезовского, то ли Высокогорного. Поняв, что дальше ехать нельзя, попросились переждать пургу у хозяев крайнего домика. Их пустили в дом. И они пережидали  буран, кажется,  три дня и три ночи. При этом Сергей, удостоверяя прогноз своей Люси, расхворался чудовищным образом с жутким кашлем и высоченной температурой. Напуганные хозяева кое-как с помощью отваров и сочувствия способствовали облегчению страданий и советовали по окончании ненастья везти больного в больницу. У Юрия на душе скребли кошки из-за того, что он своей настырностью вовлек коллегу в такое отчаянное состояние, остальные члены экспедиции неопределенно помалкивали. А Сергей хорохорился и едва слышным голосом подбадривал сослуживцев.

На четвертые(!) сутки проснулись от яркого жизнерадостного солнца, пронизавшего дом оптимизмом и шапкозакидательством. Сергей Ильич слабым голосом изрек,
- Надо ехать.
- Куда? – с надеждой спросил Юрий.
- В Долину Нарзанов.
- А как состояние-то?
- Ничего, по дороге наладится.

И сумасшедшие парни погрузились в оледенелую машину, едва сумев завести ее, и отправились дальше в сверкающую красоту мира по стерильным блистающим снегам, едва, едва обнаруживая под ними дорогу. Кое-как спустились в полусонный попыхивающий дымками Кичи-Балык, пересекли струящуюся по голышам Кичмалку и выползли на увалы горы Шиджатмаз.  Все складывалось прекрасно, а красотища снежно-голубого мира отодвигала в душевные закоулки опасения за больного товарища.

Пришлось еще пережить сильные ощущения при спуске в долину Хасаута по узкой балке ручья Шиджатмаз, где очень крутая дорога, разумеется, абсолютно не езженая в течение зимы и местами покрытая голыми наледями, страшила губительными отвесами. Очень осторожно, тихо-тихо и кое-как спустились в долину и остановились у нарзанных источников, кипящих ледяными до зубной боли струями и бьющими в нос крепким веселящим и отнимающим сознание газом.

Ильич помаленьку очухался от своей столь несвоевременной хворобы и с помощью соратников осуществил все нужные наблюдения и исследования. Работу выполнили за пару дней, и счастливые от пережитого и испытанного отправились домой. Там после лабораторных анализов получили ожидаемый вывод: «термодиффузия, если и имеет место, то в столь ничтожных масштабах, что не улавливается современными методами анализа». Опубликованная ими по результатам работ статья навсегда похоронила термодиффузионную гипотезу.

Контора их в обстановке непрекращающегося творческого и организационного бума бурно развивалась, обзаводясь хозяйством и научным оборудованием: автомашины, включая мобильную буровую установку, плавильные печи, автоклавы, спектрографы, микроскопы, геодезические приборы и все прочее,  необходимое для полевых исследований и лабораторных анализов и экспериментов. Происходило быстрое пополнение кадрами, создавались тематические группы: вулканизма и минеральных вод, инженерной геологии ( свойства горных пород в зонах орошения и строительства, оползневые явления), гидрогеологии и т.д. Все это было нужно городу и региону, и помимо прикладного значения имело фундаментальный характер.

 Отделение приобретало авторитет и в Академии наук, и в городе. Городская элита стремилась пристроить свои отучившиеся чада в его штат. Власти способствовали обустройству прибывающих кадров, быстро выделяя им квартиры из городского фонда. Руководство Отделения сразу же получило квартиры в ближайших к нему элитных домах, научные сотрудники обзавелись ими буквально через два-три месяца на Осетинской поляне, где шло бурное строительство жилого массива. А вскоре Отделение стало возводить и собственный дом для сотрудников в пяти минутах ходьбы от административно-научного здания.

 Но пока им пришлось некоторое время пожить на Осетинской поляне. Дома там, правда, были весьма неказистые, но место отличное – в полукружии замечательного грабово-ясеневого леса так называемой Таманской дачи, раскинувшейся на пяти-шести квадратных километрах истоков реки Ташлы с очень живописным рельефом перемежающихся глубоких балок и кряжистых увалов. Реликтовый лес изобиловал птицами и мелким зверьем, включая лис.
 
Прожили они на Осетинской поляне сравнительно недолго. Уже через пару лет в апреле 1961 года состоялось переселение в свой собственный дом на улицу Михаила Морозова, 16. Дом был хоть и небольшой, четырехэтажный и всего на шестнадцать квартир, но по тем временам вполне приличный. Он задумывался как первая секция большого дома, возведение которого намечалось на последующие годы в связи с предполагаемым расширением Отделения. Но этому не суждено было осуществиться из-за грянувшей в 1962 году реформы, вернее, усекновению Академии Наук. Так и завершилась короткая их эпоха, возвышенно-романтический период существования Отделения ЛГГП АН СССР. Фундаментальные исследования прекратились, остались только прикладные, будничные на злобу дня.

Со дня основания Отделения прошло пятьдесят лет, с момента преобразования его в инженерно-геологическое подразделение Госстроя срок пять лет. Учреждение, претерпев немалые изменения и неимоверные трудности политических и экономических преобразований в стране, превратилось в научно-производственный инженерно-геологический центр. Характер его деятельности существенно изменился. Сменилось и несколько поколений сотрудников. Из первого пионерского состава никого не осталось, кроме Сергея Ильича Пахомова. Вместе со своей родной конторой он прошел большой путь от младшего научного сотрудника до ее руководителя, а последнее время сосредоточил свою деятельность только на общем научном руководстве. И вот наступил день подведения итогов и юбилейных торжеств по случаю пятидесятилетия учреждения.

В записке, подготовленной С.И.Пахомовым в связи с этим событием, о первом этапе деятельности Отделения в частности говорится: «Первым научным руководителем  (темы по проблеме вулканизма и минеральных вод)  являлся чл. корр. АН СССР Г.Д. Афанасьев. Затем – канд. г.-м. наук Ю.П. Масуренков – его ученик и последователь, классический геолог-романтик, вулканолог, прекрасный полевик и ученый-мыслитель. Его образ во многом определил романтику первого этапа деятельности Северо-Кавказского Отделения Лаборатории гидропроблем…» В таком же возвышенном стиле был охарактеризован академический  этап в жизни славного учреждения и во вступительном слове нынешнего руководителя Центра, его Генерального директора, кандидата наук  Михаила Семеновича Маркарова С их легкой руки этот этап стал именоваться не иначе, как романтическим.

Приглашенные на средства Центра и присутствующие на торжествах Масуренков с супругой Л.А.Комковой были и смущены, и окрылены такой высокой оценкой замечательного времени и в частности  их деятельности в то блаженное время их молодости. И Юрий думал, что, наверное, в этом есть какая-то  доля правды, хотя называть это время эпохой все же явный перебор. Никакая это не эпоха, и прошлое всегда приукрашивается воспоминаниями о нем. Он думал и о том, что вот ведь по прошествии долгих и трудных пятидесяти лет дух того времени все же не иссяк, и присутствует в людях, даже не причастных к нему,  и вдруг так ярко пробудился  на этом торжестве.

 И его окружали незнакомые люди, и восторженно говорили ему добрые слова, и пожимали ему руку, и оставляли визитки. И куда-то приглашали, и что-то обещали. Он понимал, что это минутный взрыв подогретых возлияниями чувств. Но ведь не на пустом же месте произошел этот взрыв,  что-то должно было взорваться, наверное, то, что хранилось в душах и передавалось от поколения к поколению. Нет, думал он, все-таки это была эпоха.
               
 

               КВИНТЭССЕНЦИЯ

По прошествии десятилетий, намертво оторванный от своего прошедшего вещного мира вдруг погружаюсь почти в то же,  что так хорошо и полноценно было пережито на Кавказе и на Камчатке - в мир термальных вулканических вод и в атмосферу их изучения. Но, пожалуй, еще более сочно и ощутимо по масштабам и силе воздействия.

Обширный участок земли, несколько возвышающийся над окрестностью в виде гигантского пологого холма. Заболочен. Булькает, посапывает, постанывает и покряхтывает многочисленными термальными ключами, пускающими пузыри глубинных земных миазмов с резковатым неопределимым запахом, слегка отдающим тухлыми яйцами. Взмучиваемая вялыми термами вода насыщена песком, илом, а, главное, сгустками термальных водорослей, образующих на относительно спокойных участках плотные корки и крупные лепешки, слабо вздрагивающие и колышимые пробулькивающим газом. Цвет их неприятен: зеленовато-бурый, грязно-зеленый, желто-коричневый, палево-черный, фекалеподобный. Да и габитус плавающих стяжений их сильно напоминает каловые массы, а о затвердевших корках и говорить нечего – полная аналогия фекальным поверхностям в деревенских туалетных ямах. Словом, что вид, что запах – явление не из приятных, возбуждающее отталкивающие сравнения. И тем не менее, все это вызывает огромный интерес, и не просто из банального любопытства, а интерес научный, спровоцированный, так сказать, высоким и благородным стремлением познать данный Господом Богом в наше владение мир.

 В реализацию этого интереса посередине термального поля нами когда-то был построен научный стационар – не Бог весть, какое сооружение, но все же дающее нам возможность постоянно следить за поведением этого земного и небесного чуда  вне зависимости от погоды и времен года. Небольшой домик из двух комнатушек, собранный из досок, фанеры, гипсокартона, толя или рубероида и просто картона и обоев, уже много лет служит нам постоянно действующей лабораторией. Оборудована она и снабжена нами всем тем, что необходимо для наблюдения за физическим и химическим состоянием терм и для обитания наблюдателей. Сейчас там дежурит небольшая группа ученых из следующего за нами поколения исследователей, а я со своими спутниками явился для принятия решения о дальнейшей судьбе стационара: он уже сильно обветшал, и нынешний его руководитель, некто Физик, обратился с предложением о его реорганизации.

Высадившись из вертолета у края термальной площади, идем к стационару. Он далеко, посередине площади. Идти туда не просто. Под ногами зыбкая хлябь. Надо ступать по кое-как проложенным доскам, кочкам выступающей из-под воды земной тверди, по цементно отвердевшей корке отмерших водорослей. В одном месте пришлось даже переправляться через открытую воду на гигантской плавающей лепешке таких слипшихся и отвердевших водорослей, отталкиваясь неведомо как оказавшимся в руках  шестом. При этом вспоминаю свои молодые годы, когда нами якобы основывался здесь стационар, понимая, что никогда он нами здесь не основывался. А мои молодые годы почти целиком уместились в том реальном вещном мире, от которого я сейчас бесконечно далеко и который для меня сейчас совсем не существует. И все же я вспоминаю эти виртуальные годы и строительство именно этого стационара,  потому что   все то, что я делаю сейчас,   проделывалось тогда с ловкостью и азартом. Приятное и грустное воспоминание.

И вот мы у дома. Он нетвердо стоит на кочках, и плоть земная колышется под ним, напоминая о зыбкости всего сущего. Входим внутрь. Физик водит нас по крохотному помещению и изо всех сил старается убедить нас в полной непригодности стационара для дальнейшего функционирования. При этом для пущей убедительности он небрежно и зло тыкает пальцем в обветшавшие пузырящиеся обои. Рушит раскрошившийся гипсокартон, отдирает листы вспухшей фанеры – словом, демонстрирует полную негодность отжившего свое сооружения. Но делает это все он не для того, чтобы поставить крест на стационарных исследованиях феномена, а чтобы убедить нас в необходимости постройки нового стационара Он даже уже договорился с каким-то строительным предприятием, которое берется сравнительно недорого построить нам подходящий дом, который нетрудно будет доставить на место грузовым вертолетом. Следует описание нового стационара, смета расходов, перечень необходимого оборудования и приборов, штата сотрудников, а, главное, блистательных научных проектов дальнейших исследований.

Физик упрям, напорист, одержим крутыми идеями, честолюбив, он из твердолобых материалистов, еще сравнительно молод и жаждет великих открытий. И безусловно верит в себя, а не в Бога. И в то, что говорит. И мало того, гордится тем, что и как говорит. Есть в нем что-то носорожье, несокрушимое, в своем физическом облике, однако, совсем не похожем на носорога. В интонациях речи – то самое, о чем сказано в стихотворении Иссу:
                «Так кричит фазан,
                Будто это он открыл
                Первую звезду».

И с обветшалыми стенками и убранством стационара он обращается, будто это не физическая вещественность, а наши полученные на нем обветшалые научные откровения – хлам для замены новыми истинными открытиями, с нетерпением ждущими его.

Он непререкаем в своем рвении, но ему еще не видно, что содеянное им, если даже оно состоится, тоже станет хламом, когда придет ему на смену следующий фазан. И уж совсем он не помышляет о том, что до того, как это произойдет, причиненный им вред может оказаться больше видимых или воображаемых им успехов. А, может быть, и сами эти «успехи» станут непоправимым злом для Земли и ее людей. Как то, что делают сейчас: безвозвратно уничтожают невосполнимые сокровища,  накопленные Землей за миллионы лет ее существования, так называемые полезные ископаемые – уголь, нефть, газ, а также то, чем дышим – кислород.

Булькают неторопливые термы, выносят из земного чрева его жар, атомы, молекулы, соединения чего-то с чем-то. Среди них почти вся менделеевская таблица. Ими можно обогатиться,  можно украсить жизнь, можно сделать безумным или вовсе убить. В них бездна возможностей величественных и дьявольских.  А кто это измерил, кто оценил последствия их использования или, что, может оказаться важнее – последствия  неприкосновения к ним! И вообще, что это? Ненужные там, внутри, земные отходы ее, матери Земли нашей,  или в них таинство создания новых чудес для какой-то неведомой нам цели? А мы своими короткими слепыми действиями губим этот великий замысел Природы? Что же есть наше вторжение в этот процесс? Имеем  ли мы на него право, можно ли нам так бездумно разрушать и уничтожать создаваемое Природой! Недра Земли уже почти лишены  этих «полезных» ископаемых, а мы все более и более жаждем хапать и хапать, нисколько не заботясь о последствиях. Что мы оставляем взамен?  Катакомбы свалок, помоек, утопающие в дерьме каменные джунгли городов, загаженные ядами поля, леса и воды. Прекрасная наша планета, во что ты обращаешься нашими стараниями!

Нет, Физик, не дам я   свое согласие на возведение тобой здесь нового стационара,  пока ты не просчитаешь все вперед, пока в твоих прожектах главным не станет обоснованный прогноз последствий от твоих сомнительных открытий, пока все твои замыслы и помыслы не произрастут из нравственных побуждений. Помнишь главный принцип врача - «не навреди»? Воспользуйся им  . Мы ведь не навредили… А действительно, не навредили ли мы?