Шанс

   Сидит себе дед Тимофей у домишки своего на завалинке, дело правит: корзинку плетёт. Корзиночки его особые, стародавние. Он, если делом занят, не любит гостей. Работа тонкая, с чувством. Размышления требует. Пока корзину ладишь, на неё любовно глядеть надо, ласково. Прутики считать. А придёт человек – тары-бары, мыслям разорение. Никакая работа тут не получится. Тимофея Панфилыча за делом не трожь: обругает запросто, а истории с него никакой не вытянешь. От всех дел отпрягается, знай, прутки крутит.
   Устинья жена ворчит:
   – От рук дед отбился, хозяйству не помогает. В огороде всё побросано, а он ваню валяет. Гляди, наплёл корзин – полсарая завалил, лопаты с граблями скоро ставить некуда станет. На базар товар тащи. А ты всё новое вертишь. Делать больше нечего. Что дитя малое.
   У деда своё рассуждение.
   – Ты, Устинья, верно говоришь, да близко смотришь.
  Годы мои ужо немалые, того гляди, забирать придут. А таких туесков да корзиночек опосля моего изшествия никто сплести не сможет. Вот и суди сама, всем сынам, да внучка;м, да невестушкам наследство надо справить. Соседей не забыть. Чтоб воспоминание было. Поглядят на корзиночки, добро слово молвят. Жил, скажут, в современности среди нас дед Тимофей, незряшный человек. – Только у Устиньи сердце размякнет, слеза покатит, тут Панфилыч добавочку делает: – Оно нервам укрепление. Сама рассуди, куда глядеть приятнее: на тебя или на корзинки? Вона как гладенькие блестят. – Махнёт жена рукой, да в избу уйдёт.
   А туески и верно хороши. Крепенькие, лёгонькие. Сверху синяя полосочка пропущена, крышечка шашечкой выплетена. Загляденье одно.

   В такой день как раз к завалинке деда Тимофея сосед, Ермолай Савельич, причалил. В волнении большом. Глаза горят. Ноги заплетаются. На лавку плюхнулся. Еле дышит. Говорить не может. Посидел, отдохнул слегка.
   – Здравствуй, – сказал, – Тимофей Панфилыч.
   Дед свой ответ подаёт.
   – Здравствуй и ты, Ермолай Савельевич, – а сам корзину с рук не спускает, знай себе, прутки заплетает.
   Тогда ещё Ермоха помолчал. Видит, спросу на него нет. Сам снова заговорил.
   – Дивны дела твои, Господи! В Творожках наших привидение завелось.
   – Эка, – говорит Тимофей Панфилыч, – невидаль. – А у самого-то с любопытства мурашки защекотали от шеи к пояснице. Но держится крепко, виду не даёт. Ещё и спрашивает: – А видел кто, трезвый был?
   – То и плохо, не видел никто.
   – Как же ты, мужик с бородой, привидение объявил, которое никем не видано?
   – Потому невидимка это.
   – А невидимка, так и брехать чего? – насупил бровь дед Тимофей да плотней к корзиночке склонился.
   Приобиделся тут Ермолай.
   – Я человек самосознательный. Неча меня срамить. А диво завелось невиданное. Почище ещё будет виданного.
   – Я тебя сейчас, Ермоха, ухватом окрещу, не сленюсь в избу сходить. Чего несёшь, себя послушай: привидение живёт – не видал никто! Небось, думаешь, совсем мне заняться нечем, кроме как твой лохотрон слушать?
   Обиделся Ермолай Савельевич.
  – Ты с полслова не подсекай, досказать дай. – Сам глазами хлопает, башкой крутит. – Водки не нальёшь?
   Приглохнул дед, примолчал. Савельич сызнова зовёт.
   – Сухота глотку дерёт, может, нальёшь водочки, скорей скажу историю.
   Стрепенулся дед, составил корзину на траву, в избу построчил. Назад ковш тащит полнёхонький. Гостю подаёт.
   – Водичка, Ермоха, с родника. И так попей, а для опохмелки на башку полей. Моя Устинья рецепт сочинила. Как пьяный было домой ворочаюсь, она слова худого не молвит. На пороге стретит, поклонится.
   – Здравствуй, соколик мой Тимофеюшка, заждалась тебя, добра молодца. Окроплю тебя, мил дружок, живой водицею.
   Тут черпак воды на маковку мою бух! С темечка до пяток током продёрнет. Не сказать, отрезвляет как. Весь что новенький. Ни в одном глазу. Я с её лекарства, считай, пить бросил. Толку не вижу: деньги пропьёшь, а радости не видать: баба покропит – и тверёзый как пионер.
   Устинья моя – что тебе министр!
   Ермоха носом посопел. Пригубил. Не стал на башку лить.
   – Спасибо, дед, за совет, и так полегчало.
   Дед Тимофей глазом на гостя блеснул.
   – Живо историю выкладай да домой ступай. Сам видишь, занятой я теперь.
   – Истории нет. – Воздохнул сосед. – Случай только. Шёл я с утра через «собачий лес».

   Тут сказать пора, что место это в Творожках знаменитое. Бор сосновый на торфе возрос. Кто сажал, неведомо. Не запомнил никто. Жители вокруг непрестанно переменяются. Кто съедет куда, кто новый заселится. Один народится, другой помрёт. А лес всё стоит, не трогается.
   Раньше, в прошлое время, были в бору две поляночки: одна ближняя – малая, другая дальняя – большая.
   Ну, ближнюю, потому что близко она к народу оказалась, сначала замордовали совсем мусором разным, а потом всякого на ней понастроили, так что и поминать нечего. Если во сне кому только привидится. На месте том, где баня нынче стоит, песчаные пригорки. Тропочка сквозь сосенки. Промеж травы лисички с маслятами выглядывают. Под ногами иголки опавшие сосновые мягонькие. Смолой и солнцем пахнет. Но это такому чудаку смерещиться может, кто видеть это ещё застал.
   На большой поляне гулянки гуляли. Праздники всенародные праздновали. Танцы устраивали. Песни играли. Валуны гранитные, которые на поляну ледник, говорят, натащил, масляной краской расцветили: кого синей полосой обвели, кого красной, кого и того ярчей –жёлтой лентой. Красоту навели трудящимся. При социализме могли позволить народное достояние пустить на всеобщую пользу. Чего говорить, после войны время лучезарное. Выйдешь на большую поляну из лесу, а она в росе, солнце сквозь сосны лучи тянет. Воздух смолой дышит. Зяблики разные поют. Благодать! Дух перехватывает.
   Давно оно так было. И неправда, видать.
   Лет немало уж поди, пристроили к лесу с поляной затейной дома: хрущёвочки всякие, бетоночки. Народ откуда-то в них позавёлся. Стал территорию осваивать. С тех пор лес прозвался «собачьим». Там трудящиеся собак прогуливают. Собаки отборные, одна другой знатней, породы неслыханные. Шотландский фокстерьер а ля бульдог или испанский ротвейлер-крокус-шнапс. К каждой псине бумага прилагается: родословная сорок семь колен с печатями. Какой-нибудь русский пудель или таксочка им и в подмётки не сгодятся, поджав хвосты бегают. А имена у псов какие! И по-англицки, и по-латински она ж, а по-русскому так ещё и с отчеством. На каждой язык эта тварь отзывается, головой махает, к хозяину бежит и за штанину его зубами дёргает. Одно слово, умная скотина! Не сказать какие все знаменитые! Лучше смолчать, не то опозоришься; хоть и пёсья кровь – а князя пёсьего. Хозяева собачьи тоже не лыком шиты. Приходится соответствовать, марку держать. Гордо ходют. От важности положения себя сами собачниками зовут. Знатное званье, кто перечить станет. Каждому охота к чужой славе пристроиться.
   Пока ихние псы на природе упражняются, меж собой обнюхиваются, собачники и собачницы не скучают, промеж себя беседы ведут. Собак охраняют. Много интересного тут случается. Бурливая жизнь течёт. Не зря люди выбор свой делают, чтоб собак растить. Опять же гулять при собаке приходится. Режим у ней. Воздухом с ней рядом дышать. А кому охота больше кайфу ухватить, сигареты курят или пиво сосут с баночки и чипсами прикусывают.
   В общем, упражнения собачьи, обёртки все эти, жестяночки в лесу нашем опадают.
   Ещё в выходные трудящиеся пикники под соснами справляют. Шашлыки на торфе жарят. Тут тяжёлая артиллерия, меньше дюжины бутылок в кусты не кладут. Тарелочки опять же разовые, вилочки-стаканчики. Салфеточки, губки вытирать. По-культурному гуляют.
   Любят наши люди природу, чего говорить. На воле всем охота расслабиться.
   В этом затейном лесу случилось всё оно.

   – Шёл я, – говорит Ермолай Савельевич, – с утра через «собачий лес». К зятю Сашке ходил. Он мне обещал дрова попилить, а сам не идёт. «Некогда, – говорит, – погоди, серию надо досмотреть окончательную». Саня верный человек, что скажет – сделает. Когда-нибудь обязательно. Вот я ему напомнить решил. Клубники собрал, угостить понёс.
   А как в лес вошёл, тут и обомлел весь. Чисто там. Мусор с него весь куда-то слетел. Чья работа, не пойму? Кому это надо? Ладно б дельное что спёрли: шифер или дрова, что в хозяйстве подсобить может. А тут дрянь отборная: бутылки мятые, да обёртки, да не сказать что ещё всякое. Иду, и нет ничего. Одни сосны с берёзами торчат из земли.
   К зятю пришёл спросить. Удивился он. «Не знаю, – говорит, – не ведаю. Туда ли ты, батя, ходил? Может, спутал чего? Не бывает оно так. И взяться такому неоткуда».
   – Вот что оно творится в нашем краю, Тимофей Панфилыч. Из дому выйти боязно, невесть на что напорешься, куда угодишь. Решил я у тебя спросить. Может, привидение шкодит?
   Задумался дед Тимофей, даже прижмурился, чтоб 
соображать лучше. Посидел так, посидел. Открыл всё ж глаза, говорит.
   – Уж и историю ты принёс! – сам головой мотает. – Я тут корзины управлял в тишине и спокойствии. Теперь думы навяжутся. Так не оставят. Не ко времени ты, брат, пришёл. В голову дыму напустил. Работе от них разорение. Корзины пойдут неровно, путанно. – Приуныл дед совсем. Осоловело на Ермоху глядит. Глядел так, глядел, да вдруг бамс себя кулаком по лбу.
   – Не привидение это совсем, Савельич. По всем повадкам видать, НЛО работа! Инопланетяне цивилизацию нашу изучают. Запросто им. Прилетели. Тарелку на поляне большой приземлили. Гравитацию усилили. Все фантики с бутылками к ихнему объекту слетелись, налипли, они всё это в багажник заправили, на Марс на экспертизу ухватили. Приедут, рассортируют. Статьи научные напишут, как тут братья по разуму обитают.
   Сказал так и сам доволен. Глаза проснулись, сияют.
   – Другого быть не может. Все факты сходятся. Так что всю тайну я тебе, Ермолай Савельич, выдал. Теперь и ты меня уважь, дай, браток, в тиши корзинку доплесть.

   Так бы ещё Ермоха посидел на завалинке. С хорошим человеком на солнышке чего не потолковать. Денёк ласковый, тёпленький. Да делать нечего, раз вон зовут. Поднялся с лавки гость, хозяину поклон, к калитке потёк.
   Идёт прямо вон, голову высоко несёт, старается. А башка, как назло, так и клюёт вниз, падает, от мыслей затяжелела. Занози;ли ему крепко темечко инопланетяне с полянки. «Это тебе не привидение какое-то замшелое стародревнее. Передовой фронт научного факта налицо. Все приметы в десятку бьют. Вот что значит с умным человеком потолковать. Тимофей-то Панфилыч наш любых Шерлока с Холмсом за пояс заткнёт!»
   Идёт он так это, радуется, что всё складно открылось, а сам тихонько думает: «Как бы это того, правду  всамделишнюю разведать, на этих неопознанных ребят хоть глазком поглядеть? Любопытно страсть, а боязно. Вдруг меня ихней гравитацией вместе с мусором к кораблю приклеют, на Марс утягают как экземпляр человечества. Там среди других инфузорий в микроскоп обглядывать будут».
   И хочется Ермохе, и колется, и мамка не велит.
   А любопытно всё ж. Заболел прям Ермолай Савельич. Голова дело думает: «Не ходи в лес, зазря пропадёшь». А сердце ноет, в лес что магнитом подтягивает, загадку распознать охота. Как увидит кого, кто в лес с собачкой или один шагает, Ермоха за ним вслед пристаивается, чтоб не так боязно было с инопланетянами воевать.
   И сколько ни ходит, никто не попадается. Тихо всё. Только сосны на местах стоят, макушками шуршат, шишки роняют. Порядок везде. Осмелел помаленьку. Стал в одиночку в лес соваться. Не видать никого подозрительного. Тут он и вовсе приосанился. По тропе идёт солдатом бравым, грудь колесом. Со страху надутая. Чтоб идея была, себе для храбрости думает: «В разведку иду!».
   Снаружи-то бодрится всё. Только сам от заботы такой с боков опал, брюшко слегка сходить стало. Неделю ходил, совсем духом упал. Ума не приложит, хоть капкан ставь. Он в один раз утром на проверку идёт, в другой к вечеру, не ловится никто. Фантики с бутылками пропадают на глазах, а как оно делается, не видать. Совсем хотел отчаяться. Потом решил: «Ещё половлю. Может, в полночь они слетают?» В полночь-то оно страшненько караулить, невесть на кого напорешься. В полдень решил начать заглянуть.
   Пошёл он так раз по расписанию этому в лес. Только на тропочку взошёл, что к поляне большой тянется, глядит: «Вот оно!» Впереди неопознанный объект: тётка движется. Сама тоненькая, а мешок у ей в руке огроменный полиэтиленовый. И такая на вид дамочка, кабы без мешка встретил, худого не подумал. Молоденькая совсем. Шляпка соломенная, бриджики, кроссовочки белые и носочки в полосочку.
   Как увидел он такое, остолбенел сперва. Потом опомнился. Под ноги сплюнул. Хотел домой повернуть, да передумал. «Пойду поближе разгляжу, чего это с ней».
   Поближе пришёл: на вид ничего, вроде нормальная. Решил тогда Ермолай Савельевич подъехать: поинтересоваться, настроение как? Говорит это он таким ласковым голосом.
   – Здравствуй, – говорит, – душечка. Меня Ермолаем Савельичем зовут, домишко мой на восьмой линии у станции. Откуда это ты к нам прибыла, родимая? Не видал до сих пор.
   – Отдыхать из города приехала. Отпуск у меня.
   – Чего это ты, милая, делаешь? Опять насорят. – А себе думает: «Видали, аристократка какая наехала – мусор ей наш не нравится, убираться затеяла!»
   – Насорят. – Соглашается, а сама обёртку из травы выковыривает. На него не глядит. Пятой точкой в небо торчит.
   – Народ у нас несознательный, – вздохнул Ермолай. – Раньше другие были, – покряхтел для сочувствия. – А теперь другие. – Она разгинулась, вокруг оглядывается. – Вон, – пальцем показывает Ермоха, – бутылка в кустах валяется. – За бутылкой полезла, в мешок тащит. – Ведь и денег тебе за это не платят, небось?
   – Денег нет.
   Он пуще подогревает.
   – А ты, сердечная, маешься. Вчера здесь шёл, тропа чистая была. Сегодня опять понабросали. Несознательный народ. Один кинет. Другой кинет. Никто не приберёт. – Она молчит себе, не перечит, будто и нет разговору. – Это что ж, делать нечего, за всеми мазуриками мусор собирать? – Вон, – сам пальцем тычет, – фантик от мороженого торчит. – Утопала за фантиком. Он за ней пошёл.
   Секрет выведать охота. Неспро;сту оно тут. Мысли в извилинах Ермолая Савельича так и крутятся, под волосами от их испарина выступила. «Может, она хочет международный грант ухватить от Сороса. Или это её предвыборная кампания. Завтра в президентки свататься полезет. Её в телевизоре на весь мир показывать станут, а я знакомый ей: вась-вась. Идею эту держит: разговор раздувает, чтоб не потух.
   – Нынче все деньги делают, зазря никто не работает. А это кому нужно – чужой мусор собирать?
   – Муравьям, – улыбается, – нужно, козявочкам. Не хотят они по стеклотаре ходить, лапы порезать могут. – Сама коробку папиросную с травы собирает, на Ермоху не глядит.
    Он свою линию ведёт, наперерез решил. Масло в огонь льёт.
   – Муравьям, может, наоборот, нравится сладкие фантики облизывать. Вороны тоже народонаселение расширяют, кожуру с колбасы птенцам носят. Мы своим непродуманным вмешательством можем ихней жизни вред принести. Природы баланс покачнуть. – Сам с-под бровей ехидно выглядывает.
   Распрямилась враз она. Как пружина прыгнула.
   – Так это же дом их! Они тут живут. – Сама на муравейник под сосной рукой показывает. – Земляника рядом, черничник вон. Муравей по тропе идёт по солнышку, вокруг глядит и радуется. Чижик вон поёт. Белки по стволу коготками шуршат. И все красоте радуются. За что же им на помойке жить? – На Ермоху поглядела. – И тебе, добрый человек, охота среди травы ходить, а не по обёртке рваной.
Приосанился Ермолай Савельич.
   – Я другое дело. Человек разумный. Рассуждение имею. Мусор сам нарочно не бросаю. Только так гляжу, удивляюсь давно: чего это люди все такие вокруг бессовестные народились? Раньше не такие были. Мы в молодых годах другие были. Если водку выпьешь – бутылку сдашь. И делу польза, и тебе выгода. Зажрался нынче народ. Богатый стал. Благосостоятельный. – Распалился от слов своих Ермолай Савельич. Раскочегарился вдруг. – Идешь теперь по земле – грязь одна везде. Куда ступить, не знаешь. Вокруг глядишь – тошнит. Только небо ещё не забросано пока. Потому что мусор, сколь туда ни кидай, назад в землю валится. На небо теперь только глядеть утешение. Не будешь же всё время туда пялиться – дураком запрягут. Так и маешься, горюешь, на лес глядя: сгниёт он под помойкой нашей. Никто ничего не убирает. Совести ни у кого нет. – Увлёкся совсем. Всю роль позабыл, всерьёз заговорил. Теченьем снесло.
   Поглядела она на него радостно, головой кивнула. Улыбнулась светло.
   – Я шанс людям даю, – говорит.
   Тут Ермолай Савельич опомнился немного. «Ага, – думает себе, – проболталась видно тётка».
   Она дальше рассказывает.
   – Выйдет на тропу человек и вздрогнет – чисто. Значит, кто-то за лесом глядит. И поверит, что есть у земли шанс. Не горюй, человек! – Сказала то, повернулась и внутрь леса свой пакет потягала.
   Отстал тогда Ермоха: крапивы там много и малинник колючий. Покачал головой. Подумал вслед.
   «Вот дела какие нынче, заковыристые. Совсем народ свихнулся. Чокнутые развелись. Без присмотру ходят».

   Как узнал такое Ермоха, к Тимофею Панфилычу пошагал, отгадку понёс. Всё как есть, деду выложил. Да домой припустил, дела разгребать. Они у Ермохи все позаброшенные стояли, пока он тётку ловил.

   Не поверил соседу дед Тимофей ни капельки. На лавку думать сел.
   «Нескладуха получается. Ходит девка в полосатых носках. В отпуске своём. Мусор в мешок валит. И не бешеная…
   Враньё оно всё. С начала до точки. Морочит мне башку Ермоха. Насмехается над дедом. Осерчал, что попёр его давеча, и набрехал с три короба.
   А я-то старался! Инопланетян ему сказал. Поверил мужику. Эх, люди теперь, сумки перемётные.
   Хорошо, хоть счас догадался. Правильно всё посудил».
   А сам, будто голос его какой буравит, всё ж и другое думает: «А вдруг и правда, дивчина по лесу мотается? Интересно всё ж. Повидать бы надо». Другой, первый голос своё: «Да ну её. Ей, видать, делать нечего. Не укараулишь, поди». А с другого бока: «Не встречу, так и ладно. Зато на полянку погляжу на память, без фантиков. Идти надо». – «А и куда идти, если коленка болит?» – А тот голос снова: «Раз болит, то иди. Растрясёшь свою кость, совсем заржавела». –  «Чего это я по первой Ермохиной брехне бегать стану?» –«Во-первых, по второй. А во-вторых, может, это и не брехня совсем. Ты сперва проверь, потом обвиненье шей».– «Ну, коли так, то и вправду пойду», – согласился Тимофей Панфилыч.

   Утра дождался. Чаю попил. Котомку пустую за плечи повесил. Чтоб нести не тяжело и вид был: по делу, дескать, мужик идёт, не зря болтается. Устинье ждать велел. Сам пошагал.
   По асфальту к лесу правит. Глядит, всё по-правильному: фрагменты цивилизации везде валяются. Успокоился даже.

   Вот и лес задушевный. Как в него сунулся, на тропу взошёл, глазам не верит: Чисто оно!
   Идёт он по дорожке, что на большую поляну ведёт. Глаз не отвесть. Будто сорок лет сбросил: как и раньше было. Чисто всё, только деревья подросли. Ни фантиков нет, ни бутылки с травы не высовываются. Вроде, и шаг дед прибавил – того гляди в пляс пойдёт. Аж дух захватывает.
   На поляну вышел – чисто. «Враньё, – думает дед, – ветер в лес мусор снёс». К кустам подошёл, глядит – опять чисто. Черника синеет. «Ну, – думает, – и дела завелись! Видно, не всё Ермоха врал. На месте оно чудо!»
   Сел Тимофей Панфилыч на камень посереди поляночки, ситуацию обмозговать. Сам всё кругом оглядывает, не идёт ли чудо знаменитое с мешком. От времени ко времени только собачки с собачницами прогуливаются. Людей нигде нет никаких.
   Долго глядел. Солнышко распекает, сомлел совсем. Уже носом клевать начал, спохватился тут. Рассердился вдруг, что не идёт она на свидание. С камня соскочил. «Эка, подумаешь, дива! Может, её всё ж и нет совсем. Меня на мякине не проведёшь. Что это за Курская аномалия? Свою проверку сделаю… А как отпуск у ей пройдёт? Здесь и кончится мой шанс. Счас проверку делать надо. Правда в лесу завёлся человек или нет?».
Тогда вышел дед с поляны к ларьку прямо. Взял пива. И 
назад к камню. Открыл бутыль, понюхал.
   Гадость – жуть. Но истина дороже. Полбутылки высосал. Мочи дальше нет. Тошнит. Бутылку на поляну у камешка поставил.
   Уходил назад, поглядел – стоит родимая.
   
   Назавтра с утра чуть бегом не бежал к приманке своей.
   Одним духом по тропе к поляне прискакал. Глядит. Камень на месте. – Бутылки нет! Ходил-ходил. Всю поляну закружил. Сгинула бутылочка. Пошёл Тимофей Панфилыч домой насупленный. Не понял ничего.
   «Может, то и правда, что врал сосед: Ecть Шанс?»