Пироги с капустой

              За эти два дня Татьяна сбилась с ног. Бабий труд на селе и никогда лёгким не был, а сейчас, по четвёртому году войны, когда мужиков из хозяйства выгребали начисто, всё держалось на женских руках. И ведь никто не спрашивал, как бабы управляются, главное -хлебозаготовки, мясо, молоко сдать. А какое молоко, если коровёнки еле до весны дотягивают. Сена толком не накосили, да и то, не всё с лесных полян вывезли, корове в ясли в натруску кидаешь, хорошо свекла в буртах есть - тем и подкармливали бурёнок. Зима снежная выдалась, пока сено на ряднине натащишь, ноги отказывают, да навоз выгрести, свеклу порубить, пойло. Об этом думала мельком Татьяна, управляясь на скотном дворе, а главные мысли про другое были...
            Похоронка на мужа пришла спустя два месяца, как Илью призвали летом сорок первого. Где-то под Киевом остался лежать в земле сокол её ясный, опора и защита, с которым прожили они в мире и согласии больше двадцати лет. Выплакалась Татьяна в подушку ночами, а днём не до того было. Не одна она такая в селе, а сердце ещё от страха стыло за сыновей подрастающих. В сорок втором уехал в райцентр на призывной старший Иван, и как в воду канул. Только, где-то через месяц, с дороги треугольник отправил, что, мол, на фронт везут, и с той поры ни слова, ни привета. Почернела Татьяна от дум тяжких, а глянет на младшенького, хоть в крик кричи. Через два года и его призовут, - войне края не видать, и ведь под подол не спрячешь. Сергей худой по-мальчишечьи, белобрысый, чувствует материну боль, понимает, что один мужик в доме - дранку на избе поправил, коровник, хоть пустой, в прядок привёл, крыльцо перебрал. Успевал и в огороде матери помочь, и на ферме, и дрова на зиму заготовлял, а потом, выпросив у бригадира мерина, привозил к дому по первому санному пути. А в этом году не успел. В начале октября и его проводила мать с тощим мешком на торчащих лопатках.
–Крепись, мама, – сказал Серёжа у сельсовета. – Я им за отца наложу в самое сусло. А может, и с Иваном встречусь. Всякое бывает, вдруг, лечится где, или служба такая, что написать не может.
 Ушёл и этот, и осталась Татьяна одна со своим горем колотиться на работе, да ночью в холодной избе подушку кусать, чтобы не взвыть от боли душевной.
         А позавчера дед Семён, привезя скотине воду в обледеневшей бочке на развальнях, крикнул в полумрак коровника. - Танька Синцова, слышишь, зайди к бригадиру, дело у него к тебе срочное. Да поторопись.
        Татьяна поставила вилы к стенке у подслеповатого окошка, отряхнула фуфайку, подвязанную пояском тряпочным, и вышла на улицу. Снег искрился под солнцем, воробьи дрались на свежем навозе, над домами в недлинной улице кое-где курился дымок, прямо поднимаясь к чистому, голубому небу, и вроде не было там, далеко на западе, страшной войны, не гремели взрывы, не гибли ежедневно тысячи и тысячи чьих-то отцов, мужей, сыновей...
              До бригадной конторы надо было пройти половину сельского порядка, и, пробравшись тропинкой между сугробами через огороды, Татьяна быстро добралась до места. У дома стояли незнакомые сани, и от острого предчувствия беды, у неё перехватило горло. В единственной большой и прокуренной комнате за столом сидел их бригадир Петро Петрович Буланый, а спиной к двери, какой-то военный в полушубке. Петрович поднял глаза на побелевшее лицо Татьяны, постучал ладошкой по дощатой столешнице.
– Ну-ну, успокойся, всё нормально.
Военный развернулся на табурете, и Таня увидела, что один рукав его полушубка заправлен за ремень.
–Тут такое дело, – продолжал бригадир, – товарищ старшина по своим военным делам издалека в район приехал, и к нам завернул, чтоб тебя повидать. Ну, он сам расскажет, что к чему.
–Я служу там, – простуженным голосом заговорил старшина, – где молодых солдат обучают тому, что в бою понадобится. Сам я из того района и откомандировали меня сюда по делам. А в роте нашей знал, что парнишка из вашего села есть, земляк, то есть. Вот и просил, если случится, привет мамане передать, тебе, значит. Ну и случилось. Крюк, правда, немалый пришлось делать, да ладно. А, главное, вот, что завтра их на фронт отправлять будут и на Ишиме эшелон сколько-то простоять может. Ну, вода в паровоз, ещё чего. Я так думаю, часам к трём пополудни они прибудут. Только смотри, как тебя, Татьяна, это секрет военный и чтоб никому, значит. А парнишка у тебя хороший, старательный.
            Татьяна сидела ни жива, ни мертва. Боже мой, Серёженька завтра почти рядом проедет! Как же быть, как повидать хоть на секундочку, бились мысли у неё в голове.
–Петрович, родненький, дозволь, я одним духом добегу, может, увижу сыночка, ведь на войну едет.
–Да, добегу, по неезженой дороге восемнадцать верст. Добегу, а коровы.
Старшина тем временем нахлобучил шапку, поправил ремень.
–Ну, земляки, прощайте, я своё обещание выполнил, а ехать ещё. Помни, Татьяна, никому, – с тем и вышел.
Татьяна была готова на колени упасть, что хочешь сделать, лишь бы бригадир дозволил ей отлучиться.
–Я понимаю, время такое, но и ты меня пойми, – взмолилась она, –может, сыночка и не увижу больше. Я с нашими поговорю, может, кто согласится коров моих досмотреть, так я тебя сразу уведомлю. Разрешишь, Петрович, миленький?
–Ну, будет тебе тараторить, – оглаживая усы, сказал бригадир, –если подмену найдёшь, так и быть, беги. Подумай только хорошо, дорога дальняя засветло не вернёшься, а волков развелось, сама знаешь.
–Да я уж подумала, кочерёжку на случай захвачу, отмахаюсь. Нашим мужикам на фронте не такие страсти случаются. Подмену себе Татьяна нашла. Долго, правда, уговаривала молодую вдовую Надежду Лукину. Та в прошлом году получила похоронку на мужа, которого проводила на войну через месяц после свадьбы, а теперь, говорят, бригадира их привечает по ночному времени. Петрович, даром, что на седьмой десяток годки считает, крепкий ещё мужик, да и жена его много лет болела, а дети разлетелись давно, кто куда. Так, что Надьку особо-то и не осуждали. Но покобенилась она, сетуя, что со своими руки-ноги набьёшь, еле домой добираешься. В конце-концов, согласилась с условием, чтоб Татьяна её в любой день подменила и ещё бутылку самогона в придачу. На том и сошлись. Но ещё от бригадной конторы Татьяну донимала одна мысль – с чем же она к эшелону пойдёт-то. Дома картошка ещё есть, кадка капусты, да муки с полмешка с осенней выдачи осталось. Спечь что, а молоко, яйца...
       В перерыв сбегала домой, на полке в сенях нашла запылённую пустую чекушку, вымыла, смастерила затычку и упрятала глубоко под одёжки. Как же тряслись у неё руки, когда после дойки, опустив бутылочку прямо в жестяное ведро, наполняла её молоком. И всего-то двести пятьдесят граммов, а по нынешним временам, большие неприятности получить можно. Так ведь сыну пирожков с капустой напечь решила, а без молока, что за тесто. Уходя с фермы, Татьяне чудилось, что все на неё подозрительно посматривают, и подруги, и дед Семён со своей бочки, и, что вот-вот кто-то крикнет.
–А чтой-то ты там под фуфайкой прячешь!? На ватных ногах она добралась до избы, пронесло. И ещё одну проблему решить надо. В ситцевый мешочек насыпала она муки с полкило, и уже потемну отправилась на край села к бабке Марье. Говорили, что та держит в подполе двое курей с кочетом, и у неё можно выменять пару яиц. Куры у людей повывелись, зверьё курятники опустошило, да, и кормить птицу было нечем, а бабка, Броде, сохранила у себя несушек. Марья, на просьбу выменять пару яиц, долго кряхтела, охала и с причитанием сняла с полки лукошко, где каталось одно небольшое яичко. Татьяне неудобно было отсыпать муку, а отказываться не с руки, и она побежала домой, бережно закатив в варежку драгоценную добычу. В избе было холодно, и Таня кинулась таскать дрова с остатков прошлогодней поленницы. Так бы сама может и легла, разогрев кое-что на загнетке, а тут тесто.
       Пироги получились на славу с капустой, с картошкой, румяные, пышные, она, не устояв, съела один «на пробу», и довольная своей стряпнёй прилегла на часок на лавке у печи. Забраться на лежанку, уже не было сил, да и проспать боялась. Подхватилась затемно, метнулась на ферму убедиться, что Надёна на месте, у коров.
–Смотри, Танька, встретила её напарница, – уговор наш не порушь, уж как-то управлюсь и с твоими, а Сергуньке поклон передай, скажи, что помнят тут его.
       Как же, помнят, думала, возвращаясь домой Татьяна, одни мужики у неё на уме. И спохватилась тут же, –девка горя сполна хватила, молодая совсем, чуть старше Серёженьки, а уже вдова. Дома поела вчерашней варёной картошки, запила кипятком с сушёной морковкой, и не спеша, с толком оделась. Чай не лето, а по зимней дороге отшагать и упариться нельзя - плохо тоже будет. Пироги завернула в тонкую холстинку, газетой старой обернула, обмотала полушалком шерстяным и ещё в холстину. Нашла в кладовке мешок с лямками, в котором мужики на сенокос харчи брали, да за пазуху сунула лепёшку, выпеченную из остатков теста, и бутылочку из-под молока с тёплой водой. Помня слова Петровича, пристроила за пояс кочерёжку от плиты, обмотав кое-каким тряпьём. Перекрестилась на пустой угол, и вышла, вставив в дверную клямку щепочку.
       Утро уже разгорелось во всю. Солнце ещё за лесом на увале, а небо чистое, ясное и снег, аж голубизной отдаёт. За селом вскоре Татьяна выбралась на тракт и пошла быстрее. На её счастье днями шли обозы в район, и дорога была убита полозьями и конскими копытами так, что шагалось легко. Как-то длинно не думалось, что не придет в голову, всё на Серёженьку вертается, как он там, на войне будет, ведь совсем мальчишка, и не опоздать бы, да найти его, увидеть.
       Дорога за мыслями быстро промелькнула, раз только передохнула она старом вывороте у опушки лесной, водички глотнула, и дальше. За поворотом со взгорка дома райцентра показались, а там и станцию видно за строениями, склады длинные, водокачка. На путях несколько составов, «кукушка» маневровая пыхтит, пар пускает, людей немного, всё больше военные, между поездами снуют. Танины страхи, что могла опоздать, поулеглись немного ~ поезда всё были грузовыми, платформы с чем-то накрытым брезентом, вагоны с лесом, а с людьми не видно. С опаской она заглянула в пустой зальчик деревянного вокзала, вышла на улицу. Спрашивать кого-то было боязно и она стояла, оглядываясь, поодаль от входа. В отдельную, оббитую войлоком дверь, с табличкой «КОМЕНДАНТ», изредка входили и выходили военные в ватниках, шинелях, добротных полушубках и ремнях с наганами. Мороз начал потихоньку доставать ноги в тонких протоптанных валенках, и спину под фуфайкой, когда она заметила приближающегося с дальнего конца эшелона обходчика. Тот, неспешно переступая огромными пимами в галошах, методично постукивал по осям вагонов молоточком на длинной ручке, и, склонив на бок худую шею, прислушивался к ответному звуку. Дойдя до первого вагона, старик поправил шапку и потопал в сторону вокзала. Татьяна кинулась к нему.
–Отец, – стала она перед обходчиком, – помоги ладу дать моему горю.
–А, горе... У всех нынче горе. Погодь, девка, не суетись. Айда ко мне, расскажешь, что у тебя за горе такое.
           За зданием вокзала, притулившись к водонапорной башне, стоял небольшой, в два окошка домик, с расчищенной к нему дорожкой, и двумя тощими берёзками, торчащими под окнами из сугроба. В комнате было жарко и сумрачно. Топилась небольшая печь, в углу какой-то инструмент составлен, на топчане за печью под шинелью кто-то спал, не снимая сапог.
–Ну, заходь, садись вот сюда, да рассупонься, а то, упаришься с холода-то, проворчал дед. – А теперь по порядку, всё как есть.
Через пять минут Фёдор Максимович знал почти всё о Татьяниной жизни и нужде, что привела её на станцию.
–Да, нахлебалась ты по самые ноздри. Ну, да ничего, бывает и после похоронок люди находятся, и письма начинают приходить. У меня самого два сына и внук воюют где-то. Но это не твоего ума дело. Эшелон тот и правда, вроде, сегодня должен быть, может через часок, али больше. У нас тут своё радиво секретное имеется. Ты, значит, сиди тут и не рыпайся, а мне по службе дальше идти надо. Напарник мой до вечера не проснётся, а посторонние сюда не заходят. До ветру, так там за домом. Сиди, а коли что, за тобой забегу.
      Татьяна продышала в стекле маленькую дырочку, какое-то время смотрела на вагоны, платформы с грузом, и незаметно для себя задремала. И приснилось ей давнее лето, она с мужиками своими на покосе. Илья со старшим, дружно взмахивая косами, ровными рядами укладывали на землю высокую, сочную траву, а Сергунька, чуть выше этой самой травы, старательно окашивал литовочкой купину кустов на краю большой поляны. И только она хотела позвать мужиков снедать, как сама услышала:
–Ну, шевелись, просыпайся, пришёл уже твой поезд из Омска.
Над ней стоял Фёдор Максимович и теребил за плечо. Татьяна запахнула фуфайку, подхватила с лавки мешок и кинулась за дедом. На первом пути стоял длинный, теплушек в тридцать, состав, над крышами, побелённых известью вагонов, торчали и кое-где курились дымком тонкие трубы. Максимович, часто переступая негнущимися ногами, повёл Татьяну к голове поезда. Здесь, у первого вагона на снегу топталось несколько военных, похоже командиры, и, зацепив за рукав того что постарше, дед приосанился, и по-строевому произнёс:
—Товарищ командир, дозвольте обратиться.
–Ну, чего тебе, старик, – отошёл в сторонку военный.
–Тут вот, с недалёкого села нашего, женщина оказалась, а в поезде, оказался сынок её, на войну едет. Так она хотела хоть взглянуть на него да пирожков на дорогу передать.
Брови военного строго сдвинулись, и лицо стало заметно краснеть.
–Да ты не серчай, – заспешил обходчик. – Она уж на мужа похоронку получила, и старший сын пропал где-то. А тут младшенький, последний. Услышав это, военный заметно смягчился.
–Омельченко, – крикнул он в двери теплушки, и оттуда мигом выскочил мужичок в гимнастёрке со старшинскими погонами. – Тут, понимаешь, случайно оказалась, и в поезде случайно оказался, СМЕРШа на вас нету, фамилия, – к Татьяне. – Быстренько, кажется в третьей роте. Паровоз вон уже на стрелку пошёл. Мигом.
        Старшина со скрипом крутнулся каблуками по снегу, и, махнув рукой, трусцой побежал вдоль вагонов. Где-то в середине крикнул в приоткрытую дверь:
–Синцов здесь? Ага, нет через одну. –И опять махнул, – быстрее. А у Татьяны уже ноги налились свинцом горячим и еле переступали. –Синцов есть, опять крикнул старшина. – А ну, на выход.
  Прямо над головой, в тёмном проёме двери, появился Сергей. Фуфайка на распашку, из воротника гимнастёрки тонкая шея, как стебелёк одуванчика, а на ней и, вправду, одуванчик с голубыми глазами.
–Маманя-я, – только и смог Сергей сказать и тут же выскользнул под перекладину на снег. У Татьяны дух перехватило, –так крепко сын обхватил её длинными руками, зарылся носом в волосы над сбившимся платком, и только повторял тихо. – Маманя, маманя...
  Из глаз Тани катились слёзы, её сотрясала уже не дрожь, а какие-то судороги, когда она обнимала жилистое, худенькое тело сына. Ей хотелось растворить его в себе, закрыть от этого страшного мира, чтобы все даже забыли о существовании её мальчика, которого она сберегла и выносила в тяжёлом крестьянском труде, выкормила, отвела в школу... И рос он на счастье и утешение родителям, их надеждой в недалёкой старости, а теперь остался последним наследником Синцовых, которого, даже не заметив, может сожрать страшное чудовище по имени ВОЙНА.
      Сквозь пелену слёз, Татьяна как-то отстранённо отметила, что стена вагона слегка качнулась, и медленно поплыла в сторону. С головы поезда донёсся протяжный крик:
–По вагона-а-ам, – и, подхваченный другими голосами, прокатился в самый конец.
       Старшина всё подталкивал Сергея к проёму теплушки и, наконец, оторвав от Татьяны, подсадил под перекладину, запрыгнул сам. Ей пришлось прибавить шаг, чтобы не терять из виду расплывающее из-¬за слёз пятно Серёжиного лица. И, вдруг, споткнувшись на какой-то кочке, ощутила спиной шлепок вещевого мешка.
–Серёженька, – вскрикнула она, выдираясь из лямок. – А пирожки!
Сдёрнув, наконец, поклажу, Таня с усилием догнала его теплушку и сунула мешок в чьи-то протянутые руки. Дальше бежать было нельзя, начиналась снежная целина, припорошенная паровозной копотью, и не различишь уже машущей руки, и вот, последний вагончик с неподвижной фигурой в тулупе на тормозной площадке становится меньше, меньше.
         Татьяна постояла немного, вытерла концом платка глаза, мокрые щеки и медленно побрела в сторону вокзала. Она была опустошена, раздавлена этой встречей, убедившись лично, что теперь уже непреодолимо, осязаемо, и младшего, последнего её сына, тянет в свое страшное жерло, грохочущий где-то водоворот войны.
       Там, где стоял первый вагон, до сих пор маячила одинокая фигура обходчика. Подойдя, Татьяна обняла старика.
–Спасибо, отец. Я бы без тебя сына не повидала. Держись не болей. Может, случится летом оказия, навещу тебя. И, отказавшись от предложения погреться, зашагала через пути.
       Обратная дорога прошла как-то мимо сознания. Сразу, после сумерек, над лесом выплыла полная луна, и заискрился под её сиянием снег, испятналась тенями дорога. А Татьяна всё шагала и шагала, перебирая в памяти каждое мгновение короткой встречи, тепло Серёжиного носа у себя за ухом, его тонкую шею в вороте гимнастёрки, светлое пятно лица в проёме теплушки.
      Уже невдалеке от села, что-то заставило её обернуться. Метрах в пятнадцати прямо посреди дороги стоял волк. Небольшой, и какой-то понурый, с опущенной низко головой. Забыв про кочергу за поясом, Таня закричала, что было мочи, и, подхватив пару снежных комьев, бросила их в зверя. Волк шарахнулся в сторону, переступил лапами, повернувшись, потрусил прочь. Ощущая под горлом тяжёлые удары сердца, Татьяна перевела дыхание и пошла к близкому уже дому. Немного успокоившись, подумала, что была это, скорее всего собака, отбившаяся от обоза, и ей тоже было одиноко и страшно на этой пустой зимней дороге. Но собаки уже не было видно, а впереди, еле различимо, над снегом вырастали крыши крайних домов села, ниточки жердей на огороже выгона, и желтоватые пятна светящихся кое-где окон.