Тайны одесских катакомб - 4. Граф-убийца

               
                ТАЙНЫ ОДЕССКИХ КАТАКОМБ – 4
                ГРАФ - УБИЙЦА
                РОМАН

     Перед Вами четвёртая книга из серии «Тайны одесских катакомб». На этом автор заканчивает серию. Надеюсь, что следующей работой, если позволит здоровье и время,     будет серия книг, из которых первая книга «Одесские корни. Начало», охватывает, примерно, первые пятьдесят лет с 1794 года начала строительства Одессы в жизни одной большой семьи. Своеобразная одесская сага.
   В этой книге, которую вы держите в руках, приоткрывается одна из многочисленных тайн, преданий и легенд об одесских катакомбах – история подземного хода в катакомбы, устроенного под зданием бывшего дворца графини Потоцкой.   
   Молодого графа, сына героя русско-турецкой войны, тяжёлое детство которого в нелюбимой семье, привело к жажде убивать, заканчивается, как и положено в жизни, наказанием самой жизнью, самой смертью. Всякая жизнь кончается смертью. У жизни есть начало, у жизни есть конец. Если живёшь праведно, то и смерть приходит свято, если жизнь - во грехе, то и смерть приходит ужасная. 

                ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

     Дорогой читатель, тебе может показаться, что ты уже где-то встречал этот текст. И ты будешь прав. С этого предисловия начиналась моя первая книга «Тайны одесских катакомб. «Ритуальное» убийство на Ланжероновской, 26». Пришлось повторить его в этой, четвёртой по счёту, книге из серии «Тайны одесских катакомб», предполагая, что читатель мог не держать в руках первую книгу, изданную почти пять лет тому назад, в 2005 году.
                * * *
    Наконец-то мы получили настоящую человеческую квартиру. Я и моя мама. Мы жили вдвоем. Мама развелась с моим отцом, когда мне было четыре года. Жить в Одессе в семье моей бабушки, маминой мамы, было практически невозможно в связи с малой жилплощадью, хотя и там мы жили наездами довольно долго. Лето я проводил в Одессе у бабушки, а зимы – скитаниями с мамой по сёлам одесчины. Мать работала инспектором сельских школ. Со време-нем она перевелась на работу в Одессу. После одной комнаты глубокого подвала, у которого единственное окно было ниже уровня земли с плитой по средине комнаты и дверью, выходящей в угольные сараи одесской школы, начальство которой смилостивилась выделить маме «само-стоятельное» жилье, мы получили перед самой войной во дворе школы на первом этаже большие, как мне тогда казалось, две комнаты в коммунальной квартире. Огромное окно выходило на улицу, заливая комнату солнечным светом большую часть дня.               
     В  коммунальной  квартире  даже  был туалет с разбитым унитазом без сливного бачка. Мне казалось это чудом современного быта. Сливать его приходилось водой из ведра. Если кто-то из соседей шёл в туалет с полным ведром, то это надолго.
     Рядом с туалетом размещалась небольшая кладовка, набитая разной рухлядью. Меня очень интересовало, что же хранится  в  таких  потаённых местах, куда никто не заглядывал годами. Целыми днями я был предоставлен самому себе. Мама много работала в школе, набирала уроки в две смены, чтобы как-то прокормиться, а по вечерам училась. Она всю жизнь училась, с самых молодых лет – на курсах воспитателей детских садов, потом в педучилище, учительском институте  и  уже  во  время  войны, в  возрасте  сорока лет, в эвакуации, окончила пединститут. Училась она только на вечерних отделениях.
     Как-то, в один из дней, я все же добрался до кладовки. Во  всей квартире  я было один. Чего там только не было: поломанные стулья, продавленное кресло, старый чемодан, разорванный саквояж и прочая дребедень. Но на верхней полке, до которой я с трудом добрался, лежали в пыли четыре пухлых папки, перевязанные некогда голубой лентой. Я потянул связку, и она с грохотом свалилась на пол, подняв тучу пыли. Обтерев тряпкой коё-как пыль,  прочёл на картонной обложке - «Тайны одесских катакомб». Сердце бешено забилось. Быстро затолкнув всё барахло обратно в чулан, схватил тяжеленную связку и потащил её в комнату. Повозившись с затвердевшими от времени узлами, развязал первую папку. На титульном листе аккуратным почерком с наклоном каллиграфическим письмом было выведено:
     «Рассказы одесситов различных сословий о вещах невероятных, но имевших место быть, связанных с одесскими катакомбами».
     И ниже:
     «Записано собственноручно учителем русской словесности 5-й гимназии, статским советником, Попан д-Опуло . В году 1913 от рождества Христова».
   Я как завороженный листал слегка пожелтевшие страницы и передо мной проходили ушедшие от нас люди, события, даты, в них жила и дышала Одесса конца 18-го, 19-го и начала 20-го веков… и катакомбы. В наше теперешнее время такие рассказы назвали бы детективами. Забыв про всё на свете, про учебу, гулянки, футбол на полянке, забросив книги и кино, я целыми днями читал и перечитывал эти рукописи. Меня немного раздражал этот удивительно красивый чёткий почерк. Мне это напоминало ненавистные уроки чистописания, каллиграфии, как тогда говори-ли. Современным школьникам даже не понять, что такое  уроки  каллиграфия. А у  нас был такой предмет – предмет красивого и разборчивого письма. Как, кстати, такой кра-сивый почерк был бы необходим врачам, адвокатам и прочим, почерки которых просто нельзя расшифровать.         
     Бывает, что и сами авторы своего писания не в силах ра-зобрать, что же они накалякали. Правда, в настоящее время многих выручает компьютер. Скоро люди вообще разучатся писать от руки.               
     На уроках каллиграфии длинный, как жердь, в пенсне, Вениамин Прокопьевич, нависая над классной доской, выводя буквы, противным скрипучим голосом постоянно повторял: «Почерк – это зеркало души. Посмотрите на  письмо  Сони  Медведик,  какая  чистота  мысли,  какое спокойствие характера в нажиме и волосяных линиях. А этот ужас, который сотворяет Мильман. Корявое письмо, кляксы и разная высота букв. Не миновать ему тюрьмы или  бродяжничества».
     Может Вениамин Прокопьевич и считался хорошим учителем, но был совершенно плохим предсказателем судеб, просто никудышным. Соня Медведик кончила жизнь в сумасшедшем доме на Слободке, а Мильман стал знаменитым профессором математики.
     Мама ругала меня за то, что я всё забросил, но сама читала с большим удовольствием, найденные мной рукописи. Сам же я читал и перечитывал их вновь и вновь, знал  со-держание почти наизусть. Но вскоре началась война. Мы срочно эвакуировались из Одессы и я хотел взять рукописи с собой, но мама категорически запретила и думать о том, чтобы прихватить с собой эту пудовую тяжесть. Я вынул титульный лист и спрятал его в карман, папки  связал шпагатом и положил на полку в кладовке в надежде, что скоро война кончится, мы вернёмся в Одессу и, рукописи снова станут моим богатством.
     Потертый и порванный во многих местах титульный лист прошел со мной дорогами эвакуации, войны, возвращения в Одессу через четыре года, но не было ни рукописей, ни кладовки, ни того дома, где мы жили перед войной. Этот заветный листик редко попадается мне на глаза, но когда я его разворачиваю, в моей памяти четко проступают страницы  с красивым  каллиграфическим почерком, ясно вижу весь текст. Меня уже не так раздражает этот изумительно правильный почерк, особенно, если рассматривать ужасные каракули, которые сейчас называются  письмом.   
     Потом, проходило  время,  и  я  забывал о существовании когда-то тревожащего мои мысли, листка из заветной папки. Жизненная суета, занятость и другие дела не давали возможности вспомнить о тайнах одесских катакомб.               
     Теперь свободного времени у меня много, прожив больше половины жизни, если считать, в среднем, рубеж в 120 лет, решил вспомнить и записать некоторые рассказы из той рукописи. Возможно Вам встретится смещение некоторых дат и событий, фамилии и места происходящего, в этом виноват не я, а время, но Одесса, дома и улицы, её люди с их говором и характерами, думаю, мне запомнились хорошо.
     И так, начнём повествование!
                * * *

     Сооружение вертикального хода-колодца из катакомбы, расположенной прямо под домом, в центральную залу дома подходило к концу. Три недели подряд наёмные рабочие практически круглые сутки долбили трудно поддающийся камень, чтобы пробиться наверх и точно выйти в центр залы. Дважды приходилось менять направление рубки тяжёлого плотного известняка.               
   
     В этом месте оказался «старый» известковый слой. В отличие от более «молодого» известняка, которому всего-то и было пару миллионов лет, обрабатывался значительно проще. Колодец попадал то в стену здания, то с самого края большой комнаты-залы.
   Спасибо Потос-греку, он подсказал, что следует пробиться длинным штырём в положенное место, а уж потом вырубать просторный ход-штольню, шириной в полсажени. Вначале задумки молодой граф нанял двух работников, из приезжих, но со временем понял, что те двое будут долго возиться с таким, как казалось графу, простым делом – вырубить в ракушечнике каких-то два-три метра вертикального хода из катакомбы в центральную залу родительского дома. Одесский камень, вообще говоря, легко поддавался обработке, пилке, рубке. Но тут оказался именно тот редкий случай – крепкий слой известняка, который не часто попадался на всём пространстве строительства нового города. Оно то и лучше, крепче будет стоять колодец.
  Граф торопил работничков, но вскоре понял, что следует нанять ещё хотя бы одного, чтобы быстрее пошла работа. Даже Потос-грек, самый надёжный и близкий к графу человек, не мог понять, зачем графу такое удивительное устройство. И почему именно в центре залы? Потос-грек с графом был знаком, можно сказать, с детства. Росли они вместе. Никита – молодой граф и Потос-грек – сын графского кучера, Стефанос-грека, по фамилии Папандреу, на пять лет старше молодого барина. Всё время они проводили вместе, их и учили вместе. Сам Никита к учёбе был ленив, но вместе с Потосом мало-помалу учился. А Потос схватывал всё на ходу и учёба шла у него значительно лучше, чем у молодого барина.

   - Учти, искать работников, чтоб были крепкие мужики, - наставлял Никита Потоса, -  приезжие, и как можно дальше от Одессы, жить только тут, из дома не выходить. Никуда! Ни на шаг! Понятно говорю? Хорошую еду и питье получат, оплату – после окончания всех работ.               
     Нашлись такие из далёкой Бессарабии. Они, практически, не говорили по-русски.               
     Три раза в день они получали хорошую еду. Фактически работали круглые сутки, сменяя друг друга, с коротким отдыхом-сном, тем более, что в самом колодце, больше одного работника и не помещалось. Остальные подбирали лопатами ракушечную крошку и мелкий камень, оттаскивали в сторону выхода катакомбы к морю и сбрасывали эти отходы с обрыва вниз, туда же, куда уходили и самые разные бытовые отбросы.
     Потоса заинтересовало, не связано ли сооружение колодца с устройством катакомбного «зала» всего пару лет тому. С этого-то и начались многие истории: находка «заброшенного» склада с дорогим вином и специями, выручка неожиданных денег за «находку», за связь с контрабандистами, убийство, страх за саму жизнь. Это длинная и запутанная история, с которой молодому графу пришлось позже раскручиваться многие годы и с выгодой для себя и с потерями. Дом графа Панавина строился в своё время на краю обрыва в сторону моря. Это было очень удобно. Тут тебе и камень на малой глубине добывать можно, а с места строительства открывался замечательный вид на море, на обширный залив синего водами Чёрного моря.
                * * *
      Пётр захныкал, как маленький:
     - Жарко, дышать невмоготу. Пошли домой.
     Погос презрительно взглянул на барчука, хмыкнул и пустился в длинный разговор, что было не в характере здорового парня, крепкого в теле, наливающиеся мускулы обещали, что он с годами превратится в мощного мужчину, не хуже своего папаши. А тот был могучим, рослым греком. Кто называл его «гора-грек», а кто и «глыба-грек». «Глыба» легко поднимал зад кареты для замены колеса или кожаных рессор. Новая мода пошла у богатых. Им, видите ли, плохо в колясках-каретах – трясло на ухабах, особенно, в дальней дороге. Вот и придумали французы кареты с широкими кожаными ремнями. При тряске на дорогах удары приходились на подвески, превращая ощутимые удары в плавное покачивание кабины, убаюкивающее пассажиров. Но эти самые кожаные ремни имели обыкновение часто обрываться от трения и нагрузки и приходилось их менять. Плохо, если случалась неприятность в дороге, приподнять карету менять или чинить ремни. Хорошие кучера проверяли и заменяли подвески загодя, дома и всегда имели в запасе новые ремни.               
   - Хватит нюни распускать, не маленький. Нет в тебе крепости мужской. В кого ты вырастёшь, когда не можешь сам постоять за себя. Силёнок бы тебе, графинчик…, прости, не буду, обещал, что не буду. Давай вместе будем силу набирать, пригодится.
   Потос ещё долго рассуждал о жизни, о силе, здоровье, о несправедливой жизни, что одним – всё, другим – ничего, что так плохо устроен мир, а Бог всё видит и молчит, не поможет бедным. Где же справедливость Божья. Петр слушал в пол уха и ему страшно надоели нравоучения старшего друга.
   - Пойдём домой, - умолял Пётр.
   - Ладно. Вертаемся домой. А что дома, та же жара и мухи. Деться от них некуда. Вот, говорят парни, в катакомбах похолоднее. Посмотреть бы? Говорят в подвалах Родоконаки, Паноглу и других кондитерах и кофейнях, в минах держат вино, фрукты заморские, без льда, а просто там холодно.
   - Так и у нас есть мины, катакомбами их зовут знающие люди.
   - А что такое катакомбы? – переспросил Потос.
   - Те же мины, где камень берут на дома. И у нас брали. Ход там есть с моря в обрыве. Видел я, как начинали дом наш строить.
   - Та знаю те пещеры. Ничего там хорошего нет, вонь одна и тряпьё разное, сгнило от времени.
   - Может в другие заглянуть или поглубже забраться?
   - Попробуем, что нам станется.
   Сказано-сделано. На следующий же день друзья двинулись в путешествие по близкой катакомбе, прямо, можно сказать, под домом, ну, может быть чуть в сторону. Приготовили два факела, трутень и кресало для поджога факелов, большую краюху хлеба, на всякий случай.
   - А зачем хлеб? – спросил Пётр.
   - А заблудимся, что будем делать? – ответил Потос тоном бывалого исследователя катакомб. Он всё делал и говорил таким тоном, будто ему ответ давно известен из его «мно-голетней жизненной практики».
   Спуск по крутому обрыву к входу в катакомбу был намного труднее, чем казалось. Ни дорожки, ни тропинки, один мусор, сваливаемый с хозяйских построек над обрывом. Осторожно спускались друзья по обрыву, цепляясь за ветки жёстких с колючками кустов, пробивающихся сквозь завалы бытового мусора. Неприятный запах гниющих пищевых отходов, вонь от разлагающихся на солнце мясных отбросов, перьев общипанной птицы, очисток картофеля, овощей и гнилых фруктов, дополняли неприглядную картину крутых склонов к морю.               
   Внизу плескалась вода Хаджибеевского залива (через годы его назовут Одесским заливом), то тут, то там разбросаны на берегу рыбацкие хижины, сети, развешенные на высоких кольях для сушки, а вдали виднелась стройка порта, Платоновский волнорез, иностранные корабли. Красивая завораживающая картина! А тут, под ногами, грязь, вонь и запустение.
   Худо-бедно, добрались парни до входа в катакомбу, присели отдохнуть у входа на брошенные недопиленные камни-ракушечники, перевели дух, зажгли факел и двинулись внутрь.
   - Где же твоя хвалёная прохлада? – укоризненно обратился Пётр к Потосу, ступая осторожно на битые камни, разбросанную повсюду каменную крошку, обходя брошенную кем-то тряпичную ветошь.
   - Мы и десяти шагов не сделали, а ты уже просишь чего-то. Подожди, двинемся дальше, тогда и посмотрим.
   За первым же поворотом, когда света от входа не стало, а путь освещали только факелом, они наткнулись на большую лужу, отблескивающую в трепыхающем свете факела чёрной рябью от сыплющегося из-под ног щебня. Обойти по самой кромке прохода и не замочить ноги, казалось непреодолимой преградой, но обошлось, прошли водную преграду и двинулись дальше. Кромешная тьма, колыхающиеся по стенам их собственные тени от света факела, мёртвая  гнетущая  тишина, наводили  ужас на молодых не
опытных путешественников.
   - Может вернёмся, пока не поздно? – взмолился Пётр.
   - Нет, дорогой, так дело не пойдёт. Двигаемся до конца?
   - До какого конца, до нашего? Я не хочу умирать.
   - Думаешь, я хочу?! Выберемся. Нельзя останавливаться на полпути. Факел горит, второй в запасе, всё хорошо. Дорогу запоминай, чтоб не заблудиться, обратно когда пойдём.
   Двигались медленно, ощупью. Не знали они, что в катакомбах следовало бы оставлять метки на стенах, чтоб знать обратную дорогу. Но опыта и знаний у них не было, в запасе было только малообдуманное лихачество молодости у Потоса и с избытком трусости у Петра.
   К их счастью за поворотом оказалась «зала», просторное помещение, из которого отходили четыре коридора в разные стороны. Таких «зал» в Одесских катакомбах было много. Каменотёсы устраивали их, чтобы не рубить извне новые штольни. Их часто использовали для отдыха бригад каменотёсов, хранения инструмента и готового камня для подъема наверх.
   Опыт пильщиков камня и строителей, добывался не просто, хотя и одни и другие специальности сходились часто в одних руках. Вначале камень рубили-пилили, а потом под-няв его наверх, сами строили дома. Со временем специальности сузились, каменотёсы рубили и пилили камень, грузчики, как самые неквалифицированные рабочие, поднимали камень «на гора», а строители строили.
   - Вот хорошо, - гордо и самоуверенно провозгласил Потос, - здесь и устроим наш подземный дворец. Он и не подозревал, какие коварные и далеко идущие планы созревали в голове юного графа. А тот уже представлял себе подземные  коридоры,  залы,  спальни,  освещённые  факелами   и масляными плошками, украшенные дорогими коврами и заморским бархатом, столы, ломящиеся от яств, отблескивающих всеми цветами  графины с наливками и… гости, гости. Он не совсем ясно представлял, какие именно гости имелись ввиду, то ли молодые парни, то ли бравые гусары, то ли девицы высшего света или весёлые девицы. Всё это он додумает потом, когда помещения будут готовы, когда всё убранство будет в порядке и на своих местах, а не только в его голове. Но это будет, обязательно будет…
   Молодой граф и не предполагал, что со временем он дойдёт в своих помыслах и свершениях до прямого убийства ненужных свидетелей, молодых и прелестных дам, и чем они знатнее, тем прекрасней. Всё-таки хочется поразмыслить, дойти до того момента, когда в нём проснулось желание убивать, только желание и ничего больше.               
   Человечек не рождается с желанием убивать. У начинающего жить человека полно желаний познать мир, научиться в нём ориентироваться, попробовать всё на вкус, на зуб, на цвет и на твёрдость. Ощутить горячее и холодное, круглое и плоское.  Потом, с годами у него может развиться любовь к ближнему, сострадание к ущербным, желание помочь, согреть, приютить. А может возникнуть неукротимое желание жечь, громить, истязать, издеваться, убивать, в конце концов. Где же тот момент, где та грань?
   Это будет потом, а пока друзья-товарищи присели на обломки камней, разбросанных повсюду, брошенные камнетёсами за ненадобностью.
   - Делать будем чего, сидим без дела, - заговорил Пётр.
   - Конечно. Идём домой.
   - Уже?
   - Уже. Не видишь, второй факел запалили.  Выбраться нам
по-первой на волю надобно.
   Петр только сейчас увидел, что первый факел догорел и валялся, как ненужная вещь, на каменном полу, а второй – разгорался с большой силой. Потос умел делать факелы, это не шуточное занятие и приносило Потосу некоторую выгоду. Он делал иногда факелы соседним хозяевам.
   - Пошли домой, заключил Пётр.
   Друзья уверенно двинулись в обратный путь, такой знакомый по только что пройденной дороге. Они точно помнили каждый поворот, каждую мелочь, все препятствия. Так они думали и не сомневались. Прошли они, освещая себе дорогу, первый поворот, второй, но лужу не встретили.
   - Что-то не вижу нашей лужи? – неуверенно пролепетал Пётр.
   Потос ещё раньше заметил, что  они, вроде, идут незнакомой дорогой. На пути к «зале» они встречали обрывки одежды, ржавую кастрюлю и другие вещи, попадавшиеся на их пути, а обратно они шли по чистому коридору и никаких знакомых отметок не встречали.
   - Может кто убрал все коридоры? – пытался схохмить Потос.
   - Не до шуточек твоих, - зло ответил Пётр
   - Так. Быстро идём обратно в залу и разберёмся, куда нам, - бодро ответил Потос.
  Вернулись в «залу», слава Богу, довольно быстро и стали в нерешительности, куда ведёт их дорога на волю, к свету, факел-то горит, пока.
   - А если заблудимся в темноте? Нас никто не найдёт и мы помрём в этом каменном мешке?
   - Не хнычь. Делу этим не поможешь. Подумаем! Зашли мы в залу… и что увидели?
   - Впереди три хода, два близко – по левую руку и один в стороне – по правую.
   - Правильно. Молодец, - приободрил Потос молодого графа. Он видел, что тот не на шутку струсил. – Что мы видим теперь?
   - Все три далеко один от другого.
   - Правильно. Передвинемся к другому ходу. И что видим – тоже они далеко. Двигаемся дальше. Что видим?
   - Вот. Два хода рядом и один дальше.
   - А по какую руку, что два рядом?
   - По правую.
   - А ты говорил, что они по левую. Значит двигаемся дальше к нашему ходу.
     Пётр нерешительно двигался за Потосом, держа крепко его за руку, боясь отпустить, но тот оказался смышленым парнем. Жизнь заставляла. Хочешь жить умей вертеться. Вот и вертелся Потос. Выручала природная смекалка и наблюдательность. Он, вообще, никогда не пропускал того, что плохо лежит. Его отец учил – всё пригодится в хозяйстве.
   Срезу же за поворотом, к великой радости, оказалась лужа, а за следующими двумя поворотами – и спасительный дневной свет и запах моря, к которому присоединился про-тивный запах гнилья неприглядной картины откоса – места сброса бытовых и строительных отходов.
   - Вот как бывает в жизни, та лужа казалась нам гнусным препятствием, когда пришлось её обходить и какой радостью она показалась, когда чуть не заблудились в той ката-комбе, - философски отметил Потос.
   С большим трудом и отвращением взбирались друзья по крутому подъему наверх, скользя по гниющим отбросам, бытовому мусору и острым осколкам разбитой посуды.
   - Надо расчистить обрыв, запретить сбрасывать вниз мусор  и устроить приличный спуск, - авторитетно заключил молодой граф. В его голосе почувствовались хозяйские нот-ки. Куда делся его страх и трусость при появлении малейшей возможности заблудиться или претерпеть какие-нибудь неприятности.
   - Сделаем. Не всё сразу. Не потянем. И как запретишь прислуге сбрасывать мусор или сам будешь заниматься нечистотами?
   - А мы поставим забор, - нашёлся Пётр, - пусть сбрасывают в сторонке, - он тоже был не дурак, смышлёный малый.
   В скором времени выстроили деревянный забор, сажен тридцать, как раз напротив дома. Елизавета была недовольна забором, закрывающим частично вид на одесскую бухту, но когда она почувствовала, что не так несёт вонью со стороны того же моря, особенно, когда ветер дул с моря, а это случалось почти каждую ночь, успокоилась. Известно, что ветер дует со стороны более тёплого пространства в сторону более холодного. Ночью суша остывает и ветер дует со стороны теплого моря в сторону прохладной суши. Днём – всё наоборот, суша быстро нагревается, а море остаётся более холодным. Вот такие нравы природы.
   Значительно позже, когда Панавиных не стало, а дом их купила и перестроила заново графиня Потоцкая, на этих склонах образовалась усилиями новых хозяев и стараниями городских властей, изумительная «швейцарская долинка», любимое место гуляния шикарно разодетой одесской публики. К «швейцарской долинке» летними вечерами, когда над Одессой нависала жуткая жара, а со стороны степи дул горячий воздух, часто с мелкой пылью, подъезжали на каретах, кабриолетах, даже на дилижансах с отдалённых мест, богатые одесситы, дамы в кринолинах, мужчины во фраках со свежей хризантемой в левой петлице.
   Но как не приехать к этому месту в новой молодой Одессе, когда среди плавно спускающихся вниз к морю дорожек, среди диковинных деревьев, кустов и цветников, на небольших площадках то тут, то там играли оркестры, выступали модные поэты, звенели бокалы в небольших уютных кафе и кондитерских. Это было действительно райское место, настоящая Швейцария, кто там бывал, а кто не бывал воочию представлял её, побывав в «швейцарской долинке». Там было несколько таинственных гротов с журчащими родниками чуть солоноватой воды. Но то всё было потом, а сейчас прислуга и нанятые работники, как могли обустраивали склоны обрыва.
   - Хорошо, что наш мальчик занялся полезным делом, - с удовольствием отметил Никита Петрович, - перестанет гоняться за кошками. Срам  и позор перед людьми, балуется уже не малое дитя наше, привязывая к бедным животным горящие факелы к хвосту. Ненароком и поджечь может усадьбу. Ты видела, Лизавета, как обустраиваются склоны Военной и Гаваной балках. Я не говорю про Дюковский парк!
   - Нашёл с чем сравнивать?! На самого де-Рибаса! - огрызнулась жена, - сравнил мышку с быком.
   - Так и надо, по возможностям. И хорошо, что к этому пристал наш Петрушка.
   - Твой Петруша нашёл занятие, чтобы деньги тратить. Не мог найти занятие без затрат, - огрызнулась жена.               
   Она  говорила  обидные слова мужу, не понимая ни сути, ни полезности мероприятия, чтобы согнать на нём злость за неудачную жизнь в захолустье, как ей казалось, что они уехали из столицы при первом же предложении графу Панавину отправиться на юг из северной столицы осваивать вновь приобретённые земли. Она вовсе забыла о причине их скоропостижного отъезда из Санкт-Петербурга, она забыла, о чём ей прямо в глаза напомнила княгиня Головкина…
   - Тогда он гонял бы кошек до самой женитьбы, - парировал Никита Петрович.
   Он особо не задумывался о будущем сына, жены, своего собственного. Не был научен ни семьёй, ни окружением, ни воспитанием, да и не образованием. Жизнь его текла сама по себе, без его непосредственного участия, чего-нибудь изменить, улучшить, попробовать нового, пойти на риск, совершая поступки, могущие кардинально  изменить мерное течение лет.
   Сам его героический поступок на войне в пылу боя  русско-турецкой компании получился сам собой, без его осмысленного участия. От природы Никита был честным и справедливым человеком, выросшим в обыкновенной патриархальной русской семье, верящей в справедливость, в Бога, в праведную жизнь, которая зачтётся в лучшем из миров после завершения земного тягостного существования, в отмолении грехов земных за себя, за семью, за человечество, впавшее в греховность самим своим существованием после изгнания прародителей из Эдема небесного за прегрешения в непослушании Всевышнему. Ни отец его, ни мать, не были фанатичными верующими, но строго соблюдали заветы, чтили церковь и богослужение, исправно ходили в церковь на воскресные службы, соблюдали посты
и все праздники. Они считали, что только делами богоугодными можно заслужить себе вечный покой.
                * * *
   Очистка склона шла бойко. С каждым днём облагораживалось место. Петр настолько увлёкся делом, считай, первым в его жизни настоящим делом, что только и думал о работе. Относительно не крутой серпантин рабочие выложили каменными ступеньками и не трудно было спускаться к входу в катакомбу.
   Ребята начали постепенно осваивать ближний круг катакомбных коридоров. Они, вернее, Потос, предложил обозначить ходы в коридорах канатом. Укрепили на стенах по левую руку на высоте в две сажени канат и легко находили «свой зал». Вдоль «канатной дороги» установили плошки с маслом и фитилями, зажигая их каждый раз, посещая «свой подземный замок».               
   Вообще, во всех домах огонь поддерживали круглые сутки, иначе зажечь дрова в камине, печи для обогрева или приготовления еды, было связано с добыванием огня. Часто, потеряв огонь в доме, приходилось обращаться к соседям за огнём. Приходили со своим факелом, поджигали его и несли домой. Только в богатых домах появились фонари с «горящей водой», сейчас бы сказали, «с керосинкой», в которых круглые сутки тлел фитиль, а то и лампада под образом в Красном углу сохраняла огонь в доме.
   Для «игрушек» в катакомбах иметь свой фонарь было делом не реальным. С добычей огня бывали проблемы. Обычно, бедное население добывало огонь с помощью кресала и «чёрного камня» (вулканический гранит) с подсушенным мхом или начёсанной паклей. Не дай Бог,     мох или пакля отсыревали, можно было часами трудиться, отбивая кресало об камень, чтобы вылетевшая искра зажгла щепотку мха, раздувая его до появления огня, до загорания, подставляя лучину (сухую), загоревшись, которая давала долгожданный огонь. Всё же это был большой прогресс человечества, по сравнению с тем, когда огонь добывали простым трением сухой палочкой об сухую древесину, ямка которой была заполнена легко воспламеняющимся материалом. В описываемы годы были открыты легко воспламеняющиеся химические материалы, трение которых друг от друга или их смешивание, давали огонь. Но,  то было не у всех и стоило приличных денег. До спичек оставалось добрых 50-70 лет, да и восковые свечи были уделом церквей и секретом монашеских мастерских.
   Молодой граф Пётр Панавин и постоянный зачинщик всех проказ - Потос, бывало и опасных, целыми днями пропадали в катакомбах. Первое время они выходили на-верх пообедать, но со временем и на это не тратили время, приспособившись готовить себе еду в катакомбном зале.
   - Эх, не хватает только девок сюда, чтоб готовили нам покушать, убрать, потешиться, - сетовал Потос.
   - А зачем они нам. Нам с тобой и так хорошо, - отвечал Пётр.
   - Не понимаешь радости жизни. Мал ешшо.
   - Я не мал. Подумаешь, на пару лет старше и задаёшься.
   - Не на пару, а на целых пять. Да ты ни разу и не махался, думаю? Что думаю, знаю точно.
   - Зачем мне это, я и так доволен.
   - Попробуй хоть раз, тогда узнаешь.
   - Как попробовать?
   - А мы затянем Нэду, нашу кухарку. Видел её? Она согла-ситься, если ей посулить пятак, а лучше – два.

   - Давай. Деньги достану у маман. Она даст на сладости.
   Нэда, молодая пухленькая гречанка лет восемнадцати с длинными чёрными волосами, спадающие с плеч на полные груди, прикрытые лёгкой блузкой с глубоким разре-зом, большие чёрные, густые брови, широкая юбка до пола и почти всегда босиком. Только в холода она натягивала на растоптанные пятки не то валенки, не то глубокие боты, придавая ей смешной вид. На кухне в доме Панавиных она была на побегушках, помогала с готовкой, растопкой очага, на базар - в помощь принести чего. Поваром служил у них пожилой грек. Нэда приходилась ему далёкой родст-венницей. Она прислуживала в доме с раннего своего дет-ства. Как появилась она в доме Панавиных, никто не помнил. Жила и жила, как будто вечно. Потос знал, что с ней подживает временами его отец. Он сам хотел к ней подобраться, но не получилось. И вот, появилась возможность, думал он, махануть её, да и Петру достанется немного.
   Приготовили в зале широкое ложе из камня, застелили свежим сеном, бросили на него подстилку. Вообще, зала, да и вся освоенная часть катакомбы приобретала приличный вид. Затащили туда друзья выброшенный на свалку старый поломанный стол без двух ножек. Заменили их подставленными камнями, плошки с растопленным жиром, кувшин с поломанной ручкой, в котором держали воду для питья.
   Потос и так и сяк уговаривал Нэду заглянуть в их «подземный дворец». Какие там красоты, прохлада, тишина, уют, волшебно… Но она не поддавалась, но когда Потос пообещал ей два пятака, она сразу согласилась. Денег ей никто раньше не предлагал. Она и думать-то особенно не думала, зачем её туда зовут.               

   Ну, зовут показать волшебный зал, похвастаться своим трудом, прелестями подземной жизни в летнюю пыльную одесскую жару.
   Много легенд, рассказов, ужасов ходили по Одессе о катакомбах. Это пугало   и интриговало одновременно. Человека тянет часто на авантюры, на ранее не виданное, на получение острых ощущений. В наше теперешнее время это называется – получить адреналина. 
   - Сегодня к нам придёт Нэда, - сообщил новость Потос, - приготовься.
   - А что готовить? Для чего готовиться?
   - Махаться будешь с ней. Нужно когда-то начинать взрослую жизнь, вырос уже. Получишь удовольствие.
   - От махания?
   - Ещё какие. Сам увидишь, - поучал молодого графа Потос.
   Спускались с обрыва втроём. Нэда смеялась, визжала, боялась высоты, крутого обрыва, хотя были проторенные дорожки. Она задрала длинный подом, чуть ли не до голо-вы, чтоб не зацепиться за кусты, камни. Потос многозначительно подмигивал Пете, показывая на упругие голые ножки молодой девицы. Петр безразлично разглядывал, казавшуюся Потосу соблазнительную прелесть обычно закрытых от постороннего глаза женских прелестей. Но вот и добрались они до входа в катакомбу. Зажгли факелы, зажигая по мере продвижения по коридору фитили плошек с маслом, освещая путь. Быстро добрались по знакомому маршруту до зала. Осветили всю прелесть подземной жизни. Нэда ахала от невиданной ранее красоты.
   Потос разлил по кружкам заранее приготовленное итальянское вино, а его было у парней предостаточно, из запасов  соседней  катакомбы, раздал всем для храбрости и поднятия настроения. Нэда, осмотревшись, увидела на лежанке знакомое рядно:
   - Вот куда оно подевалось. А то я всё думала, куда запропастилась старая вещь. Хоть бы сказал кто, - обратилась она к Потосу.
   - Спрашивать разрешения?! Не твоё добро и ладно, - ответил Потос. – Некогда нам тут рассиживаться, давай за дело. Договор помнишь, получишь два пятака.
   Потос повернулся к Нэде, задёрнул одним ловким движением юбку ей на голову и повалил на сено.
   - Смотри и учись, - назидательным тоном обратился Потос к Пете.
   - Это же молодой граф обещал деньги, а не ты, - пытаясь отбиться от Потоса, задёргалась Нэда.
   - Он и не знает, как махаться. Я ему только покажу, тогда – он.
   Пётр стоял в сторонке, наблюдая всю эту мало понятную ему картину. Потос ловко опустил шаровары и навалился всей тяжестью на девку. Та не  сопротивлялась, привычно раздвинув ноги, согнула их в коленях. Петя смотрел, как Потос толкает её всем своим телом, а та лежала безучастно, постанывая в такт его усилиям. Через пару минут Потос приподнялся, быстро перевернул Нэду на живот, подтянув её к себе и стал толкать её в зад. Его голая задница так и ходила туда-сюда. Потос пыхтел, кряхтел и вдруг отвалился на бок, тяжело дыша, а Нэда так и стояла на карачках с задранным на голову подолом.
   - Теперь ты давай. Видел, как я, чего стоишь? Время идёт, - обратился Потос к Пете, немного отдышавшись, встал с лежанки, подталкивая Петра к Нэде. Поставил молодого графа перед, поблескивающей в слабом свете плошек, задницей:
   - Ну, действуй, - ритмично подталкивая Петра. - Э, да ты и панталоны не снимал, малец, - быстро сдёрнул вниз с него панталоны, но и это не произвело на Петра никакого впечатления. Петя не понял сам процесс совокупления.
   - Что стоишь, как истукан? Не хочешь получить удовольствие?
   - Я получаю удовольствие совсем не так. Меня научил Александр Иванович, когда ходил к маме.
   - Так ты граф-дрочило. Дурак ты, не понял, где получить настоящее удовольствие.
   Нэда перевернулась на спину, приподнялась на локтях, наблюдая сцену, разыгравшуюся между молодыми ребятами.
   - Давай монеты и я пойду, а то обед готовить пора, дрова ешшо колоть, - сказала она, вставая и поправляя юбку.
   Пётр сунул ей в руку два влажных от пота пятака. Он их держал в сжатом кулаке, пока Потос возился с Нэдой.
   - Так и не понял ты ничего, - заключил Потос, натягивая шаровары и все двинулись к выходу. – Поведу я тебя к ве-сёлым девкам, они тебя быстро научат махаться. Но там больше платить требуется.
   - А за что я платил Нэде?
   - За глупость!
   Случайно сталкиваясь с Петром возле дома или на хозяйственной стороне усадьбы, Нэда с ехидным смешком провожала взглядом Петра, хотя и не понимала, почему Потос обозвал молодого графа дрочилой. Дрался он с кем, что ли? Петра это сильно злило, он готов был убить ненавистную кухарку за издевательские смешки.
   - Слушай меня, - наставлял Потос молодого графа, - собери хотя бы рупь и пойдём в весёлый дом. Вот где будет смеху и удовольствий, а с этим кончай, люди говорят, что не доведёт это занятие до добра.
  Петя приспособился выпрашивать деньги у матери и у отца, придумывая различные причины. У матери – на пирожные, у отца – на «волшебный фонарь» или «движущиеся картинки» у заезжих бродячих фокусников. За монетку можно было посмотреть, как скачут лошади или зайцы, как бегут люди. Фокусник крутил ручку, а в маленьком оконце за твою монетку можно было наблюдать разные двигающиеся сценки. Давал две монетки и скачущая лошадка ускоряла темп бега с рыси на галоп, а музыка шарманки убыстряла темп вместе с лошадкой. Весело было на базарах по воскресеньям, собиралось много народа. Появлялись в молодой Одессе карусели и качающиеся доски. Продавцы,  турки и персы,  разносили карамельки на палочках, блестящих петушков, сверкающие на солнце восточные сладости. В многочисленных палатках подавали крепкий чёрный турецкий кофе в маленьких чашечках, курили кальян и его дурманящий дымок разносился вокруг. Весело. И зачем ходить в весёлый доим за большие деньги, когда всё это выставлялось бесплотно.
   Катакомбы всегда пользовались дурной славой, служа приютом для контрабандистов и уголовников, бандитов и бездомных. Полицейские облавы обычно заканчивались ничем: для криминального мира катакомбы были родным домом. Обнаруживались только следы деятельности обитателей подземелий - обрывки одежды, человеческие останки да надписи на стенах, от которых веяло ужасом и безысходностью.
   - Потос, почему от работничков пахнет вином, они никуда не ходят, а пьяные каждый день. Не понятно! – недоумевал Пётр, когда наёмные работники, закончив обустройство спуска к входу в катакомбу, начали расчищать сами катакомбы и залу, - сделай засаду, притаись и посмотри тихо, что они делают ночью, понял?
   - Как не понять, сам в удивлении. 
   Выбрав с вечера удобное местечко для наблюдения, Потос ожидал возможных происшествий, но ничего не происходило, в зале, где спали работнички было тихо, но свет почему-то они не гасили. Прошло пару часов, как там зашевелились, послышались приглушенные голоса.  Как ни старался Потос что-нибудь понять из их разговора, никак не мог, говорили они-то не по-русски.  Потос продвинулся ближе к зале и увидел странную картину: один из работни-ков разбирал камни в стене напротив места его наблюдения, а второй, который поменьше, пролез в образовавшуюся щель в темноту и через несколько минут начал передавать товарищу оттуда бутылки. Одну, вторую, третью.  И вылез сам из той норы.
   Да, бутылки-то с вином, - подумал Потос, - неужели эти пройдохи нашли контрабанду и молчали всё время, пользуясь таким богатством.  И сколько его там, в  той тем-ноте. Может и ещё чего там может быть?
   Не стал будить молодого графа Потос, но и сам проворочался всю ночь, не смог заснуть. Какие планы роились в его голове, даже трудно себе представить. Ранним утром Потос разбудил барчука и всё ему рассказал, да ещё приукрасив виденное всякими ужасам и выдумкой, на это он был мастак. Пётр с содроганием, побелев лицом, слушал друга. Руки его дрожали, сам он был в таком волнении, что, казалось, он сейчас упадёт в обморок.
   - Чего так волноваться,  - утешал молодого графа Потос.               
   - Днями они заканчивают работу, и уберутся к чертям собачим.   
   - А если кому расскажут, или сами захотят попользоваться добром?  Тогда что?
   - Не боись. Нет человека – нет боязни.
   - Так ты что, хочешь их убить?
   - Зачем так грубо, просто мы их прикончим и спрячем поглубже. Кто их знает, кроме нас с тобой? Были и сгинули неизвестно когда и куда.
   Потос так уверенно и просто говорил про это, что Петя как-то сразу поверил в правильность предложенной идее. И раньше у Петра не было большой жалости к слабым, слабее его самого.  Да, но то были мухи, кошки, крысы, а то - человек.  А что человек  - подумал Пётр,  - если стоит на пути и ещё угрожает ему самому.   
   По одному задушили рабочих, отволокли и замуровали в отдалённом коридоре катакомбы. Пётр даже не представлял себе, что так легко пройдёт сложная процедура. Первого, который покрепче, придушил Потос, а второго с «удовольствием» прикончил сам Пётр, прихлопнув, для надёжности, вначале свою жертву бутылкой по голове, а уж потом и задушил. Лиха беда - начало!   
    
                *  *  *         
               
   Чума в Одессе разгоралась со страшной силой. Люди метались в страхе. Жертвы умножались невероятно быстро. И в этой суматохе пропал граф Панавин. Пропал, и его жена подняла шум на всю Одессу. А слухи и скандалы распространялись  в  Одессе  с  молниеносной скоростью, тем более, что пропал граф – герой русско-турецкой войны, обласканный самой Императрицей, благодетельницей одесситов.
   Город вымер, в том смысле, что на улицах не видно было народа.  Тишина  прерывалась  громким стуком колотушки возницы, вывозившего за город чумные трупы, предупреждая редких прохожих об опасности. На повозке трепыхался на ветру чёрный флаг и возвышался погонщик в длинном, густо смазанном дёгтем, кожаном балахоне, глухо закрытом по самое горло, с замотанным тряпками лицом. Пара лошадей с опущенными головами, грустно тянули повозку, как будто они понимали, чем заняты.
   Люди в чумных районах гибли, как мухи и пропажа ещё одного человека, даже графа, считалась «нормальным». Чума не разбирала ни чинов, ни занимаемого положения, ни богатства. Чума всех уравнивала. Чума в наполеоновский кризис не впервой посещала Одессу. Но в прошлые годы места были более пустые, народу поменьше и потому распространялась чума медленнее. Городом управлял герцог де-Ришелье. В первые чумные дни, заявления чиновников, что повода для паники нет, что народ просто мрёт от употребления крепкого вина.  Но чума не тётка, спуску не даёт, до полусотни в день, да разных сословий – не шутка.
   Ришелье был вынужден проявить себя как жесткий начальник, даже не жесткий, а жестокий. Город, привычно для таких случаев, разделили на строго охраняемые участки. Повсюду расставили солдат с твёрдой командой – стрелять в грудь каждому, кто нарушит запретную зону. Зачумленные дома заколачивались досками вместе с людьми.
 По многочисленным балкам и пустырям, где обитали бедняки, опустившиеся и бродячие люди, сжигали всё подряд.
   Горело всё вокруг. Дым виден был за много вёрст от города. Заставы не пропускали людей ни в город, ни из города.
   В казармах умерли от горячки более тридцати солдат. Люди роптали, но приказ был неумолим - ждать и терпеть, терпеть  и ждать – единственная  гарантия  спасти город от
полного вымирания. Скрипучие телеги вереницей одна за другой тянулись за город, сваливая трупы в вырытые ямы. Слоем за слоем ямы засыпались известью. 
   Администрация генерал-губернатора с удивлением отнеслась к сообщению жены, о пропаже графа Панавина. Только недавно, пару дней тому назад, по его собственному требованию, приписали его к малому отряду по борьбе с чумой.  Сам генерал-губернатор возглавил эти бригады. Ни один из комиссаров отрядов не мог точно сказать, где находился граф Панавин в день пропажи. В бригадах вёлся точный учёт всех умерших и гибели, а тем более пропажи, графа Панавина не отмечали.   
                * * *
   1796 год. По приезде в Одессу с рекомендательным письмом  от  самой   Императрицы,  герою   русско-турецкой войны,  графу Панавину предложили участок земли в учреждённой  самим  де-Рибасом  «Экспедиции строения города». Под  будущий   город   и   предместья     выделено было по Генеральному плану, утверждённому самой Императрицей Екатериной II ещё до закладки города, 30.000 десятин земли, разделённых на участки.               
   Когда за дело взялся знающий и талантливый человек, то и результат получился идеальный.               
   По составленному графом де-Воланом плану, город должен был занять крутой берег между Военной и Карантинной балками, а пространство между будущей крепостью и Пересыпью отводилось под устройство порта. Сама Императрица, Екатерина Великая, распорядилась своим Указом о строительстве порта и города.
   Город, по плану де-Волана, разбили на два форштадта: военный и греческий (гражданский).               
   Военный форштадт разделили на 52 квартала, занимавших 560 участков земли, а греческий – на 65 кварталов, занимавших 780 участков. Уже тогда, при планировании го-рода, де-Рибас и де-Волан предполагали, что затеяли строительство большого, в будущем, города-порта с широкими, с европейской планировкой, прямыми улицами.
   Участки раздавал собственной властью де-Рибас. Он, конечно, и себя не обидел, - быть у колодца, да и водицы не напиться! – отвёл два участка для себя и построил на одном из них первый новый дом (на нынешней Польской улице около Карантинной балки, где и прожил до самого своего выезда из Одессы – примеч. Автора).
   Участки расходились, как горячие пирожки. Любому желающему поселиться в новом строящемся городе выдавался «открытый лист» на владение участком земли, в котором было указано ряд правил обустройства будущего дома: утверждение плана дома, облагораживания участка, сроков строительства и архитектурного сопровождения. Одним из условий было строительство дома по утверждённому Городским Управлением архитектурному проекту, точно по фасадной линии и перед каждым домом следовало в строгом порядке высаживать деревья. Строительство не отдавалось на самоуправство и анархию.               
   Вот и строилась красавица-Одесса организованно и в строгом соответствии с Генеральным планом застройки. И под неусыпным надзором городской администрации.
   Первыми обладателями «открытых листов» в году рождения Одессы стали: генерал-поручик князь Григорий Александрович Волконский, коллежский советник Алтести, подполковник де-Волан, и почти все военные и гражданские чиновники, к тому же и многие уважаемые купцы:
Григорий Автономов, Железцов, Клёнов, Портнов.
   В эту компанию легко вписался и граф Никита Петрович Панавин. Ко времени его приезда в Одессу, в конце 1796 года, оставалось не так уж и много участков в центральной части будущего города. Из того, что было ещё не занято, он выбрал самый лучший, по его понятию, в непосредственной близости от центра города, как раз и был тем местом над обрывом к морю. Прочерченный на карте будущего города проспект, как его в шутку называли «бульваром», проходил прямой линией от прогулочного «прошпекта» над морем и портом, вливаясь в дорогу на Киев, Николаев и Вознесенск. Правда, потом оказалась на деле не совсем прямая линия. Застройка кварталов, при всей строгости соблюдения правил, претерпевала «некоторые изменения», где по знакомству, где по родственным связям, а где и просто за приличную взятку.
   Единственной, кому абсолютно не понравился участок, была жена Панавина, Елизавета Пантелеевна, урождённая Пресыпкина, младшая дочь Петербургского чиновника чуть ниже средней руки. 
                * * *
   Фрейлины Екатерины II в полном параде собирались во дворце с самого раннего
утра.               
   Императрица вставала ото сна очень рано. Утренние процедуры занимали много времени и сил, но того требовало положение и неукоснительный, заведенный с молодых лет, уклад жизни урожденной Софии Фредерики Августы, немецкой принцессы из захолустного Ангальт-Цербстского княжества, волею судеб взошедшей на российский престол и в течение почти тридцати пяти лет самодержавно управлявшей великой Империей.
   Умывание, обтирание, массаж, лёгкий завтрак в пеньюаре с распущенными волосами – и Императрица садилась за бумаги. Она сама вычитывала все бумаги иностранной  Коллегии и внутренних дел России. Час отводился самым неотложным государственным делам, потом одевание – целая церемония – и выходила Екатерина Великая на люди. В зале её уже долгие часы ожидали послы, вельможи, приглашённые.
   У себя в будуаре она принимала самых приближённых из фрейлин и во время одевания узнавала последние светские новости.
   - А что это вчера за скандал произошёл на балу у Салтыковых? – поинтересовалась владычица.
   - Появилась там одна деревенская девка, житья от неё нету, - первой вступила фрейлина Варвара Головина.
   - Почему деревенская и на балу, дорогая Варварушка?
   - Так она за графом Панавиным, а сама из мещан, - полным негодования голосом ответила Варвара. Сама графиня, Варвара Николаевна Головина, «своя» в царской семье. Любимая фрейлина Екатерины Великой, ближайшая подруга жены будущего Императора Александра I…               
   Увы! Блестящая придворная жизнь имела свои весьма чувствительные изъяны.               
   Разочарованная в дружбе, любви и браке, графиня Головина удалилась с годами во Францию, приняла вместе со своей родней католичество и нашла горькую отраду в вос-поминаниях о былых своих страстях и иллюзиях в России…
   - Это тот Панавин, которого я возвела в графья, герой?
   - Точно он, матушка, - вступила в разговор фрейлина Глафира Алфымова, любимейшая Императрицей молодая и талантливая фрейлина.               
   Дочь полковника Ивана Акинфиевича Алымова, Глафира,  считалась одной из лучших арфисток в те годы, воспитанница Смольного института благородных девиц, пользовавшаяся любовью и покровительством Екатерины II.
   - Так чем же она Вам поперёк стала? – заинтересовалась Екатерина.
   - Не поверите, она, сучка проклятая, мужиков наших с пути истинного выводит. Приманивает она их зельем каким? Мужики за ней стайкой так и тянуться, как за сучкой при течке. Смазан зад её чем-то, что ли?
   - Может скорее перёд? – пошутила Екатерина Великая.
   - Может и перёд, - поддакнула, хихикнув, фрейлина.               
   - Она на бал к Салтыковым без парика явилась и в та-а-ком платье! Скажу я Вам, матушка-Императрица, - не преминула вставить своё слово фрейлина Екатерина Молчанова, одна из первых выпускниц Воспитательного общества благородных девиц (Смольного института). Дочь коллежского советника И. Я. Молчанова была взята на воспитание суп-ругой обер-егермейстера М. П. Нарышкиной, которая и определила её в 1764 году в первый набор воспитанниц Смольного.               
   В 1776-м году она окончила курс второй, с золотой медалью и «знаком отмены» (золотым шифром императрицы) на ленте с тремя золотыми полосками.
   - А Вы сами себя в девственной сути считаете, дорогие мои девушки? – насмешливо ответила Екатерина.
   - Она уже и на графа Орлова ножку закидывает, - сказала Варвара.
   - Ну, это уж слишком. Хорошо. Приму меры. Не позволю противостоять этикету в моём Государстве. Не ей командовать процессиями, - ответствовала Императрица.               
Про Орлова – ей в самый дых. Фрейлины знали, на какие болевые точки нажимать.
                * * *
   Екатерина не бросала слов на ветер, помнила свои обещания, никогда не оставляла без ответа и добро и зло, причиняемое ей лично или Государству Российскому. Она посетила лазарет с ранеными, её сопровождал новый фаворит Дмитриев-Мамонов. Он докладывал Великой Императрице о героях, лежащих на излечении у лучших лекарей России. Эти воины заслужили царской милости, они сражались за свою любимую Императрицу и за великую Россию.
   - Вот Никита Петрович Панавин, геройски проявился в турецкой компании, - фаворит подробно рассказал, про успешную военную компанию Потёмкина и Суворова. Как блестящая победа при Рымнике Суворовым была настолько решительна, что ничто больше не препятствовало союзникам Австрии и России перейти Дунай и кончить войну походом за Балканы. Турецкой армии больше не сущест- вовало.                – Потемкин, - не забыл вставить новый фаворит, - предписал  графу  Гудовичу взять Хаджибей и Аккерман, что и было исполнено, 3-го ноября сдались Бендеры и этим компания закончилась. Бои при взятии Хаджибея были тяжёлые, турки сопротивлялись до последнего. О Панавине докладывал нам сам граф Потёмкин. Герой подхватил знамя убитого знаменосца, не дал упасть на землю полковому знамени, и в атаке поднял штандарт высоко над головой. Разрывом шрапнели разнесло в дребезги древко и сильно повредило ему руку, но отважный воин правой рукой ухватился за остатки древка и высоко поднял штандарт вместе с окровавленной левой рукой, ринувшись в атаку.               
   Враг был разбит, а знамя – всё в крови – хранится во дворце Вашего Величества.
     - Великий пример доблести и геройства. Какого сословия и
звания?
     - Мудрейшая наша Владычица, он из малых чиновников Санкт-Петербурга, солдат России  царского повеления.
     -  Наградить орденом, миловать имение… и графский титул.
     Свита переглянулась в недоумении. Орден, имение – куда ни шло, но титул графа – за что, за раненую руку? Екатерина почувствовала некоторое замешательство в толпе «прихлебателей». Она терпела их с превеликим трудом, а временами просто ненавидела многих из них, лизоблюдов, подхалимов, сплетников, предателей и наушников.
     - Милейший Мамонов, надеюсь, голубчик, не забудешь повеления Моего?
     - Что Вы, дорогая наша Повелительница. Будет всё исполнено в полной мере до малейшей точки.
   Ликованию в семье Петра Панавина не было предела. Глава семьи не мог нахвалиться на своего младшего сына, немедленно   подал   прошение   об   отставке, ссылаясь  на ранение сына, и  ринулся  управлять  хозяйством  на дарованную Монаршей милостью землю в Псковской губернии.               
     - Прощайте, батюшка, не поминайте лихом, - прощаясь с отцом, отъезжающим в дарованную усадьбу, сказал Никита.
     - Бог тебя храни. Неси службу цареву с доблестью и достоинством, - ответил отец.
     Псковское губернское начальство тут же переименовало село  «Нижние  Выселки»  в  «Панавино», отхватив себе во владение несколько десятин дарованной Императрицей земли. Пытались они, при этом, прихватить себе немного дарованных душ, но затея не удалась, души были строго учтены – 150 и ни одной меньше.               
     Засватанную Панавинами несколько ранее Елизавету Пантелеевну Пресыпкину родители её немедленно согласились на женитьбу и быстро сыграли свадьбу, не дай Бог, передумает герой. Елизавета, бойкая, красивая, стройная девица с копной рыжеватых волос, волнами ниспадающих на тонкую лебединую шейку, розовыми щёчками без каких-либо румян, и ясными синими глазами, зыркающими в разные стороны, ища подходящую добычу, производила на мужчин «страшное» воздействие. 

                * * *
     - Отправить графа Панавина совместно с женою к де-Рибасу. И немедленно. Пусть послужит в мирное время нашему любезному герцогу так же доблестно, как и в суровое  военное время, - указания Императрицы выполняли исправно. Она проверяла каждое своё распоряжение. Контроль, считала  она, самое  главное  дело  в управлении Империей, - и дать благодарственное сопровождающее письмо от Моего имени.
     - Меня направляют на юг, к де-Рибасу, - как обухом по голове обрушились слова Никиты на прелестную головку Елизаветы. Рождение ребёнка никак не отразилось на  её внешности. Елизавета даже похорошела, прямая спина, высоко поднятая головка новоиспеченной графини, успех в обществе у «нахальных» мужчин. Опытные лавеласы нюхом чуяли лёгкую добычу, да ещё такую прелестную, молодую. Сама «добыча» искала по-кровителей самыми  доступными  ей  методами – флиртом, заканчивающимся обычно любовной утехой-маханием. Временами она ставила не на ту лошадку. Недостаток опыта графиня заменяла частотой попыток. Из-за скудности светского воспитания, она считала, что перед ней широко открыты двери в высший свет.
     - За какие такие заслуги? – с негодованием спросила жена. Если бы она знала, что это по её милости отправляют мужа в ссылку. Да и он сам не ведал причины и считал, что на-правляют его в самые трудные места во имя Отечества в те же края, где он проявил геройство.               
     – А как же я, ребёнок? Как ехать в дальнюю даль с дитям, он ещё и ходить не может.
     - И хорошо, далеко не уйдёт. Думаю, что вы едете со мной или у тебя есть другие предположения?
     - Я бы с превеликим удовольствием осталась в столице, даже с сыном, но не уверена, что ты, мой дорогой муженёк, обеспечишь мне приличествующее содержание.
     - Всё мое содержание – титул и желание трудиться, но думаю, этого тебе мало. Можешь оставить сына у родителей.
     - Не могу я этого принять, особенно в графском звании. Не принято в Высшем свете,  - пафосно произнесла Лиза.
     - Это для меня новость. Высший свет?! Давно ты в Высшем свете?
     - Да уж. Представь себе,  давно, с нашей женитьбы.

                * * *
   Карета  подкатила к большому  мрачному дому-гостинице, построенной специально для высокопоставленных чинов. Сквозь мутные стекла её окна, виднелась часть шумной улицы, несколько разбросанных по пустырю одноэтажных домов и беспрерывно снующую толпу строите-лей, повозки с материалами, бочками, водовозами.
     - Куда ты меня привёз? Зачем ты выбрал это захолустье? Ни жизни, ни жилья, одна грязь и нищета, - переходя на крик, с кулаками нападала Елизавета на Никиту. – Ты граф или тряпка? Откуда ты взялся такой, в тебе ни крепости, ни живости мужской. Одна рука на перевязи – всё твоё богатство. Сколько потеряла я в столице.  Только налаживался быт. Переехали в добротный дом, обзавелась платьями и французским бельём от лучших портных.               
   Тягостные думы не покидали Елизавету на всём долгом пути из Санкт-Петербурга до Одессы.
               
                * * *
   Лиза жила легко, свободно, даже несколько счастливо. Редко вспоминала полуголодное детство, деревню. Самые ранние воспоминания наводили тоску на весёлый нрав Лизоньки. Её смешило, когда отец напевал: «Лиза, Лиза, Лизавета, я люблю тебя за это и за это и за то, что поёшь ты хорошо». А певунья она была отменная. Но, то было в далёком детстве.
Да и было ли оно, то детство, далёкое и тяжёлое.
   Из первых смутных воспоминаний Лизы всплывали: тёплая печь, пахнущая перегретой овечьей шерстью, разгорячённые тела маленьких братика и сестрички, тусклое оконце, запорошенное снегом, голые ветки деревьев, заглядывавших в окно и тревожно бьющих своими заскорузлыми ветвями об оконце, наводя ужас на малых детей. Редкое солнышко, в длинные зимние вечера, заглядывало в их хатёнку, отбрасывая  зайчики, шаловливо бегающие по белёным стенам. И отец, невысокого роста с окладистой чёрной бородой, подхватывал по очереди каждого из малышей своими огромными мозолистыми руками, высоко подкидывал над головою, весело приговаривая:
     - Летаем высоко! Видим далеко! Кушаем конфетки, дорогие детки! Вот так!
     И каждый из детей, ожидавших своей очереди, с нетерпением тянул ручонки к отцу, желая тоже насладиться тайными далями, где детки кушают конфетки, выкрикивая:
     - И меня, папаня, я тоже хочу видеть далеко, папаня и меня… и меня...
   Но почему-то раннее детство быстро прошло, отец перебрался в город, жизнь в деревне не ладилась, да и в городе бывало не лучше. Перебивался отец разными работами, которых становилось всё меньше и меньше. Со временем жизнь налаживалась. Отец устроился сче-товодом к хозяину магазина, имея небольшую грамотность по арифметике. Перевёз в город семью. Дети росли. Лиза отгоняла тяжёлые думы от себя, вспоминая лучшие времена в столице, выйдя удачно замуж на графа Панавина. Ещё  чуть-чуть  и  вышла  бы  Лиза  в  фрейлины  у самой Императрицы. Главное уже было найдено – под кого подстелиться, к кому приластиться. На том держался весь царский двор. Сама Великая уважала это дело и других учила, даже собственного любимого внука Александра, - говорили промеж собой дамы царского двора. Рассказывали, что лет за пять до кончины Екатерины II, генерал Протасов, воспитатель Александра, сообщил бабушке-Императрице, что юноша проявляет явно прежде-временный интерес к девичьим формам собеседниц.
     - Прекрасно! – воскликнула Екатерина. – Надо немедленно научить его махаться! Однако, - скептически взглянув на престарелого генерала, выразилась Императрица, - в сём предмете вы вряд ли искусны… (Слово «махаться» в годы правления Екатерины обозначало вполне определенную интимную близость. Оно даже вошло в литературу, как в настоящее время в обиход вошло не менее скабрёзное слово «трахаться», заменяя описание «тех восторгов, кои рождаются от сладострастия» - примеч. Автора). Но императрица смотрела дальше.               
   Александр, как будущий хозяин земли русской, должен превосходить подданных не только мудростью повелителя, но и тайными достоинствами, делающими кавалера неотразимым и желанным. Уж ей-то было ведомо, сколь  важны  порою победы, одержанные не на ратном поле, а те, которым обычно нет свидетелей – разве что лакей, дремлющий за дверьми спальни, услышит какие-то странные звуки сладострастия…               
   Короче, Екатерина призвала любимого и, надо сказать, послушного внука, витиевато поразмышлять вслух о пробелах в воспитании, попросив в заключение о личном одолжении – воспринять  со  тщанием  уроки  назначенной ею наставницы. На это серьезное и ответственное задание Императрица направила к Александру свою многоопытную фрейлину-наставницу, за глаза её называли «Подслушницей». Та, в свою очередь, оказывала интимные услуги и самой Екатерине. Дама пользовалась особым доверием царицы. Фрейлине-наставнице было за сорок, но миниатюрность фигуры и кукольность личика скрадывали это обстоятельство. При свечах же она вообще походила на девочку-подростка с пышным, не по годам развитым, бюстом.
   Всякий раз, проходя строй отборных гвардейцев, а это занятие Екатерина повторяла почти ежедневно, инспектируя дворцовый караул, когда она бросала свой взор на оче-редного рослого красавчика из дворцовой гвардии, а туда отбирали именно таких, она кивала своей фрейлине-подслушнице, оказывающейся всегда рядом, указывая на «жертву»: «Ах, если бы я могла надеяться на вашу маленькую дружескую услугу». Сигнал фрейлина принимала с  великой  ловкостью, и в ту же ночь фрейлина устраивала
гвардейцу в своей постели неистовый экзамен на крепость членов, темперамент и приятные манеры поведения. Если надобно, то она поправляла поведение гвардейца, зная привычки и интересы Императрицы. Почти все фавориты Императрицы, постоянные и временные, кто на сутки, а кто  и  дольше, проходили такие испытания и отбор у многоопытной фрейлины. Она-то знала, как и зачем «экзаменовать» претендентов на интимные возможности ненасыт-ной Владычицы. Гвардейцы знали все эти тонкости и уж выкладывались на фрейлине сверх своих «скромных» способностей. И  вот, теперь  попечению многоопытной экзаменаторши вручён наследник престола. Она, как всегда, отлично справилась с высоким заданием и  большим личным удовольствием, тешившим её самолюбие.

                * * *
     Никита Петрович Панавин доложил контр-адмиралу, Главному градостроителю Одессы, де-Рибасу по всем правилам о своём прибытии, вручив письмо от Императрицы Екатерины II, и был принят со всеми почестями, как герой, знакомый де-Рибасу по Хаджибейской компании. Несколько удивило возвеличение героя титулом графа, но, то ведь повеление Императрицы! Де-Рибас предложил Панавину поселиться временно в большом или малом домах, специально построенных для приезжих иностранцев, предложил «открытый лист» на строительство собственного дома в любом свободном, выбранном им месте строящегося города, и тут же без колебаний назначил молодого графа, согласовав своё решение с администрацией, командо-вать тремя самыми крупными магазинами (складами) под соль, подчинявшимися военной администрации.
     - Дело весьма важное. Соль для армии и нашего края – большое государственное дело. Нужен досмотр великий супротив казнокрадов и ловкачей, - наставлял де-Рибас Панавина. – Контроль над поступлением и отправкой соли в полном соответствии ордеров с установлением и Указом, соблюдая цену и качество.
     С радостью сообщил Никита жене новость, предложенную самим де-Рибасом.
     - Чему радуешься? Солью командовать? Стоило ехать в такую даль, такую страшную и трудную дорогу преодолевать, чтобы получить ничтожную должность, - негодовала
Елизавета. – Не буду я жить в казарме, что большой, что в маленькой. Ищи добротный дом, а построим свой шикарный дом и переедем.
     На том и порешили. Нашли подходящий дом, заняли три комнаты и зажили, как казалось Никите, спокойной и приличной жизнью. Тяжёлая и опасная дорога из Петербурга в Одессу была позади. Сколько мучений, неудобств, страхов испытали вольные или невольные путешественники. Начало дороги от самой столицы было неплохим, их присоединили к большому воинскому отряду, отправлявшемуся на юг на подмогу русским войскам. Предстояли большие бои с атаманской Портой на отвоёванных землях и ещё предстоящих к завоеванию. Относительно спокойно добрались до казачьего стана Жёлтые воды Запорожской сечи Пана-вины и ещё несколько подвод, карет и экипажей с гражданскими людьми, ехавшими на новые земли России на юге, не считая неудобств: тряски по случайным дорогам, без достаточного отдыха на привалах, ограничений с водой, редким купанием, пыльным и жарким летом.  Дли-тельный привал на благодатных землях запорожцев, обильное питание, вдоволь воды и приличного отдых, привели в благостное состояние путешественников. Но хорошие времена быстро кончаются, войско поднялось и двинулись все в путь. Через сутки одного перехода, войска ушли на юго-восток, в сторону Таврии, оставив небольшой отряд, идущий к Суворову на юг. Большинство гражданских с экипажами и подводами потянулись вместе с войсками. В путь на юг, в Одессу, двинулись Панавины на перекладных и ещё одна семья на собственной подводе. Отряд вскоре удалился на юго-запад в сторону Бендер и гражданские остались одни.               
     Им указали дорогу – прямо на юг. Возница был не из этих краёв и дорогу знал не твёрдо. Вот тут-то дорога и показалась Панавиным – не сахар. Фактически дороги как таковой, не было. Голая степь, пыль, жара. Ни одной живой души. Изредка по оврагам попадались татарские деревеньки, скорее не деревеньки, а так, несколько низеньких  глинобитных хибар и землянок. Ни людей, ни скота, ни каких-нибудь признаков жизни. Как люди живут в таких условиях? Временами в степи поднималась пыль, ветер шаловливо играл с ней, создавая небольшие завихрения, поднимавшиеся столбом вверх, то гнал эту пыль над землёй, застилая глаза, проникая во все щели, под одежду, на кожу, если какой малый кусочек оказывался открытым.         
     Пыль и жара вызывала неимоверный зуд, кожа краснела, дубела, чесалась, а воды-то не было, чтобы помыться, её еле-еле хватало на питьё. Тёплая противная вода в флягах была единственным способом утолить нестерпимую жажду. Но даже такая утомительная, тяжёлая и опасная дорога когда-то заканчивается. Вдали показались сёла покрупнее, появились люди на ослах, даже на верблюдах – чуде передвижения. Но, то были признаки жизни. Стало менее опасно, страх уходил, приближался конец пути. И вот она Одесса.                -
     - Будьте любезны, - обратился Никита Панавин к проезжавшему мимо них человеку на осле, который беспрерывно подбивал скотину по брюху ногами, понукая его двигаться, ударял по холке маленькой деревянной палочкой, - далеко ли до Одессы?
     - Да вот она, Одесса, - безразлично ответил тот, указывая на окрестности вытянутой рукой.
     Вокруг  ничего  не  было,  та  же  унылая картина,   степь, сухость, редкая выжженная трава-бурьян.               
     - Где же Одесса? Не видать города, одна степь, - скорбно ответил Панавин.
     - Так и не видать. Строится город не по волшебству, а по людской натужности, - также безразлично ответил встречный и удалился на своём осле.
     Но с юга почувствовалось дыхание моря, свежий ветерок изредка доносил запах морской. Путешественникам не был знаком этот запах, но всё же, это был свежий запах конца пути.

                * * *
     Должность по управлению соляными магазинами оказалась для Панавина сложной и даже опасной. Покушались не только на соль, составлявшую золотой эквивалент на Причерноморских просторах, но и на его собственную жизнь. Угрожали, преследовали. Городская Управа выделила вооружённую охрану, прикрепили магазины к местам караульной службы гарнизона.       
     - Ты посмотри, в каком доме мы находимся? – скандалила жена с первых же дней их жизни в Одессе. – Где удобства столицы, о которых ты болтал всю дорогу? Отхожее место – и  то  в тёмном вонючем чулане. Это город? Это сборище трущоб, а не город. Хвастаешься названием – Одесса. Названная самой царицей!
     - Дай время и у нас будет дом, не хуже Родоконаки. За пять лет в Одессе построено 1000 новых каменных домов, магазинов. Пойди по улицам и сама увидишь.
     Участки земли тогда выделялись бесплатно, но с обязательным условием в годичный срок «возвести дом под крышу, в  противном случае, по истечении срока, отбирать
место без уважения», невзирая на лица. Требовалось вести строительство дома быстро и по согласованию с архитектором городской Управы. Последнее правило соблюдалось неукоснительно. Категорически требовалось засаживать участок деревьями, особенно по красной линии фасада по специальному плану и поливать регулярно каждое дерево «с тщательностью досмотра собственных детей».               
   А с водой в молодой Одессе была напряжёнка, на этом хорошо зарабатывали водовозы, развозившие чистую питьевую воду по домам, а для полива – отдельно возили в больших деревянных чанах, выливая воду под надзором хозяев прямо под деревья. За каждое засохшее, не привившееся дерево, хозяин участка должен был высадить за свой счёт два новых дерева. Городская администрация следила за высаженными деревьями с большим тщанием.               
   И с развлечениями не всё благополучно было в той Одессе, хотя де-Рибас и позже Ришелье, уделяли этому серьёзное внимание. В домах устраивались танцы, балы, маскарады по удобному и придуманному случаям. Каждый жилой дом в Одессе имел собственное имя по фамилии владельца. Номера домов да названия улиц появились значительно позже, но некоторые имена остались в памяти одесситов на  многие  годы: дом  Пташникова на Тираспольской угол Старопортофранковской (Комсомольской), дом Вагнера на Дерибасовской угол Екатерининской, дом Прокудина на Гулевой (Льва Толстого). Многие думали, что улица названа в честь возможности прогуляться по красивейшей улице Одессы, ан нет, она названа  по  имени одного из застройщиков улицы – болгарского купца Гулева, дом Новикова на Дерибасовской угол Ришельевской, дом Навроцкого  на  Ланжероновской  угол  Ришельевской (где ныне ЗАГС возле оперного театра), дом Папудова (у Соборной площади).
     - Походи, посмотри на нашу новую Одессу, залюбуешься.
     - Ходила по этой пыли, аж глаза застилает. Если дождь, то грязь непролазная. Жуть.
     - Дай время, всё будет и дом и удобствия.
     - Где? На пустыре? Там одни козы гуляют. Бросили тебе кость, а ты и рад. Где строятся другие? И где ты? – вне себя орала во всю глотку Лизавета.
     - Ты что, слепая. Рядом строятся три больших дома. По закладке, видать, побольше нашего.
     - Так ты и дом строишь маленький? – не унималась Лиза.
     - Перестань орать, устраиваешь смуту, мой сын испугается твоих криков.
     - Ты уверен, что это твой сын? – ехидно парировала жена.
     - А то же! Чей же он? Весь в меня.
     - Чем? Два уха, два глаза – вот всё сходство. В тебя – хилостью натуры и трусостью.
     - В трусости меня не обвиняй. Я герой, облагодетельствованный самой Императрицей.
     - Попался под руку, она и облагодетельствовала. Ничтожный ты человек. Нет в тебе ни духу ни силы, одна рука на перевязи – вся твоя отвага.
     - Что ж ты пользуешься благами ничтожного человека столько лет?
     - Для удобствия и выгоды, - не унималась жена, - хорошо быть графиней.
     - Из грязи в князи, - съязвил Никита.
     - У  самой  Императрицы фрейлины из грязи, задаются, фу! Противно. Катька Молчанова, дочь ничтожного чиновника. Повезло. Взяла её на воспитание сама Нарышкина и определила её в благородные девицы. Ещё одна Катька, подбирала Владычица по именам, что ли, Нелидова.
     - Так они учились в Смольном, а ты и читаешь-то с трудом.
     - Читать может любой дурак, а жизнь строить – не каждый сможет, - не унималась разбушевавшаяся Елизавета.
     Жизнь в первые годы становления Одессы была не из лёгких. Только зарождалась жизнь. С продуктами временами были перебои, то одного не доставало, то другого. Молоко, чаще козье, и всякие молочные поделки, доставляли бабы из соседних татарских поселений, фрукты и овощи завозились морем из Греции, Турции и самой Италии, а зерно и фураж возами привозили из Молдавии, Галиции, Волыни. Сплошным потоком шли в Одессу на строительство домов лес Закарпатья, скобяные изделия, стекло, фарфор из-за границы. Даже хлеб выпекали себе сами хозяева. Но времена менялись, хотя и медленно. Появлялись ремесленники: пекари пекли хлеб, бондари клепали бочки, каретники делали  повозки, дрожки, тарантасы, биндюги, извозчики заводили лошадей, молочники закупали коров, портные, ходившие из дома в дом, шили на всю семью. А город требовал всё новых и новых ремесленников. Трудно было возить каждую мелочь издалека: варить свечи, топить жир и дёготь для колесной смазки, выделывать кирпич и пилить камень для стройки домов и многое чего требовалось новому, быстро растущему, городу. 
     - Какие балы закатывали в столице знатные дома, сколько было веселья, а тут, в твоей хвалёной Одессе, скукота, - не унималась Лиза.
     - Зачем же ты так. Танцевальные вечера устраивают у Родоконаки, у купца Степана Рожнова и майора Рейзмени.               
     Бойкие на устройства веселья были в те годы австрийская поданная еврейка Рухля Давидова и Анна Львова. Они тоже устраивали танцы в своих домах. Один из курьёзов вошел в историю по записям в книге Управления, жалобы в магистрат купчихи Рожновой. Она получила разрешение на устройство у себя бала в ночь на 1-е января 1800 года – начало ХIХ века. Дом был разукрашен гирляндами, освещён факелами, съезжались гости, заиграли му-зыканты встречный марш, но пришел полицейский пристав, запретил проводить вечер и разогнал гостей, но еврейке Рухле разрешила полиция провести Новогодний вечер, видно та дала кому надо куш побольше.
     - Там принимают только по приглашениям. Пойди, получи, герой, - саркастически заявила Лиза.
     - Ты раньше не говорила. Попробую.
     В те годы богатые столичные дома изощрялись, стремясь перещеголять один другого. Пришла в столицу из Франции мода на балы-карнавалы. Разнообразию костюмов, фанта-ии не было предела. Приглашалось самое блестящее общество: царский двор, фрейлины, фавориты, сенаторы, промышленники, купцы с жёнами, дочерьми на выданье, ищущими выгодных женихов. Молодёжь, особенно девицы, готовилась к таким празднествам, как к главным событиям жизни. Выдумкам пышности и оригинальности обустройства балов не было предела. Зажигались все светильники, факелы, освещавшие всё пространство от входных дверей до самой последней комнаты больших дворцов. На деревьях, если  при  дворце бывали   соответствующие свободные и засаженные площади, вывешивали разноцветные китайские фонарики, сверкающие всеми цветами радуги в столичном небе. Сколько пожаров бывало от таких забав, ни сказать, ни пером описать. Балы на свежем воздухе устраивались в летние месяцы, когда наступали белые ночи, когда ночи, как и не было.
                И, не пуская тьму ночную
                На золотые небеса,
                Одна заря сменить другую
                Спешит, дав ночи полчаса.
                (Писал позже Александр Сергеевич Пушкин).
     Раздолье музыки. Она звучала в залах, на аллеях, всюду. Гости упивались свободой, весельем, вседозволенностью. Сколько книг, кинофильмов, шуток, анекдотов, флирта, кратких романов,  безумств, трагедий, скандалов написано, поставлено, рассказано про балы-карнавалы, про таинственных дам в масках. Подготовка к таким событиям длилась месяц и более. Приглашения рассылались заранее по строго выверенным спискам, не дай Бог, пропустить кого или пригласить не того. Скандала не оберёшься.
   Но вот дан сигнал к началу бала. Один за другим въезжали экипажи с дамами во дворец, дамы-маски в сопровождении кавалеров, мужей, мам, тёток, бабушек, кого угодно, выходили из разукрашенных кабриолетов, карет, но самостоятельно девушка не могла явиться на бал.
   Одесса стремилась подражать столице. Мода. Проблема в устройстве большого бала была в отсутствии соответствующего помещения. В Одессе только планировались постройкой общественные увеселительные заведения. Поговаривали о строительстве городского театра. Первый   публичный  бал в Одессе на городские средства дали 23 сентября 1797 года в ознаменование открытия «Одесского иностранного магистрата».
     - Пробуй, пробуй, достань приглашение, - заключила Лиза.
     Утихомирить жену временами не представлялось возможным, она распалялась до такой степени, что в ход шли любые вещи, попадавшиеся ей под руку. При таких скандалах Никита готов был её придушить. В его памяти всплывали самые трагические моменты войны, ранения, скандалы с женой по поводу её пренебрежения ребёнком.   
   А тот случай в Жёлтых Водах, где кавалькада из нескольких экипажей с гражданскими лицами различных сословий, едущих на юг по велению начальства или просто сами по себе, пристроившихся к полку, перебрасываемому из столицы на юг для усиления русской армии, когда остановились на отдых для пополнения провизией и фуражом.
   Военные разбили бивуак, а гражданские мылись и стирались в речке, и спали в своих же экипажах. Удобств мало, но что поделать, дорога тяжёлая. Близко конец утомительной дороги, через несколько переходов – долгожданная Одесса. Лето в разгаре, днём жарко, а по ночам душно.
   Никита проснулся среди ночи. Рядом жены не оказалось. Сынишка крепко спал. Видно, до ветру вышла, - подумал Никита. Он и сам частенько выходил ночью по нужде и приходилось отходить подальше от стоянки в степь. Вылез из экипажа размять суставы. Тёмная ночь, в высоком небе бриллиантовые звёзды, как приколоченные к чёрному небосводу, мерцали серебром в вышине. Цикады пели свою бесконечную песню. Стреноженные кони паслись в степи. У коновязи слышались тихие отголоски смеха и разговоров. Никита решил пройтись  немного, чтобы не смущать жену, которая могла вернуться с ночного выхода по неотложному делу. У временной коновязи, устроенной военными из ряда повозок, на земле высилась копна сена, а на ней, шевелящаяся во всё убыстряющемся ритме, пара. В слабом звёздном свете мелькала туда-сюда, туда-сюда голая задница и ноги, обутые в офицерские штиблеты. Повизгивание и хохоток дамы, тревожил воображение Никиты. Вот офицерики, своего не упустят, - мелькнуло в голове Никиты. Он прошёл мимо, сделал немалый круг и вернулся к своему экипажу. Жены на месте не было. Он влез внутрь кареты и пытался заснуть. В это время подошла жена и не со стороны степи, а как раз со стороны коновязи. Она была разгорячена и глубоко дышала. Устроившись спать, она ворочалась с боку на бок. От неё исходил жар, как от натопленной печки. Никита с отвращением повернулся на бок. Сон не приходил. Кончилось тем, что он чертыхнулся, накрылся шинелью с головой и заснул.

                * * *
     Ребёнка нарекли именем деда Никиты, Петра Никитича Панавина – Петром, а получилось, вроде, как в честь Петра Великого, почитаемого при дворе Екатерины II. Родился сын крепким и здоровым. Роды у Елизаветы Пантелеевны Панавиной, урождённой Пресыпкиной, прошли почти нормально, без особых отклонений. Чувствовала она себя сносно. Быстро отошла от послеродовой слабости.               
     Кормила ребёнка до полугода, подражая дамам высшего света, приобщившись к балам, раутам, приёмам, отлучила ребёнка от груди, ссылаясь на отсутствие молока, туго пе-ревязав груди полотенцем. Потом очень жалела. Груди стали маленькими, не то, что  у  многих  дам  с  пышной грудью, кормившие по трое и больше детей, сохраняя крепкий и красивый стан и стать. Поначалу жили они в семье родителей, Петра Никитича Панавина, чуть ниже средней руки служащего Городской Управы Санкт-Петербурга. Дома  своего они не имели, поэтому позже квартировали у богатого домовладельца в центре города, купца Баскова, строившего и сдававшего внаём доходные дома.
                Короткая справка
     В Басковом переулке в разные годы жили люди с известными фамилиями: поэт А. В. Кольцов в доме № 12 – 1838 год, публицист Н. Ф. Анненский – в доме № 17 – 90-е годы ХХ века, академик Д. С. Лихачёв – в доме № 35 – 50-е года ХХ века, участник революционного движения И. С. Уншлихт – в доме № 41 – 1917 г., в доме № 8 в 1941-1945 г.г. находился штаб Ленинградского гвардейского истребительного авиакорпуса ПВО, Владимир Владимирович Путин – в доме № 12 – 60-е годы ХХ столетия, Президент Российской Федерации (2000-2008).

                * * *
     Справиться с прихотями Лизы, с её затратами на платья, туфли, заказами карет на выезды, парики и всякие безделушки, Никите, даже при его приличном жаловании по да-рованию от самой Императрицы, было не легко, а в Одессе – и подавно. Строился новый дом, затрат – не счесть, а ей подавай прислугу в доме, балы, выезды. Никита обращался к отцу несколько раз с просьбой выслать немного денег на обустройство, на приобретение партикулярной одежды своей, мундира, сабли, положенной  по  рангу, но  со  временем  отец ответил, что дела в поместье идут плохо, второй год неурожай, скотина дохнет и помочь деньгами не в силах. Ни военного содержания от казны, ни должностного оклада в соляных складах катастрофически не доставало. Жена подталкивала Никиту заняться торговлей той самой солью, которую он охраняет. Никита дико взрывался на её намёки.
     - Скорее я пойду по миру, чем предам Государственное доверие.
     - И пойдёшь по миру, ничтожный муж, - кричала Лиза.
     При каждом скандале на громких тонах, маленький Петя забивался в угол. С самого раннего детства, ещё в столице, он со страхом взирал на разбушевавшуюся маман, на огор-чённого отца, не понимая сути скандалов, но и ему доставалось. Скорее всего и не в него целились, но доставалось, почему-то, ему. С годами он начал понимать, что в семье не всё ладилось, что мать негодует из-за отца. Пётр боялся матери и не любил её. Сказать, что отца он любил, так нет, но ему было жалко несчастного отца с больной левой рукой, мало приспособленного к жизни, к работе. Долгие годы он видел отца, раненная рука которого лежала в повязке через плечо или висела, как плеть вдоль туловища. Отец никогда не брал сына на руки, может по ранению руки, редко ласкал его, не умея или не желая заниматься сыном.  Вот так рос Пётр Никитич,  маленький  граф,  в  обстановке ссор, скандалов,
безразличия со стороны родителей к малому ребёнку.
     К концу года, когда заканчивался срок строительства, дом был готов. За поспешность, пришлось платить не предусмотренные сметой деньги, но  другого  выхода не было, иначе отобрали бы и участок и недостроенный дом, получив часть затраченных денег, а недостроенный дом пошёл бы с молотка. Многие недостроенные дома в быстро растущей Одессе продавались, в лучшем случае, за полцены.
   Торжественно устроили въезд в новый дом, собрались коллеги по работе, представители городской администрации. К открытию дома героя войны обещал прибыть сам де-Рибас с караулом, но судьбе не пришлось осуществиться. Павел I срочно отозвал де-Рибаса в Санкт-Петербург, состоявшего членом адмиралтейств-коллегии и вскоре стал генерал-кригс-комиссаром. Через два года император произвел де-Рибаса в адмиралы «за хорошее исправление порученной комиссии» и назначил «сверх возложенных на него должностей» управляющим Лесным департаментом, оставив в звании генерал-кригс-комиссара. Но не прошло и полгода, как по ложному доносу, и тогда были такие случаи, император уволил со службы де-Рибаса за злоупотребления в лесных доходах.

                Историческое отступление

     Иосиф (Хосе) Мигуэле Паскуаль Доминико де-Рибас-и-Байон или Иосиф (Осип) Михайлович де-Рибас, как называли в России испанца по происхождению Иосифа де-Рибаса. Для того чтобы чудеса появления его в России совершились, дону Мигуэлю, отцу нашего героя повествования, пришлось с Пиренейского полуострова перебраться на Апеннинский, вступить в неаполитанскую королевскую службу и достигнуть высокого звания директора в Министерстве морских и военных дел. Именно в Неаполе директор де-Рибас встретил прекрасную шотландку из древнейшей благородной ирландской фамилии лордов Дункан и Фингальд, Маргариту Плюнкет. Каталонско-неаполитанско-шотландская смесь произвела на свет 6 июня 1749 года в Неаполе Иосифа де-Рибас-и-Байон. Затем появились на свет и другие юные де-Рибасы: Эммануил, Андрей и Феликс. Всем им судьба представила стать зна-менитыми гражданами той Одессы, которая только через полвека появится на географической карте.
   (Меня, как автора этих строк, иногда спрашивали, зачем вплетать в сюжет всякие лирические и исторические отступления, справки и пр. Это же не документальная работа. На это я отвечал, что по ходу сюжета всплывают исторические личности, о которых многое известно, или неизвестно, читателям. И считаю уместным напомнить о них, чтобы освежить в памяти некоторые подробности их биографии – прим. Автора).               
     Молодой Иосиф де-Рибас получил хорошее образование, особенно в отношении европейских языков, владел в совершенстве испанским, а также итальянским, латинским, английским, французским и немецким (позднее он обучился и русскому языку) и имел широкие познания в военном деле, математике, архитектуре, строительстве.   
     К 20-ти годам Иосиф де-Рибас служил лейтенантом Самнитского полка в неаполитанских войсках. Проездом из Ирландии в Ливорно он «случайно» познакомился с командующим российскими войсками и флотом на Средиземном  море  графом  Алексеем   Орловым-Чесменским  и оказал ему услугу в «тайной государственной операции», успешно наблюдал за воспитанием, заграничным лечением, а затем возвращением в Петербург юного графа Боб-ринского. Интересна фамилия и судьба самого юного Бобринского.               
     Граф Бобринский был «тайным» сыном Екатерины II и Григория Орлова. Его появление на свет связано с тайными страницами истории, точнее, с семейными тайнами высших лиц Российской Империи.
     А вот с этого места поподробнее о семейных тайнах, скажет заинтересованный читатель. Интересно проследить происхождение самой императрицы. Есть убедительные доказательства, что её настоящим отцом был не принц Христиан-Август Ангальт – Цербстский, как считалось, а русский вельможа Иван Иванович Бецкий (Бецкой), живший многие годы в Европе. Молодой, широко образованный, красивый молодой человек. Он, в свою очередь, был внебрачным сыном князя Ивана Юрьевича Трубецкого (обычное дело в России). В будущем сам князь Трубецкой приложил немало усилий, чтобы выдать замуж свою «внучку», Софью-Августу,  за русского престолонаследника.   
     Екатерина (Софья-Августа) родилась в 1729 году, а в 1745 году, в возрасте 16 лет, её выдали замуж за наследника русского престола Петра, племянника императрицы Елизаветы. Её законный ребенок, будущий император Павел, родился только через 9 лет. По официальной версии детей у неё больше не было. Отношения между супругами были неприязненными, даже враждебными, нелюбовь к мужу, княжна, а потом – императрица, перенесла и на сына. Понятно, что  раньше  или  позже  у  неё  должны были появиться «аманты» - фавориты.     Одним из них (но не первый) был Григорий Григорьевич Орлов – натура кипучая, безудержная, человек, способный на большие подвиги и на низкие пороки, как и многие     другие из стаи «екатерининских орлов». Екатерина стала императрицей после короткого царствования своего мужа Петра III в результате дворцового переворота 28 июня 1762 года. Самое активное участие в нём принимал Григорий Орлов и  его  четыре брата  (все они служили офицерами-гвардейцами, а впоследствии стали графами, а сам Григорий – Светлейшим Князем). Через несколько дней после переворота Петр III был убит. За два с половиной месяца до переворота Екатерина второй раз в своей жизни (но не в последний) стала матерью. 11 апреля она в Зимнем Дворце тайно родила мальчика. Его обмыли, завернули в бобровую шубу и вывезли из дворца. Петра III на несколько часов удалось выманить из дома. Для этого преданный императрице камер-лакей Василий Шкурин поджёг свой дом (!). Петр умчался смотреть любимое зрелище. Он любил пожары. Дитя нарекли Алексеем, отчество дали по отцу, Григорьевичем. Воспитывался он в семье Василия Шкурина, которому Екатерина пожаловала придворный чин действительного камергера, приравнивавшийся к полному генералу. Получил Шкурин в подарок за «усердие и молчание» ещё 57 000 рублей, 1027 душ крепостных и несколько имений недалеко от Гатчины. Масштаб, однако, императорский. Тайная любовь к «дитяти любви» длилась все годы жизни Екатерины. Екатерина прожила, как сказали бы сейчас, в «гражданском браке», с Григорием Орловым более 10 лет. Облагодетельствованный деньгами, наградами и имениями, он хотел стать законным мужем императрицы. Но  монархи  никогда  не  могли  подчиняться сердечным влечениям.
     Ну, точно, как в современной песне в исполнении Аллы Пугачёвой:
                Всё могут короли, всё могут короли.
                И судьбы всей земли вершат они порой,
                Но, что ни говори, жениться по любви,
                Не может ни один, ни один король…
               
     В их брачных союзах главными были государственные, точнее династические, интересы. Сенат воспротивился этому браку. Канцлер Никита Иванович Панин, он же воспитатель наследника престола Павла Петровича, сказал четко: «Графине Орловой не быть на престоле». Венчание не состоялось. Но, всё же, она постоянно думала о будущем своего «левого сына», хотя задача эта, тайная задача, была непростая. Её шаги были неспешными, с прицелом на десятки лет вперед.
   Справка из Уложения российского: В 1763 году Екатерина составила документ, по которому «малолетнему Алексею Григорьевичу, сыну князю Сицкому!» даровалось имение, в Тульской губернии стоимостью 100 000 рублей, совместно с сёлами Бобрики и Богородицкое с прилегающими деревнями общей площадью 200 000 десятин и насчитывающее 11 000 душ крепостных. «Князь Сицкий!» - этот древний княжеский род восходил к Рюрику, он связан родством с Романовыми. Но, оказался прокол, этот род давно прервался, вымер без наследников по мужской линии. Тогда самодержица придумала ребенку нового отца, ар-мейского капитана князя Григория Сицкого, «который за нас потерпел» - погиб в битвах за Россию.               
     Этот план не был тогда полностью осуществлен. Когда мальчику исполнилось четыре года, его отправили на год в Швейцарию. Сопровождал его в поездке Иван Иванович Бецкий, фактический дед мальчика. Он, конечно, был посвящен в сокровенную тайну «дочери».   Наследник престола Павел серьезно заболел. Врачи не надеялись на выздоровление Павла. В случае смерти сына-наследника его мать, Екатерина, теряла все права на корону, она судорожно искала выход. Она задумала хитрость, даже объявить своего бастарда, незаконно рождённого сына Алексея, младшим сыном Петра III, дать ему фамилию Романов, и, следовательно, новым наследником. Но так случилось, что Павел выздоровел. Как шутят до сих пор: «Несмотря на все старания врачей, больной выздоровел».               
     Она всей душой стремилась дать Алексею, если не титул российского императора, то хотя бы короля или герцога какого-нибудь германского государства. C этой целью русская императрица затеяла сложную многоходовую дипломатическую интригу. Как известно, Петр III был сыном Голштинского герцога, а ко времени своего переезда в Россию – уже полноправ-ным властителем этого небольшого государства. Северогерманские княжества имели сложную многовековую политическую историю. Они дробились, воссоединялись, меняли династии и титулы властителей, завоёвывались сильными соседями (Пруссией, Швецией, Данией) и освобождались.               
     В первой половине XVIII века северная часть Голштинии – Шлезвиг, была завоевана Данией. Ей также принадлежа-ли и другие германские земли (в частности Ольденбург).
Дания предложила Петру Федоровичу, тогда еще Великому князю, обменять всю Голштинию на Ольденбург (плюс другие более мелкие земли). Петр под влиянием Елизаветы отказался от всех своих прав, но Екатерина в 1765 году начала разыгрывать «голштинскую карту». Эту сложную «мамину» интригу развеяло сильное человеческое чувство Алексея Григорьевича – любовь.               
     Задатки у Алексея были хорошие. Он серьезно интересовался астрономией, собирал библиотеку, в ней были представлены труды по самым разным областям знаний: 
медицине, алхимии, минералогии, торговле, географии. Он коллекционировал телескопы, даже строил обсерватории. В целом, был достаточно широко образован, обходителен в быту, но упрям и вспыльчив. Здоровья он был некрепкого,  и данных для управления государством у него не было. Наметив, как она считала, будущее тайного сына, государыня усилила заботу о нем – ежемесячно посещала его в одном из имений Шкурина, открыто взяла его в новую по-ездку по стране и, наконец, в 1770 году отправила его в Лейпциг, в военную школу. На этом настоял Григорий Орлов. Другой карьеры для сына, кроме военной, он не видел. Через два года Екатерина окончательно порвала с Орловым, дополнительно наградив его всеми мыслимыми и немыслимыми знаками милости.               
     Жизнь Алексея во всех отношениях, кроме материально-го, нельзя назвать благополучной. Двойственность поло-жения сказалась на его характере и судьбе. В восьми-летнем  возрасте  он  попал в чужую страну, в незнакомую
среду, его стали учить тому, к чему он не имел склонности. Близких друзей у него не было. Екатерина много сделала для обеспечения будущего своего младшего сына. Все это происходило тайно или под прикрытием других, открытых дел. Требовало это огромных сумм. На этом фоне никто не мог её упрекнуть или даже заметить, что все это она делает для Алексея. В Лейпциге, например, вместе с ним находилось ещё несколько дворянских отпрысков. Финансовые вклады (в том числе из её личных денег), которые поступали на счет Воспитательного дома, тайно предназначались для Алексея. Директором этого дома был всё тот же верный Бецкой. Сам же он был побочным сыном графа Трубецкого и получил усечённую фамилию от Трубецкого – Бецкой, превратившуюся в Бецкого, надежный хранитель секретов государыни. Он же оставался опекуном «своего» внука до 1787 года.               
     Почти незамеченным для царского двора осталось строительство большого дворца в Бобриках, имении, которое мать подарила сыну при его рождении. Название этого ничем непримечательного поселка позже станет фамилией и графским титулом Алексея – Алексей Бобринский. Символично, что незаконнорожденного младенца тайно вынесли из дворца, укутав в бобровую шубу.
     Вот и завязывается узел – граф Алексей Орлов, выполняя задание своего знаменитого брата, графа Григория Орлова, просит своего нового знакомого, де-Рибаса, тайно вывести в Россию мальчика – Алексея, будет не так заметно, всё же иностранный поданный, а не знаменитый вельможа российский империи. Де-Рибас передал мальчика попечителю, знатному  вельможе и государственному мужу (дедушке, Ивану Ивановичу Бецкому), женился на его побочной дочери (тоже внебрачной – семейная традиция), Настасии Ивановне  Соколовой, по  всей видимости, вымышленной фамилии, которая была камер-фрейлиной Императрицы, стал известен самой Императрице, был принят в высшем свете, при дворе (был ли  он в фаворе у самой Императрицы – загадка?), допущен даже на её интимные вечера в Эрмитаже, получил чины (надо отметить – заслуженно). По окончании шляхетского корпуса он попросился в действующую армию, на юг, к Потёмкину.
     Вот так де-Рибас оказался строителем Одессы. Но самое  интересное  удалось раскопать  в биографии Иосифа де-Рибаса. Он произошёл из иудеев, попросту, еврей, вер-нее, из маранов, хотя считался католиком.               
     Но кто они такие – мараны? Когда в 1492 году их католическое величество, король Испании Фердинанд под нажимом его жены Изабеллы издал указ об изгнании всех евреев из страны, то остались в Испании лишь те, кто принял христианство.  Между прочим, через некоторое время после изгнания евреев, Испания из мировой очень сильной в военном и экономическом отношении державы, превратилась на многие столетия в отсталую европейскую провинцию. Так в 13-м веке случилось и с Англией, которая выгнала всех евреев из страны, так случилось и с гитлеровской Германией. Учит ли история чему-нибудь – трудно сказать, как видно – нет.               
    Однако среди оставшихся в Испании евреев немало оказалось таких, кто в тайне сохранил приверженность иудаизму. Вот их-то и назвали маранами, что означало по-испански - «свиньи». Маранов безжалостно преследовала инквизиция, их  лишали  всего имущества в пользу короля, изобличенных, инквизиция подвергала страшным пыткам, сжигала на кострах. Тем не менее, в Испании и Португалии семьи  маранов  вплоть  до  ХХ  века  умудрялись хранить традиции былой веры. Одной из традиций, соблюдаемой более всего, были браки только между членами своей общины. Евреи на Пиренейском полуострове поселились еще во времена римского владычества, после падения Иерусалимского храма и изгнания евреев из Иудеи. Однако в период интенсивного распространения христианства в Европе они подверглись жестоким преследованиям. Впрочем, преследования исходили и от арабов, завоевавших Испанию в VIII веке н.э. Правда, вскоре их эмиры приблизили к себе выдающихся членов еврейской общины, особенно ученых, финансистов, архитекторов и строителей. Были среди них и военачальники, командовавшие мавританскими полками, инженеры, возводившие замки и крепости.
      Известным исследователем истории Одессы, Оскаром Судаковым, раскрыта подлинная биография основателя Одессы, адмирала Иосифа Михайловича де-Рибаса. По происхождению он еврей, точнее – испанский маран. Предков де-Рибаса в свое время пригласил на службу ко-роль обеих Сицилии, назначивший Мигуэля де-Рибаса, отца Иосифа, военным министром. Хронист далее пишет, что у короля Альфонса Восьмого Кастильского (1166-1214 гг.) в его армии было: «…много сеньоров из Толедо, богатых и грамотных евреев, которые доблестно, как рыцари, сражались с маврами…». Король Альфонс Десятый, ещё будучи наследным принцем, командуя кастильской армией, санкционировал включение в её состав двух полков, полностью укомплектованных евреями. При взятии Севильи в 1298 году  эти  полки  отличились своей стойкостью и в награду за верную службу и мужество в бою этот король, прозван-ный «Мудрым», даровал их воинам большой участок плодородной земли для учреждения еврейской колонии.         
     Он также передал иудеям Севильи три мечети, для превращения их в синагоги, взамен сожженных маврами. Может быть в этом и была интернациональная сущность самого Иосифа де-Рибаса, хранившего в генетическом подсознании гонения на евреев и относившегося к другим народам с уважением и справедливостью, оценивая людей не по их происхождению, национальности, вероисповеданию, цвету кожи, а по их делам, по их уму, по их человечности.

                * * *

     Готовый строительством и убранством дом графа Панавина осветили, караульная команда произвела три залпа салюта в честь героя Русско-турецкой войны, в честь постройки ещё одного каменного дома в молодой Одессе. Дом получился на славу, хотя и не такой большой, как хотелось Елизавете. Она ни разу не посетила строительство собственного дома за весь год его возведения. Лиза своим скудным воображением всё равно при строительстве дома не поняла бы самого дома в готовом виде, хотя на плане он выглядел значительно красивее, чем в действительности. В целях экономии средств, пришлось кое от чего отказаться, выбросив излишества, как казалось, Никите Петровичу Панавину. На плане, утверждённом Городским Управлением, дом был с колоннами, портиком,  с красивым въездом, забором по красной линии, клумбой-цветником перед домом. Но на это не хватило ни времени, ни денег. Потом достроим,- думал граф Панавин.               
     На каждое изменение пришлось испрашивать разрешение в Городском Управлении за наблюдением в строительстве. Управление шло навстречу строителям, с письменными обязательствами завершить недоделанное. Но, как часто бывает в России с давних времен и по сей день, всё, что делалось временно, оказывалось наиболее постоянным на многие годы. При жизни графу Панавину так и не пришлось доделать недоделанное. Современный вид дома пришлось заканчивать, и даже больше, княгине Потоцкой. Дом теперь так и называется «Дом Потоцкой».
     Переехав в собственный дом, Петя  сошёлся с сыном кучера, Потосом, старше его на пять лет. Тот называл Пётю графинчиком, на что уж не совсем маленький граф страшно обижался.
     - Я не графинчик, я граф, Пётр Никитич Панавин, - гордо отвечал Пётр.
     - Ну как же, отец твой граф, мать – графиня, а ты – графинчик, - отвечал, подсмеиваясь над ним, Потос-грек, как его называли все.
     - Но из графинчика пьют наливку, - отбивался Петя, - а я не графинчик, из меня нельзя пить, я мальчик. Из мальчиков пить нельзя.   
     - Хорошо, буду называть тебя графом.
     - Лучше называй меня Петей, - решил «графинчик». – Почему имя у тебя такое, непонятное, - задумчиво спросил Петя.
     - Так то греческого происхождения оно. Говорят, что – «влечение» оно означает, «интерес».
     - Какой такой интерес?
     - Всё мне интересно узнать и отведать на вкус,  - смеясь, ответил Потос.
   
                * * *

     Графиня Елизавета Панавина «случайно» познакомилась с княгиней Александрой Гавриловной Головкиной. Было ли это такой уж случайностью. Лиза неустанно искала пути попасть в высший свет одесского общества. То ли было в столице. Как-то сразу она оказалась на самом верху, но не смогла удержаться, голова закружилась от высоты, от успеха, от сомнительного успеха, за что и поплатилась высылкой в далёкую глушь – в Одессу. Она этого не поняла в столице, не понимала и в Одессе, почему она не может пролезть в верха. Ей казалось, что там сплошной праздник, дворцы, балы, кареты, приёмы, молодые красивые ухажёры, богатство, любовные утехи… как в столице.
     Так ли в жизни много случайностей? Случайно может родится в семье мальчик или девочка, красивый и здоровый ребёнок или урод и больной. Многое предопределено генетикой. Не может, практически, родится у белых людей чёрный ребёнок, если по близости не было другого случайного соблазна. Счастливая случайность – и ты выиграл много денег в лотерею. Но какая же это случайность?               
     Как в том анекдоте: «Боже, помоги мне, - молит Всевышнего бедный человек, - пошли мне немного денег. Трое детей, жена болеет, я очень мало зарабатываю. Помоги мне, Боже, сделай так, чтобы я хоть выиграл в лотерею. Другие же выигрывают». На что Бог ему ответил: «Рад тебе помочь. Но ты купил хотя бы себе один лотерейный билет».
     Следует ли ждать случая? Не продуктивно. Ищи и обрящеся, как говорится в святом писании. Вот и искала наша «девица», Елизавета Пантелеевна, вновь обращённая графиня Панавина, случая. Он и подвернулся в лице престарелой княгини, Александры Гавриловны Головкиной.
     - Дорогая княгинюшка, - польстила старой княгине Лиза, - сколько же в вас красоты не земной, не налюбуешься.
     - Милая моя деточка, - ответствовала княгиня. – Что теперь? Ничего не осталось от той Александры, которая блистала на балах в царском дворце. Было время!  А ты от кого будешь?
     - Графиня Елизавета Панавина, - гордо отвечала Лиза.
     - Паниных я знавала, а вот Панавиных – не слыхала. Каких краёв вы?
     - Дорогая княгинюшка, мы только названы. Муж мой, Панавин Никита Петрович, герой турецкой компании. Имение наше в Псковской губернии, - умолчала Лиза, на всякий случай, что и имение даровано Екатериной II, что сама она и муженёк её из мещан, не богатого и мало знатного сословия.
     Вот так, случайно брошенный Лизой комплимент дряхлеющей старухе при случайной встрече в только-только открывшейся лавке французского белья, куда зашла княгиня присмотреть себе новенькое фривольное нижнее бельё, привезенное  из Франции, и Лиза, зашедшая туда же полюбоваться, не более того, потому что купить самую малость, не имела материальной возможности.
     Была ли та случайность? Может быть, только их встреча в этот день и в этом месте. Лиза искала возможности и нашла её в лице стареющей княгини. Жизнь Лизы изменилась кардинально.
     - Дорогуша, я что-то не видела тебя на балах. Сразу бы приметила. Ты такая яркая, молодая, необычная в наших краях?
     - Как же мне бывать на них, если муж мой израненный и не танцует. А самой мне не положено.
     - Просила бы я тебя сопровождать меня, при случае.
     - Всегда рада, с превеликим удовольствием составлю Вам кампанию, такой милой, красивой княгине. Я и в столице часто бывала на балах и приёмах у царицы в честь героев Отечества.
     Княгиня Александра Головкина, почти ежедневно, присылала за Лизой экипаж и привозила в свой шикарный дом. Слуги, лакеи, повара, кучера, лошади. Шикарно. То, что искала Лиза. Прекрасно  обставленная  мягкой  французской мебелью большая комната – зала, вся  застланная коврами,  поразила Лизу своей роскошью. Громадное зеркало из бемского стекла висело между окнами, окаймлённое по бокам яркими китайскими драпировками, по  стенам  висели шикарные картины  предков - князей и графов  в тяжёлых золоченых  рамах, на ажурных полках  и  в стеклянных горках стояли прелестные, искусно изготовленные, фарфоровые изделия из далёкого загадочного Китая, видно очень дорогие и хрупкие безделушки. Лизе ранее, даже в столице, не приходилось бывать в дорогих домах, её просто туда не приглашали, не считая нескольких балов в грандиозных замках, ей провинциалке, казались сказочными, недосягаемыми и так желанными - вся эта обстановка.
     Долгими холодными зимними вечерами с большим интересом слушала Лиза рассказы княгини о жизни высшего общества России на протяжении многих столетий. Сколько в них было интриг, страсти, красоты, несчастий, трагедий. Зимние вечера в Одессе были особенно неуютными. Дома не отапливались, не считая кухни, где стояла огромная плита для приготовления пищи. Сооружать печи, обогреваемые простые сельские дома, в барских  покоях, считалось неприличным а голландские печи, покрытые израсцами, ещё предстояло появиться в Одессе. Зимой зажиточные хозяева облачались в тёплые, стёганные халаты, а на ночь их постели слуги обогревали  флягами с горячей водой. Хоть и не лютые зимы были в Одессе, но, случалось, заваливало снегом, гололёды по ночам, с распутицей, грязью и сыростью днём с появлением солнышка, промозглые ветры с бушующего моря. Не уютно бывало в Одессе зимой.   
     Родословную сохранила княгиня в памяти своей, аж с XV века. Как завороженная, слушала Лиза совсем не знакомую ей жизнь. В столице у Лизы не было близких подруг из высшего общества, некому было делиться с ней своими мыслями и думами о жизни своей и предков. Начинала княгиня обычно издалека, часто повторяясь, но это не смущало Лизу, она внимательно слушала. Княгиня была отменным рассказчиком:
     - Мы, Головкины – дворяне, князья и графья еще с первой половины XV века. Ты представляешь себе, наш род с XV века, а сейчас вот-вот XIX, больше трёхсот лет. Страшно подумать. А сколько было всего за эти смутные и счастливые годы. Сохранились в памяти несколько помещиков Головкиных в Бежецком Верхе. В XVI веке некоторые из Головкиных служили в знатных боярских домах, и тогда же выделились отдельные ветви Головкиных. Детей много бывало в семьях. От Ивана Анисимовича, от Ивана и Матвея Никифоровичей и от Григория Яковлевича и его внука Несветая Иосифовича. В потомстве у них были: Иван Дмитриевич Головкин, помещик московский и брат его Евфимий, умерший   лет  сто  пятьдесят  тому, служил келарем Троицко-Сергиева монастыря с именем Евстафия. У  племянника  Ивана – Семена Родионовича, сын Иван Семенович, служил постельничьим и окольничьим царя Петра Алексеевича, а его сын, Гавриил Иванович, в  графы
возведенный в 1709 году в Римской империи. Он и начал собою первый на Руси графский род. У Гавриила Ивановича было три сына: Иван, посланник в Голландии и сенатор, Александр, посланник в Берлине, Париже и Голландии и сенатор и Михаил. Потомство первого из них пре-кратилось со смертью его внука Алексея, сына Гавриила Ивановича, президента мануфактур-коллегии. Внук Александра Гавриловича, Юрий Александрович, мой двоюродный дед, был послом в Китае и Вене, сенатором и членом государственного совета. Образованные были люди, знали языки разные, грамоте высокой обучены по заграницам.
     - Диву даешься, как это вы всё запоминаете. Имена, положение, кто о  кого и когда. Умом можно тронуться.               
     - Слышала все эти истории много-много раз с самого раннего детства, - ответила княгиня, раскрыв пудреницу невиданной красоты, поправила слегка пушком пудру на старом сморщенном лице, - рассказанные истории бабушками, тётками, матерью. Волей-неволей запомнишь.
     - Вот бы мне так, лет через сто иметь такую родословную, - задумчиво сказала Лиза, -а какая пудреница Ваша – прелесть. А кто там на портрете у Вас?
     - Это я в полной красоте молодости. Портрет самой Лебрен нарисован.
     - Женщиной? – удивилась Лиза.
     - Какой женщиной! Приехала она из самого Парижа к графу Понятовскому, фавориту Екатерины, нашей Императрицы. Скажу тебе, такой художницы во век не видывала.
Сколько их было в столице – тьма, а эта – особенная. Рисовала быстро и так красиво, что диву давались, как это можно сотворить обычными руками людскими.
     - Дорого, наверное, то художество?
     - Какие деньги? Если попасть к ней, требовалось больше усилий, чем те деньги. Мне подсобил граф Панин, близкий друг моего мужа.
     - А та художница молодая была или нет?
     - Молодая, и такая красивая, что дух захватывает.
     - А муж у неё кто?
     - Без мужа она.
     - Как так, не берут?
     - О! Сколько охотников было. И знатные всё. А она – ни за что. Рисование для неё было заместо жизни замужней. Не знаю, может и были у неё ухажёры, не слыхала. Она с ран-него детства только и занималась, что рисованием. Представляешь, её приняли в Академию художеств в столице российской. Никого до неё не принимали из заграничных, а её приняли. Вот такая была она – Элизабет Лебрен.
     - Почему была? Она усопла?
     - Жива, жива, Бог с тобой! Но уехала к себе в Париже. Что-то ей не нравилось в Петербурге, хотя провела там добрый десяток лет. Ходили слухи, что Императрица на неё была в обиде, якобы не облобызала Царице ручку, как положено, при  первом знакомстве.
     - А чего не облобызала?
     - Видно в Париже другие наставления. Это тебе не Россия.
     - Да, уж не Россия, это точно.
     - А сколько у тебя детей? – поинтересовалась княгиня.
     - Один. Мальчик. Девять лет.
     - С таким богатством до ста лет с потомством не дотянешь. У меня четверо мальчиков и две дочери. У отца было шестеро и у деда – столько же.
     - Не знаю, что-то со мной не так. Годы проходят, а я топчусь на месте, - горестно вставила Лиза.
     - Как говорят французы: «Торопливые платят дорого, за то, что неторопливым достаётся бесплатно», - философски вставила княгиня.
     - Так муж мой слаб, раненый. Не люблю я его, что уж поделать.
     - А он как? – переспросил княгиня.
     - Он – ничего, живёт себе, поживает. Что ему сделается.
     - Так и мучаешься с нелюбимым? – не унималась княгиня Головкина.
     - Участь мне предназначена.
     - Ну и дура-дурой. Кто же на тебя заглянет, на нелюбимую ни мужем, ни семьёй. Какой стоящий высокого положения ухажёр обратит на тебя внимания, если ты никому не нужна. В чём прелесть завоевания для стоящего мужика. Так, лежит тряпка на пороге, об которую легко вытереть ноги и войти в обитель. Прелесть в том, чтобы завоевать расположение неприступной женщины, которая кроме своего очага не видит ничего вокруг. Сломить её неприступность, добиться невозможного. Вот в чём победа и ценность добычи. Родного мужа необходимо любить, да не просто так, для людей, а для себя самой. Так поступала я со своим. Тем слаще была тайная связь с другими, для разнообразия, а не для утехи. И спокойнее сама жизнь. И дети со стороны не в тяжесть. Они от самой любви. Думаешь, все дети от родных мужей? Милочка, жизнь не такие кренделя подбрасывает.                -
     - Как же так, не от мужей?- вроде смущаясь, ответила она.               
     - А так! – категорически ответила княгиня. – С умом и без шума. Получается, что один из детей светлый, а другой смуглый, один рыжий, а другой кучерявый. Природа.
     - Что  ж  это  вы  меня  такому учите, дорогая княгинюшка, Александра Гавриловна? – ответствовала Лиза.
     - Не играй со мной, не доросла ешшо, – зло бросила разгневанная княгиня, - не прикидывайся овечкой. Знаю про тебя всё. И почему оказалась в Одессе и твоё прошлое. Могу предсказать и будущее, если не угомонишься.
     - Я что? Я ничего, - оправдывалась, испугавшись, Лиза.
     - Будешь бездумно прыгать по чужим постелям – допрыгаешься. Дурно себя ощущаешь. Ведёшь себя особливо. Как же ты не на сносях после всего этого, - недоумевала княгиня.
     - Сама в удивлении, - отвечала Лиза, - другие маются, от родов изнемогли все, а я – ничего.
     - Может сломалось что в тебе? Не интересовалась у докторов?
     - Да нет, как-то невдомёк было, да и негде.
     - Подсоблю тебе в этом странном деле, - обещала княгиня, - есть у меня знакомый лекарь, большой специалист по женским делам, француз.
     - Спасибо на этом.
     Княгиня, Александра Гавриловна, слов на ветер не бросала и через пару дней состоялась встреча Лизы со знаменитым, как говорила княгиня, лекарем, Роже Бурно, фран-цузом до мозга костей. Его пышное одеяние, высокая, взбитая прическа красивого парика, белая шёлковая рубаха-жабо с бриллиантовой брошью, камзол, шитый золотом, бархатные рейтузы, белейшие чулки до колен и блестящие  лаком  туфли  с  огромными бронзовыми пряжками, дополняли его внешний вид. Лекарь скорее походил на придворного щёголя, чем на эскулапа. Белые кружева из-под рукавов оттеняли два больших кольца с огромными изумрудами на тончайшей руке с длинными пальцами. Лекарь расшаркался перед Елизаветой, когда она вошла в его кабинет.
     - Пардон, мадам, си ву пле, - обратился к Лизе лекарь по-французски, целуя ей ручку, элегантно приглашая в кресло. Кресло вызвало у Лизы изумление. Почему-то подлокот-ники у кресла находились впереди сидения и имели какую-то странную, не виденную ранее Лизой, форму. Откуда ей было знать о существовании гинекологического кресла. Она с роду не была у гинеколога. Лиза недоумённо посмотрела на лекаря.
     - Парле франсэ? – спросил он и, увидев смятение на лице пациентки, повторил свой вопрос. – Мадам не говорит по-французски?   
     - Пока нет, - не смутившись, ответила Лиза.
     - Мадам носит нижнее бельё, панталоны? – спросил уже на чисто русском Роже.
     - Не ношу. Они мне мешают, - беззастенчиво ответила Елизавета.
     - Мешают чему? – лукаво переспросил Роже.
     - Всему, - смело ответила Лиза. Своим женским чутьём она уловила сугубо мужской интерес лекаря к ней.
     - Прелестно. Юбки – на голову и садитесь в кресло. Ножки – на эти самые штучки, - указывая на странные, как показалось вначале Лизе, подлокотники. Сам он удалился за ширму, стоящую в стороне. Вышел он оттуда в белой накидке через голову, закрывавшей его всего до самого пола.
     Лиза сидела в гинекологическом кресле, задрав юбки за голову, обнажив голые ноги и думала, что же он будет со мной делать в таком положении? В таком виде она ещё никогда не занималась любовью. Из-под юбок она внимательно смотрела за всеми движениями лекаря. Лиза хихикнула, когда он холодным инструментом касался нежных частей внутри её.
     - Милочка, - перешёл Роже на интимный он, закончив осмотр и сняв белый балахон с себя, - должен Вас огорчить, может быт даже очень. Вы никогда не сможете больше иметь детей, - сказал он, умывая руки под красивым фаянсовым с цветочками умывальником, висевшим на стене, растягивая слова, боясь причинить даме  большие неприятности. Обычно его пациентки при таком заключении падали в обморок, рыдали горючими слезами, просили, требовали, заклинали лекаря сделать что-нибудь.
     - Дорогой Роже, Вы – душечка, - неожиданно для лекаря пациентка заулыбалась, вставая с кресла. – Прекрасно. Теперь я могу спокойно жить и веселиться. Я так боялась все эти годы, что попадусь. Мне приходилось заставлять мужа исполнять ненавистные мне мужские обязанности каждый раз после знакомства с прелестными ухажёрами. Я свободна, – закружилась, смеясь, странная, чертовски красивая молодая пациентка.
     - Как Вы довели до такого состояния свои детородные органы? – недоумевал лекарь. Он ещё ни разу за свою большую практику не видел такого ни во Франции, ни в России. – У Вас просто всё там сгорело. И Вы не чувствовали никогда боли, неприятностей?
     - Почему же, - отвечала она, - и больно было и пекло, но что делать. Мы, женщины, должны страдать или рожать каждый год. А я не хочу больше рожать, с меня достаточно и одного. И при таком муже. Хилый он и больной. Нелюбимый, - осмелела Лиза.
     - Почему же Вы с ним живёте?
     - Но зато я – графиня, - гордо ответила Лиза, задрав высоко красивую головку. – Это меня научили придворные дамы, чтоб не беременеть. Тампоны французские. Применяла всякие квасцы итальянские, лимон. Много чего.
     - Не в таком же количестве, - недоумевал Роже.
     - Любишь кататься, люби и саночки возить, говаривали бабы в нашей деревне.
     - Повозим саночки, - не очень понимая значение русской поговорки, но своим чутьём уловив сущность, сказал Роже, приглашая за ширму Лизу. Щёлкнул запор на входной двери.
  Вот это были саночки, да не то, что саночки, то были огромные сани с тройкой буйных лошадей под волшебную любовную музыку с гиканьем, визгом, радостными всхлипываниями. Француз был мастаком до женских утех, мастер не только по вопросам женских болезней, но и в других интимных делах. Такого сногсшибательного разностороннего удовольствия Лиза никогда ещё не получала. А какие только позы знал и умело ими пользовался Роже Бурно из загадочной Франции.
     - Надеюсь, мы снова увидимся, с Вами, милая Лиз, - выпроваживая из кабинета пациентку, заключил лекарь, преподнося ей в знак благодарности и в надежде на будущие встречи золотой перстенёк с простеньким изумрудом.
     - Несомненно, - игриво ответила Лиза, покидая в очень хорошем настроении кабинет доктора.
                * * *

     Молодой город жил своей жизнью, строился, торговал, веселился по мере возможностей. Но, как говорят, долго спокойная жизнь не может продолжаться. Она, жизнь, как полосатая ткань, то светлая полоса, то тёмная. Вскоре город, весь Новороссийский край, да и вся большая Империя поверглась в глубокую печаль, скончалась Великая Императрица Екатерина II. Одесса оплакивала свою основательницу и благодетельницу. Что будет? Продолжит ли новый Император дела своей предшественницы, будет ли Одесса и далее ходить в любимчиках царского двора? Будет ли Одесса и далее расти и строиться милостью  Божьей и Императора Российского?
     Но надежды рухнули с первыми же Указами нового царя, Павла I. Через несколько дней его правления последовали большие перемены в управлении и составе города и края.
     - Ты слыхала? Царь выгнал генерал-фельдцейхмейстера князя Платона Зубова, нашего начальника, с генерал-губернаторства и поставил какого-то генерала Бердяева, - принёс новость Никита своей жене.
     - А мне-то что? Не знала и знать не хочу никаких генералов, они далеко, а мы тут мытарствуем, - в сердцах ответила Лиза.
     - Баба – есть баба. Ничего тебя не волнует, не беспокоит. Лишь бы гулять и наслаждаться. А как она добывается, та жизнь и возможности, то это не твоё дело.  Не видать в тебе мытарства. Чего тебе не хватает? Дом поставили не хуже других, кучера завели, лошади, пока, не шибко какие, но всё же – свои, - укорял жену Никита.
     Работа занимала всю его жизнь. Оказалась та должность на магазинах соли пренеприятнейшая. Недостачи выявлялись одна за другой. Доходило до скандалов с начальством. Вопрос ставился, чтобы привлечь самого графа Панавина к ответственности за хищения. Никита Петрович дневал и ночевал в магазинах, не понимая, где и как производились хищения.
     - Намедни налёт был на магазин в порту. Солдаты еле отбились, подмога прибыла. Стреляли, двоих бандитов ранили тяжело, - пытался пояснить жене всю тяжесть потери для города самого де-Рибаса. Со дня его отъезда из Одессы, принудительного отъезда, в городе началась чехарда с градоначальниками, губернаторами, комендантом, полицмейстером. Порт затих. Рабочим денег не выдавали, работы остановились. Сотни рабочих остались без заработка, пошло поголовное пьянство, буйство, грабежи, убийства.
     - А то, раньше не пили горькую, - отвечала Лиза.
     - Пили, но не так много и не все, а теперь нет управы. Пьют поголовно и до зверства страшного. От горя, от безнадежности.
     - Бросил бы ты свою соль. Ни заработка, ни покоя, одни неудобства, - наставляла Лиза мужа, - нашёл бы чего получше, пока сутолока в начальстве происходит.
     - Это тебе не при де-Рибасе. Он меня понимал и ценил. А эти, прости Господи, непонятно что, - горестно отвечал Никита.
     Елизавета помалкивала о том, почему привёз он её в эту глушь. Понимала она своим куцым умишком, что сама виновата в их высылке из столицы. Старая княгиня всё рассказала Лизе про её выкрутасы в Петербурге.
     Жизнь в Одессе пошла под откос. Даже флот, гордость и опора царского двора на черноморских берегах, приходил в упадок. Черноморский, Азовский и Каспийский флота  вместе с донским казачьим войском исключили из Новороссийского подчинения. Павел I объявил, что ему не угодно продолжать строительство Днестровской линии крепостей и работы в Одесском порту, а «по сему, нахдящуюся  в  бывшей  Вознесенской   губернии   Комиссию строения южных крепостей и Одесского порта – упразднить, самые же строения оставить». Царю Павлу было ненавистно всё, что было создано трудами Великой Императрицы Екатерины, он стремился быстро и, конечно, необдуманно, не по государственному, разрушить. Разрушать значительно проще, чем создавать. Придворные пытались вразумить нового молодого царя, что негоже бросать молодую нарождающуюся Одессу, что за Одессу пе-чётся знатный вельможа, знатный господин, Павел ответил: «У меня важен только тот, с кем я говорю и пока я с ним говорю!».  Перечить царю никто не отваживался, зная его необузданный крутой нрав. Ломать – не строить – душа не болит, говорили в народе, видя безразличие начальства.               
     Да и оно-начальство менялось каждый час. Не чувствовали они себя надёжно. Временщики. Кто сурово, кто с выгодой для себя, а кто и просто – безразлично. Из Одессы в Петербург уехал де-Волан, начальник и создатель упраздненной царём «Канцелярии строения города и Одесского порта», все дела и планы отправили в архив Генерал-прокурора на сохранение. Вновь назначенный градоначальником Одессы контр-адмирал, член Черноморского адмиралтейского управления, и кавалер, бывший командир Николаевского порта, поставленный также начальником Черноморской гребной флотилией, Павел Пустошкин, взял в помощь для полицейского  надзора  секунд-майора  Григория Кирьякова, комендантом крепости и гарнизона, шефа Ладожского мушкетёрского полка, генерал-майора Шишкова.
     Вскоре назначенный новый Гражданский Губернатор, Иван Селецкий, утвердил избранных бургомистров Одессы (обратите внимание – избранных, что значит молодая нарождающаяся Одесса на фоне царских Указов – примеч. Автора): подполковника Кесь-Оглу, подпоручика Франца, граждан: Ивана Дистуни и Леона Бердона (полный  интернационал – примеч. Автора).
     В том же году, чуть покомандовав Одессой и краем, контр-адмирал Пустошкин оставил безнадёжную должность в Одессе, и с гребной флотилией отправился в Николаев. Должность градоначальника перешла к капитану 1-го ранга Овцыну, а Одесская береговая команда перешла к полковнику барону де-Бар. Начальником города и порта стал капитан-лейтенант Павел Шостак. Вскоре и Бердяев оставил Одессу, сдав Новороссийский край генералу от инфантерии графу Каховскому. 
     Этот калейдоскоп смены начальства в Одессе и Новороссии дополнился созданием Городского Магистрата отдельно только для иностранцев, а потом и полного устранения Русского Магистрата, взамен создан был в Одессе Иностранный Магистрат, названный «Магистратской  Коллегией», подчинив ему все власти города, включая духовную и полицейскую. Создана была для суда и расправы над русскими «Комиссия Русской торговли» при Иностранном Магистрате. Идиотство управления дошло до того, что распоряжением столичных властей в Одессу прислали огромные фолианты законов на шведском, немецком и ла-тинском языках. Немецкий знала весьма малая часть населения Одессы, а остальные языки, вообще никто не знал. Что было делать в неведении? Всё остановилось. Как судить, как управлять, как командовать?
     Со временем краевое начальство поняло всю несуразность  создавшегося  положения, парализовавшего всю гражданскую, судебную и общественную жизнь молодого города и предписало Магистрату руководствоваться в судебных делах общими для всей России законами.
     - Что это ты притащил домой всякое барахло? – недоуме-вала Лиза, листая книги со странными закорючками.
     - Латынь буду учить, - ответил Никита.
     - Хочешь заделаться лекарем, не поздно ли за ум взялся? – ехидно вставила Лиза.
     - В гробу видел я этих докторишек. Установления на латыни прислали, а я ничего в них не понимаю.
     - И не поймёшь, - обрадовано ответила Лиза, - говорила я тебе, бросай это грязное дело с солью.
     - Настали времена, что и этой работы могу лишиться. Смотри, что делается. Закон за законом, не успеваешь разобраться, а уже и отмена его, заменяют другим распоряжением. То из Вознесенска, то из Петербурга. Голова кругом идёт.
     - Говорят, что праздник собираются устраивать, милый Никитушка? – спросила Лиза мужа, впервые за последние годы нежно обращаясь к мужу, - в обществе разговоры разные.
     - Тебе – всё праздники на уме, - обратил внимание на необычно нежное обращение жены к нему. – Вроде, будут освещать дарованный городу Высоким повелением Государя Императора герб, дарует городу в собственность Магистрата казённый дом, построенный де-Рибасом и на 10 лет уничтожают откупную продажу вина в пользу города.
     - Прелесть. Вот будет веселье. И мы пойдём? – заискивающе воскликнула Лиза. Она решила прислушаться к советам княгини Головкиной.
     - Тебе бы только веселья.
     - На том и жизнь построена дорогой муженёк. Живи, пока живётся.
     С некоторым подозрением и сомнением отнёсся Никита к новым непривычным словам жены.
     - Случаем, не хвораешь ли, дорогая жёнушка, - с ехидцей ответил Никита, - нет ли жару в тебе, голову не ломит?
     - Нет, дорогой мой. Давеча гадала мне цыганка и знаешь, чего нагадала?
     - Как же мне знать, елико она тебе гадала.
     - А то, что муж мой – герой турецкой вакханалии, самый, что ни на есть лучший в мире.
     - На то понадобилась тебе гадалка? Куда смотрела сама все эти годы.
     - Новая жизнь застилала глаза, не видела я ничего вокруг.
     - Теперь прозрела?
     - Ага! – запальчиво ответила Лиза.
     - Ну и ну, - в задумчивости произнёс Никита.
     Повсеместно провозгласили в городе акт Магистрата: «30-го августа 1798 года, быв собрано в Одесском городском управлении Одесское иностранное и Российское общество, приговорили: Высочайше изданный городу Одессе герб будущего сентября 1-го числа, в литургии в здешней городской церкви освятить и затем чинить употребление его, где следует». В связи с чем, приглашаются все граждане, войска, чиновники и иностранцы, временно находящиеся в городе, к участию в этом торжестве. Об этом великом событии сообщили даже столичные «Петербургские новости»: «Учреждённый в Одессе, на правах Риги и Ревеля (ныне Таллинна – примеч. Автора), Магистрат сим объявляет, что за получением в копии рисунка с Высочайше утверждённого городу Одессе герб, таковой изображён на доске величиною в полтора аршина по вызолоченному полю, надлежащими красками с написанием по четырём сторонам российскими, греческими, итальянскими и немецкими литерами: Герб города Одессы. Сего же месяца сентября 1-го числа, по полуночи часу в 10-м, при собрании разных наций несён тот герб через двух ратманов при позорном собрании церемониала с ве-ликолепным тщанием в приходскую церковь, где, будучи выставлен посреди оной до окончания Божественной литургии, а потом, за освещением его обыкновенным порядком, чтено к ведому о том всему согражданству надлежащее объявление. За сим продолжался собором благодарст-венный Богу молебен, и по пропетии Его Императорскому Величеству многолетия, при поднятии того герба двумя ратманами с важнейшим благоговением, приходским той церкви Протоиереем изречено слово:
     - Почтеннейшее собрание! Благотворный луч величественного нашего Солнца, которое, сияя на престоле, рассыпает с невероятною рачительностью на круг, Богом ему вверенный, обильные лучи своея премудрости, блеснув особливо на сей вновь зиждущийся город Одессу и благодетельною теплотою своею согрело сердца жителей так, что все, как вижу, не могши вместить жителей в сердцах своих радости, стеклись в сей Божий Храм пролить о здравии Их Императорского Величеств и всего Августейшего Дома горячую  молитву  и  похвалиться перед Богом сим Монаршим даром, граду сему дарованным. Я, обращая взор на сие, во множестве стекшееся, собрание, вижу на челе каждого из вас блестящую радость, от чего и сам восхищаясь духом, дерзаю отверзть слабые уста мои и поздравить вас, почтеннейшее собрание, как с получением сего Монаршего знака, который вы приносили Богу в жертву, так и с прочими высокими Его Императорского Величества милостями, и при том, приобщая и себя к вашему торжеству, воспеваю с царствующим Пророком сию сладчайшую песнь: Господи, спаси Царя!».
   Торжества были устроены с величайшим старанием, Магистрат и общественность города приложили огромные усилия и средства, чтобы это торжество осталось в памяти одесситов надолго. Собрались, практически, все одесситы, самые известные её руководители, чиновники, простые жители. Почётные места в первых рядах получили старейшие жители Одессы, знавшие и турецкого пашу, и де-Рибаса и Суворова, участвовавшие в прокладке первой борозды будущих строений, герои Отечества, кровью своею завоевавшие процветание России.
     На самом почётном месте восседали граф Панавин с женой, герой сражений за Хаджибей. Им уступали место с великим почётом. Граф Панавин в новом партикулярном кителе государственного чиновника с портупеей через плечо, саблей и орденом на груди, в сопровождении графини Елизаветы Пантелеевны, гордо вышагивавшей, держала под руку своего знаменитого мужа, кивая по сторонам в знак приветствия знакомым и не знакомым людям, собравшимся на великое торжество. Никита посматривал на молодую и прекрасную, раскрасневшуюся от внимания посторонних, свою  графиню  и подумал:  «Вот стерва!
Что с ней твориться?».
     Торжества прошли, как и всё хорошее проходит, настали будни. Положение Одессы несколько улучшилось, вновь мало-помалу, не быстро, но и не очень медленно, появились рабочие места, зашевелился порт, продолжали быстрее строиться новые дома. Но и тут было не всё в порядке. Невероятно тёплая зима, когда в бесснежном январе зазеленели поля, сменилась безводной весной и летом. Засуха погубила урожай, а тут ещё и саранча навалилась на всё оставшееся зелёное. В дополнение случилось землетрясение, пострадали не прочно построенные дома и землянки, на большой части крутого берега возле строящейся новой крепости случились оползни.

                * * *
     «Случайное» знакомство с Александром Хвастуновым изменило до неузнаваемости судьбу графини Елизаветы Пантелеевны Панавиной. Она впервые в жизни влюбилась, именно влюбилась, а не стремилась чего-то поиметь с очередного сомнительного знакомства. Александр Иванович Хвастунов был известной личностью в одесском обществе. Чиновник ниже средней руки из малообеспеченной мелкопоместной семьи далёкой Тверской губернии появился в Одессе на волне рождения молодой твердыни на отвоёванных у турков причерноморских просторах. У него было невероятное чутьё на возможность получить дивиденды, то ли в виде «презренного» металла, то ли в виде простого человеческого удовольствия: хорошо поесть и выпить вдоволь, одеться по последней моде, поволочиться за женщинами, бывать в высшем обществе, к которому он не имел прямого  отношения, и  всё  за  чужой  счёт, потому что не имел его, не  имел. У него в памяти и в записной книжечке, куда он заносил самые сокровенные и тайные мысли и идеи,  давно числилась молодая, с определённой репутацией в обществе, графиня Елизавета Панавина. Но никак не мог он с ней поближе познакомиться, всё не было случая. И вот он подвернулся этот «случай».
     Александр Иванович с некоторых пор пользовался благосклонностью старой княгини, был вхож в её покои в самые «случайные» интимные моменты жизни княгини. А начиналось с самых простых восторгов умом, красотой, манерами, образованностью и многим ещё чем с его сто-роны в адрес престарелой княгини. И та не удержалась, приблизила его к себе, да так близко, что у неё закружилась голова от третьего дыхания. Второе дыхание у неё было лет, этак, пятнадцать тому с молодым майором, геро-ем русско-турецкой войны, который бессовестно её предал, взял с неё всё, что смог, вплоть до столового серебра, позолоченных канделябров и всякой мелочёвки и улизнул в неизвестном направлении. Трудно переживала княгиня, бывшая тогда во втором соку, вынужденное расставание с любимым, но время лечит (или калечит). Княгиня выдержала удар судьбы и решила спокойно доживать свой век, не имея никаких надежд на возможное воспламенение любовных чувств. Но тут появился «столичный» щеголь и завертелась в голове и вокруг у княгини в третьем дыхании новая любовь. Пройдёт всего тридцать с небольшим лет и назовёт Николай Васильевич Гоголь такого «пройдоху» Иваном Александровичем Хлестаковым. Достоверно известно, что идею «Ревизора» Гоголю подсказал Александр Сергеевич. Не был бы он Пушкиным, если бы, находясь в Одессе, вдохновлённый и восхищённый свободолюбивым городом и его людьми, пропустил мимо своего внимания такого оригинального типа, как Александра Ивановича Хвастунова, о котором в Одессе ходили невероятные слухи, много-кратно усиленные впечатлительными одесситами.
     Княгиня воздерживалась от знакомства Лизоньки с Александром Ивановичем. Сколько раз он намекал княгине на желание поближе «узнать» такую оригинальную, не похожую на других, графиню Панавину.  Княгиня подозревала, что молодость перевесит все её «прелести» и она потеряет свою, может быть, последнюю любовь. Александр Иванович, как бы, «случайно» явился в гости к княгине как раз в то время, когда там гостила Лизонька. Опять – «случай». Каждый случай надобно самому строить, подстраивать, тогда он обязательно получится.
     - Ах! Мадам! Я ослеплён, - прикрывая глаза ладонью тонкой красивой руки, выставляя напоказ перстни, между прочим, подаренные самой княгиней, артистично воскликнул Хвастунов, повернувшись в сторону Елизаветы. – Как может такая прелестная дама жить взаперти. Это достояние Империи, её богатство, её прелесть, бриллиант необыкновенной величины. Это гордость нашей Великой Родины.
     Поток слов и восхвалений не прекращался, из его уст сыпались, как из рога изобилия, высокие и прекрасные слова. Поэзия. Даже сама княгиня сидела заворожённая такими словами. Она забыла, что тирада предназначалась не ей, а её сопернице. Когда Александр Иванович был в ударе, остановить его не представлялось возможным. В «дело» шло всё: его исключительное положение в столице, близкие отношения с великими мира сего, неимоверное
количество известнейших женщин России, тайно и явно вздыхающие по нём и много ещё всякого.
     - Когда я был последний раз в Париже, - врал на голубом глазу Хвастунов (фамилия-то какая!), - Бони мне говорит, ну Бони, сами понимаете – Бонапарт, «друг Алексаша, - он меня так называл, - оставайся у меня, поживи. Я вот схожу, разобью вдрызг итальяшек, вернусь и мы вместе встретим новое столетие».
     - Дорогой мой Александр Иванович, вы владеете французским? – желая подколоть зарвавшегося болтунишку, обратилась к нему княгиня.
     - Бони сам не очень говорит по-французски, он же корсиканец. Мы с ним говорили на чистом корсиканском. Да, так вот. Я ему в ответ – не могу, друг Бони, Родина ждёт. У нас такое творится. Как умерла моя близкая подружка – Катенька, ну понимаете, Екатерина Великая, Павел, её сын, став на престол, а он меня недолюбливал, хотел отобрать всё мое богатство, якобы в пользу Государства Российского, так граф Орлов ему не позволил, хотя мы с графом были на ножах из-за самой Императрицы.
     Лгуну, хвастунишке и балаболке, Александру Ивановичу, было наплевать, что ко времени смерти Екатерины, князь Орлов давно уже покоился в могиле, а до этого уже добрых два десятка лет не состоял фаворитом у царицы. Не говоря уже о том, что сам Наполеон практически не жил в Париже. В те годы он находился постоянно в военных походах и к тому времени итальянский поход уже закончился победой, а сам Наполеон Бонапарт Буанаротти сражался уже в Египте и Сирии, высадившись в Яффо и Акко.
     - Вот, давеча, - не унимался Хвастунов, - получил срочную депешу  их столицы императорским курьером, - начал шарить по карманам Александр, - где же она запропастилась, кажись, оставил дома на комоде, - хотя ни комода, ни самой депеши и в помине не было, - требуют в Санкт-Петербург, не могут без меня решить ни одного сложного вопроса. Но я им отписал, что главным местом нашей России сейчас находится юг. Будущее России будет произрастать югом (перефразировал болтун знаменитую фразу Михайло Ломоносова по поводу Сибири). А сколько тех курьеров в столице! Тыщи. И снуют туда-сюда, туда-сюда, и всё – Дорогой Александр Иванович, дорогой Александр Иванович, изволите откушать, не соизволите ли посетить графа Разумовского в удобное для Вас время, приглашает он Вас на рандеву. И так надоедают своими просьбами, предложениями, требованиями. Голова болит, не успеваю я всех принять, удовлетворить.
     Лиза сидела и слушала, как завороженная. Поток слов её окутывал, как лёгким пышным пуховым  одеялом. Временами она не слышала самих слов, не вникала в их суть, не понимала их содержание, но сама музыка их околдовывала её. Лиза влюбилась. С ней это случилось впервые и она растерялась. Её наполняли неизвестные ей ранее чувства, она нервничала, не знала, как себя вести. От умиления на глазах Елизаветы наворачивались слёзы, слёзы радости, печали, грусти – всё сразу.
     - Почему бы вам не отправиться в столицу, - предложила княгиня, - если там так хорошо и Вы такой там востребо-ванный?
     - Я не могу в трудное для моего государства время покинуть важный пост, который мне доверено. Я нужен тут, а там я успею побывать, когда время придёт.
     Княгиня  прекрасно  всё  знала,  какой «тот важный пост» занимал Александр, всего-то курьером при администрации, на что она закрывала глаза. Влюблённость застилала взор.
     Лиза искала встреч с Александром. Она его называла на французский манер Алексом.
     - Мы не можем встречаться у меня дома, я на постое при государственной службе, - увещевал он влюблённую в не-го Лизу.
     - Приходите ко мне, буду ждать, - просила, умоляла она свою пассию.
     - А муж? – допытывался Алекс. Он понял, что дорога ему к княгине заказана и Лиза так просто не отстанет от него. Да и молодая и на всё готовая графиня, пожалуй, лучше, чем надоевшая своими влюблённостями старая карга. Ему было порою противно дотрагиваться до её старой, дряблой кожи, к рыхлому старому телу.
     - А что муж? Он весь день в своих  магазинах и вечерами задерживается. Вот бы ему уехать на время куда-нибудь по важным государственным делам? – мечтательно сказала Лиза.
     - А мы это вмиг соорудим. Стоит мне подсказать, кому следует, и отправят его к чёрту на кулички.
     - К чёрту не надо, а подальше и надолго – отменно.
     - Хорошо, что есть хоть одна женщина на свете, на которую можно положиться, - отшутился Александр.                -     - Это, в каком смысле? Вы и нахал, милый друг, так относиться к женщине.
     - В смысле, что каждый понимает это в меру своей испорченности, - назидательно ответил Алекс.
     - У Вас только одно желание – залесть под юбку.
     - А под кофточку? – съязвил ухажёр.
     - Ладно. Дело в том, что я не вижу дела в деле. Понятно выражаюсь? Или Вам этого не понять во веки веков, мой дорогой. Делайте дело. За остальным  - не станет.
     - Ещё как встанет! – скабрёзничал Алекс.
     Сказано – сделано. Александр Иванович включил все мыслимые и немыслимые крючкотворства, а на это он был мастак, и добился своего. Подстроил донесение от постав-щиков о «возможных» неприятностях с поставками соли с лиманов и требуют для разбирательства представителя с крепкой рукой и авторитетом. Он и предложил послать ту-да начальника одесских соляных магазинов, графа Панавина.                -      - Не посылать же нам какого-нибудь французишку или итальяшку на такое важное государственное дело, - нашёптывал Александр Иванович начальнику отдела Городского Управления, Фёдору Евстафьевичу Шульгину, который сам «страдал от засилья» иностранцев. Он считал, что его обходят всякие там пришельцы, а ему, истинно русскому, не дают дороги. Мог ли он своим скудным умом добросовестно оценить свои возможности, имея за спиной церковно-приходскую школу, научившись сносно, хоть и медленно, читать и писать, да и арифметике – чуть-чуть. Но апломба было с головой.
      Не утихали разговоры по кабинетам и кабакам: «Где Россия, где наши русские умы? Всё захватили засранцы-иностранцы. Понаехали тут разные. Куда ни плюнь – попадёшь в иноверца. Кончать это дело. А как кончать, ежели сам двор царский иностранный». Хватало русских шовинистов, как сказали бы сейчас. Вмиг соорудили отправку графа Панавина на лиманы, а их было достаточно: Куяльницкий, Хаджибеевский, Приднестровский, Балковский, Тилигульский, всех не перечесть. Отправили графа Панавина, придав в его командование отряд казаков, для порядка и охраны, мало чего может случиться в дороге и на местах. Граф оделся по полной форме, при сабле с орденом в петлице и отбыл по важному государственному делу.
     Собственно, этого и добивалась Лиза. В тот же вечер она отправила за Алексом собственную карету, наказав Стефаносу без Хвастунова Александра Ивановича домой не воз-вращаться, обещав кучеру вознаграждение за проворство и молчание. Так и сказала Стефану –за проворство и молчание. Кучер был и ранее осведомлён о поведении барыни, а заработать при этом – чего уж лучше. Сама она прибралась, разоделась в моднейшее платье, намазалась румянами и пудрой. Не могла сразу Лиза сообразить, куда деть сына на время свидания, чтоб не мешал. Решение пришло неожиданно. Лиза вызвала кухарку, велев позвать сынишку кучера, Потоса, друга Петра, наказав подростку сводить маленького графа в кондитерскую Паноглу, дав при этом немного денег.
     Дорога от дома Панавиных до кондитерской Паноглу была не долгой, но и не короткой, шла она мимо заканчивающего строительством ювелирной мастерской, дальше хлебного магазина на огромное количество зерна, за ним ещё нескольких новых домов и выходила на более широкую дорогу (улиц, как таковых, ещё не было, они только намечались), ведущую к домику де-Рибаса, а за ним рукой подать до кондитерской. Над входом в кондитерскую ви-села огромная вывеска с кренделями и булками по краям, а на ней большими буквами значилось «ВОСТОЧНЫЕ СЛАДОСТИ ПАНОГЛУ».
  Между домами всюду виднелись пустыри, участки земли, ожидающие своих хозяев. Ожидать долго не приходилось, год не строишься, забирали землю и отдавали-продавали её другому хозяину. Потому так быстро строился город. Настолько быстро, что бросалось в глаза всякому туда приезжающему.
     - Потос, смотри, что там собаки делают? Толкаются!
     - Что делают? Что делают? Не толкаются, а махаются, как говорит мой папаня.
     - Не пойму?!
     - Мал ещё, не поймёшь.
     - Ты большой? Не на много старше меня.
     - Но уже знающий поболе твоего.
     - Ну, и чего поболе?
     - Подрастёшь – узнаешь, - авторитетно заявил Потос.
     - Не буду с тобой знаться, - обиделся Петя.

                * * *
     Нововлюблённая пара проводила целыми днями в постели, за столом, за выпивкой и прекрасной едой. Лиза старалась изо всех сил. А что уж говорить про Алекса, он был на седьмом небе от ухаживаний и безотказной, такой беззаветной отдаче всю себя, молодой, горячей и осваивающей все прелести любовных утех, имея периодически в учителях, искусного в женских делах лекаря Роже. Даже для такого искушённого в этих делах Алекса это было в диковинку.
     - Милая Лизавета, соорудить бы нам небольшое дельце. Поистощился я маленько. С содержанием туго. Нет денег на самые простые вещи.
     - Чем же я могу поспособствовать, милейший Александр Иванович?
     - Давеча меня просил один  негоциант  заморский, не  могу ли я ему составить протекцию в соляном деле?
     - Протекцию, можно. Муженька попрошу, он и сделает.
     - Я не об том. Заработать добротно лучше, определив ордер на мешок соли. Там, в магазинах, её пудов – не сосчитать.
     - Как же это?
     - Да, просто. Твой Никита Петрович ордера имеет при себе. Сказывают, что хранит он их дома. Вот и отсчитать парочку. А после – дело простое.
     - Поинтересуюсь. Может чего и соорудим, мой дорогой, Александр Иванович.
     - Где бы он мог хоронить их? Дома?!
     - Поищем дома, - ответила Лиза и пошла в мужнин кабинет.
     Но, как говорится в таких случаях, время всё расставляет по своим местам. В один из дней полного разгула, когда сынишка оказался дома, а не был выпровожен, как случалось ранее, из дома, Лиза, приняв привычку, которая очень нравилась Александру, голая бегала по комнатам, прикрывая оголённые плечи кисейным шарфом, визжа и смеясь, а Александр гонялся за ней с опущенными панталонами, стараясь поймать её. Это придавало ему колоссальное возбуждение, которого он не испытывал при своём многолетнем опыте «общения» с женщинами.
     Петя видел эту «страшную» картину, как взрослый дядя гоняется за маман, она кричит и убегает от него и некому её защитить. Набравшись смелости, Петя ринулся на помощь матери, застав их в будуаре. При этом, как показалось сынишке, дядя навалился всем телом на мать и «старался её задушить». Петя подскочил к кровати и схватил «налётчика» за сапог, потянув на себя. Такого нахальства, такой неожиданной и непонятной помехи Александр не ожидал в самый-самый момент экстаза, и пнул изо всех сил «помеху». Петя отлетел к стене, ударившись о край косяка двери и сполз на пол. И только завершив удовольствие и отвалившись на пуховые подушки, Алекс увидел лежавшего на полу мальчонку.
     - А что это там делает в будуаре твой отпрыск? – с недоумением спросил ухажёр.
     - Какой отпрыск, о чём это Вы, милый мой Алекс?
     - Посмотри. Там, на полу, - показывая пальцем, сказал он.
     - О, ужас, это мой сын. Что он там делает?
     - Не знаю, лежит и лежит. Может ему так удобно, лежать на полу, -  невозмутимо ответил Александр, как будто он не причём.
     Лиза вскочила с постели и кинулась к сыну. Тот лежал неподвижно, не подавая признаков жизни.
     - Делайте что-нибудь! – воскликнула Лиза, - Он не дышит.
     - Прикидывается, вроде мёртвый, - усмехнувшись, вставил Алекс.
     - Принесите воды, срочно, - накричала на него Лиза.
     - А сама не можешь?
     - Я же совсем голая.
     - Оденься, я тебе не лакей подносить воду.
     - Страшный ты человек, - перешла на «ты», возмутившись, ответила Лиза. Александр неохотно встал с постели, поправляя сползающие панталоны. Принёс кувшин воды и начал опрыскивать неподвижно лежавшего на полу мальчика. Пётр застонал, повернувшись на бок, и взялся руками за голову. Минуту-другую он лежал неподвижно, потом приподнялся на локте, продол-жая стонать,  и заплакал в голос.
     - Живой, - безразлично сказал Александр, - что ему станется?
     - Живой, Господи, сынок… Сынок, очнись, что с тобой? – не унималась мать.
     - Голова болит, - хныкая, ответил сын.
     - Как ты оказался возле стены?
     - Дядька, противный, ударил меня сапогом, изверг ничтожный.
     - Меня ещё оскорблять! – возмутился Алекс.
     - Как ты мог, милейший Алекс так поступить с моим сыном?
     - А что с ним поступать?! Он потянул меня за сапог в самый–самый экстаз. Да я и не понял, кто там меня тянет. Тебе дороже твой малец моей дружбе, можно сказать, при-вязанности?
     - Дороже – не дороже. Это же мой сын
     - И возись с ним, - подтянув панталоны, громко хлопнув дверьми, удалился Алекс.
     - Алекс, куда Вы? – но было уже поздно.
     Весь разговор на повышенных тонах слушал Петя и содрогнулся. Как могла маман поставить меня, родного сына, рядом с этим дядькой,  - с горечью и ненавистью подумал впервые Петя о своей, в общем, и не любимой матери.   
     А тут ещё неожиданно вернулся из дальней поездки муж. Весь в пыли, уставший, замороченный.
     - Вернулся, мой дорогой муженёк, устал, небось, измучился?
     - Дорога тяжёлая выдалась.
     - Порядок восстановил на тех лиманах? – заискивающе вопрошала Лиза.
     - Да не было там никакой нужды восстанавливать. Работают исправно, - ответил Никита.
     - Чего ж посылали?
     - Сами не знают, что творят.
     Проходили дни, недели, а Лиза никак не могла устроить встречу с Александром. Муж приболел и большую часть времени находился дома, открылась старая рана, болела рука. Однажды она встретила Алекса в торговых рядах Привоза, куда она изредка направлялась за покупками, обычно туда ехала кухарка. Как уж Лиза извинялась за сына, как старалась загладить «свою вину». Алекс погримасничал, покуражился над «бедной» Лизой. И, вроде, простил её «непонятливость». Он ей поведал, что придумал интересный ход - отправит её муженька в длительный поход, аж в саму столицу, в Санкт-Петербург. Он, якобы, сам придумал отвести туда в подарок царю обоз апельсин и граф Никита Петрович будет  сопровождать этот бесценный груз. Врал Александр, как всегда, вычурно и правдоподобно.               
     Одесский Магистрат снаряжал такую экспедицию, но сам Алекс имел к этому очень малое отношение, хотя, по его рекомендации, в делегацию определили графа Панавина, героя русско-турецкой войны.
     Случилось Александру Ивановичу Хвастунову относить на подпись в одесский Магистрат сопроводительное письмо на гербовой бумаге: «Ваше Императорское Величество,
Всемилостивейший Государь! Верноподданные Вашего Императорского Величества, в городе Одессе поселившиеся обыватели, - во изъявление сохраняемого в неусыпной памяти ко всему Двору Вашего Императорского Величества усердия, - возбуждаются смелостью к удовольствию о принятии Вашим Императорским Величеством первоприбывших к здешнему порту сего года фруктов. А посему предприятию сопряжённые в единомыслии к тому Одесского Магистрата присутствующие, с изъявляемою откровенностью, всеподданнейшие к стопам Вашего Импера-торского Величества сим преклоняемся, всеподданнейшие: Бургомистры: Иван Дистуни и Евтей Клёнов; Ратсгеры: Христодул Марабут, Сильвестр дель Сассо, Иван Константинов, Семён Андросов и Захар Николаи. Секретарь Мунтянов».
     Хвастунов высказал робкое предложение, направить с этим даром героя русско-турецкой войны, молодого графа Панавина. Предложение было принято и в список включили графа.
     Само это событие из ряда вон выходящее. 3000 апельсин, за счёт городской казны, нежнейшего фрукта далёких южных стран, среди суровой снежной зимы 1800 года, отпра-вились в это авантюрное путешествие, более чем на 2000 вёрст от Одессы до Петербурга. Многие считали невозможным довести в морозы нежнейший продукт. Но русская смекалка, помноженная на точный немецкий расчёт и знание греками многое о самом апельсине, помогли осуществить это дерзкое действо. Как вести, на чём вести, как упаковать? Вопросы. Кончи-лось тем, что после многих, но быстрых проб и испытаний, уложили три тысячи  отборных   апельсин, только-только прибывших в одесский порт на греческих кораблях, в три ряда на толстый слой сена в широких санях-развальнях, проложив каждый слой фруктов тонким льняным полотном и накрыв таким же толстым слоем сухого сена и медвежьими палантинами, предохраняя от мороза. Между соседними апельсинами проложили  слой  сухой  соломы,
чтобы они не касались друг друга. Оказалось, что потребовалось бы минимум пять саней с лошадьми, провизией для сопровождающей команды и Высокое указание «Ямам» на экстренную смену лошадей без задержки. И тут сработала русская смекалка, к каждым саням прицепили вторые сани, груз-то был сам по себе лёгкий. Такая кавалькада из трёх саней с прицепами, на которых были тщательно и красиво упакованные  апельсины под наблюдением и доверием ис-пытанному в усердии и исправности унтер-офицера греческого батальона Георгия Раксомати, двинулась в путь в сопровождении отряда казаков под командованием графа Панавина. Сам граф и Георгий Раксомати расположились на санях с провизией, укутавшись в медвежьи шкуры. Шли споро, преодолевая в сутки, в короткие зимние дни, до 150 вёрст. Раксомати совершил чудо, преодолев весь путь от Одессы до Петербурга по ужасным дорогам, благо,
засыпанным снегом, по которому сани шли хорошо. Эта драгоценная посылка произвела фурор в столице и легла на подготовленную почву. Ещё в самом начале 1798 года, после двух лет упадка, из Одессы в столицу послали депутатом Попечителя над греками-переселенцами пол-ковника Кесь-Оглу, с ходатайством: даровать городу права Риги и Ревеля; жаловать молодому городу грамоту и герб, подобно Нахичеваню, Мариуполю и другим новым городам России; учредить порто-франко; предоставить городу питейный откуп. Кесь-Оглу пользовался благосклонностью знатных людей Двора, князя Куракина и некоторых других. Сколько ценных подарков и прочих даров пришлось депутату вручить, история умалчивает.
     Бесценный дар города Одессы Монарх принял благосклонно и собственноручно рескриптом ответил Магистрату: «Господин Одесский Бургомистр Дистунис! Присланные ко мне от жителей города Одессы померанцы Я получил и видя, как в присылке сей, так и в письме при оной, Мне отправленном, знаки вашего и всех их усердия, изъявляю чрез сие вам и всем жителям моё благоволение и благодарность, пребывая к вам благосклонный. Павел. Февраля 26-го 1800».
     Радостное возбуждение произвело на руководство и всех жителей Одессы, пришедшей в упадок и забвение за последние шесть лет, столь милостивейший ответ Монарха. По всему городу разослали объявление: «Его Императорское Величество, Всемилостивейший Государь, на посланное от присутствия Одесского Магистрата письмо, в собственноручном своём адресе, сего числа полученном,  изъявить соизволил Высочайшее своё благоволение и
благодарность сему Магистрату и всем города сего жителям.  Вследствие сего Одесский Магистрат положил: оной Его Императорского Величества адрес в достопамятство хранить со всетщательностью бдением, и о таковом Его Императорского Величества всерадостном для города благоволения и благодарности обвеста всех сего города граждан, пригласить к принесению вообще о благоволении Его Императорского Величества всего Дома  благодарственно к Богу молебного служения, сего 18 марта».
     Ну, а как была счастлива Елизавета, говорить не приходится и за своего героического мужа, о котором ходили ле-генды по городу и за свою краткую, но такую сладостную, свободу. Жизнь не такая уж гладкая дорога, не накатанный зимний снежный наст, не слегка смоченный весенним дождиком просёлок или добротная дорога лесом, не считая встре-чающихся корневищ. Жизнь значительно хуже со своими колдобинами, поворотами, речками и речушками, где приходится искать брода, если нет какого-нибудь, хоть завалявшегося, мостика.
     Встретила «случайно» Лиза княгиню на балу. Увернуться не удалось, не хотела она затевать с княгиней разговор, а он может возникнуть непременно. Уже не раз Лизе удава-лось увильнуть от встречи лицом к лицу с княгиней, но на этот раз – не удалось.
     - Дорогая княгинюшка, - «восторженно» набросилась на старую знакомую Елизавета, лобызая старую морщинистую кожу старухи, - как давно мы не виделись. Рада видеть вас во здравии и хорошем самочувствии.
     - Вот неугомонная развратница, льстишь старухе.
     - Что вы, как можно. Да я в вас души не чаю. Вы мой такой светоч в ночи, моя прекрасная и вечно молодая княгинюшка. Как поживаете?
     - Ты мне зубы не заговаривай, лучше скажи, как там свет-Александр Иванович. Живёхонек, небось ешшо, не довела ты его на упокой души?
     - Сказать не могу, не видела я его давненько, - солгала, не моргнув, Лиза.
     - Скажешь у меня?! Знаю  про  твои проделки, лучше всяко пса - ищейки. Говори, девка.
     - Правду, вот мой крест, - согрешила Елизавета, осенив себя широким крестом.
     - Хотелось бы верить. Аспид, проклятый, твой Александр Иванович. Украл у меня пудреницу дорогую. Да Бог с ней. Не в этом дело. Там была в ней под слоем пудры, в тайни-ке, фибула. Вот её мне от души жалко, - с горечью в голосе, чуть не плача, произнесла княгиня
     - Что за диковинка? – изумилась Лиза, - не слыхала такого имени-названия.
     - Незавидная такая штучка – приколка бронзовая.
     - И стоит из-за неё убиваться. Пудреница прямо вещь дорогая с портретом вашим. Вот жалко. А приколка, да ещё бронзовая.
     - Не понять тебе. Та вещь древняя. С незапамятных времён. Переходила талисманом-ладанкой святой по женской линии. Получила я её от матери, светлой памяти, а она от своей матери, да будет им земля пухом. Говорили, что та святыня со старинных времён, чуть ли не с Х1 века от ро-ждества Христова.
     - Чего же в ней святого?
     - Много легенд за ней идёт. Что помогает она в жизни, в замужестве, в здоровье, в рождении деток. Что спасает она от стрел и напастей вражеских. Но храниться она должна только в женских руках, тогда она имеет божественную силу.
     - Что же может сделать с ней Александр Иванович?
     - Выбросит за ненадобностью, вражина подлый, - возмущалась княгиня, - мне бы его встретить. Скрывается он от меня. Но я его достану. Подсказала кому надобно.
     Елизавета помалкивала. Видела она в руках Алекса  пудреницу. Узнала её Елизавета. Говорил он ей, что подарила на память княгиня ту пудреницу ему в знак любви и уважения. Врал, не краснея. Не выдаст же она своего любовника старой княгине. Так ей и надо, чтоб не волочилась за молодыми, старая кляча. Отжила она свой век, пора и уступить прелести жизни более молодым. Может мне её заполучить, ту фибулу – подумала Лиза, - мне тоже не мешало бы здоровья и счастья в жизни. И название странное. Всякое бывает в жизни.
     - Никому другому фибула родовая не принесёт счастья, а одну маяту и болезни. В том её волшебство, - как будто услышала княгиня мысли Лизы. Страшно стало Елизавете от самой мысли завладеть чужим богатством, не хватало ей напасти от чужого добра, со своим бы справиться.
     При очередной любовной встрече с Алексом, Елизавета невзначай заговорила о шкатулке, да так здорово увёртываясь, что любовник и не заметил интереса Лизы.
     - Всё думаю, куда бы её продать. С деньгами туго, а безделушка мне та ни к чему. С чужим портретом, хоть и княжеского лика, она мне не годится.
     - Сказывают в народе, что есть такой ломбер, где дают деньги за ценные вещи?!
     - Скажешь, ещё  любезная  Елизавета Пантелеевне. Ломбер – это стол для игры в карты, а про магазин чудной, то – ломбарди, знаю про него, открыли только. Но там спросят, чей портрет на пудренице, что я им отвечу – княгини, свет-Александры Гавриловны Головкиной?! Откуда было знать Хвастунову, что в ломбарде (а не ломбарди) выдавались ссуды под залог за ценные вещи, движимое и недвижимое имущество, товары и материалы, не спрашивая источник залога.               
     Трудно даже поверить, что в Одессе в первый год нового столтия совершались городом ломбардные операции, на что у города не было Высочайшего разрешения Императора. Городские власти пошли на некоторый риск под залог и обещания общества купцов города и заручились  согласием  Президента  комерц-коллегии князя Гагарина. Полученные Магистратом 250000 рублей, колоссальная по тому времени сумма, на продолжение строительства порта и города, выданные городу самим Императором, как ссуда сроком на 14 лет, не могла лежать тяжёлым грузом в кассе Магистрата и не приносить никакой пользы.  Бургомистр и члены Комитета, большинство из которых были одесские негоцианты, избрали особый Комитет, казначеем этого Комитета избрали полковника Чехненко.
     Заёмщики подписывали обязательство: «Сего числа занял я, нижеподписавшийся, из сумм строения гаваней ас-сигнациями столько-то денег сроком на шесть месяцев и в обеспечение сего займа положил в Комитет в заклад такие-то предметы».  Разрешалось получать отсрочки, дописывая к ранее выданному обязательству: «По сему обязательству заложенные вещи в продаже и за невыручкою ещё всех денег обязательство не уничтожено и остальные вещи в закладе».
     Не выкупленные в срок, даже с продлением, ценные вещи продавались с аукциона по ценам, значительно выше выданных заёмщику. На этом городская касса только выигрывала, хотя и тут бывали различные махинации и с выплатой залога и с продажей. Подробности канули в лета, оставив различные слухи и догадки. Одесситы любили слухи, и многие люди  в них верили.
     - Могу  подсобить  в  трудном деле, Александр Иванович, - хитро закрутила Лиза при одном из любовных свиданий, пользуясь длительной отлучкой мужа в далёкую столицу, - говорила я днясь с уважаемым человеком, может помочь в закладе той шкатулки.
     - Вы, просто чудо, дорогая Елизавета Пантелеевна. Шкатулка со мной и я с великим преудовольствием снаряжу её вам, - на радостях ответил Алекс.
     Не успел любовник скрыться за дверью, как Лиза открыла пудреницу, любуясь красотой ювелирной работы и прекрасным обликом молодой княгини. Действительно, под слоем пудры, приподняв тонкую прокладку из нежнейшей шерсти, лежала невзрачная приколка, та самая фибула, о которой так сокрушалась княгиня. Незавидная приколка из слегка потемневшей бронзы не имела сколько-нибудь привлекательного вида, так себе, пластинка с круглой головкой, и острой на конце приколкой. Вот и вся фибула. Смотреть не на что, а, говорят, волшебная. Жаль, что не может помочь мне, - с сожалением подумала Лиза и спрятала приколку в свою шкатулку на комоде среди своих безделушек. Придёт время, - подумала Лиза, - и я предстану пред очи княгини с ценным для неё подарком. 
     - Дорогой Александр Иванович, не смогла посодействовать в вашем деле, - сказала  Лиза ухажёру при следующей встрече, возвращая пудреницу. – Сказывали, что узнали портрет княгини. Раньше видели приёмщики ломбарда эту красоту у самой княгини. И не знаю, что бы вам посоветовать с ней дальше.
     - Подарить её вам, что ли, милая Лиз?
     - Ни в коём случае. Я её не возьму. Грех на душу положить. Чужую вещь, даренную Вам, да такую заметную. Что  скажет  муж, увидя пудреницу, а держать её взаперти,
резону нет. Так и унёс с собой Александр Иванович пудреницу.

                * * *
      Вернулся граф Панавин из дальней поездки в столицу  в  хорошем  настроении, виделся  с  отцом,  матерью, родственниками. Получил похвалу от начальства за правильно проведенное важное поручение. И жизнь пошла своим чередом.
     - Ну, кажись, легче заживём, - начал радостным голосом Никита Петрович свою речь, возвратившись вечером домой с работы. – Приезжает к нам в начальство из столицы граф де-Ришелье. Он может меня помнит с Хаджибеевской компании.

                * * *
                ИСТОРИЧЕСКАЯ СПРАВКА

     Арман-Эммануэль дю Плесси, герцог де-Ришелье (Armand Richelieu et noble Genois), родился 25 сентября 1766 году, воспитывался в Плесси в Коллегии, основанной известным кардиналом Ришелье. Сам кардинал относился к старому, но незнатному дворянскому роду. Кардинал Ришелье, Арман-Жан дю Плесси де-Ришелье, прозванный впоследствии «Красным кардиналом», родился 9 сентября 1585 года  близь  Парижа  в  замке  провинции Пуату в
обедневшей дворянской семье. Его отец, Франсуа дю Плесси, был главным судебным чиновником Франции при Генрихе III, а мать, Сюзанна де ла Порт, происходила из семьи адвоката Парижского парламента. Арман-Жан был младшим сыном в семье. Когда Жану было всего пять лет, отец умер, оставив жену одну с пятью детьми, полуразрушенным поместьем и немалыми долгами. Всю свою жизнь Арман-Жан стремился восстановить утраченную честь семьи и иметь много денег, окружить себя роскошью, которой был лишен в детстве. С детства Арман-Жан – болезненный и тихий мальчик, предпочитал книги детским играм.               
     В 1594 году Ришелье  поступил  в Наваррский колледж в Париже и стал готовиться к военной карьере, унаследовав титул маркиза дю Лард. С детства Ришелье мечтал стать офицером Королевской кавалерии. Основным источником материальных благ семьи был доход от должности католического духовного лица епархии в районе Ла-Рошели, дарованный семье Плесси ещё Генрихом III в 1516 году. Однако чтобы сохранить его, кто-то из семьи должен был принять монашеский сан.      
     Отправившись к папе Павлу V в Рим за благословением, он поначалу скрыл свой слишком юный возраст, а после церемонии покаялся. Вывод папы: «Справедливо, чтобы молодой человек, обнаруживший мудрость, превосходящую его возраст, был повышен досрочно». 17 апреля 1607 года двадцатидвухлетний Арман-Жан дю Плесси принял имя Ришелье и сан епископа Люсонского. Церковная карьера в то время была очень престижной, и ценилась выше светской. Сан епископа давал возможность появляться при королевском дворе, которой Ришелье не замедлил воспользоваться. Очень скоро он совершенно очаровал своим умом, начитанностью, эрудицией и красноречием короля Генриха IV. Генрих называл Ришелье не иначе как «мой епископ». Но, как это бывает в подобных случаях, столь стремительное  возвышение провинциального епископа не понравилось некоторым влиятельным особам, и Ришелье пришлось на время покинуть столицу. Интриги делали своё дело.               
     Собственно, зачем мы углубляемся в историю средневековой Франции, далёкой от нашего повествования. А потому, чтобы понять, почему многие молодые аристократы Европы, особенно Франции, устремились в Россию, когда  на  их  родине  полыхала  революция,  когда низвергались королевские троны, а в России, по мнению европейских монархистов, была крепкая и надёжная монархия, настоящая устойчивая и непоколебимая императорская власть.               
     Ришелье проявил себя умным и расчётливым организатором своей епархии, он постоянно занимался самообразованием, много читал. В скором времени 29-летнего эпископа заметили при дворе молодого Людовика ХIII благодаря его ловкости и хитроумию, наибольшее впечатление он произвёл на королеву-мать Марию Медичи, которая фактически правила Францией. Ришелье назначили духовником молодой королевы Анны Австрийской, жены Людовика ХIII, его ввели в королевский Совет. Но интриги и борьба за власть при дворе приводила временами к отстранению Ришелье от дел. И всё же он шёл неустанно вверх, завоёвывая всё новые и новые высоты в управлении Францией и приобретая при этом большие богатства.      
     В 1622 году королева-мать Мария Медичи назначила Ришелье  кардиналом. Ришелье всячески содействовал развитию культуры, стремясь поставить её на службу французскому абсолютизму. По инициативе кардинала прошла реконструкция Сорбонны. Ришелье написал первый королевский эдикт о создании Французской академии и передал Сорбонне по завещанию свою одну из лучших в Европе библиотек, создал официальный орган пропаганды. Ришелье покровительствовал художникам и литераторам, поощрял таланты, способствуя расцвету французского классицизма. Холодный, расчетливый, весьма часто суровый до жестокости, подчинявший чувство рассудку, Ришелье крепко держал  в  своих  руках  бразды  правления и, с замечательной зоркостью и дальновидностью замечая грозящую опасность, предупреждал её при самом появлении. В борьбе со своими врагами Ришелье не брезговал ничем: доносы, шпионство, грубые подлоги, неслыханное прежде коварство – все шло в ход. Его тяжелая рука в особенности давила молодую, блестящую, иногда вольнолюбивую, аристократию, окружавшую короля. «Моей первой целью было величие короля, моей второй целью было мо-гущество королевства», - подвел итоги своего жизненного пути знаменитый кардинал Ришелье.               
     В начале французской революции Арман-Эммануил де-Ришелье бежал в Вену, где был милостиво принят австро-венгерским Императором Иосифом, ярым противником революции во Франции. Там он пробыл до 1790 года. В это время молодые умы были воспламенены энтузиазмом по случаю войн на море и на суше между Россией и Портой Оттаманской (Турцией). Немецкая Империя в ней участвовала, как союзница Екатерины II. Многие фран-  цузские  эмигранты, не  принятые на австрийскую службу, поступали в армию Потёмкина, куда отправился сопровождавший в 1787 году Императрицу в путешествии по              Новороссийскому краю, знаменитый  принц де-Линь, граф Рожер Дамас, известный в Европе своей храбростью и герцог Эммануил де-Ришелье, друг принца.               
     Узнав про столь славные военные дела русских армий близ Черного моря, многие молодые офицеры других стран записывались волонтерами в русскую армию, и особенно охотно – к Суворову и де-Рибасу. Русское военное командование с великим удовольствием принимало на военную службу молодых, исключительно образованных  аристократов Европы в свои ряды, давая им чины, должности, привилегии, за что те, в свою очередь, с великим усердием, мужеством и отвагой, служили царскому Двору. Между прочим, среди тех, кто несколько позже чуть не записался на русскую службу, был молодой офицер-корсиканец Наполеон Бонапарт!  Кто знает, как пошла бы мировая история, если бы этот человек стал полковником или генералом русской службы. Однако Наполеон отказался от своего намерения, узнав, что иностранцев берут в русскую армию чином ниже, чем на родине. Других же это не остановило. На одном корабле с неаполитанцем де-Рибасом оказался опытный инженер-гидростроитель голландец де-Волан, французский генерал, участник войны за освобождение Америки, граф Ланжерон, и молодой герцог де-Ришелье. Любопытно, что все четыре названных имени сыграли очень важную роль в создании и укреплении но-вой «столицы русского Юга» - Одессы.

                * * *
     К дому подкатила карета, вернее не карета, а дорожная гитара. Раздался зычный голос кучера:
    - Стойте, залётные!
     А те залётные жалко выглядели, где их душа теплилась, как они дотянули до Одессы, откуда такие дохлые взялись?  Из экипажа с трудом вылезла молодая женщина, отряхивая дорожную пыль, осмотрелась вокруг и уверенным шагом направилась ко входной двери. Приехала младшая сестра графа Панавина, Ольга Петровна Панавина.
     - Здравствуйте, дорогая  Лизавета братова, - схватила в крепкие объятия Ольга,  - как рада видеть вас в хорошем здравии. Как живёте-можете в далеком краю? Как сынок Ваш, милая Лизавета, - не  утихала Олька, тиская графиню Панавину, называя близкую родственницу на Вы.               
     А та стояла, безучастно принимая отвратительные ей лобызания, восторги, аханья и оханья. Лизе были неприятны ольгины потное, пыльное и издающее запах, немытое тело и грязная одежда. Сам  вид одежды вызывал у Лизы тихое бешенство: на голове - тёмный в крупную клетку домотканый шерстяной платок, спадающий до самого пояса, поверх непонятного цвета платья была куфейка-коротайка из самодельной серой шерсти перетянутая в талии кушаком, оканчивающийся крупными кистями сбившейся шерсти, как козий хвост, а на ногах – не то валенки, не то короткие валенные боты, придающие не то чтобы жалкий,  а скорее смешной вид всему этому существу, одетому «по сезону» - в жаркое и пыльное одесское лето.
     Возница перенёс в дом три больших сундука – вещи Ольги, она расплатилась с ним и он, понукая громким криком и кнутом доходячих лошадей: «Пошли, залётные!», отъехал от дома. Лиза крикнула прислугу, велела быстро приготовить баньку и отвела Ольгу в хозяйские постройки за домом. Там, не без труда и настойчивости, Лиза заставила Ольгу снять всю одежду, безжалостно  бросила всю эту «ветошь» в горящую плиту и приказала девице ждать. Ольга села совершенно голая в углу на топчан, поджав ноги, прикрывая руками грудь, а спадающая на плечи длинная русая коса, распустилась и закрыла её всю, хотя в комнате никого не было. Прошло немного времени и Нэда позвала Ольгу в баню. Пройти из хозяйской постройки в баню через двор Ольга отказывалась.
     - Никого нет, идите, барыня спокойно, - наставляла Ольгу прислуга.
     - Не пойду, стыдно, грех на улицу выходить голой,  - настаивала Ольга.
     - Хотите, я тоже разденусь и мы вдвоём побежим в баню. Мы так всегда делаем, даже зимой. А сейчас лето, бояться нечего. Не откусят ляшку черти, прости Господи, - засмея-лась и перекрестилась Нэда. Ольга осмелела, и они вдвоём голяком быстро пробежали двор в баню. Уже у самой бани, закрывая за собой скрипучую дверь, они услышали голос и обмерли от страха: «Ага-а-а! Голые девки, белые ножки. Грудя большие, продали сапожки».
     - Ужас! – воскликнула Ольга.
     - Не боись, это Яшка-Дерибас, не здешний он, приносит временами ваксу для штиблет, он её сам готовит по какому-то своему правилу. Она лучше, чем у братьев Портных.
     - А кто такие Портные?  Шьют они портки?
     - Нет, такое имя у них, они по бакалейному делу держат торговлю.
     - Откуда Яшка-то этот?  - не отставала Ольга от Нэды.
     - Служка был, из крепостных брата младшего нашего Градоначальника, Осипа Михайловича Дерибаса. Отпустили  его  на  волю, вот  он  и разъезжает по краям и весям,
развозит всем свою ваксу, кому за деньги, а кому и так – за красивые глаза.
     - А чего – не здешний?
     - Так хозяин его в Тузлах проживает, там у них усадьба большая, дворец королевский, говорят.
     - А Тузы эти далеко?
     - Не тузы, а Тузлы. Не далеко, лошадьми за полдня доехать можно.
     - Занятно живёте в Одессе. Кто тут, а кто далече и ездят не знамо за чем.      
     Парились и мылись долго, весело. Ольга смывала пудовую грязь дальней дороги. Она не могла нарадоваться горячей воде, мылу, жёсткой мочале. Всё тёрла и тёрла молодое тело. Дома, в деревне мылись в бане регулярно, не допускали грязи, меняли одежду, одевались во всё чистое, стиранное, домашнее. А перед праздниками и того тщательнее мылись, праздники-то случались часто, и на Ивана-купалы, и на Николая-угодника,  и на... много бывало поводов поплескаться в баньке, попариться.  Зимой, бывало, и поваляться  в  снегу после парной и квасу крепкого выпить целый жбан. А мужики – крепкой браги, здоровья прибавляет.
     Лиза принесла бельё, Ольга одела чистое споднее, кружевные панталоны, рубашку в кружевах и платье из дорогих. Лиза не пожалела, хотела ублажить не столько саму Ольгу, сколько муженька своего, загладить длинную очередь прегрешений. А Ольга охала и ахала, примеряя и одеваясь в такие, как ей казалось, дорогие одёжки. Всё никак не могла нахва-литься на щедрость родных. Сидя за чаем в большой столовой, Лиза  выпытывала про
жизнь в деревне.
     - Как это отец Ваш отпустил в такую длинную и опасную дорогу одну, молодую девушку?
     - Тятя не отпускал меня, говорил, что пока не дойду до совершеннолетия, никуда за порог не пустит. Всё выдавал меня, сватал за разных мужиков и парней, а я ему сказыва-ла, если принудит, то жизни лишусь.  Когда минуло восемнадцать, он поехал в уезд и выправлял мне подорожную. Сколько тех денег перевёз туда, кому только не подмазывал, ничего не получалось. Свели его с одним вельможей, и тот сказал ему:  «Дай триста рублей золотом и выправят мне графскую подорожную». Согласился папаня. И вот, только к двадцати годам получила я гербовую бумаг графскую.
     Выпалила Ольга это на одном дыхании, Лиза заслушалась и всё думала, что же с ней делать, куда её определить, выдать за кого, что ли. Видом красивая, не то, что муженёк. Крепкая в кости, ростом вышла для девушки хорошим, румянец во всю щеку. Здоровье так и прёт из неё.  Куда там мода с бледным лицом в их среде. Чисто деревенская девка, но лицом тонким и благородным на вид.
     - Грамоте вы научены? Что говорим, как чужие. Свои же!  Так, ты научена грамоте? – повторила свой вопрос Лиза, перейдя на «ты».
     - Грамоте – не очень, училась с батюшкой нашего прихода немного, батя меня немного подучивал, больше ремнём, не хотелось учиться-мучиться.
     - Грамотность разве мучение! - патетически возражала графиня Панавина, как будто бы сама в большой грамотности. Делала вид.
     - Читаю, пишу немного и арифметике обучена. Помогала бате с книгами по хозяйству, - робко ответила Ольга.
     - Ну и хорошо.  Хватит на наш век.
     Что задумала Лиза и самой ей смутно представлялось, познакомить с зажиточным молодым одесситом и выдать замуж – предел мечтаний, но как это провернуть?
     В хорошем платье, с заплетенной косой, Ольга выглядела прекрасно, но с туфлями получилась заминка, никак не лезли Ольге на ноги.
     - Что это у тебя за лапы, ни одна туфля не лезет.
     - Так я всё босиком бегала по деревне, - смущаясь, ответила Ольга. – Только в холода натягивала валенки, а так - всё босиком.
     - У тебя лапы, как у верблюда, - засмеялась Лиза.
     - А кто это?
     - Такое диковинное животное с двумя горбами, увидишь в Одессе, их много ходит, таскают всякую всячину на тех горбах.
     Без сожаления Лиза распорола пару красивых туфель в  подъеме и сунула Ольге.
     - Надевай, не жалко.
     Ольга с большим трудом напялила на растоптанные лапы
распоротые туфли, поёживаясь от тесноты.
     - Ничего, не кривляйся, привыкнешь. Представляться нужно красиво. Общество! – многозначительно сказала Лиза, показывая вверх,  в потолок,  на то высокое общество. Оль-га посмотрела вверх, ничего особенного не увидела и занялась туфлями.
     Вечером, когда пришел Никита, повторилась «радостная» встреча родной сестры. Он не был готов к такой встрече, для него это был удар, не потому, что ему было жалко приезда сестры, а потому что он совершенно забыл про то, что у него есть родные, что они где-то далеко и к его теперешней жизни никакого отношения не имели, что он забыл про них. Первое замешательство прошло, начались расспросы об отце, матери, хозяйстве, жизни-бытия дома. Ольга обстоятельно с подробностями рассказывала о всех новостях, о том, сколько денег отец угробил на получение подорожной, что пришлось даже продать часть леса, чтобы покрыть расходы.
     - Жизнь в деревне тяжёлая, неурожай, крестьяне бунтуют, отец круто взял, хотел поправить дела семейные, а вышло супротив, ещё хуже, - рассказывала Ольга, - решила я приехать к Вам ещё за прошлым годом, но родители не пускали, не давали денег на вояж, мол, мала ещё. Теперь мне уже двадцать прошло, смогу сама распоряжаться.
     Дарованный Императрицей графский титул распространялся только на прямых потомков: жену, детей, внуков и т.д., а на сестёр, братьев и даже на родителей, получившего графский титул  - не распространялся.
     - С землёй продали лес?  - поинтересовался Никита.
     - Не, только лес, а потом высадили новые деревья, вырастут с годами.
     - А где твоя подорожная,  - поинтересовалась Лиза,  - говорила, что тебе выдали такую?
     - Так вот она, - показала она помятую, всю в желтоватых потёках, бумагу. – Я её носила под платком, она от пота и немного попортилась.
     - А выглядит, как старинная, - с восторгом прикрикнула Лиза. – Ты теперь у нас потомственная графиня, хоть и не по правилам, а всё же. . .
     Первые охивздохи улеглись, жизнь вскоре вошла в своё привычное русло. Ольга маялась без дела, слоняясь по комнатам большого, как ей казалось, графского дома, не то, что  в деревне – хата хатой, хоть и графского имения. Она пыталась заняться чем-то, приходила на кухню, стараясь помочь прислуге, но Лиза категорически запретила ей туда ходить, не баловать прислугу, не её это дело, она - барыня. Ольге было чудно слушать слова братовой жены. 
     Лиза рассказала княгине про братову сестру, да в самых лучших красках, какая она умная, образованная, хозяйская, красивая, молодая! Княгиня обещала посодействовать.
     - Приведи её на бал, познакомлю с нужными людьми,  - заключила княгиня, Александра Гавриловна, любила она сватовство, и удавалось ей это ремесло.
     - Так она не умеет танцевать, конфуз произойдёт.
     - Научи, дело не хитрое. На первое время, для первого раза – только катильон, может и польку. Остальные она проигнорирует, скажет, что с дороги ещё не вошла в нужное со-стояние и ещё чего-нибудь. Если умная, то выкрутится.
     На том и решили. Лиза активно принялась к обучению. Ольга оказалась на редкость толковой ученицей. Через три-четыре  занятия, она   уже  разбиралась  в  сложных па,
умело маневрировала в сложных сменах позиций, хорошо их запоминала. Сложнее было с французскими их названиями, доходило до смешного. «Гранд Ронд» она путала с «Ля мейн», «Ля мейн» с «Алеманде». Но и это они преодолели довольно быстро.
     - Смотри, первым делом распорядитель бала объявит танец, какой, кто приглашает, а приглашает тот, кто записал к тебе в книжицу. Знаешь, лучше прочти книжонку про балы, или я тебе прочту правила на балу. У меня эта книжка ещё из столицы. Я её выучила наизусть. Все дамы столичные, кого приглашали на балы, знали эти книги с раннего девичества, с ними занимались учителя танцев, а мы, простолюдины, должны были обходиться сами. Сколько бывало неприятных ошибок у меня на балах, не рассказать. Будем понемногу читать и показывать. Освоишь эту премудрость, без неё нельзя тебе, графине Панавиной. Ты не должна показывать, что только-только из деревни. Ты светская дама, вернее, девушка на выданье и все твои помыслы и действия направлены только на одно –  удачно  выйти  замуж, найти хорошего и богатого человека в мужья. Начнём:
                ОБЩИЕ ПРАВИЛА ПОВЕДЕНИЯ НА БАЛУ
     «Молодой человек, как и девушка, принимая приглашение на бал, берет вместе с тем на себя обязательство танцевать (Лиза читала медленно и внятно: во-первых, быстро читать она сама не умела, во-вторых, она сама себя проверяла, всё ли она помнит и правильно ли ведёт себя на балах в Одессе).
     В случае недостатка в кавалерах или дамах обязанность танцевать падает на каждого.    Выказывать неудовольствие или дать заметить, что танцуешь по необходимости, крайне неприлично. Напротив, тот, кто хочет сделаться любимцем общества (прямо для тебя написано, - комментировала Лиза) должен всей душой предаваться удовольствию и танцевать с любым партнёром».
     - А если он мне неприятен?  - спросила Оля.
     - То и сиди дома, понятно и не перебивай. Есть и для тех, кто не нравится, как обходить эти преграды. Продолжаю:
    «На балу ни на минуту не забывайте, что выражение лица должно быть веселым и любезным. Унылое или злое лицо на балу – то же, что пляска на похоронах. При прибытии на бал с опозданием сначала нужно приветствовать хозяев, а лишь затем заводить разговоры со знакомыми (последних можно приветствовать кивком головы). На танцы можно приглашать заранее (в том числе и на балу)».            
     - Чего заранее?
     - Приглашать на танец, если молодой человек знает, что ты приглашена на бал, он присылает тебе записочку с приглашением на танец.  Сиди спокойно, всё поймёшь.
    «Однако на бал учтиво приезжать, обещав заранее не более трёх танцев. Главный в танцевальном зале - распорядитель бала. Его нужно слушаться беспрекословно, не спорить с ним и не устраивать скандалов. Распорядитель отвечает за порядок в зале.
     Кавалеры должны ухаживать за дамами, приносить им прохладительные напитки и всячески развлекать. Разговоры должны происходить негромко и не затрагивать сложных или серьезных тем. Следует избегать любых проявлений шутовства. Кавалеры, которые находят удовольствие в том, чтобы вызывать смех в свой адрес, достойны сожаления».
     - А как знать, о чём говорить? – не вытерпела Ольга и задала очередной наводящий вопрос.
     - Лучше всего помалкивать, улыбаясь и поддакивая,  таким образом поддерживая разговор.
     «Споры и размолвки, возникающие между кавалерами, должны улаживаться за пределами танцевальной залы. Дамам  не  следует  злословить, напротив, надо  вести себя приятно, мило и доброжелательно. Кроме того, дамам следует избегать любых проявлений дурного юмора, который может вызвать неодобрение. Самый главный враг дамы на балу - это ревность, которая заметна всегда. Дамам следует передвигаться мягко и бесшумно как дома, так и в обществе, и оставлять впечатление мягких шагов феи. Громкий смех, шумная ссора, грубые слова, нескромные взгляды, в общем, все, что расходится с законами красоты, должно быть избегнуто с особым тщанием. Поведение дамы по отношению к кавалеру должно быть всегда размеренным и скромным, но дамы не должны отказывать кавалерам, при-гласившим их на танец, - признание, достойное любого внимания. Вообще на балу следует держать себя скромно, танцевать грациозно и соблюдать приличия; прыгать, ломаться, при-нимать жеманные позы значило бы выставить себя в глазах одних предметом, достойным осмеяния, а в глазах других – предметом, достойным жалости».          
                АНГАЖЕМЕНТ
     - Не поняла? Чего?
     - Ангажемент – это приглашение на танец. Позанимаемся с тобой и французским. Я не очень сама, но кое-что понимаю. Для дела нужно. Так вот:
                АНГАЖЕМЕНТ
     «Кавалер, приглашающий даму на танец, подходит к ней и, изящно поклонившись, делает приглашение в самой вежливой и деликатной форме: «Позвольте мне иметь удовольствие пригласить Вас на танец». Если же приглашаемая хорошо Вам знакома, то просто: «Не откажите мне в удовольствии танцевать с Вами».               
     Также возможно, чтобы пригласить понравившуюся даму, подойти к ней, сделать поклон и подать правую руку (говорить что-либо при этом не обязательно). Дама, принимая приглашение, подаёт кавалеру левую руку».
     - Давай это попробуем проделать, - предложила Оле Лиза попрактиковаться, - самый раз правильно поступить, не дай Бог, подашь не ту руку. Я буду за кавалера, а ты за да-му. Позвольте мне иметь удовольствие пригласить Вас на танец, - сказала Лиза, протягивая Оле левую руку (нарочно). Ольга встала в оцепенении и не знала, что предпринять, щёки залились сплошным румянцем. – Молодец, усвоила. Дурак тот кавалер, который подаст тебе левую руку.   
     - Запомни – только правую, а ты – левую, - и протягивает Оле правую руку. Ольга встала, слегка присела в лёгком книгсене и протянула Лизе левую руку.
     - Прекрасно. Я и не читала про книгсен, откуда ты это знаешь?   
     - Я видела в одной яме. Остановились мы в дороге  поменять лошадей, помыться, пообедать, а там была семья, видно из богатых, так девушка каждый раз, когда её отец приглашал к обеду или отдыхать после обеда, она проделывала такую штуку. Я и не знала, как это называется.  Как ты сказала? Никсон?
     - Книгсен, ну, реверанс - благодарность за приглашение.
     «Если поклон кавалера приняла на свой счёт не та, которую он хотел пригласить, то хорошо воспитанный кавалер ни в коем случае не показывает своего разочарования, а соблюдает правила приличия и винит в неловкости прежде всего самого себя, а лучше выходит из положения с юмором».
     - С чем? – всё спрашивала и спрашивала Ольга.
     - Ответить смешком он должен. Мол, извините за бестактность,  это  я  ошибся,  следующий танец, если вы не возражаете, приглашу именно Вас. Поняла. Будешь на каждом слове задавать вопросы, мы никогда не закончим чтение. Ладно, завтра продолжим.  Займёмся хозяйством. Распорядиться на счёт обеда, Никита обещал прийти обедать с работы. Трудный у него заработок, солью он занимается.
     - Это как, солью?
     - Он главный над большими государственными магазинами соли, а соль в наших краях – дороже золота. 
     Продолжили женщины читать про балы только через пару дней.
     «Неприлично  приглашать  незнакомую  даму, которой  Вы не представлены. Для этого лучше всего либо найти человека, который согласится Вас представить, либо в крайнем случае представиться самостоятельно, хотя не очень принято в обществе. На балу-маскераде...», - это мы пропустим, бал-маскерад не скоро предвидится, успеется нам за-няться этим.  «Если дама не одна, а в компании спутника или друзей, нужно, исходя из общих норм поведения, сначала извиниться за прерванную беседу, при необходимости
спросить согласия спутника, а потом приглашать даму на танец. Даже если этот танец записан за этим кавалером. Кавалеру рекомендуется делать приглашение в виде ком-плимента: "Вы так прекрасны сегодня, что любоваться Вами - одно удовольствие. Надеюсь, Вы подарите мне счастье любоваться Вами в танце. Настоятельно рекомендуется, придя на вечер с дамой, станцевать с ней допустимое число танцев (обычно - три). Верхом бестактности было бы танцевать всё время с другими. Не удивляйтесь, если к концу вечера она предпочтёт, чтобы домой её проводил кто-то другой. Это плата за бестактность.
     Однако неприлично танцевать много с одним и тем же партнером. С партнером, не являющимся женихом - невестой, можно танцевать не более трех танцев за вечер, а 
также нельзя танцевать два танца подряд. Когда кавалер приглашает даму, то она в знак согласия наклоняет голову, говоря: «с удовольствием», «хорошо», в случае несогласия даме также дозволительно промолчать и ответить на приглашение кавалера лишь жестом, или: «сожалею, я уже обещала», или: «я уже танцую». Но при этом дама может предложить кавалеру другой танец на свой выбор или выбор кавалера. Настаивать на приглашении или выяснять причины отказа неэтично и глупо. Разумно будет очень вежливо поклониться и без всяких комментариев отойти, не выражая при этом своего неудовольствия».
     - Давай это повторим, я – за кавалера, ты – за даму.
     Проделали несколько раз, получилось прекрасно. Учитель был доволен, а как была довольна ученица и, говорить не надо. 
     "Но всё же, бывают  случаи, когда допускается отказать кавалеру в приглашении на танец, если:               
* танец уже обещан другому кавалеру;               
* дама уже танцевала с этим кавалером три танца за вечер или предыдущий танец;           * дама хочет пропустить танец - хочет отдохнуть;
* приглашающий кавалер без перчаток».
     - Да, не  забыть  купить  тебе  две, лучше  три  пары  белых перчаток.            
     « В любом другом случае дама была обязана принять приглашение. Если она отказывала без причины, она не имела право участвовать в этом танце вообще. Если дама нечаянно забыла, что дала слово, и в то время, как она идет танцевать с другим кавалером, является первый, то ей следует извиниться. Чтобы выйти из этого неприятного положения, лучше всего совсем отказаться от танца или предложить первому кавалеру танцевать с ней другой танец. Но кавалеру пригласить даму и забыть потом об этом не только самая непростительная невежливость, но просто гру-бость; в подобном случае он совершенно справедливо на-влекает на себя гнев приглашенной им дамы и всего обще-ства.  В ситуации, когда Вашу спутницу пригласил на та-нец Ваш знакомый, галантным будет пригласить его даму, чтобы она не осталась в одиночестве. Наконец, пригласив даму, галантно проводите её к избранному ею месту в зале и слегка поклонитесь ей, поскольку музыка многих танцев не позволяет вам  успеть это сделать».
     - Продолжим после. Хватит, устали, - закончила читать Лиза и закрыла книгу. – Там остались всякие штучки про веера, цветы. Это важно, но не сейчас, потом прочитаем. Думаю, что ты пойдёшь на первый свой бал с закрытым веером и не будешь им щеголять.               
   А, вот ещё, как вести себя во время танцев. Продолжим потом. На том и порешили.
   Через пару дней, как-то в разговоре Ольга спросила у Лизы:
     - А когда будет бал?
     - Так ты все эти дни думала о балах?
     - Как-то не выходит из головы.  Всё думаю, справлюсь ли с такой труднотой.
    - Справишься, и не то бывало. Раз уж заговорила, так давай закончим учёбу. Осталось немного. А, вот я и отметила, где остановились.
    «Дама должна строго наблюдать (это про поведение в танцах – отметила Лиза), чтобы кавалер был у неё с левой стороны, как во время танцев, так и идя с ней по зале. Ни дамы, ни кавалеры во время бала перчаток не снимают, а тем более без перчаток не танцуют. Дама легко кладет ле-вую руку мужчине немного ниже плеча (мы с тобой про-бовали – продолжала комментировать Лиза). Смотря по моде, в этой же руке держат веер и нарядный носовой платок или же платок прячут, а веер вешают на цепочке, шнурке или ленте, прикрепленных к поясу. Назначение веера – навевать  на  себя  прохладу; прикрываться  же  им, чтобы было удобнее говорить и смеяться с кавалером, не-прилично. Молодые, очень живые дамы должны ещё заметить себе, что не годится терять цветы из волос или с платья и куски самого платья и его отделки. Это всегда указывает на несдержанные, резкие движения и недостаток аккуратности и скромности (ха-ха – засмеялась Лиза – сколь-ко таких курьёзов).  Во время парадных танцев (полонеза, менуэта) вставать следует только позади уже стоящих пар. Это правило не относится к распорядителю бала.               
     Оптимальное расстояние между парами - не менее вытянутой руки. Если пар встает слишком много, стоит встать в стороне, образовав иную линию. Если в зале свободно, ка-валеру следует вести даму на танец впереди себя, если же тесно - идти впереди самому, чтобы теснота не доставляла неудобств избраннице. Не нужно слишком близко подхо-дить к танцующим, избегайте столкновений. Если же столкновение произошло, стоит извиниться и про-явить внимание. Вежливым считается перед началом танца ещё раз поклониться своему партнеру.               
     Вообще, танец обычно начинается с поклона кавалера и ответного реверанса дамы.  В танце даму ведет кавалер, и все ошибки он должен принимать на свой счет; если пара случайно задела другую пару, то извиняется кавалер, ведь он ведущий. Во время танца кавалер и дама не должны быть слишком далеко друг от друга, но и не нужно при-жиматься друг к другу (ещё как прижимаются, даже неудобно бывает – вставила Лиза). Танцуя с дамой, одетой в декольтированное платье, кавалер не может позволить себе держать её за обнаженные плечи или спину. Танцующий кавалер никогда не смотрит себе под ноги, даже чтобы удостовериться, что он правильно выполняет все шаги. Кавалеру следует держаться прямо, с достоинством. Даме также надлежит танцевать с поднятым взглядом, лишь изредка позволяя себе бросить короткий взгляд на пол. Однако никто не может запретить танцующей даме стрелять взглядом в приглянувшегося кавалера (это главное кокетство – усмехнулась Лиза).          
      Как считается неприличным говорить без умолку над ухом своей дамы во время танца, так точно было бы неучтиво не сказать ей нескольких слов. Беседа между дамой и кавалером должна быть исключительно любезной и приятной. Говорить банальности, обсуждать других гостей бала – дурной тон. В танце, имеющем строгую последовательность фигур, следите за предыдущими парами, особенно за первой, и не делайте ничего раньше них. Во время танцев свободного перемещения не спешите встать сразу в пару, сначала дождитесь музыки и поклонитесь под неё, благо музыка здесь позволяет это. Во время танцев двигайтесь вместе со всеми, старайтесь не смещаться, либо двигаться по обычной линии танца, во внешнем кругу.               
     Если Вы танцуете более или менее на месте или по какой-то причине сбились, то лучше отойти в центр зала, но не вовне, и тем более, не оставаться на линии танца. По окончании танца кавалер кланяется своей даме и сопровождает её на то место, откуда он её пригласил, либо туда, куда пожелает дама, попутно благодаря её за честь, которую она оказала, танцуя с ним в паре. Все пары, повидимому, исполняют одни и те же движения, но внимательному наблюдателю можно при этом найти в них массу черт, служащих верной характеристике не только каждой отдельной пары, но и личности. По гармоническим движе-ниям отдельной пары, которая как будто представляет из себя одно, часто можно безошибочно заключать о существующей между лицами симпатии. Грациозные, легкие, будто парящие движения молодой девушки всегда привлекательны; над несовершенствами же движений всегда позволяют себе подсмеиваться, вовсе не принимая при этом в соображение, что причиной часто бывает кавалер. Действительно, задача последнего в танцах гораздо тяжелее и важнее, чем дамы. Он должен уметь настолько хорошо танцевать, чтобы быть в состоянии прикрыть маленькие неловкости своей дамы. Поэтому молодому человеку следует заботиться о том, чтобы уметь хорошо танцевать; тогда он может быть уверенным, что отказа не получит; напротив, его будут всюду охотно приглашать на балы.
     - Фу-у-у! Закончили эту науку. Дело не в том, чтобы выучить, а в том, как ты будешь себя вести на балу, с кем приедешь, с кем будешь танцевать. Я подумала, а не поговорить ли с княгиней про тебя?
     - С какой княгиней?
     - Есть у меня знакомая княгиня, высшего света, старая, но помнит всё про себя и своих предков аж до самого древне-го колена.
     Сказано-сделано. Не прошло и нескольких дней, как Лиза сговорилась с княгиней о встрече. Ближе к обеду Лиза зазвала Стефана заложить карету, и выехали в гости, считай, первый выезд Ольги в люди. Встреча была тёплой. Княгиня удивилась приезду Лизы с незнакомой молодой женщиной, но она умела держаться в любой, даже непривычной, ситуации. 
     - Дорогая княгинюшка, безмерно рада видеть вас в хорошем здравии.
     - Будет тебе юлить. Знаю тебя, как облупленную. Зачем приехала?  Выкладывай.
     - Вот приехала к нам сестра родная графа Панавина. Из далёкого имения нашего, в Псковской губернии.  Хотелось бы засватать её по-божески.
     - Это можно. Видать, девка красивая, здоровая. Румянец во всю пухленькую щёчку, прелесть, - не могла нахвалиться Александра Гавриловна. 
     - Манерам столичным она плохо обучена. Хотелось бы мне... э-э-э, - запнулась Лиза.
     - Перестань экать-бэкать. Хотелось бы тебе,  - перебила Александра Гавриловна Лизу, - чтобы я занялась твоей родственницей?
     - Господи, как это вы всё знаете наперёд, - восхитилась догадливостью княгини Лизавета.
     - Проживёшь с моё – будешь и не то знать наперёд. Хорошо. Пусть поживёт у меня некоторое время, займусь я ею.
     Лиза облегчённо вздохнула. Гора с плеч.  Свободно может заняться Александром Ивановичем, мешала бы Ольга дома. 
     Неожиданно явился как-то днём посыльный от княгини с запиской, немедленно явиться во всём параде Лизе с Ольгой к ней домой. Будет сватовство с баронетом Вуковичем.
     Лиза с Ольгой приехали, как только можно было скорее к дому княгини. Княгиня тепло их приняла, усадила в зале на мягкие диваны французской работы, прислуга принесла на подносе малюсенькие рюмочки с домашней наливкой и чай в красивых фарфоровых чашечках китайской работы.  Гостей сватовской стороны ещё не было, и княгиня развлекала Лизу с Олей последними городскими сплетнями.
     Но вот со двора послышался заливистый колокольчик подъехавшей кареты и в дом вошли солидный полноватый мужчина с дамой, а за ними появился статный, тонкий в талии затянутого венгерского мундира офицера-кавалериста, молодой баронет. Дамы встали и склонили головы в знак приветствия. Ольга залилась румянцем.
     - Господа, разрешите представить – барон и баронесса Вуковичи и их сын, баронет Август, а это графиня Елизавета Пантелеевна  Панавина  и  сестра  её мужа, девица-графиня Ольга Никитишна Панавина.               
     Все мило улыбнулись, молодой баронет щелкнул при этом каблуками в знак приветствия и глубокого уважения. Знакомство прошло как нельзя лучше, молодые понравились друг другу это было видно всем присутствующим, посидели, попили чай и наливки и, распрощавшись, разошлись, договорившись встретиться в ближайшее время.

     Ольга была на седьмом небе от счастья. Не даром она проделала такой длинный и опасный путь из Псковской губернии в далёкую и такую загадочную Одессу.
     Ольга поселилась в доме княгини. Ежедневно проходили с  утра  до  вечера  занятия по этикету, правилам поведения  за столом, в одевании, в причёсывании и других мелочах светской жизни. Ольга с нетерпением ожидала следующей встречи с молодым баронетом. Дни казались ей вечностью. Она всё допытывалась у княгини, скоро ли будет бал или другой повод повидаться с желанным возможным женихом. Но не прошло и трёх дней, как посыльный примчался к Панавиным с приглашением срочно явиться Лизе к княгине. Оказывается, барон и всё его семейство срочно отъезжают из Одессы домой в Будапешт, там случились всякие неприятности с обстановкой, под угрозой имущество и дела барона Вуковича, неспокойно в тех краях и если Ольга хочет, а графиня Панавина даёт разрешение на немедленное венчание молодых, то они завтра же выезжают домой.
     Лиза примчалась в дом княгини немедленно и тут же дала своё благословение на венчание молодых. В доме уже ожидал, приглашённый, ксёнз. Впопыхах даже забыли, что Ольга православная. Их обвенчали и назавтра ранним утром большое семейство Вуковичей со скарбом, прислугой и несколькими фурами и каретами, двинулись в дальнюю дорогу до самого, незнакомого и загадочного для Ольги, Будапешта. Лизе и тут повезло. Она опять одна в доме.    

                * * *
     Слухи, распространяемые моряками, прибывающих в  Одессу  итальянских  и греческих кораблей, поползли по Одессе - «на Россию движется несметное войско». Начальство со смешком реагировало на всякие бредни. Какое войско? Где взяться его несметности? Давно  в историю и легенды ушло татарское иго, монгольское нашествие, всякие варвары и гунны.  Но слухи иногда имеют под собой основание.
                * * *
     Как в том старом анекдоте, ещё с советских времён: Приходит домой на обед начальник гарнизона, командир провинциального, заброшенного в глуши, полка, полковник, а жена ему говорит:                - На базаре я слыхала, что тебя переводят в другое место?               
     - Что за ерунда. Веришь всяким бабским сплетням. Никуда меня не переводят.         
     На следующий день в штаб полка приходит депеша, что прибывает новый начальник гарнизона, и он должен сдать ему дела в трёхдневный срок. Вернувшись домой, полковник обращается к жене:               
     - Можешь ли ты узнать на базаре, куда меня направляют?               
     А вы говорите – слухи.   
                * * *

     12-го июня 1812 года огромная Французская наполеоновская армия по широкому фронту перешла Российскую границу. Грозный и внушительный вид одной из лучших армий Европы того времени внушал страх и опасность в предстоящих трудных днях Отечества. Началась Отечественная война России против напавшей на неё наполеоновской Франции. На следующий же день Император Александр обратился с воззванием к войскам и народу российскому.
     В Указе, данном Председателю кабинета министров, графу Салтыкову, российский монарх известил Россию о неслыханном и дерзком нашествии врага: «Французские войска вошли в  пределы  нашей  Империи. Император Наполеон в уме своём положил твёрдо разорить Россию. . . Внезапное нападение открыло явным образом  лживость  миролюбивых обещаний… Не остаётся Мне ничего, как поднять оружие и употребить все врученные Мне Провидением способы к отражению силы силою. Я надеюсь на усердие Моего народа и храбрость войск Моих. Я не положу оружия, доколе ни единого неприятельского воина не останется в Царстве Моём».   

                * * *
     Удивительное дело: знакомые слова, обращённые к народу, Императора Александра, «Братья и сёстры... Внезапное нападение открыло явным образом лживость миролюбивых обещаний… Не остаётся Мне ничего, как поднять оружие и употребить все врученные Мне Провидением способы к отражению силы силою».
   Как они перекликаются со словами Заместителя Председателя Совета Народных Комиссаров Союза ССР и  Народного Комиссара Иностранных Дел тов. В. М. Молотова, произнесенные   им в  12.00  по   московскому  времени  22 июня 1941 года: 
                «ГРАЖДАНЕ И ГРАЖДАНКИ СОВЕТСКОГО СОЮЗА!
     Советское правительство и его глава тов. Сталин поручили мне сделать следующее заявление: Сегодня, в 4 часа утра, без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны, германские войска напали на нашу страну, атаковали наши границы во многих местах и подвергли бомбежке со своих самолетов наши города — Житомир, Киев, Севастополь, Каунас и некоторые другие, причем убито и ранено более двухсот человек. Налеты вражеских самолетов и артиллерийский обстрел были совершены также с румынской и финляндской территории.
     Это  неслыханное   нападение   на   нашу страну является беспримерным в истории цивилизованных народов вероломством. Нападение на нашу страну произведено, несмотря на то, что между СССР и Германией заключен договор о ненападении и Советское правительство со всей добросовестностью выполняло все условия этого договора. Нападение на нашу страну совершено, несмотря на то, что за все время действия этого договора германское прави-тельство ни разу не могло предъявить ни одной претензии к СССР по выполнению договора.   Вся ответственность за это разбойничье нападение на Советский Союз целиком и Полностью падает на германских фашистских правителей. . .»
     С некоторой задержкой, а именно 3 июля 1941 года выступил Председатель Государственного Комитета Обороны И. Сталин: «Товарищи! Граждане! Братья и сестры! Бойцы нашей армии и флота! К вам обращаюсь я, друзья мои! Вероломное  военное нападение гитлеровской Германии на нашу родину, начатое 22 июня, — продолжается. Несмотря на героическое сопротивление Красной Армии, несмотря на то, что лучшие дивизии врага и лучшие части его авиации уже разбиты и нашли себе могилу на полях сражения, враг продолжает лезть вперед, бросая на фронт новые силы…» И в конце И. Сталин сказал: «Все наши силы - на  поддержку  нашей  героической Красной Армии, нашего славного Красного Флота! Все силы народа - на разгром врага!  Вперёд, за нашу победу!»
     Просто слово в слово было произнесено в 1812 году российским Императором и было сказано в 1941 году в тот же июнь месяц. Оба правительства были обмануты или  хотели  быть  обманутыми  «кровожадным»   противником,  которому поверили его лживым обещаниям.  Как видно история ничему не учит! 

                * * *
     Нападение Наполеона на Россию началось не на голом месте. Не с бухты-барахты. Не просто так, неизвестно откуда. Ещё в апреле 1812 года в ведущихся Бухарестских переговорах о  мире по окончании пятилетней войны с Турцией, по всей Европе никто и не сомневался и в России, конечно, о захватнических намерениях Императора Наполеона.
   

                ИСТОРИЧЕСКАЯ СПРАВКА

     К моменту государственного переворота 18 брюмера (9 -10 ноября) 1799 года, в результате которого была установлена военная диктатура Наполеона, Франция находилась в
состоянии войны с созданной в 1798 - 99 годах второй коалицией   в  составе  России,  Великобритании,  Австрии, Турции и Неаполитанского королевства. В мае 1800 года Наполеон во главе армии двинулся через Альпы в Италию и разгромил австрийские войска в сражении при Маренго.  Часть итальянских земель, а впоследствии почти вся Италия, оказалась под властью Франции. Антифранцузская коалиция, из которой вследствие разногласий с союзниками в 1800 году вышла Россия, фактически прекратила существование, войну продолжала только Великобритания.
     После  отставки  У. Пита  Младшего  в  1801 году,  новое английское правительство начало переговоры с Францией, закончившиеся подписанием Амьенского мирного договора 1802 года. Однако уже в мае 1803 года война между Великобританией и Францией возобновилась. В Трафальгарском сражении 1805 года английский флот под командованием адмирала Г. Нельсона разгромил и уничтожил объединённый франко-испанский флот. Это поражение сорвало стратегический замысел Наполеона организовать высадку в Великобритании французской экспедиционной армии, сосредоточенной в Булонском лагере.
     В 1805 году была создана третья антифранцузская коалиция: Великобритания, Австрия, Россия, Швеция. Её силы количественно значительно превосходили силы наполеоновской армии. В кампании 1805 года Наполеон решил компенсировать численное превосходство сил коалиции стремительными действиями французских войск с целью разгромить силы противника по частям и навязать противнику генеральное сражение до подхода его резервов. Вслед за окружением австрийской армии при Ульме Наполеон нанёс  тяжёлое   поражение   русско-австрийским   войскам         
     2 декабря 1805 года в битве под Аустерлицем. Австрия вынуждена  была  подписать Пресбургский мирный договор с Францией, по которому Австрия признала все французские захваты в Италии, в Западной и Южной Германии. Австрия потеряла большую часть своих владений. В июне 1806 года Наполеон создал из государств Западной и Южной Германии Рейнский союз, включив его в военный блок с Францией. Создание союза привело к ликвидации в августе 1806 года «Священной Римской империи», возглавлявшейся австрийскими Габсбургами. В сентябре 1806 года образовалась четвёртая антифранцузская коалиция:      
Россия, Великобритания, Швеция, Пруссия.               
     В октябре этого же года в сражениях при Йене и Ауэрштедте прусская армия была полностью разгромлена. Пруссия была оккупирована французскими войсками. В феврале 1807 года Наполеон пытался разбить русские войска в ожесточённом сражении при Прёйсиш-Эйлау, но не добился успеха. Однако при Фридланде ему удалось одержать победу.
     По Тильзитскому миру 1807 года Россия признавала территориально-политические изменения, произведенные наполеоновской Францией в Европе, и присоединилась к провозглашённой Наполеоном Континентальной блокаде. Весной 1808 года началась французская оккупация Испании. В марте 1808 года был занят Мадрид.
     В ходе австро-французской войны 1809 года Наполеон одержал победу при Ваграме над Австрией, вновь вступившей в союз с Великобританией. Австрия превратилась в зависимое от Франции государство. В 1810 году в состав французской империи было включено зависимое от Франции Голландское королевство. Победы, одержанные Францией над армиями феодально-абсолютистских государств, прежде всего в том, что буржуазная  Франция, представлявшая  более прогрессивный общественный строй, имела передовую военную систему, созданную Великой французской революцией. 
     Выдающийся полководец, Наполеон, довёл до большого совершенства стратегию и тактику, выработанные в ходе революционный войн. Наполеоновская армия состояла, в основном, из свободных крестьян, срок военной службы составлял всего пять лет. Рядовые его армии получали приличное денежное вознаграждения. Раненые и семьи, погибших в  боях  солдат,  получали   солидную   компенсацию, имущественные и земельные привилегии.
     В результате непрерывных войн в течение, примерно, пятнадцати лет, и захватов государств, образовалась огромная наполеоновская империя, дополненная прямо или косвенно подвластными Франции государств.
     Наполеон подвергал завоёванные страны ограблению. Снабжение армии в походах проводилось, главным образом, с помощью реквизиций либо прямого грабежа. Девиз и принцип самого Наполеона был: «Война должна кормить войну». Сильно сказано, в стиле Наполеона и самим Наполеоном. И в действительности, проводимые им войны были постоянным и важным источником доходов и обогащения наполеоновского правительства, французской буржуазии и военной верхушки.

                * * *
      В дополнение к Указу Император издал 6-го июля 1812 года манифест, в котором, в частности, было сказано:   «… Взываем  ко  всем  нашим  верноподданным, ко всем
сословиям  и состояниям, духовным и мирским, приглашая их вместе с Нами единодушным и общим восстанием содействовать противу всех вражеских замыслов и покушений…».          Через 15 дней, точнее 22 июля 1812 года, герцог (дюк) де-Ришелье  получил  в  Одессе  с  эстафетой манифест и в тот же день разослал копии его с курьерами во все концы Новороссийского края.  К тому же и вестовых послал по Одессе с приглашением на 28 июля явиться в зал к трём часам пополудни на совещание почтеннейших жителей всех сословий для обсуждения о мерах исполнения Царского воззвания.
     - Я хочу тоже побывать на том совещании, - потребовала Елизавета от Никиты, когда узнала об этом событии.
     - Не положено. Приглашены только определённые служивые люди. Я ознакомлен с манифестом. Ожидаются призывы к дарению на войну. Думаю, что я должен жертвовать трёхмесячное содержание наше на пользу Отечества.
     В переполненном зале люди расположились даже в проходах,  на   подоконниках  и  за  открытыми  дверьми  в соседнем коридоре, выступил де-Ришелье и со слезами на глазах, с пылающим лицом, произнёс по этому случаю речь:
     «Господа! Вам уже известно положение Империи, на которую алчущий ненасытным властолюбием враг напал самым наглым и несправедливым образом. В сих обстоятельствах Государь призывает всех верных сынов отечества к защите. И нет, конечно, ни одного русского, который бы теперь охотно не пожертвовал всем, что имеет, даже самим собою, для спасения Государства, для сохранения славы и независимости народа. Северный край Империи уже  показал беспримерный опыт преданности своей к Монарху и Отечеству, принеся жертву, превышающую всякие ожидания. Я извещён о сём самим Государем, который в полном уверении, что жители Южного края, соревнуя подвигам своих соотечественников, не только   сравняются с ними, но – более облагодетельствованные рукою Монарха, - превзойдут их в пожертвованиях.               
     К вам обращаюсь я, во-первых: дворянство, чиновники и все природные россияне, живущие в здешних местах! Перешедшие сюда из внутренности России, вы сохранили те же самые чувства приверженности к Отечеству, которое одушевляет и всегда одушевляло истинных россиян. Вам не нужно напоминать святейшего долга вашего. Я знаю, что в теперешних обстоятельствах России вы пылаете рвением показать свою готовность жертвовать для неё последним. Вы можете быть тогда только счастливы, когда Отечество благоденствует. Оно требует теперь помощи вашей, кто из вас откажет ему в этом? И вы, граждане, составляющие Греческое сословие! Вы оставили  места  своего  рождения, где  народ  ваш  стенает под тяжким угнетением, и нашедши в России покров, защиту и спокойствие, неужели не последуете знаменитому примеру предков ваших, всегда готовых всем жертвовать для славы своего народа? И в новом Отечестве, принявшем вас в недра свои, как единоверцев, наравне с сынами своими, неужели не покажете усердия своего в таком деле, от коего зависит его спасение и ваше собственное благополучие? Я уверен, что вас одушевляют чувства истинной любви к новому Отечеству вашему, что вы не пощадите ничего для его блага, что вы достойны носить название сынов его. И вы, жители здешнего края, иного вероисповедания и   пришедшие сюда из разных мест России и стран Европы!    Вы были гонимы утешением в природной земле вашей, а здесь укрыты от бурь, колеблющих беспрерывно ваших соотечественников, здесь забыли вы ваши несчастья,      здесь  нашли  спокойное пристанище и пользовались всеми выгодами и преимуществами наравне с природными россиянами. Теперь настало время изъявить Монарху вашу благодарность. Он увидит, что не тщетно изливал в течение столь многих лет благодеяния свои на здешний край. Он увидит, что вы, не менее истинных россиян, привержены к его престолу. Вы были свидетелями, господа, что в течение 9 лет, как я начальствую в здешнем крае, я не щадил ничего, чтобы устроить благоденствие здешних жителей. Я сделал всё, что в силах моих было, и льщусь надеждою, что заслужил некоторые права на вашу признательность. Для блага нового Отечества, для спасения его, я жертвовал и жертвую всем. Покажите и вы единодушно в нынешний день, что вы истинные россияне, - и я не буду ожидать лестнейшей награды за опечения, которые имел об вас».
     Пламенная речь герцога де-Ришелье прерывалась бурными возгласами одобрения и закончилась тем, что он сообщил собравшимся, что  делает первое денежное приношение из  собственных средств в размере 40.000 рублей.
     Из зала высоким женским голосом донесся призыв ко всем  женщинам Одессы принять активное участие в сборе средств на армию.
     - Кто это там кричит, прошу сюда, чтобы все видели эту прекрасную даму, - громко сказал герцог де-Ришелье, жестом приглашая, вставшую во весь рост, Елизавету.          
     Она с гордо поднятой головой прошла по проходу прямо к авансцене, её рыжеватые волосы развевались на ходу, румянец возбуждения заливал всё её лицо. Она повернулась лицом к публике и громко, чтобы все слышали, произнесла короткую, но полную пафоса, речь:
     - Дорогие сограждане. Мы, истинные россияне, сохранили великие чувства приверженности к нашему Отечеству. Наш святейший долг показать свою готовность жертвовать для неё последним. Мы с моим благороднейшим мужем, героем нашей победоносной русско-турецкой войны, графом Никитой Петровичем Панавиным, жертвуем в пользу нашего благополучия супротив ненавистного врага трёхмесячное, нет, четырёхмесячное  содержание, - перейдя на ещё более громкий пафосный тон, закончила Елизавета.
     Что тут поднялось. Зал встал и громко аплодировал и кричал «браво». С мест раздавались выкрики: «Мы жертвуем триста рублей… Мы – двести.. Мы… Мы…»
     Никита сидел в первых рядах и не мог прийти в себя. Его жена, склочница и интриганка, женщина, можно мягко сказать, не «совсем правильного поведения», и так зажигательно выступить. И как она вообще оказалась на этом собрании? Я же ей прямо сказал, что это не для праздношатающихся людей, особенно женщин,  хотя  в зале было, на удивление Никиты Петровича, много женщин. Видно и другие жёны не послушались совета своих мужей.  Но как бы то ни было, она своим зажигательным выступлением к месту, и правильно подобрав слова, и не многие обратили внимание на то, что она фактически повторила сказанные герцогом слова, вызвала к патриотическим высказываниям многих из присут-ствующих. Вот дьяволица!
   На следующий день в канцелярии герцога де-Ришелье скопилась масса народа. Все пришли с обещанными приношениями в пользу армии. Перед высшими чинами администрации герцог зачи-тал одно из многих посланий горожан, письмо-просьбу одесского купца 1-й гильдии Ивана Ростовцева, одного  из основателей города: «Услыхал я постороннее, что есть на имя Градского Головы начальничье уведомление, требующее приглашения граждан к добровольному пожертвованию разных вещей, кто чем жертвовать может, на обмундирование ново комплектующихся храбрых Российских войск, готовившихся на защиту нашего отечества. Как же я продолжаю  с 1797 года  казённую  и городскую по разным должностям службу бессменно, на что имею от граждан похвальные листы, и в прошедшую противу французов войну 1805-1807 годов от избытка своих по силе и возможности пожертвовать на составление милиции наличными 500 рублей, два ружья, пару пистолетов и магазин на время для складки хлеба и сверх того собрал со здешних граждан добровольно знатную сумму наличных денег, разного хлеба, орудия и прочего, чем кто по  усердию  своему  жертвовал  и доставил по назначению начальства куда следует. Равно вижу и чувствую сердцем, что по встретившимся ныне обстоятельствам, такое пожертвование от свободных сынов Отечества к пособию Государственной казны нужно. Дабы же и я не в числе неблагомыслящих в Отечестве не отстал, для того, в столь важном деле и не требующем медленности, спешу приложить при сём оставшуюся наличность от постройки моего дома 500 рублей, прошу, ако в том особое участие предпринимаете, для употребления на назначенные нужды, повелеть  принять  и
доставить куда следует».
     - Господа. Таких писем-просьб тьма. Хоть и хромает письменность уважаемого купца, но мысли и поступки его прекрасные. В том вижу величие нашего свободного народа, нашей прекрасной Одессы, нашего Отечества и нашего всемилостивейшего Монарха, - заключил граф.
     Весь край спешил подражать Одессе. Богатые пожертвования, патриотические адреса, добровольное вступление в армию и ополчение были от многих новороссиян. Вот и получается, что энтузиазм народа – одно, а отношение главных лиц государства к делам по обеспечению безопасности своего же государства – другое.
     Не напоминает ли воззвание российского императора по поводу нашествия Наполеона на Россию 12 июня 1812 года, призывы к отпору наглого захватчика:  «Все на защиту Родины!», «Не дадим врагу захватить наши земли!», «Смерть врагам!», почти аналогичное обращение к советскому народу Молотова в тот же месяц июнь, но 22 числа. 
   В 1812 году не было ни самолётов, ни танков, ни славной большевистской партии, ни великого вождя всех народов - друга физкультурников и пожарных, но суть слов императора Александра та же самая.

                * * *
     Но эти, столь красноречивые излияния чувств верных сынов России приходили к герцогу де-Ришелье в самую печальную годину для него самого и всего края. Только отправив всеподданнейший рапорт Монарху с подробным изложением успехов после воззваний  Его к народу, Городской Голова готовился к ужасным донесениям в столицу.
   В эти же дни Одесса боролась с самым жестоким злом, какое может только снизослать на народ Провидение, испытывая человечество. В Одессе вновь появилась восточная чума.
   Вскоре после заключения мира с турецкой Портой Оттаманской, когда  сношения  с  Заднестровским  краем  стали свободными, целые стаи кораблей хлынули в Одесский порт. В начале августа 1812 года появилась повышенная смертность от горячки. Явления эти бывали довольно частыми и в первое время не вызывали тревогу у городского начальства. В жаркое время года в безводной и раньше мало заселённой степи, случалась горячка у многих людей  от «плохой воды», заражений от «падёжа скота» и многих  неизвестных людям причин.
     Уже 15 августа де-Ришелье дал секретное распоряжение медикам наблюдать за развитием болезни, которая, по мнению начальства, могла происходить от употребления немытых овощей среди простого люда.  Но всё тайное становится рано или поздно явным, особенно, если это тайное, секретное, знает больше одного человека. И вскоре ужасный слух разнёсся по городу, что ещё 2 августа Одесский полицмейстер Мавромихали, получил от герцога приказание созвать к нему находящихся в городе врачей, чтобы решить какая эпидемия распространяется, до этого времени в безопасной Одессе, и принять все меры к её уничтожению.                В городе поднялась паника. Люди требовали разъяснения. Что делать, как быть, как себя вести? Поводом послужил слух, что в доме, где проживали итальянские артисты, на  Вольном рынке и в районе Александровского  проспекта, вдруг заболело и вскоре умерло восемь человек. И от одной и той же болезни. В разных районах и разного сословия люди. Вот это и взволновало людей. Врачи направились в дом содержателей театра, господ Монтовани и Замбони и встретили там ужасающую картину, три артистки умерли в муках, малолетняя дочь самого хозяина театра, девица Жозефина и её служанка умерли к утру от той же заразы. Немедленно  заразный дом оцепили строгой караульной охраной. Картина повторилась и в землянке на Вольном рынке, где умерла семнадцатилетняя девица в страшных муках. Вблизи этой землянки, в доме лавочника Павла Васильева, сам хозяин, три его жильца и мальчик пали жертвой эпидемии.               
      Во всех случаях одинаково – горячка с быстрым распространением тёмных пятен по телу, пожирающий жар и смерть в ужасных мучениях. И тут только, при этих явных признаках, главный врач Карантина, коллежский  ассесор  Ризенко,  решился   вслух произнести это страшное слово – чума.
     - Messieurs. Sur nous s'est; croul; un grand ennui, – с дрожью в голосе от сильного волнения, начал своё выступление герцог, - pestiletia.
     - Уважаемый герцог. Ещё не все, находящиеся с Вашего распоряжения в присутствии, овладели французским, - вставил слово первый помощник Градоначальника.
     - Прошу прощения господа. Я, когда волнуюсь, забываю, что говорю не по-русски. Инстинкт языка детства. – Родной язык герцога де-Ришелье был, естественно, француз-ский.                – Ещё раз всемилостивейше прошу прощения. И впредь, напоминайте мне об этом без всякого зазрения совести. Так вот. Господа. На нас обрушилась большая неприятность. Эпидемия, чума. И нам на нашу голову свалилось это несчастье, - продолжил де-Ришелье, собравшимся на срочное совещание администрации.   
               
                * * *

     - Уважаемый господин Ризенко, докладывайте о состоянии дел, о причине и мерах, дозволенных в аналогичных случаях.
     - Господа, - начал Главный Карантинный врач, - чума свирепствует в Константинополе, в Задунайском крае, в Грузии. Известия с этих мест не утешительные. Размах её в разных местах различный.
     - Вы уверены, это чума? – спросил Градоначальник.- Это же страшное определение. Ошибка может много стоить.
     - Без сомнения. Погибают все, кто соприкасался с сомнительными больными и их жилищами. Ошибка в установлении обратного будет стоить ещё больше.
     - Что следует предпринимать?
     - Медицинский Совет определил необходимые самые срочные меры.
     - Изложите и мы примем их к неукоснительному исполнению.
     - Меры жёсткие, я бы даже сказал, жестокие, но необходимые, чтобы не вымер весь наш благословенный край Новой России, что имело место в других странах. Перечислю их:
1)  разделить город на  части – предлагаю на 15 частей;
2) выбрать для каждого участка малый отряд - комиссара, врача и вольноопределяющего из состоятельных людей города;
     - Только добровольных граждан, - вставил де-Ришелье.
     - Так точно. Всенепременно. 
     - Меры, о которых вы докладываете, имеют другое подтверждение в России, в мире? – вновь перебил его де-Ришелье. 
     - Именно так. Опыт  и  практика имеется, к великому нами сокрушению, про чуму, усилиями и стараниями видных учёных в этой малопривлекательной области. Тревожными были чумные дни 1785 года в Кишиневе, Бендерах, Очакове, Кременчуге. Данила Самойлович, известный врач, вёл активную научную и практическую деятельность, проводил интенсивную переписку с западноевропейскими учеными, Академиями наук. За свои исследования 40-летний ученый был избран членом 4 зарубежных академий и получил от императора Иосифа II большую золотую медаль. Хорошо известны его новые работы по чуме, речи к ученикам госпитальных школ «Российской империи». 
     - Прошу прощения, за то, что перебиваю, следует пригласить указанного врача к нам в Одессу.
     - К нашему и всеобщему огорчению, врач Данила Самойлович ушёл в мир иной. Он тяжело заболел и в феврале 1805 года умер не от чумы, с которою он лично соприкасался и с нею боролся, а от жестокой жёлчной лихорадки, сопряжённой с холерическими припадками, в городе Николаеве, слава ему небесная.               
     Продолжаю, как отмечал в своих учениях Самойлович, незамедлительно проделать следует:
3) осмотреть самым тщательным образом все дома, для отделения больных от здоровых;
4) уменьшить до крайней возможности общение между народом;
5) очистить канавы, осмотреть колодцы;
6) обустроить особый двухнедельный Карантин, предлагаю в крепости, для людей, уезжающих из города;
     - Прошу прощения, - перебил выступающего градоначальник, - считаю  необходимым  назначить графа Панавина Никиту Петровича, начальником Карантина. Думаю, что он самая подходящая кандидатура в такое сложное для нас время. Прошу, продолжайте.
     Голоса с мест поддержали предложение начальства.
     - Продолжаю:
7) устроить в городской больнице сомнительное отделение для заболевших;
     - Какими мерами предосторожности следует распорядиться? – спросил Градоначальник.
     - Прекратить общение, особенно соприкосновение с умершими и сомнительными, сжигать беспощадно всё, что может вызвать распространение мора: вещи, дома.               
     - А людей куда?
     - С людьми. Всё сжигать беспощадно, если  уже  стали они несомнительные.       
     - Так, то живые люди, наши люди.
     - Иначе все погибнут.
     - Как же можно сжигать?  - недоумевали присутствующие. - Мы, что – варвары, какие?
     - На это указывал знаменитый врач, самый видный по чуме в Европе, Родриго де-Кастро более 100 лет тому. Его племянник, Стефан Годен из Гамбурга, приехал на царскую службу в Россию и он, по стопам родного человека, заставлял сжигать трупы и устраивать Карантин в порту. Мор беспощадный и мы должны поступать беспощадно. Промасливать в приказном порядке защитную одежду дёгтем или смолою, обкуривать пространства дымом, распро-странять известь, где только возможно. Пить только чистую воду, кипятить воду до пара. Смазывать тело оливковым маслом, конечно, тем, кто в состоянии его купить и использовать не по прямому назначению. Дышать через повязки головными платками. И чем толще платки, тем лучше.
     - Всё будет Решением немедленно доставлено городскому народу всех сословий, - распорядился герцог де-Ришелье.
     За первые двенадцать дней сентября не менее 20 человек умирало ежедневно с явными признаки чумы. Эпидемия не разбирала ни возраста, ни пола, ни положения. Спасала только тех, кто не общался с сомнительными и умершими, соблюдая все предписания начальства. Трудно удавалось врачам и начальству убедить простой люд, что зараза распространяется от общения, что чума не разбирает ни родственных чувств, ни стремления помочь ближнему или просто из сострадания к страждущим. 

                * * *
      - Елизавета, меня освободили от соляных складов, - сказал Никита, придя домой.
     - Слава Богу, избавился от труда неблагодарного, - всплеснув руками, ответила Лиза, - в такую трудную минуту с этой чумой, дьявол её побери, лучше пересидеть дома, чем шататься по государственной службе.
     - Меня назначили начальником Карантина, - продолжил Никита, отвернувшись от жены.   
     Он понимал, что сейчас начнётся скандал или истерика, как случалось с ней по лю-бому, не угодному ей, поводу.               
     - Час от часу не легче. И куда только тебя не заносит, муженёк мой родной. И зачем тебе этот Карантина?
     - Назначили приказным порядком. Сам Генерал-губернатор распорядился, в ответ на мор людской.
     - Находят тебя на самые низкие должности.
     - Только твоё невежество может говорить такое. Какая же это низкая должность, когда её занимал с первого установления карантинный пристав, подполковник Николай Евстафьевич Карпов. Должность эта генеральская,  а ты...
     - Так ты в генералы метишь?  - зло вставила Лиза.
     - Только недавно морским карантином управлял коллежский советник Осип Иванович Россетти.
     - А я его знаю, видный мужчина.
     - Уехал он в столицу, вызвали его на государственную службу. А ты со своими язвами обзываешь. Гордиться надо, а ты всё туда же. Время страшное – чума. Я сам записался в вольноопределяющие. Хотел в комиссары, но герцог отказал.
     - Куда тебе, - насмешливо ответила жена, - немощный сам.
     - Это мой долг. Не буду отсиживаться в доме.
     - Слава богу – в своём доме. Только налаживается жизнь и на тебе – чума. Откуда взялось это слово? Какой мор – такое и название. Это смертельно, ты понимаешь?
     - На войне не слаще было. Тоже убивали, и немало. 
     Беда одна не ходит. Приходит беда – отворяй ворота, говорит народная мудрость. И складывал народ такие, мало утешительные, частушки:
                Беда за бедою идут чередою,
                Не хочет беда быть одна.
                Уж если настигла беда, то тогда
                Скорей отворяй ворота.
   
                * * *
      - Петька, пошли на Чумку, - обратился Потос к молодому графу.
     - Куда?
     - На Чумку, такая гора. Не слыхал? Пойдём, увидишь.
     Далеко ли близко, но дошли они до той горы. Далеко за городом, на пустыре возвышалась горка, высотой в десяток-два саженей. Вонь с неё разносилась по всей округе. Стаи голодных и ободранных собак носились вокруг горы, забегая и на самый верх.
     - Не пойду дальше, - упорствовал Петя, - собаки разорвут нас. Смотри, какие свирепые.
     - Это они только на вид такие. Дерутся за кусок мяса между собой. Готовы загрызть своих же. Ну и не надо. Сам пойду, - ответил Потос.
     Петя побрёл за другом. Поднялись на вершину горы. Там копошилась в отходах кучка странных людей. Одетые в лохмотья, они длинными палками с крючками на конце разгребали мусор, выискивая пожитки. Другие на большом решете просеивали мусор, пока на нём не оставались различные «нужные» вещи: куски угля, кости, тряпки, бумажки, обрывки обоев, битое стекло, обломки железа, осколки посуды, флаконы с остатками духов и лекарств. Попадались и совсем добротные вещи: целые бутыля и стеклянные банки рыбных консервов со вспученными крышками, круги «седой» колбасы, завёрнутые в промасленную бумагу. Всё шло в еду. А что? Немного почистить, помыть, перекипятить или поджарить тут же на костре и можно устроить пир горой. В стороне женщины сортировали отсеянный мусор. Попадались совершенно удивительные вещи: разноцветные бусы на тонкой нитке, почти целый гребень
из китового уса, расписной платок с бахромой, ну может быть немного порванный в некоторых местах. Женщины набрасывались на находки, цепляя на себя различные ук-рашения.  Город сбрасывал на эту гору все отходы, хотя начальство   строго-настрого   предупреждало, свозить на  гору только строительный мусор, а не бытовые отходы. Но люди не чуяли приказов, делали, что полегче, что попроще, что подешевле. Зачем возить всякий хлам и отходы за тридевять земель, когда вот тут, прямо на окраине города высится гора, на которую «можно» сбрасывать всё, что заблагорассудится. Жалкая и жуткая картина. Вид этих грязных, оборванных людей, стаи худющих и злых собак, ветер, гуляющий по плоскогорью, обрывки бумаги и тряпок, летающих при  порыве ветра, производили на Петьку удручающее впечатление и в то же время, он был заворожен этой картиной.               
     Жестокость – его стихия. Петя с улыбкой и удовольствием вспоминал детство. Любимым
занятием было прицеплять собаке к хвосту обрывок жестянки. Она металась по городу с гремящей железякой на хвосте. Вот смеху было. А кошки, нанюхавшиеся из рук Петра валериановой настойки. Они  носились по квартире, взлетали по шторам, гардинам и карнизам до самого потолка, сходили с ума. Было весело. Петька с радостью смотрел на тонущих в ведре котят, да и сам с великим удовольствием участвовал в потоплении «лишних» выводков. А уж повозиться с мухами, тараканами, мышами – одно удовольствие. Оторвать лапки, подрезать ножом крылья, отрезать хвост у мышки – что может быть веселее и интереснее. Издевательства – были его стихией. Про отношению к старшим он не мог себе этого позволить, побьют, а то и покалечат, пользуясь его
слабостью, так он отыгрывался на слабых и беззащитных. Ну, если подворачивалась девчонка ниже его ростом, вот тогда он давал волю по полной программе в своё удовольствие. Да, живем мы в Одессе, коренными жителями считаемся, - подумал Петя, глядя на такую ужасную картину, - но не часто случалось бывать в таких местах, где живут, если это можно назвать жизнью, люди,  и в голову не придёт, какая жизнь тут, совсем недалеко от нашего дома? Что твориться в этих убогих лачугах, где ютятся люди вокруг свалки и страшной чумной горы? Как доходят люди до такого позора, и преступления?  Чем они отличаются от бродячих собак, бьющихся до крови за кусок гнилого мяса? Какие жизненные причины приводят человека к такой жизни. Но вот в том-то и вопрос: как взглянуть на падшего человека: один ли он сам по себе виноват и причинен в своем безобразии и несчастии?  Удивительно, что такие совсем не детские мысли пришли Пете. Раньше он и не задумывался о смысле и устройстве жизни. Она текла сама по себе, а он жил сам по себе. Получается, что жизнь бывает и другая, совсем другая. Может люди и не виноваты в том, как они живут, а подталкивают их жизненные обстоятельства?               
     Потос, а Потос? Почему люди так живут? – с мольбой в голосе спросил Петя друга.
     - Жизнь такая, - философски ответил старший по возрасту Потос, - посох сумы не легче.
     - Не понятно ты отвечаешь.
     - Чего понимать. Всё в жизни может случится. Пока живёшь хорошо – живи, а как завертит она в другую сторону – опомнишься, поздно будет. 
     - Пойдём домой, трудно мне смотреть. Пошли, Потос.

                * * *
     - Безмерно удивлён Вашему долготерпению, - заискивающим голосом начал Александр Иванович Хвастунов, - обращаясь к начальнику над всеми соляными магазинами Одессы. – Сколько лет горбатитесь на это заграничное начальство. Сами могли бы дойти до самого генерал-губернаторского кресла, в крайнем случае, до управляющего любым департаментом. Вам это по плечу, но не пускают наймиты заморские. Им подавай разные аглицкие, а то  и  француские  речи. Сами-то  по-русски ни бельмеса, а  лезут в высокие кресла.
     - Так они грамотные, разные ниверситеты проходили, а мы чего, только начальной грамотой обучены.
     - Не в этом главное. Понимать русский народ – вот главная задача и цель, знать его нутро, его нужды, его стремления. А они, эти инострашки, ничего не понимают в русских.
     - И чего сделать?
     - Принизить в глазах царя-батюшки.
     - Он, куда забрался, царя-батюшки.
     - Не ниже. Чем выше летаешь, тем больше видно на земле.
     - Как же принизить?
     - Много путей-дорог имеется, но самый проверенный, подсунуть ему девку, да с мужиком построже, чтоб был.
     - Где ж такую спонадобить?
     - Есть у меня на примете одна. Она и сама не прочь будет, графиня Панавина Елизавета Петровна.
     - Дума хорошая. А ты не дурак! Соорудим и получишь бакшиш. Как дело сделаем.
                * * *
     - Ну что за жизнь? Извелась я вся. Скука невероятная. Каждый день одно и то же, никакого различия. Утро, день, вечер. И так каждый день. Зачем живу на этом свете? Что делать? Не пойму, - заводила, и не в первый раз один и тот же разговор, Лиза, изливая на мужа горечь бытия. Никита слушал её тирады отрешённо, не вникая в суть  жалобы  жены. Он привык к ним. А что он мог поделать со своенравной женой. Он никак не мог придумать для неё како-го-нибудь занятия. Сам он уставал за день работы неимоверно, приходил домой, иногда за полночь, поужинав, ложился спать, если не было с собой неотложной работы, ко-торую начальник соляных магазинов брал домой, не успев её сделать за суматошный рабочий день.
     - То ли в столице, жизнь кипела, как в котле. Слухи, интриги, дамы, кавалеры. Кто с кем, кто от кого тайно родил, кто утопился, кто на дуэли ранен. Интересно. А тут, в тво-ей хвалёной Одессе. Скукотище. Деревня, деревней. И того хуже.
     - Можно подумать, что ты так и родилась в столице в графской семье? – негодовал Никита Петрович от надоедливых упрёков жены. – Мыкалась большую часть жизни в деревне, а всё о столице помышляешь.
     - Так в той деревне жизнь кипела, не хуже столичной. Думаешь, что деревня, так жизни нет? Ошибаешься.
     Скандалы разгорались всё чаще. Никита ненавидел их, замыкался, не вступал в перебранку. Лизу его молчание ещё больше раззадоривало. Она набрасывалась на него, как кошка.
                * * *

     Со временем приехал и брат Елизаветы, шурин, Пафнутий Пантелеевич Пресыпкин, 1770 года рождения, погодка Никите. Семейка пополнялась.
     С братом Елизаветы было сложнее. Он был замешан в неблаговидных делах по торговле контрабандными товарами, бежал из-под ареста и сгинул неизвестно куда.
                * * *
               
     Соль. Обыкновенная поваренная соль. А что соль? Пойди в любой продовольственный магазин и купи за копейки килограммовую пачку чистейшей белейшей соли. Можешь выбрать многие разновидности этой самой соли: крупную кристаллическую соль, йодистую соль, соль, обогащённую различными минеральными добавками, лечебную соль. В общем, на любой вкус. Это сейчас, в наш начинающийся 21-й век, а в те далёкие или не очень далёкие времена на-шего повествования зарождения Одессы, каких-то 200 с лишним лет, соль представляла собой богатство. Соль шла наравне с драгоценными металлами, пшеницей и другими благами человечества.
     Граф Панавин заправлял всеми казёнными магазинами (складами) соли в молодой Одессе. В его руках были сосредоточены несметные богатства. Соль шла на экспорт. Соль меняли на строительный лес Прикарпатья, на пшеницу Волыни, на вина Молдавии, на металл  России, вывозили кораблями за границу в обмен на фрукты и специи Греции, Турции, Италии, на шелка и ткани далёкой Англии и близкого Египта.
     Для графа Панавина соль была повседневной головной болью. Как не старался он сохранить в целости и сохранности доверенное ему богатство, а соль утекала в угрожающе огромных количествах. Графу подсказывали знающие люди, как хранить соль, чтобы она не доставалась ворам, мошенникам, разным не чистым на руку элементам. Да и он сам придумывал различные ухищрения. Поначалу соль хранили в магазинах просто навалом на де-ревянных полах-поддонах. Учесть такую соль не представлялось возможным. Начали хранить её в мешках, в ларях. Никита  Петрович  сам  запирал  лари   на  большие  замки, носил ключи только при себе. И, о ужас! Проходила неделя-две, открывали замок, а в нём только половина ларя соли. Куда она девалась? Никто не мог приложить ума.
     Однажды заезжий бывалый купец посоветовал Панавину провести простой опыт. Заполнили они кадушку солью, а рядом поставили ведро с водой и закрыли их в пустом ларе. Через два дня открыли ларь и, к великому удивлению собравшихся, в ведре почти не осталось воды, а сыпучая чистая белая соль превратилась в твёрдую солевую глыбу. Урок был наглядный, но не снимал загадки исчезновения соли из магазинов.
     - Миленький мой муженёк, - ласково-язвительным тоном начала Лиза за вечерней трапезой, - поговаривают, что снимают тебя с соли.
     Никита Петрович посмотрел внимательно на жену, тяжёлые от усталости веки он с великим трудом поднял на жену. Он уставал за день беготни по соляным магазинам, он сам отпускал соль, следил за работой грузчиков, подрядчиков, приказчиков, не всюду поспевал во время, на что сыпались со всех сторон упрёки, замечания начальства, недовольство покупателей, крики возчиков, привозивших и увозивших соль. Доставалось ему. А тут ещё жена с разными базарными сплетнями. И это уже не первый раз она приносит ему всякие не нужные тревожные слухи. Он и сам бы не прочь бросить это мыторное дело, но долг, дове-рие высокого начальства, отгоняли вредные мысли.
     - Ну, что там ещё? Что придумывают всякие сплетницы?
     - А ничего! В один голос все твердят, что снимают тебя с соли. Хорошо, что не на каторгу, а так, просто снимают.
     - Придумают разное! На каторгу! Я что, ворую, продаю, богатство нажил на той проклятой соли, прости Господи.
     Никогда бы не подумал, что вокруг простой соли могут быть такие баталии. Не стоит она того.
     - Это ты так говоришь, что сидишь в этой самой соли по самые уши, а для  людей и местных и далёких, соль – важное дело, жизнь. Смотри, рыбаки, мясники, армия, все рвутся за соль.
     У Лизы перед глазами встали картинки в торговых рядах, где за глаза, может нарочно, чтоб досадить Лизе, может и не видя её, люди ей бросали часто, мол, наживаются на бо-гатстве, зажирели, торгуют из-под полы солью направо-налево. Одной, наиболее нахальной, Лиза за такие оскорбительные слова, вцепилась в кудри, да чуть не повырывала их. Та в крик, отбиваясь от Лизы руками, ногами, кошёлкой, что ещё больше распаляло Лизу. Еле полицейский разнял дерущихся. И Лизе досталось, разорванная блузка, поцарапанная рука.
     Не прошло и пары дней после этого неприятного разго-вора Никиты и Лизы, как его выз- вали к Генерал-губернатору.
     Граф Никита Петрович Панавин явился на доклад к высокому начальству в полной парадной партикулярной форме, прихватив с собой, по обыкновению, все отчётные бумаги на доклад начальству, как это он делал многократно. Удивительно только, что прежде его вызывали на доклад к Главному интенданту или к Главному ревизору, а тут -  к самому Генерал-губернатору.
     Генерал-губернатор, граф де-Ришелье, сидел в кресле за большим столом. Над головой генерала возвышалась высокая спинка кресла, венчающаяся красиво изготовленным двуглавым орлом. На стене висел большой красивый портрет Императора Александра (позже названного Александром 1).
     Как только в дверях кабинета появился Панавин и готов был доложить по всей форме о прибытии, генерал встал из-за стола, быстрым шагом направился к Панавину, пожав ему руку, пригласил жестом сесть в, стоящее у стены, кресло. Сам он сел рядом в такое же кресло, подчеркнув этим глубокое уважение пришедшему.
     - Уважаемый Никита Петрович, - начал генерал, похлопывая себя по колену тонкой рукой, - как ваша жизнь, не тревожат раны боевые, как поживает любезная Елизавета Пантелеевна?
     Вопросы сыпались один за другим, успевай только отвечать. Панавин порывался начать доклад, пытаясь открыть бумаги для доклада, а генерал всё спрашивал про жену, сына, про дом, быт, нет ли у графа в чём нужды, обзавёлся ли он мебелью, лошадьми, коляской-каретой. Он понимает, что в молодой Одессе многого не хватает, трудности с добротной мебелью, предметами домашнего хозяйства, трудности с развлечениями, дорогами, но всё устроится, на всё нужно время.
     Никита Петрович обратил внимание на речь генерала. С тех пор, как он вот так, лицом к лицу встречался с генералом, прошло несколько лет, и русский у генерала стал зна-чительно лучше. Генерал говорил, не подбирая слова, как раньше, речь его текла плавно почти без акцента. Только чуть-чуть генерал  грассировал, в горле перекатывался го-рошек, характерный звук очень распространенный в его родном французском гортанном, хотя и очень мягком, языке. Наконец, случилась короткая пауза в разговоре у них, и Панавину удалось вставить слово:
     - Разрешите представить отчёт о деле в вверенных мне властью магазинах соли.
     Генерал жестом остановил, было разговорившегося, Панавина.
     - О соляных магазинах поговорим позже. В ближайшее время вам придётся докладывать Главному ревизору о солёных делах, а теперь поговорим о другом. Пришло время снять государству службу военную с сугубо гражданского, вернее купеческого, долга по управлению торговыми делами. Передаём, вернее, продаём в купеческие руки не только соль, но и другие дела, которыми управляло армейское командование. Как говорится в русской пословице: «Из рук долой, из сердца вон». Очень точно определяет народ суть дела в простой доступной форме. В этом сила народа, любого, уважающего себя, народа, в том числе и русского.
     - Как же так? – в сердцах выпалил Никита Петрович.
     Он забыл, как в мыслях проклинал эту соль, как мечтал бросить непосильный труд. Сколько раз он думал о том, чтобы заняться другими делами. Он не мог себе предста-вить, что вот так просто всё закончится, дело его рук, его жизни, его забот, бессонных ночей, опасных командировок по лиманам, страха за ответ о недостачах, налётов бандитов, контрабандистов.
     - Всё очень просто. Согласовано со столицей, получено разрешение на ликвидацию, вернее, продажу, а я всё время говорю про ликвидацию, продажу магазинов с полным их содержанием соли, оборудованием, в руки купцам. Есть желающие. Суммы оговорены. С этим всё в порядке. Вопрос, куда вас направить на работу или хотите подать в отставку с государевой службы?
     - Нет. Ни в коём случае. Я ещё могу послужить нашему Государю, императору Александру. Я готов на любую работу. Жду вашего указа.
     - Не торопитесь, дорогой Никита Петрович. Есть несколько предложений. Вы доказали своё рвение, преданность, честность, веру в Царя и Отечество, - высокопарно закончил генерал. И замолк на несколько мгновений. Никите они показались вечностью. Что предложит ему генерал? Он готов к любому назначению.
     - Вот, пожалуй, вам подойдёт по рангу - комендантом Карантина. Думаю, вы понимаете значение карантина в наших краях. Опасность холеры, других опасных болезней, особенно чумы, не дай Господь.
     - Я согласен, - не задумываясь, ответил Никита.
     - Не торопитесь, - перебил его генерал, - подумайте даю вам два дня на раздумье, если не согласитесь, подберём другое по вашим способностям, честности и рвению в служении Государю-императору и Отчизне.
     - Рад стараться, - выпалил в сердцах, вставая во фрунт, отрапортовал Панавин.
     - Садитесь, дорогой мой герой. Рад вашему стремлению служить во имя нашего общего дела.
     Панавин вновь присел на краюшек кресла весь во внимании.
     - Работа в Карантине не простая, сходите туда, осмотритесь, хозяйство огромное, казармы, охрана, питание, медицинская служба, ветеринары… много чего, - задумавшись на минуту, закончил разговор генерал-губернатор. Прошло томительных несколько минут в полном молчании. Генерал погрузился в думы. Трудно было понять Панавину, о чём задумался генерал, что его тревожило, что заставило высокое начальство беспокоится. Дел в молодой Одессе невпроворот и текущих и более глубоких, но не так уж чтобы удовлетворяло местное да и столичное начальство. Из столицы беспрерывно прибывали депеши с требованиями увеличить сбор налогов, недовольство волнениями в южных районах Новороссийского края, решения сложных проблем в обустройстве края. Император Александр намеревался посетить эти края, что накладывало неимоверные требования в устройстве дорог, мест остановки и отдыха царского кортежа, налаживании почтовой и охранной службы на огромных малонаселённых просторах новоприобретённых российских землях. Если ещё учесть желания царского двора в «присоединении», мягко говоря, новых земель к Великой России, то становилось понятным волнения и думы генерала.
     Через пару минут томительного молчания, генерал тряхнул головой, пышная его шевелюра с проседью на висках, при относительно молодом возрасте, заколыхалась, рас-трепавшись, генерал резко встал, запустив обе пятерни в волосы, приглаживая их, протянул Панавину правую руку для рукопожатия, а левой, потрепав его за плечо, тихим голосом молвил:
     - Ничего, всё будет хорошо, справимся с трудностями, - как бы закончив свои думы, поставил точку на аудиенции.
     Панавин в нерешительности протянул холодную от волнения правую руку генералу для рукопожатия, весь напрягся, как струна, готовая лопнуть от усердия музыканта, игравшего на этих струнах, ответил крепким рукопожатием на крепко сжатые пальцы высокого начальства и удалился, по-военному развернулся и чётким шагом вышел из кабинета Генерал-губернатора.
     В приемной генерала адъютант вскочил со стула при появлении Панавина в дверях кабинета начальника и отдал честь герою России, поняв, что не даром граф де-Ришелье держал более получаса не спроста. Все адъютанты мира хорошо чувствуют настроение и привычки своих начальников.
     Не заезжая домой, Никита Петрович Панавин отправился на осмотр «своих» новых владений. Карантин привёл его в ужас. Грязь, запустение, обшарпанные здания, шатающийся по территории без дела и цели люд, представляли такое жалкое впечатление, что в пору было Панавину пойти к генералу и отказаться от должности. За что браться, как себя вести, что предпринимать с развалившимся хозяйством?
     Карантин был без Коменданта почти полгода, катясь по инерции, по всему видно, по наклонной, вниз. Походив никем не остановленный по территории Карантина, расположенный в старой турецкой крепости Хаджибей, заглядывал в казармы, конный двор, поварскую, понял, что работы – хоть отбавляй, Никита, наконец, нашёл исполняющего обязанности Коменданта, отставного поручика Пошивалова Андрея Степановича. Тот, нехотя, доложил Панавину положение в Карантине, только после того, как узнал, что бывший начальник соляных магазинов, герой русско-турецкой компании Панавин Никита Петрович вступил в должность коменданта Карантина.
     - В наличии на сегодняшний день в Карантине 27 солдат, два унтер-офицера, три лошади и два медика. И ещё один ветеринар, - добавил Пошивалов, выдохнув на Панавина достаточно приличным количеством запаха браги.
     Панавин отметил  про  себя, что  тот прилично выпил, но на ногах держался твёрдо.
     - И ещё, докладываю, есть три вольноопределяющихся, - закончил рапорт, опустив руку, отдавая честь новому коменданту.
     - Завтра утром получите Указание Генерал-губернатора де-Ришелье о моём назначении на должность. Соберёте на плацу весь наличествующий состав Карантина со списками, - закончил Панавин.
     - И лошадей?
     - Лошадей можете не беспокоить, - таким же тоном ответил Панавин, - посмотрим их на месте.
                * * *
     За большим столом к обеду собралась вся семья: Никита, Лиза и Пётр. Подавала, разливала и накладывала яства молодая пышногрудая гречанка Дата, повариха и служанка, принятая на работу в дом Панавиных по рекомендации  Стефаноса-грека.
     - Должен я доложить тебе, милая Лизавета, что покончил я с солью навсегда, - начал разговор Никита, когда Дата закончила разливать первое блюдо по тарелкам.
     - Слава Богу, избавился, наконец, от этого лиха. Долго же ты раздумывал. Сколько раз тебе говорила, брось ты. Одни неприятности и никакого прибытка. Хорошо, что и так кончилось, и не попал ты на каторгу без вины. Хоть было бы за что, накопил бы какого богатства. Одни неприятности. Теперь будешь дома сидеть? Или присмотришь какое теплое местечко, чтоб платили поболе и работы помене?
     - Где ты видела такое. Платят за работу, а не за красивые глаза.
     - За красивые глаза платят на много больше, чем за твои старания, - зло ответила Лиза.               
     – Говорили в торговых рядах ешшо в прошлые дни, что тебя снимают, а ты не верил, говорил – всякие бабские сплетни я собираю. А вон, тебя-то и сняли, - ехидно отбивалась жена.
     - Не сняли, а переходят соляные магазины в купеческие руки. Продают их со всеми потрохами, не будет над ними Государевой опеки. 
     - И то хорошо. Не будешь пропитан вечно в соли, хотя просолился на всю жизнь той солёной пылью. Ничем не отмоешь, въелась она в твою кожу. А ты куда? Дома будешь сидеть, в отставке? – с ужасом, подумав, выпалила Лиза. Целыми днями слоняться без дела по дому, мешая заниматься своими женскими заботами, торговыми рядами, ухажёрами.
     - Назначили меня Указом самого генерала комендантом Карантина.
     - Что-о-о?!
     - Комендантом Карантина.
     - Ещё одно горе на твою голову, вернее, на мою. Как же так. Тебя, героя Отечества, на такую должность? Одно слово – затычка в дырявой бочке.
     - Как ты можешь такое говорить, не зная субординации. Ты хоть знаешь, кто был ранее в комендантах?
     - Нет.
     - То-то. Сам коллежский советник.
     - Что же ты будешь делать, заключать в крепости, как в тюрьме?
     - Это не тюрьма, а карантина. Там выдерживают, прибывающих, к нам в Одессу морем, чтоб не завезли чуму или другое, похуже.
     - Бывает похуже чумы?
     - Всяко бывает, но чума – очень плохо. Несут её с чужбины, в основном, морем. А раз – порт, корабли, то и Карантин. Говорят, что по миру в портах карантин и должность та генеральская.
     - И ты метишь в генералы?
     - Нет. Не быть мне генералом, а Комендантом стал. С завтрашнего дня. Может потом назначат и генерала какого.
     - И с Богом. А что там можно прииметь, кроме карантинщиков?
     - Думаю, что ничего. И не надо иметь сверх положенного денежного пособия.
     - Ты и на соли, золотом дне, и то ничего не имел, акромя головной боли и пропахшей кожи. А он поболе, чем на соли?
     - Не ведаю. Но не менее, это точно, раз генеральская должность.
                * * *

     Никита шагал по Одессе, любуясь новыми домами, угадывал рельеф улиц, новостройки то тут, то там, молодые деревья по фасадам домов. Его всё радовало, он чувствовал свою причастность, принадлежность всему нарождающемуся в его, именно в его, Одессе.
   
                * * *

     Доступ к сокровищам был открыт. Помеха в виде работников устранена. Это оказалось не так страшно и трудно, как казалось Петру. Что же ждёт друзей в тех потаённых хранителях клада кроме вина?  Жажда узнать двигала ими, и  они  с  нетерпением  ждали  момента, когда  смогут туда пробраться.
     - Нам теперь нечего таиться, расширим ход, чтоб не было препятствий,  - заключил молодой граф.
     На следующий день с самого утра они взялись за дело и через час-другой распилили камень, образовав широкий вход в соседнее помещение, когда они осветили его, то обомлели. В обширном помещении стояли, лежали, громоздились бутылки, бутыли, бочки различных размеров, ящики, мешки.  Добра было - не счесть.
     - Интересно! Не видно живых людей. Всё в пыли, не тронутое, - отметил Потос.
     - Может давнишнее схоронение.  Бандиты те давно померли, или погибли в сражениях. Читал я в книжках такое.
     - Не важно, теперь это всё наше, гуляй – не хочу!
     - А как узнает кто про схоронение? – с тревогой в голосе, спросил Петя. 
     - А мы никому не скажем, сами будем пользоваться.
     - И родителям? – спросил Пётр.
     - А первую очередь, не хотят?! Быстро приберут к рукам и нас не допустят. Сколько тут вина, мама родная?! Не упиться бы.
     - Мы же не мужики-пропойцы. Будем аккуратно пользоваться в своё удовольствие.
     - Может продать немного?
     - А как продать?  - поинтересовался графинчик.
     - Просто.  На базар и продать. Покупатели найдутся.
     - А спросят, где взял?  Что ответишь?
     - Привезли знакомые из Греции. Там у меня родственники.
     - Да. Интересно.
     И повадились ежедневно друзья в «своё» хранилище. Вино  в  бутылках, кофе  в мешках, корица в банках, масло ливковое в бутылях. Но делать-то с этим богатством в тёмных катакомбах не очень сподручно. Торговыми делами занялся сам Потос.  Молодой граф посчитал, что его могут узнать и донести в полицию, чего боялся он больше всего. Для начала Потос взял самые приличные, на их взгляд, две бутылки вина с красивыми наклейками и пошёл на Привоз. Покупатель нашёлся мгновенно. Сколько просить за вино Потос не знал, не имел представления об истинной цене такого продукта.
     - Сколько? – коротко и ясно спросил пожилой человек, подойдя вплотную к Потасу.
     - Э-э-э. . .  полтиный,  - неуверенно сказал Потос, думая, что запросил неимоверную цену за такой пустяк, что человек его обругает, приведёт ещё и полицейского урядника.
     - За одну? – зло спросил покупатель.
     - За две, - смелее ответил Потос.
     - А ещё есть?
     - Сколько?
     - Хоть дюжину, - ответил человек.
     - Можно. Завтра утром.
     Человек, молча, отсчитал медной мелочью полтинный, спрятал в кошёлку бутылки и быстро удалился. Потос летел на крыльях домой с «огромной» выгодой,  как ему казалось, сжимая в кулаке медные монеты.
     Так и рубли можно заработать,  - подумал Потос.
     Дорога его домой пролегала мимо городских лавок. На одной из вывесок Потос заметил нарисованные бутылки с наклейками. Зашёл в лавку и, переминаясь с ноги на ногу, заикаясь и потея от усердия, спросил:
     - Сколько стоить такая? - указывая  пальцем  на  бутылку  с самой красивой наклейкой, стоящую на верхней полке.
     - Пошёл вон, - громким голосом накричал на него приказчик из-за стойки.
     - Хотел бы купить для хозяев,  - неуверенно ответил Потос, показывая монетки, разжав кулак. На вспотевшей ладони лежали три медяка.
     - За эти деньги можешь купить своим хозяевам сладкую палочку, - зло ответил приказчик,  - Пшёл отседова.
     - Может хозяева не знают цены, - нахально ответил Потос, уверенный, что в его руке масса денег.
     - Рупь с двадцатью копейками.
     - За одну?
     -  А то - за целый ящик, - с издёвкой ответил продавец. – Мотай отсюда, не порть воздух в приличном заведении.
     Плёлся домой Потос с понурой головой. Обманули дурака на четыре кулака, - вспомнил детскую считалочку-прибаутку.               

                * * *
     - Лизавета?! – воскликнул статный, несколько седеющий в висках, подполковник. – Не узнаёте?
     Перед Елизаветой как-то неожиданно появился рослый, красивый военный, в чине подполковника, как будто из-под земли вырос. Лиза от неожиданности растерялась. Она не узнала, вернее, не могла узнать офицерика, случайно встретившегося ей по дороге из столицы в Одессу. Той прелестной ночи на сеновале, того восторга от ночи любви. Она думала, что всё кончилось, настали трудные времена и за что это ей, графине, выбивающейся в люди, в высший свет. Да  ей  и  не  до  того  было  в  то далёкое время: трудная дорога, пыль, жара, духота, неустроенность кочевой жизни, после весёлого и такого привлекательного Петербурга с его балами, выездами, царским двором, гвардейцами, графьями, князьями, титулярными советниками, слугами и кавалергардами. А тут такой галантный молодой офицер среди трудностей многовёрстного пути, и сразу с места в карьер. Она снова, хоть на несколько ночных часов, почувствовала себя женщиной, любимой и желанной, привлекательной и способной на ответную любовь.
     - Неужели не вспомните летнюю ночь в Жёлтых водах приветливых запорожцев. Я вас заприметил сразу, как только увидел, такую молодую, красивую, желанную. Все эти годы я только и думал о вас, встретить бы её на жизненном пути.  И вот, пожалуйста, вы это или не вы?
     - Я это, я! – вскрикнула от радости, заливась румянцем, Лиза.  В памяти вспыхнули, как освещённые молнией в грозовой степной ночи те моменты благодати, радости бытия, бесконечного удовольствия. – Сколько годин прошло с той поры, целая вечность.
     - Как жизнь ваша, дорогая графинюшка?
     - Да никак, влачу существование, особенно в такую грозную годину. С этой проклятой чумой.
     - Вот эта проклятая, можно сказать - благословенная, чума нас и свела вновь, - с жаром ответил офицер, - вспоминали меня, дорогая Лизавета?
     - Вспоминала, но как-то мельком. Я и не знала вашего имени-звания.
     - Был я в то время капитаном, а теперь подполковник, Сергей Павлович Сыромятин из вологодских помещиков. 
     - Быстро продвигаетесь,  - вставила Лиза.
     - В военное время быстро продвигаешься. Или грудь в кустах или голова в кустах, говаривал наш любимый фельдмаршал Суворов. Бросили нас на укрепление Карантина в чумную область. Вот я и тут. Муженёк ваш, граф,  как?
     - А что ему дееться?  Жив-здоров. Карантином командует в эту проклятую годину.    
     - В эту проклятую годину, как вы сказываете, всё может случится. Заразу схватишь – и всё. Жизни лишился. Где проживаете, дорогая Лизавета? – после некоторой паузы, спросил Сергей Павлович.
     - Знаю теперь имя ваше, Серж, - радостно ответила Лиза. – Дом наш по главному прошпекту-бульвару над морем,  - гордо ответила Лиза, акцентируя на главный «прошпект-бульвар», за который неимоверно ругала мужа своего. 
     - Свидимся, всенепременно, - отрапортовал статный под-полковник, козырнул, придерживая саблю левой рукой. 
     Лиза ещё долго стояла, не шелохнувшись, смотря вслед уходящему офицеру. Думы одолевали её, как бы спровадить Алекса. Он ей надоел своей хвальбой, своей нахальной настойчивостью. Думы-думами, но хорошая мысль всегда приходит, когда сильно нужно.
                * * *
     Чума гуляла по Новороссии. Ришелье уведомил Монарха о несчастье, что владения его Императорского Высочества подвержены заразе и отделены от остальной части Империи плотным Карантином, обеспечивая защиту России от страшного мора, что никто не будет выпущен из сомнительных мест без строжайшего карантинного очищения от самих рек Буга и Днестра и морем в другие порты. На прилегающих реках запретили рыболовство, закрыли переправу у Николаева, установили карантинную стражу возле Вознесенска, Голты, Овидиополя и Балты.               
     Желающим выехать за пределы карантинных районов приходилось проходить тридцатидневную карантинную обсервацию в этих городах. Карантин стал главным объектом государственной важности и его начальник – герой русско-турецкой компании, граф Никита Петрович Панавин, стал важнейшей персоной. Вот где появилось злачное место. Кто только не предлагал любые деньги, чтобы получить подпись графа Панавина на долгожданной повестке о прохождении обсервации. Они не знали добрейшего и до предела честнейшего человека.
     - Дорогой,  - вдруг с такой лаской в голосе и непривычным обращением, начала разговор Лиза за вечерней трапезой,  - давеча обратился ко мне через коневода Карантина любезный Пафнутий Антонович, ты его знаешь, негоциант из Москвы, просидел он десять дней в твоём карантине, а у него торговые дела стали, одни убытки. Не рад он, что явился в эту, Богом проклятую, прости господи, Одессу. Подпиши ему эту проклятую бумажку.
     - Не велено под строжайшим указанием генерал-губернатора. Заразу развозить по России. Москва ещё чистая, мора там нет, а ты меня толкаешь на преступность.
     - Он мне обещал золотое ожерелье подарить и тебя не обойдёт вниманием.
     - Не будет этого никогда. Слышишь!
     - Тебя легче похоронить, чем уговорить, - с нескрываемой злостью, ответила жена.
     - Ты сама остерегайся чумы.  Ничего не научит людей, даже смерть. По двадцати в день умирают в лихорадке, но не хотят убедиться в крайней нужде осторожности.
     Сказанная в пылу обиды фаза о похоронах мужа, не выходила из головы Лизы. Появление на горизонте любовника-офицера, страстное желание встречи с ним, сводило Лизу с ума. Думать долго о чём-то важном было не в её возможностях и желании, у неё начинались головные боли, она нервничала, и появлялось страстное желание поскорее разрубить узел. Отбрасывалось понимание возможных результатов затеянных мероприятий. Она теряла рассудок, не понимая, к чему может привести её стремление решить вопрос любыми путями. Похоронит мужа, не понимая как, а что будет с ней самой, со взрослым сыном, с домом, графским титулом - всё оставалось за скобками.
     А привлечь-ка к этому разбойному делу дорогого Алекса,  - мелькнула мысль в милой головке. Сказано-сделано. При первом же удобном случае Лиза стращала Алекса:
     - Милый мой Алекс, а знаете ли вы, что ваша милость на подозрении у моего мужа – начала Лиза издалека. – Давеча сидели мы за столом за ужином и мой благоверный затеял разговор о моей измене, якобы, ему стало известно о том, что у меня с вами тесные интимные отношения и что он не потерпит такого позора и надругательства.
     - Позвольте, милая Лизавета, откуда он смог узнать о наших отношениях? Какие такие силы восстали против нас?  Что вы на это скажете?
     - А я скажу, что отношения наши не для кого не секрет, прислуга знает, кучер, его сынишка, да, в конце концов и мой сынок.
     - Так нам следовало бы разойтись,  - неуверенно произнёс Алекс. – Он, что, собирается вызвать меня на дуэль?
     - Нет. Он не признаёт дуэли, говорит, что это удел тыловых офицериков, а он боевой солдат – герой войны. Просто убьёт вас, дорогой Алекс, по военному.
     - Что же мне делать? Бежать из Одессы?
     - Далеко не убежите. Придумайте, чтоб не угрожал он вам смертью. Время сейчас удобное. Чума, люди гибнут многими количествами и хоронят их без имени и звания, всех в одну яму.
     - Милая Лизавета, толкаете вы меня на убийство?
     - Ради вашей жизни, нашей жизни, - уточнила Лиза. - Заживём с вами, милый вы мой, в любви и достатке.
     -  Сынок ваш, куда денется?
     - Он уже взрослый и не будет препятствовать нашему счастью, - закончила Лиза, посмотрев прямо в глаза Алексу своим милым любящим взглядом.
     - Надобно обдумать.
     - Думать - не думать, а поступить так: написать депешу от комиссара Кривошеина, мужниного начальника малой группы по чуме, что так, мол, и так, срочно явиться ему немедля к оставшимся землянкам за рыночной площадью, где принять меры к скрывающимся там больным заразой двух людей, не выполнявших распоряжений начальства. Передайте её графу Панавину через посыльного паренька за полтинник и ждите там его. Как прибудет, то скажите, что начальство из Управления уже там, в землянке, ожидают его присутствия. Как только он туда спустится, немедля закройте дверь плотно и вызывайте чумную команду. Землянку сожгут вместе с чумными.
     - Ну, скажу я вам, вы, милая, голова!
     - Благослови вас Бог! – с пафосом закончила Лиза, посылая «любимого» человека на грешное дело.
     Всю ночь Лиза ждала с трепетным волнением, не смогла закрыть глаза, сон не шёл, она всё думала, решиться ли Алекс на такое убийство. Прошла ночь, день, а муж исправно выполнял свою опасную работу, осматривая совместно со своей малой группой сомнительные и чумные дома, оказывая людям посильную помощь, если её ещё можно было оказать. Настал вечер, сидели за столом с ужином, как вошла кухарка и сообщила, что посыльный с депешей для барина. Лиза напряглась, ожидая решения Никиты.
   Никита, прочитав письмо, тут же переоделся и стремглав вылетел из дома. Лиза вздохнула, перекрестившись. Часы-ходики, висевшие на стене, отбивали тиканьем секунду за секундой и, как назло, медленно двигая стрелками. Ночь прошла в раздумьях и мучениях, правильно ли она поступила, послав на грешное дело Алекса.  Но что сделано, то сделано, обратно не вернёшь. И ждала.
     День выдался дождливый, хмурый, небо заволокло тучами, ветер срывал листья с деревьев, неся их по пыльным дорогам. Временами дождь усиливался, потом прекращался и лужи на дорогах растекались во всю ширь, затапливая низкие части улиц. Всё-таки лето, хотя и на исходе. В такую пору погода изменчива. А мужа всё нет дома, давно бы мог прийти с морового похода. Лиза не находила себе места, слонялась по дому, как не-прикаянная, кричала на прислугу, требовала заложить карету, потом отменяла распоряжение, садилась за стол поесть, и вставала, не притронувшись к еде. Под горячую руку и Петру доставалось.
     -  Сын, пойди, посмотри, не едет ли отец. Что-то его нет и нет, куда мог подеваться.
                * * *
      Старую княгиню Головкину, Лиза встретила случайно в овощной лавке. В эти чумные дни Лиза почти не выходила из дома, боясь чумы. И княгиня тоже редко выходила, тем более за покупками. А тут, встретились.
     - Дорогая княгинюшка, как я рада вас видеть во здравии, но в таком странном виде? – обрадовано, всплеснув руками, обратилась Лиза к княгине.
     Действительно, княгиня выглядела, по меньшей мере, странно, на руках у неё были зимние кожаные на меху варежки, хотя на дворе стояла жуткая августовская жара, а лицо было закутано плотным шарфом, только одни глаза смотрели на мир настороженным взглядом.
     - И я рада,  - сухо ответила та. – Странность моя от свирепой чумы. Так повелел мой врач, любезный Варфоломей Анисимович. Не хочется страдать от горячки и страшных мучений чумных. И тебе желаю схорониться. Как там любезный Александр Иванович?
     - И не говорите, - ответила Лиза, - вижу редко и не хочется чаще, совсем бы его не видеть с тех пор, как он повадился соль воровать у моего муженька, - соврала Лиза, а врать - ей не привыкать. -  Слава Богу, избавился мой муженёк от той поганой соли, завела бы она его на каторгу.
     - Так чего же ты допустила до такого сраму, - заинтересованно спросила княгиня.
     - Не допускала я, говорила своему Никите, чтоб хоронился вора и аспида проклятого, так он верит людям, даже плохим.
     Дело сделано. Машина запущена. Княгиня так не оставит своего бывшего возлюбленного, гнусно предавшего её пылкую любовь. При первом же удобном случае, не отправляя дело в долгий ящик, княгиня доложила своему ближайшему другу, графу Амвросию Калязину, про гу-ляющего  до сих  на свободе вора, мошенника и сплетника, Александра Ивановича Хвастунова.
     Граф Калязин и сам ненавидел Хвастунова, фамилия-то какая, дал же Бог фамилию болтунишке и хвастуну, и незамедлительно направил в следственное Управление депешу, что, так мол и так, гуляет на свободе вор и мошенник, младший курьер Городской Управы, Александр Иванович Хвастунов, уличенный в похищении без на то высокого разрешения, торговать украденной солью в больших количествах.
     Уважая «точное» указание высокого чина Администрации, незамедлительно было отписано предписание заключить оного под стражу и учинить допрос признания вины. Ранним утром следующего дня на квартиру Александра Ивановича явился урядник с предписанием.
     - За что ж меня привлекают?  - спросил Александр Иванович урядника.
     - Думаю, что за соль, - неуверенно ответил урядник.
     - Не виновен я в соли, наговор один - ответил арестованный, - погоди меня здесь, оденусь по форме, не идти мне в исподнем, - сказал и удалился в другую комнату, пере-одеться.
     Урядник сел на предложенный табурет и стал спокойно дожидаться, пока барин оденется по всей форме.  Просидел он так  добрый час или более, не выдержал и заглянул в соседнюю комнату, а там Александра Ивановича и след простыл, только окно было открыто настежь.
     Нерадивый урядник бегом направился в Управу, доложить о побеге. Поиски ни к чему не привели, Александр Иванович Хвастунов сгинул, пропал, его так и не нашли, да, пожалуй, и не очень-то искали. Пропал, так пропал, сгинул в вечность Хвастунов. Узнав про побег любовника, Елизавета с облегчением вздохнула, решив, что новый-старый любовник лучше, на-доевшего прежнего. Потянулись длинные дни и, особенно, вечера, а он – любовник не шёл. Лиза не знала, что предпринять, куда идти, у кого спрашивать, не может же она ходить по казармам, разыскивая подполковника Сыроварова, хоть и душку-Сергея Павловича. А он не появлялся.

                * * *
      Сентябрь в Одессе выдался какой-то не обычный для этих мест. Город вымер. Чума. Улицы пусты, только телеги с трупами и костры во многих частях города. Почему-то думали, что дым и огонь отгонит чуму. Но стояла непривычная духота для сентября. Непонятно, лето кончилось или задержалось. Сказать, что было жарко, так нет, просто стояла духота, то ли от дыма костров, то ли природа обиделась на человечество. К тому же Лиза держала наглухо закрытыми окна и двери, до смерти боясь чумы. Она никого не принимала и никуда не выходила. Одна сидела дома. Муж погиб, пропал, убит, - Лиза гнала от себя всякую мысль об исчезновении мужа, - пропал и всё. Сын пропадал в своих катакомбах, даже не появлялся в доме. Лиза даже особо не ела, аппетита не было, да и с продуктами были затруднения. Она и не отдавала себе отчёта, откуда повар брал продукты, как и за какие деньги они доставались. Лиза днями валялась в постели, фактически, ни о чём и не думала, просто лежала, уставившись в потолок. Вре-менами она слонялась по комнатам, ища чего-то, сама не знала, что искала и сердилась, что не может найти, не зная что. Временами ей казалось, что она сходит с ума, мужа нет,  любовник не появляется, встреч и балов давно уже не было. Город замер в ожидании окончания чумы. Никто не представлял себе, когда и как этот ужас может кончится.
     В дверь сильно стучали. Лиза запаниковала, кто это может так настойчиво добиваться открытия двери. Лиза резко зазвонила в колокольчик, вызывая горничную.
     - Хозяюшка-графиня, - обратилась к Лизе, вошедшая в комнату повариха, - требует вас парень, мне мало знакомый.
     - Чего он хочет?
     - Передать вам в руки послание от княгини какой-то, Головкиной, кажется.
     - Возьми то послание.
     - Он не даёт, только вам в руки лично.
     - Пусти. – Лиза быстро накинула на себя лёгкий пеньюар и подошла к двери. В дверях стоял молодой прилично одетый человек и протянул Лизе конверт. – Иди, дорогой.
     - Не велено, княгиня сказывала – дождаться ответа.
     - Жди. Поди на кухню, там накормят.
     - Премного благодарен. Не голоден. Только позавтракавши.
    - Тогда жди.
     Лиза закрыла дверь, открыла конверт.  Ровным красивым почерком княгиня писала:  «Дорогая Елизавета. Пишу тебе в лихую годину нашу. Война с бусурманом, чумная зараза, жить страшно. Получила я весточку от Александра Ивановича. Бежал без оглядки, да так далеко, что и не видно. Молит Бога помочь, остался аспид без гроша за душой. В чём был, в том и убёг. Просит ссудить немного денег. Посылаю я ему на Фролову яму пять рублей. Может и ты, любезная Елизавета, по старой любовной па-мяти пошлёшь ему немного денег? Он отписал, что торопится закончить весточку, надеется на милость мою, Божью, курьер на Одессу отъезжает. Он напишет позже, как его подвела на грех греховный ошибочная любовь, как он жалеет нашу бескорыстную любовь, мою с ним, за что и платит всем, что у него было и пропало. На что он указывает, думу не имею. Жду  курьера с ответом. Г. »
     Лиза дважды перечитала послание княгини и задумалась, что ещё может написать Хвастунов про «ошибочную любовь», не собирается ли он поведать княгине всю историю с убийством графа Панавина, подбившего его на этот вселенский грех Лизавету. Каждый раз, когда Лизе случалось, довольно редко, обдумывать серьёзные вещи, у неё начинала болеть голова, она плохо соображала. Может ничего не отвечать?  Громкий звонок хозяйки вызвал кухарку.
     - Откажи курьеру, что ответа не будет.
     - Он сказывал, что не уйдёт, пока не получит ответ.
     - Так он будет сидеть вечно?
     - Говорит, что да,  - пожимая плечами, ответила кухарка.
     Куда деваться было Лизе. Засела она за бюро писать ответ. Мыслей никаких не было, что писать, с чего начинать, не могла прийти в себя графиня. Но всё же начала:
«Дорогая княгинюшка. Рада была получить от вас весточку. Слава Всевышнему, вы живы и здоровы, надеюсь на провидение свыше. Хорошая весть, что Алекс во здравии остался живым. Убёг от каторги. Моей к тому причастности нет и ведать не ведаю, кто ему составил неприятность. Деньгами помочь ему не в состоянии, мужа нет, денег нет и жить как,  не понимаю. Отпишите и от меня Алексу пожелания на удачу. Почтение вам и уважение. Любящая вас Лизавета».

     Вздохнув от трудов тяжких, Лиза свернула листок с длинным, к великому удивлению самой Лизы, исписанным листком, как ей показалось, в жизни она не писала таких длинных писем, вложила в конверт с гербовой печать, оставшийся от мужа по соляным делам, вызвала курьера и вручила ему ответ.
     «Что делать,  как быть? - с волнением думала Лиза,  - княгиня не применёт посчитаться с ней за Алекса, старая карга, не забыла, видно, обиды, которую ей нанесла, отбила любовника. Ей пора в могилу, а она туда же».
     Княгиня получила долгожданную весточку от Лизы, с великим удовольствием прочитала её, усмехнулась и подумала: «Есть ещё порох в пороховницах,  - вспомнила слова кузена, генерала от инфантерии, - повоюем, доконаем вражью силу, под корень изведём, подлецов, с кем связались, ироды проклятые, никогда не терпели унижений и оскорблений, весь наш род на том и держался и процветал – ни спуску, ни прощения. Ни-ни, - похвалив себя за умелую выдумку с тем посланием от Алекса. – А могло оно быть?  – могло, вполне достоверно. А главное – сработало, молодец я». Успокоившись, приняла решение спокойно ждать решающего конца этой истории.
   
                * * *
      В первые чумные месяцы умерших хоронили в разных местах пригородов Одессы, в том числе в лощинах над морем (будущий парк на Маразлиевской улице – парк им.  Шевченко), но вскоре поняли, что следует выбрать одно место и свозить трупы только туда, под страхом строжайшей расправы с нарушителями. Для погребения умерших от чумы избрали в удалении от города с южной стороны и получило оно в народе название «чумное кладбище», а ещё позже, когда на этом месте образовался высокий холм, назвали просто «Чумкой», как печального памятника 1812 года.
     В Российской истории этот год отмечен трагической датой нападения Наполеона на Россию и замечательной победой российской армии, одержавшей победу за победой, навсегда уничтожившей могущество Наполеона.
     Во все концы России отправили уведомление генерал-майора Иловайского:
«Неприятель, теснимый и вседневно поражаемый нашими войсками, вынужден был очистить Москву 11 октября, но и, убегая, умышлял он поразить новою скорбью христолюбивый народ России, взорвал подкопами Кремль и Божие храмы, в коих почивают тела угодников! Дивен Бог во святых Его! Часть стен кремлёвских и почти все здания взлетели на воздух или истреблены пожаром, а соборы и храмы, вмещающие мощи святых, целы и невредимы, в зна-мении милосердия Господня к Царю и Царству Русскому!»
     И только в конце декабря, когда радостный манифест о принесении Господу Богу благодарения за освобождение России от нашествия, достиг Одессы, Ришелье сквозь тревогу и грусть, печась о здоровье выживших в чумную заразу, позволил духовенству под строгим надзором и с величайшими предосторожностями, войти в Соборный храм и отслужить молебен от имени города и всего Новороссийского края, как благодарственный гимн за спасение Отечества. Внутрь церкви допускались только высшие духовные лица, а малое количество сверх этого, в том числе и сам герцог де-Ришелье с комиссарами, которым запрещалось сообщаться друг с другом близко, находились   за  оградою собора.
     Не гулянием и забавами встретила Одесса Новый 1813 год, не поздравлениями, а мертвою тишиною, жестокими потерями и тревожным ожиданием будущего. Только сам Ришелье, как и все месяцы чумы, появляясь в самых опасных чумных местах в своей узнаваемой шинели и при шпаге, и сегодня не терял надежды, уверяя всех, что, когда вся Империя в столь короткое время вместе с героической армией вкупе с лютой зимой, избавились от грозного неприятельского нашествия, и как победительница, гонит врага в его собственной земле, то и милосердный Бог Русский спасёт и Одессу от тягостного над нею бедствия. 
     Так оно и вышло. 15 февраля 1913 года Ришелье разослал всем Губернаторам и Градоначальникам Новороссийского края депешу:  «По истечению шестинедельного между гражданами спокойствия, назначено завтрашний день принести Господу Богу благодарственное молебствие за избавление нас от бедствия, в полном уповании, что Его святая десница со-хранит нас на будущее время от всяких подобных зол, и что прежнее благополучие и безопасность снова водворится во всём здешнем крае».
     На удивление быстро начали избавляться от наследия чумного мора: карантин был снят, сообщения в городе возобновлены, присутственные места, храмы, таможня, биржа, открылись. Но долго ещё население города трепетало от одной мысли о прошедшем ужасе. Торговля началась слабыми шагами, все обозы с товарами и продовольствием проходили обсервацию в карантинах  на  всех  границах края. Казалось бы, что самое страшное    прошло, но   судьбе  было  вновь  и   вновь  испытать  страдания и мужество молодого города и его народа. Редко случающаяся в здешних местах холодная, просто лютая зима, истребила более миллиона голов скота: лошадей, рогатого скота и верблюдов. В Одессу хлынули заграничные корабли, истосковавшиеся по торговле, по пшенице, по сбыту своих товаров.
     Одесская казна была пуста, истощившись чумою, поставками народу в чумные месяцы продовольствия и от других нужд. И, не в пример другим городам, народам и временам (имеется ввиду добровольная помощь нуждающемуся государству и городу в трудные для страны года – примеч. Автора), одесское купечество представило Ришелье петицию:
     «Желая споспешествовать Всемилостивейшему Его Императорского Величества попечению о пользе города Одессы,  вызываемся добровольно, к платимой доселе пошлине по 2,5 копейки с четверти вывозимой за море пшеницы, ещё платить столько же, лишь бы только собираемая таким образом сумма употреблялась на исправление дорог, на обработку разных источников к достаточному продовольствию города водою и тому подобные для Одессы полезные предметы».
     Указом Высочайшего одобрения сбор утвердили в столице. Это послужило добрым примером и, торгующий в Одессе коллежский ассесор Николай Штиглиц, преподнёс в дар городу 100000 рублей, по тем временам огромная сумма, на полезные городу дела. Со временем эти деньги были употреблены при строительстве Благородного Института для воспитания юношества.
    
                * * *

     А Лиза? Металась в ярости по дому, не находя себе места, набрасывалась на любого, кто попадался ей под руку, с придирками, чаще всего, необоснованными. Она и не со-ображала, что делает. Кто попадался, на того и кричала: на сына, кухарку, Потоса – всё равно. Домашние не могли понять, что твориться с хозяйкой, думали, что это от горя, что муж пропал, что чума косит всех подряд. Но чума-то сходила на нет. Вот и военное оцепление-караул сняли, сняли войска из дальнего окружения Одессы и прилегающих мест. Страшные месяцы зимы уходили в прошлое, когда всякая зачумленная деревня входила в оцепление и эта мера приносила спасение, хотя и возрастающим числом жертв, уносимых чумной заразой.
     Последний рапорт Ришелье по чуме Всеподданнейшему Императору от 8 декабря: «К несчастью, отягощающему сей город, надлежало ещё присовокупиться другому. 25 ноября свирепствовала здесь жесточайшая буря, какой не бывало примера. Сильная метель при 15 градусном морозе, занесла снегом дома и улицы. В самой гавани за три дня разбило бурею 22 корабля и погибло не малое число народа. Всё народонаселение Одессы с ея хуторами и предместьями, могло простираться до 20000 жителей и из этого числа с 15-го августа по 31 декабря заболело чумою 4038 человек, умерло 2632, выздоровело 616, осталось больных чумою и сомнительных 790, кроме больных и умерших от обыкновенных недугов человеческих. Таким образом, Одесса за пять месяцев погребла девятую часть своего народонаселения и лишилась плода своих пятимесячных торговых и промышленных трудов»      
   
                * * *

     В середине сентября чума не унималась. Указом Ришелье запретил заключать торговые сделки: маклерам, нотариусам, конторам, торговцам, а ранее заключённые сделки, считать недействительными.
     - Господа, - начал очередное короткое совещание Городского Управления,  граф де-Ришелье, - движется уже октябрь, а чума не спадает. Властью, данной мне Императором, назначаю в этот ответственный для нашего края момент Комитет по продовольствию. Наш край окружён карантином, с продовольствием ощущаем недостаток и следует принять самые строгие меры по его правильному распределению. Председательствующим назначаю коменданта Одессы господина Кобле. Ему в беспрекословное подчинение снаряжаем самых уважаемых и почётнейших жителей города. Довожу до вашего сведения, что я подготовил рапорт Монарху. «Прежде, чем дознано здесь ужасное действие заразы, и прежде, чем устроены меры предохранения, опасная болезнь распространилась по большим дорогам, лежащим от Одессы в разные места Новороссийского края, Одесса представляет самое горестное зрелище. С 25 сентября по 18 октября истреблено моровою язвой 938 душ обоего пола, да сомнительных больных оставалось до 200 человек. В числе умерших, город лишился четырёх лучших медиков: коллежский ассесор Ризенко, положивший свою жизнь, спасая заболевшего доктора, коллежского ассесора Кирхнера, штаб-лекарь Пилькевич и городовой врач Каппело. Своей властью распорядился я сжечь все чумные и подозрительные землянки в Карантинной и Военной балках, вывёл гарнизон за черту города в оцеплённый лагерь и  дозволил многим высшего класса жителям поселиться на хуторах внутри оцепления. Одесса стала на осадное положение: все присутственные места, биржа, лавки, театр, трактиры, бани, рынки, учили-ща, храмы Божие – закрыты.  Каждый дом становится неприступной крепостью. Никто не имеет права выходить на улицу, никто не может проникнуть в дом, кроме комиссаров, священника, врача и повивальной бабки и то, с величайшей осторожностью и полной защитой от мора. 
     - А что, и рожают?  - удивились присутствующие.
     - Против жизни нет Указа,  - ответил Ришелье.
     - А как люди – без еды и питья,  - недоумевали члены Управы.
     - В своё время, до Указа о закрытии города, дал я властью мне доставленной срок в 12 дней для заготовления припасами на один месяц. Кто по нерадивости не сделал этого, то и терпит неудобства. Дано указание комиссарам с малым своим отрядом ежедневно посещать все без исключения дома вверенных им участков, расспрашивая о состоянии здоровья и удовлетворяя всем просьбам и требованиям. 
     - Это бесчеловечно, греховно, обрекая народ наш на голод и смерть, - негодовали члены городской Управы.
     - О всех своих решениях уведомляю Императора и пока, слава Всевышнему, не получил ни одного выговора.
     В конце ноября Ришелье в своём всеподданнейшем рапорте писал: «Не имея возможности воспрепятствовать прикосновению одного человека с другим, должно было стараться преградить сообщения одного дома с другим в течение 30 дней. После сего, зараза совершенно отделится и, узнавши настоящие заражённые дома, не трудно будет истребить корень сей болезни. Сия мера чрезвычайна, кроме других трудностей, но совершенно полезна».
     К слову, следовало бы сказать от автора, что крайне строгие меры с Карантином во время чумы 1812 года в Одессе, отделением здоровых от сомнительных и, особенно, от заболевших, закрытие всех государственных, общественных и частных заведений города, строжайшее соблюдение всех правил защиты от заразы, послужили прекрасным уроком практических действий городских властей для многих мест в России и других странах при возникновении чумной угрозы.   
   
                * * *
     В один из погожих дней к парадному входу дома Панавиных подкатила карета, запряжённая парой крепких красивых лошадей. На облучке восседал бравый кучер, по-кручивая залихватские гвардейские усы. Из кареты живо выпрыгнул статный седеющий полковник, придерживая левой рукой саблю.
     - Хозяюшка-графиня,  - закричала во весь голос горничная,  - барин приехал, гвардейский.  На пороге уж.
     В доме поднялась суматоха. Все забегали, засуетились, а Лиза, так просто сбесилась, бегала из комнаты в комнату, разбрасывая вещи, ища подходящую одежду.
     - Где моё парадное платье,  - кричала она во весь голос. Никто ей не мог ответить, не знали, где держит хозяйка свои наряды.  Она сама всегда одевалась, не доверяя это важное дело никому из домашних. Только редко, она просила горничную застегнуть крючки сзади. Вскоре всё улеглось, прошло пару минут и Лиза вышла в залу в шикарном бальном платье, можно сказать, совсем не к месту, но выглядела она обворожительно, и полковник залюбовался молодой, красивой дамой-графиней.
     - Мон плезир,  - не совсем к месту воскликнула Лиза, направляясь быстрым шагом к полковнику, стоящему в дверях.
     - Шер ами,  - в ответ бросился к Лизе полковник, крепко обнял её и горячо поцеловал в губы. Лиза даже растерялась такому пылкому приветствию.
     - Как я вас долго ждала,  - с грустью в голосе, отодвигая от себя любовника и разглядывая его полными любопытства глазами, произнесла Лиза.
     - Слава Всевышнему, трудные годы прошли и вы, прекрасная Елизавета, живы и здоровы, даже похорошели.
     - Что вы, дорогой мой.  Я так изнервничалась, истосковалась, так тяжело мне было эти месяцы. Муж погиб, чумная зараза, мор поголовный, ни выйти из дома, ни жить, - отве-тила Лиза.
     - Всё уже позади.  Кончился карантин, армию сняли с охраны Новороссийского края, жизнь налаживается и я подал в отставку. Хватит с меня войн и болезней страшных. От-дохнуть от всего этого ужасного пора. Прибыло Высочайшее соизволение о моей отставке, еду я в родные края. Вот, заехал к вам, дорогая Елизавета Пантелеевна. . .
     Лиза с ужасом подумала, что он приехал прощаться с ней, бросит и он её, останется она совсем одна, в ожиднии каторги за убийство мужа. Уж точно, княгиня не оставит так это дело, запечёт её в Сибирь за то, что отбила у неё последнюю любовь.
     - Не за мной ли приехали, дорогой Сергей? - поспешила вставить слово Лиза, не дав договорить полковнику фразу, застрявшую у него в горле. Наступила мучительная пауза.
      Они стояли друг против друга в гробовом молчании. Лиза  протянула  к нему руку, ласково погладив плечо, погон, заискивающе смотря прямо ему в глаза. Бывалый вояка растерялся. Он не выдержал её пристального заинтересованного взгляда.
     - Я. . . я. . . , - млямлил невнятные слова, как мычание, полковник. С ним никогда такого не было. Всегда решительный, находчивый, смелый не только в армии, но и с деви-цами и, особенно, с женщинами, разного поведения. Он никогда не давал себя застать врасплох, он всегда был начеку, а тут. . .  Он не мог понять, что с ним творится?
     - Я так и думала,  - быстро оценив ситуацию, вставила Лиза. – Вы не можете решить, как поступить. Как говорят в высшем свете при Дворе:  «И хочется и колется и мамка не велит». Боитесь, что маман ваша не примет меня. Я и к этому готова. Думала о вас многими ночами, ясно представляла, как мы могли бы жить. Я, всё же, знатного рода – графиня, вдова героя русско-турецкой компании, отдавшего свою жизнь на благо народное в самую лихую годину для Отечества, при чумной заразе, когда гибли сотни ни в чём не повинных людей,  детишек, стариков.
     Лизу понесло, откуда брались эти слова, она и сама не могла бы ответить. На карту поставлено всё - её жизнь, её будущее. Если она сейчас, вот в эту же минуту, не решит самую главную проблему жизни, она не выдержит, наложит на себя руку. Зачем жить, зачем мучиться оставшиеся годы в одиночестве.    
     - Собирайтесь. Едем, - бросил Сергей, дрогнув перед красивой всё ещё молодой, на вид, графиней.
     Лиза вызвала горничную, повара и подсобного молодого человека, помогавшего в хозяйстве и служившего кучером, если Потос был занят с Никитой, после трагической гибели Стефаноса-грека.
     - Быстро собирайте баулы, я отъезжаю, на время, в дальнюю дорогу, - властным голосом подала команду Лиза дворовым.
     - Графа Петра позвать?  - робко спросила горничная.
     - Не надо его отвлекать от трудной работы, потом скажете. Я не на долго, скоро вернусь. Так и скажете ему.
     - А что собирать, дорогая графиня?  - спросила горничная.
     - Одежду. Всю и зимнюю. Остальное распоряжусь потом, через короткое время. Не желаете ли, дорогой Сергей, отобедать, чем Бог послал, перед дорогой?
     - С превеликим удовольствием. Поутру в казармах прощались, да так и не успел солидно откушать. Пили только с офицерами. Вспоминали дороги военные, бои, гибель дру-зей и однополчан в тяжёлых сражениях. Всякое было и мороз и жара и . . . 
     Полковник замолк, погрузившись в думы.
     - Прошу в залу, там стол готов к обеду.
     К вечеру сборы закончились, набралось полных шесть больших сундуков и баулов. Долго их пристраивали к карете, что укрепили сзади, что - под ногами, что на - облучке. Бравый кучер, адъютант, положенный по чину отставному полковнику, восседал на большом сундуке, приноравливаясь к необычному месту высоко над лошадьми.
     - Может на ночь глядя не поедем, а завтра утром двинемся в дорогу?  - несмело предложила Лиза.
     - Нет, ждать не будем. До заставы доберёмся быстро, там заночуем. То моя бывшая застава, а с восходом двинемся в путь.
     - А Вы не будете ко мне приставать, милый Серж? – кокетливо спросила Елизавета гвардейского полковника, когда они садились в карету.
     - Что Вы, мадам, никак нет, не буду приставать, - ответил он, подмигивая и закручивая щегольские усы.
     - Зачем же мне ехать в дальнюю даль с вами, аж в какую-то Каменку, - запальчиво отбрила Елизавета «нахала».
     - Вы меня не так поняли. Я имел в виду, что не буду приставать к Вам по дороге в Каменку. Всё же дорога, пыль, тряска, - шутливо, подыгрывая Лизе, ответил Сергей.
     - Вот и вижу в Вас настоящего гвардейца. А то – буду - не буду. Один смех и только.
     - Вы, мадам, никогда не были в Каменке?
     - Не мадам, а мадмуазель, - парировала Лиза.
     - Пардон, вполне может быть, но это нонсенс. Женщина, родившая ребёнка, не может быть мадмуазель.
     - Но так приятнее себя ощущаешь, - подмигнув, ответила Лиза. 
     - Каменка, скажу вам, милая Елизавета, прекрасное место, родовое имение, - начал длинный рассказ полковник. – Совсем не далеко от Одессы. Думаю, что за два-три дня добе-рёмся до места, если помех не будет.
     - А могут быть помехи?
     - Помехи всегда могут быть в дороге всякие: колёса, лошади, погода. Мало чего. Каменка – прекрасное место, тихо, уютно. Вспоминаю свою юность, как хорошо было дома, матушка любимая, отец-генерал. Он меня и сподвигнул на военную стезю. С малолетства я в армии. Хватит, дослужился.
     - Дом там у вас?  Большой?  - спросила Лиза.
     - Не дом, а дворец.
     - Так уж дворец, - переспросила Лиза.
     - И стоит тот дворец посреди озера. Построил его отец по виду виденных в Европе, не то в Неаполе, не то в Венеции, не помню. В походах он был военных, те места хорошо изучил.
     - А как до него добираться, если посреди озера?
     - Мост устроен с берега на остров. Поднимается тот мост на ночь. Не успел добраться, плыви домой. Бывало, в юности приходилось плавать не раз.
     - Интересно?!  А я плавать не умею, - молвила Лиза, - негде было учиться. По молодости не было озера-реки у нас, один лес, а в Одессе не приходилось, и воды бурной боюсь, - пожаловалась Лиза.
     Карета тронулась в путь, собравшаяся вся домашняя прислуга помахала рукой с великим удовольствием, избавляясь хоть на время от взбалмошной хозяйки.
     Поутру явился молодой граф и Потос из катакомбы, пополнить запасы воды и продовольствия и когда он узнал, что маман уехала с полковником, захватив всю свою одеж-ду и зимнюю в том числе,  от восторга, чуть не упал в обморок.
     - Потос, Потос, скорее сюда, - заорал Никита, - мы в полной свободе, мы хозяева всего нашего добра. Ура!
     - Не стоит так радоваться, Петр Никитич, - вдруг официально обратился Потос к молодому графу, - хозяйство на руках, не такая простая вещь. Управляться надо, чтоб по миру не пойти.
     - Так то же временно, маман обещала вернуться, - возразил Никита.
     - А зачем брала зимнее с собой? Когда вернётся? Через зиму, через две зимы. Может и совсем не вернётся, - философски заключил Потос.
     - Развернёмся с тобой полно. Заторгуем с друзьями открыто, не будем прятаться. Мы теперь полные хозяева.
     - И то правильно. Вы, Петр Никитич, полный хозяин всего добра графского. Первым делом истребовать графское содержание в Управе с отъездом графини, пересчитать всё хозяйство и завести положенный учёт, не то, как мать твоя, запустила дела, с рук спустила. А прислуга – ого-го. Дай ей только свободу, по миру пустят враз. По себе знаю и от отца, пусть земля ему будет пухом, слыхивал.
     - Быть тебе управляющим, Потос, - заключил Никита. 


                * * *
     Шестеро «друзей» сидели в кружок и допивали последние на сегодняшний вечер кружки вина. Было поздновато, пожалуй, за полночь, когда они закончили пиршество. «Большой Конь» угрюмо молчал, попыхивая короткой трубкой. Ему не нравилось последнее время, что «друзья» перестали слушаться его, перестали отдавать ему предпочтение. Столько лет он добивался верховодства и вот тебе - на, какие-то сопляки, молодые, хотя и здоровые парни, сами себе становились хозяевами. Что скажет Али, мол, постарел, перестал глубоко пахать, не пора ли тебе на покой.  Какой покой, мне только-только перевалило за пять-десят, здоровье не подводит, хотя стало трудновато бегом взбираться на кручу, подбросить бочонок с вином или маслом, а как это легко делал раньше.  Были времена. Тяжёлые думы одолевали главаря банды контрабандистов. Так думали таможенники и урядники про контрабандистов. Сами же «друзья» считали себя борцами за свободу торговли, за свободное перемещение товаров и денег. Хорошо было несколько лет тому. Сам Ришелье добился бес-пошлинного складирования товаров в порту и необлагаемый транзит товаров в Молдавию, Валахию и даже в далёкую Пруссию. Вот была лафа, складируй товары, отправляй, вроде в Молдавию, а они, почему-то шли в Россию. Чистый навар, без пошлины, без налога на транзит. Жизнь цвела пышным цветом и сам Али был доволен. Ему доставался немалый куш и «друзьям» перепадало.  Жили на полную катушку – девочки, кутежи, дома.
     «Большой Конь» тупо помешивал догоравшие головешки,  смотрел на огонь, временами пробивавшийся из-под тлеющих углей, дым ел глаза, на которых наворачивались слёзы, но слёзы скорее были от тяжёлых дум, чем от дыма. Машинально он подкладывал поленья, огонь разгорался и дым не так ел глаза, а он все смотрел и смотрел на огонь...
   Прошли лихие годы, главный, Али, отошёл от «дел», но дань ему носили исправно, боялись свирепой его руки. А рука у него была всем рукам рука. За малейшее  неповино-вение – рея, это когда ещё сами ходили на корсарских быстрых лодках под парусом. Теперь от тех времён осталось только название – на рею. Были и другие быстрые способы решения вопроса – камень на ноги – и  в воду глубокого Чёрного моря, ножиком по горлу – и поминки, петлю на загорелую шейку – и поминай, как звали. Никто не искал, никто не спрашивал, никто не  интересовался – без семьи, без рода-племени, без имени – одни клички, как в «старые добрые времена корсаров, пиратов: Ломбардо Качиони – флибустьер Российских Императоров, Кровавый меч, Френсис Дрейк, Чёрный Сэм, Чарли Вести, Чёрный монах – мифические люди меча и кинжала». Но бросать Али не решались, от него многое зависело, мог из любого трудного положения вызволить, прикрыть, отмазать, где за деньги и большие деньги, где, используя своё высокое легальное положение в обществе.

     Заканчивать трапезу и расходиться никто не спешил и куда идти, на поверхность, в люди, не хотелось. Особенно летом в пыльную и жаркую Одессу, а тут, в катакомбах, в родном доме контрабандистов, прохладно, уютно, все свои, не надо хорониться, юлить, оправдываться.
     - Вот, ты, Большой Конь... , - начал неуверенно «Малыш», здоровенный верзила, из молодых.
     -  Ты чего тыкаешь, какой я тебе Конь, говорил не раз про эту дурацкую кликуху – называйте меня «Олой». Я хлебал с тобой морскую воду, ходил на абордаж?, - резко повер-нулся к Малышу главарь, и в его руке блеснул в отсвете огня от костра острый турецкий кинжал с ручкой из чистой слоновой кости, усыпанной блестящими камнями. Подержать этот кинжал многие мечтали, хотя в руке он был не очень удобным, с ним трудно было орудовать при необходимости, но «ручка согревала душу от одной мысли причастности к главарю».
     Малыш метнулся в сторону от блеснувшего кинжала, загребая от неожиданности и испуга полную пригоршню раскалённых углей, и завыл от боли.
     - Наложил от испуга, молокосос, - зло бросил ему в лицо Олой (по-гречески назывался – конь, лошадь. Хоть круть-верть, чи верть-круть – любили повторять южные, не то русские, не то поляки, кто их поймёт). - Что хотел?
     - Сказывают, что на Привозе торговали за гроши нашим вином, - смелее заговорил Малыш.
     - Кто?  - гаркнул главарь.
     - Конюх от Али днясь передал.
     - А сам Али, что?
     - Не ведаю.
     - Слушай сюда, братва,  - командным тоном начал «Большой Конь», - завтра же проверить магазины, кто лезет на наше добро.
     - Так только были вчера – полный порядок, всё на месте, - хором ответила сидящая братва.
     - Откуда же вино? Проверить сохраны. Все! - скомандовал главарь.   
     Все молчали. Пауза затянулась.
    - Вообще, с вином плохо. Закрыли беспошлинную таможню на Пруссию. Что делать? – продолжил Олой. - Сегодня хорошо платят за молодых девиц турки. Нормально и безопасно. До корабля доставить, а там они сами в Османию доставляют.
     - Кого султану – мало гарему?  - съехидничал «Кишка». Молодой итальянец еле-еле говорил по-русски. Почему его прозвали «Кишка» уже никто не помнит, то ли он так на-зывал книжку, которую он носил с собой, пока не потерял, чему сильно огорчился, то ли ещё какие-то слова, но он часто повторял – «кишка», «кишка».
     Сам Кишка попал в братву случайно, бежал с итальянского корабля в одесском порту, говорили - убил кого-то,  подобрали «хорошие» люди, приютили, «работу» дали и прижился крепкий парень. А с языком быстро справился, но говорил со смешным акцентом, путал слова, вставляя итальянские, английские и другие, только ему одному знакомые, слова. 
     -  Говорили, какие?  - с интересов переспросил «Ходок», самый шустрый из всей шпаны. Послать по любому делу, сбегать за закуской, выполнить поручение – он всегда на месте и выполнял с огромной тщательностью. Изворотливый до крайности. Сколько раз попадался властям с контрабандой, на рынке, в покоях самого Морали, а ничего – выкручивался и всегда без последствий.
     - Молодых и красивых, - ответил главарь.
     - Молодых – понятно, а красивые – это как?
     - Светленьких и знатного роду-племени.
     - Есть на примете одна, - не унимался Ходок, - у мадам Жаннетт появилась одна, просто куколка, подойдёт по первому числу.
     - Из борделей предлагаешь. Голову оторвут, если узнают, что за товар, - зло бросил Олой, - говорю, что знатных.  Не понял?
     - Так мы её сделаем знатной, лучше не придумаешь,-     Настойчиво повторял Ходок. – Приодеть, научить манерам и сойдёт.
     - Займись ты, посмотрим, что из этого получится, - дал команду главарь.
     На следующий же день с самого утра Ходок отправился к мадам Жаннетт, а остальные – по схронам, проверять товар.
     - Чего так рано, - удивилась мадам, - девушки ещё спят. Позже приходи.
     - Нет, не могу позже. Команда главного была договориться с твоей, вернее с тобой, мадам Жаннет, про новенькую твою, Людвига, кажется, зовут. Нужна она моему хозяину на один день. Вот передал он задаток – три рубля, а потом расплатится по-королевски.      
     - На вынос не даю. Он, что, дорогу потерял ко мне? Давно его не видела. Как он живёт-поживает?
     - Слава Всевышнему, хорошо. Но не может он явиться по важной причине. Так что ему передать?  Отказываешь, мадам?
     - Как я могу отказать такому уважаемому человеку. Когда доставить? Куда? – ответила мадам, пряча на груди трояк. 
     - Сами доставим. Буди стрекозу, - скомандовал Ходок.
     - Смотри, чтоб не убегла. Знаю этих проворных девиц, так и норовят убежать на вольные хлеба, а я за них большие деньги дала.
     - От нас не убежит, если захочет. От нас ещё никто не бегал. Снаряди её в самое красивое платье, понятно говорю, - назидательным тоном сказал Ходок.
     Через некоторое время на пороге появилась молодая красотка, блондинка со спадающими на плечи светлыми вью-щимися волосами в скромном платье и невзрачных ту-фельках.   
     - И это ты считаешь красивое платье?  Одни тряпки, на деньги ответишь.
     По дороге «домой» в коляске Ходок обстоятельно с ней поговорил, обещал золоте горы, если она будет себя хорошо вести. Обратно к мадам она не попадёт, а будет жить, как королева. Девица слушала, молча, не подавая никаких признаков согласия или отказа. Временами он думал,  что девица его просто не понимает.
     - Ты, хоть понимаешь, о чём я с тобой тут разглагольствую.
     - Трохэ разумём,  - ответила она на мало понятном языке.
     - Ты русский знаешь?
     - Трохэ. Мало, но вьём, цо мувьешь.
     Когда подходили ко входу в катакомбу, девица немного занервничала, пытаясь вырваться из крепкого сжатия руки Ходока. Всю дорогу он крепко держал её за руку.
     - Не боись, хуже, чем у мадам не будет, а даже намного лучше. Поняла?
     Она кивнула. Но страх и неуверенность не сходили с её лица. Прохладный воздух большой залы, ярко освещённой многочисленными лампадами, пряный запах от кофе и от ярко горящих лампад, несколько успокоил девицу. В кресле, подобное королевскому трону, восседал седеющий крупный мужчина в шёлковом одеянии.
     - Приветствую тебя, милое дитя, - обратился Олой к вошедшей девушке, - ничего не бойся, садись и поговорим с тобой о жизни, о твоём будущем, - приглашая сесть рядом в такое же кресло, жестом указал он.  – Зовут меня Олой, а тебя как?
     - Миня звуть Людвига, - ответила робко девица.
     - Это твоё настоящее имя, или как?
     - Так, пане, миня назвали в честь моего ойца, Людвига. Я з Полании.
     - А где же твой отец, - понял её ответ Олой.
     - Его змордовали войскове з России. Ойтец былем також войсковым – дженерал войска Литовскего.
     - Так ты знатного рода?
     - Так.  Знатнэго. Близько к крулевскому.
     - О-о! Королевского рода?
     - Нет, Близько до крулевского.
     - Это хорошо. Выдадим тебя за принцессу королевскую.
     - Я не принцесс, я отцего роду. 
     - Сойдёшь! Только не отговаривайся от королевского рода. Оденем тебя, приукрасим.  И будет все нормально.
     - Думаю, что так сойдёт, - вставил своё слово «Швабра», носивший кличку ещё со времён службы на корабле палубным матросом. – Как мы её взяли с обоза пленённых литовцев в дороге на Хаджибей.
     - Голова Швабра, думать начал, - похвалил скупой на доброе слово Олой.
     Вся эта  операция  по доставке «пленённой королевского рода» молодой девицы, прошёл удачно. Сговорились с капитаном турецкого корабля о дне выхода в море, подальше от берега, и на четвёрке-баркасе, погрузив девицу в сумерки, переходившие в ночь, отчалили «в неизвестном направлении». Хорошим ходом добрались до намеченной точки за добрых четыре часа и в предрассветном мареве благополучно передали безмолвный «груз», получив наличными крупную сумму золотом.
      Кутили «дома» целых трое суток всей компанией, пропивали «хорошее дело», за хороший куш.
     - Нам бы за такие деньги и месяца не хватило бы заработать на контрабанде. Ищите следующую, братва, - назидательно обратился к подельникам Олой.
     - А как с мадам Жаннетт? – заволновался Ходок.
     - Отнеси ей десятку золотом и скажи, что сбежала девица далеко, что отсюда не видать.
     Мадам не разбиралась в подробностях, деньги ей подошли полностью и на том спасибо.  Других подберёт, не велика цаца, таких – хоть отбавляй.
     Наблюдения за схронами ничего не дали. Никого не было. Ума не могли приложить, откуда брались на Привозе вино, а теперь и кофе. На всех трёх схронах дежурили  тайно у входов круглосуточно. Искусно заваленные входы никто не нарушал.
     - Будем наблюдать внутри каждого схрона, может с подземных ходов кто наладился воровать, - решил главарь.
     - Вор у вора дубинку украл, - пытался пошутить Малыш.
     - Молчать, - заорал Олой, - мы не воры, мы флибустьеры, понял?
     - Как же не понять, - стушевался Малыш.
     На следующий день тайна открылась. Сидящие тайно внутри самого далёкого схрона услышали разговоры и увидели, как стена открывалась камнем за камнем и в схрон прополз парень, начал собирать в корзину бутылки с вином и пробовал с ними влесть в образо-вавшуюся дыру. Тут они и схватили парня, ошалевшего от неожиданности.
    - Ты кто? -  в два голоса громко спросили «вора».
     - Я-я-я, - заикаясь и дрожа от страха, не мог вымолвить ни слова, Потос.
     - Чего ты застрял там? – громко позвал друга Пётр.
     - А там ещё кто имеется?
     - Да-а-а. Там хозяин мой, граф Пётр Никитич Панавин,  - совсем тихо произнёс Потос.
     - Да тут целая банда, лезь Малыш, бери вора.
     - Я не пролезу, видишь, какая малая дыра.
     - А ты её раздвинь плечом и пролезешь.
     Так он и сделал. Слегка нажал на стенку, и она провалилась внутрь, образовав большой проход в соседнюю ката-комбу. Схватив за шкирку испугавшегося дружка, вытащил в схрон и посадил рядом с первым воришкой.
     - Что будем делать с ними, сразу порежем или Олою покажем? – спросил Малыш напарника.
     - Не будем с ними возиться, прибьём на месте и делов всех.
     - А может кто с ними в долю и знает про схрон?  Нет, пригласим Олоя. Сбегай за ним,  Ходок.
     Олой быстро разрулил обстановку, он поверил дружкам и понял, что они не знали о существовании хозяев схрона, они думали, что хозяина давно нет. Собирался он, как и раньше в таких случаях, убрать свидетелей и дело кончено.
     - Зачем же лишаться возможности открыто вести дело, мы поможем, у нас наверху дом и граф сам себе хозяин в нём. Пользуйтесь и жить там можно. И дело будет шибко двигаться, и граф будет иметь от этого прибыток, - напористо и уверенно заговорил Потос с главарём.
     - А парень дело говорит. Не подведёшь, каналья.
     - Рад делу помочь, - более уверенно заговорил Пётр.
     На том и порешили. Наглухо заложили выход из катакомбы, расширили проход из схрона в катакомбный зал и поднялись в дом, отметить великую победу «добра над злом». Где они видели добро и где зло, так и осталось невыясненным. Молодой граф Панавин и Потос стали равноправными членами братвы-контрабандистов.
     Олой поселился в одной из комнат и зажил «приличной» жизнью «добропорядочного» гражданина молодой Одессы. Остальные «дружки» расселились в хозяйственных постройках и проходили, как подсобные работники. Перед этим,  по настоятельной рекомендации Олоя, Пётр уволил повара, дворника и двух девок. Особенно ему было приятно выгнать Нэду, за её подначивание про былые любовные похождения молодого графа. И набрал новых.         
                * * *
     Первое общественное мероприятие после полугодовой мёртвой тишины, жестоких потерь чумного мора и тревожного ожидания непредсказуемого будущего, одесситы провели так шумно и весело, что вряд ли ещё такое пиршество могло быть или будет в Одессе. Все жители молодого растущего города, поддержанные,  не теряющему надежды на благополучное будущее, графом де-Ришелье, окунулись в море веселья, радости и пиршества.
     Дом Родоконаки устроил приём с танцами и богатым столом. А тут ещё по Одессе пустили слух, что, мол, выпитое в чрезмерном количестве кислое вино, предохраняет от возможного появления и возвращения чумы. И без слухов умели пить, а тут возлияли безмерно. 
     Ришелье уверял всех одесситов в том, что если Россия справилась с нашествием грозного неприятеля в столь короткие сроки и гонит его в его собственной земле, то и ми-лосердный Бог спасёт и Одессу от тяготеющего над ней бедствия. Печась о возможном распространении чумы в других пределах России, он отписал губернаторам письмо:
«По истечении шестинедельного между гражданским спокойствием, назначено принести Господу Богу благодарственное молебствие за избавление нас от бедствия, в полном уповании, что Его святая десница сохранит нас на будущее время от всяких подобных зол, и что прежнее благополучие и безопасность снова повторятся во всём здешнем крае. В самом начале появления в здешнем крае заразительной болезни, действия ея были столь слабы и не-приметны, что Правительство никак не могло подозревать несчастия.  Самые медики, пользовавшие некоторых заражённых, как то открылось после, и в уме своём не имели, чтобы то была пагубная язва: они даже долго не могли согласиться в том, как начальство начало беспокоиться насчёт умножения болезней и, несмотря на уверения их, приняло самые деятельные меры осторожности. Но между тем зло успело распространиться по окрестностям и найдено, что люди в некоторых ближайших селениях умирали прежде, нежели могли заметить действие заразы в Одессе. Я, по несчастью, из опыта знаю, что яд сей смертельной язвы весьма долгое время может скрываться в вещах и сообщать человеку болезнь, когда он прикасается к ним по случаю, хотя бы то было и по прошествии нескольких месяцев. Сие обстоятельство и бывшее всегда здесь многолюдное стечение народа из разных отдельных мест государства, немало беспокоят меня насчёт внутренних губерний.  Главнейшее попечение моё обращено было всегда на предохранение Империи от зла сего, и хотя в Одессе, благодаря Бога,  бедствие повсюду теперь прекращается, но,  тем не менее,  должен я заботиться о том, чтобы оно по какому-либо несчастному случаю, не могло вновь где обнаружиться, с открытием весны. Опасения мои тем более меня беспокоят, что я имею всегда в виду приведенный мною пример Одессы. Действия заразы в новом месте, а особенно в зимнее время, могут быть столь слабы, медлительны и неприметны, что никто не обратит на них внимания: а между тем зло, распространяясь через сообщения, при появлении тёплой погоды, вдруг возникает там, где того совершенно не ожидают. Заботясь беспрестанно сею мыслью, я за долг почитаю сообщить о сём с тем, что не заблагорассудите ли вы, не рас-пространяя беспокойства в народе и не навлекая страхов, которые в моём положении невольно меня мучат, приказать разведать тайно везде о людях из здешнего края при-бывших, а особливо до обнаружения заразы у нас, замечать состояние здоровья в тех местах, где они находятся и особенно иметь внимание насчёт смертности…»
     Провидение спасло Россию на сей раз распространения заразы, искренняя заботливость Ришелье о пользе и безопасности Империи,  достойна всей его знаменитой жизни.
     За долго от своего отъезда из Одессы, по приглашению в дом Родоконаки явилась во всей красе и молодости, привлекательная графиня Елизавета Пантелеевна Панавина под ручку с очаровательным молодым человеком. Стройная его фигура среднего роста, горящие страстным огнём глаза, красивое модное платье – белейшие чулки и чёрные лакированные остроносые туфли с блестящей пряжкой и бантом, красивый коричневый комзол и жабо вокруг тонкой шеи, дополняли его фигуру. Все сразу же обратили на эту прекрасную пару взоры, но когда узнали, что это сын Елизаветы – граф Пётр Никитович Панавин, все ахнули.
     - Дорогая Елизавета Пантелеевна, где это вы, любезнейшая, держали такое сокровище, - рассыпался в комплиментах хозяин дома, сам Родоконаки. У него были три дочери на выданье, и он приглядывал им партнёров.
     - Не досуг было, - кокетливо ответила Лиза, - мор кровавый, чума, запреты, да и молод он ещё был.  А теперь, вот, он в самый раз подходит мне партнёром на званые вечера. Мило у вас, дорогой Перикл Феодорович, - ответила Лиза и протянула изящно правую руку для поцелуя. Родоконаки поправил сползающий как всегда монокль и дама получила поцелуй в почтеннейшем ответе. 
     Пётр Никитич  имел бешенный успех у молодых, и не очень, дам. Все танцы у него были расписаны. Хоть это и противоречило установленному этикету, но не до него было при виде такого привлекательного молодого графа. Это обеспечило ему обязательные приглашения на все массовые процессии: танцевальные вечера, балы, именины и другие увеселительные мероприятия, чем  он и пользовался до поры, до времени.
     - Как ты упирался, не хотел учиться танцам? Вот, пригодилось, - укоряла Лиза сына.
     - Да, надо мне это занятие?! – иронически отвечал сын, думая совсем  о другом.

                * * *
     Раззадоренные удачной сделкой по продаже девицы, компания задумалась, где достать следующую. Они понимали, и в первую очередь Олой, что дело с продажей девиц за море не будет длиться вечно, насытится султан со своим гаремом и делу конец, спешить надо.
     - Где берём девок? – строго подал команду своим вопросом Олой. 
     Посыпались различные предложения. На воровство у них хватало опыта и сноровки. Они думали, что и умыкнуть девицу, так же просто, как обокрасть лавку. Кто предложил выкрасть просто из дома подходящую девицу, только наметить кого, кто предложил присмотреть подходящую девицу на танцах, мол, граф мастак до баб. Олой только покачивал головой. Всё не то. Нет хорошей мысли.
     - Думай, братва, времени мало.
     - Думаю я, - многозначительно начал Малыш,- многие ездют взад и вперёд в Одессу и из Одессы. Присмотреть молодую девицу и дело с концом.   
     - Просто и правильно. Молодец, Малыш. Самое главное, чтоб не было хвоста и свидетелей, не то это будет наша последняя попытка. Попытка – не пытка, - Олой оживился, - Малыш и ты,  Ходок,  подскочите на ямы и будете там сидеть, пока не выседите «товар». Возьмите по одному из братвы, больше не надо, и доставите сюда.
     - В каком виде? – глупый вопрос задал Ходок.
     - Ты дурак или прикидываешься? Живыми и в полном порядке. Дурману подсуньте и вина немного.  Чтоб скоро отошла и не на тот свет, а на этот. Понятно говорю, или нет?
     Свирепый тон Олоя не вызывал сомнения у братвы, всё поняли и немедленно бросились выполнять, прихватив с собой по две бутылки хорошего вина, пригодится. Разделили места посадки. Малыш выбрал дальнюю Заставу, а Ходок отправился на яму Потапа. Ямы, в основ-ном, носили имена своих хозяева или старших ямщиков.
    Два дня и две ночи не принесли никаких результатов, ехали всё какие-то не те пассажиры. То не было женщин вообще, то попадались старые и возрастные дамы.
     - Может бросим это дело и вернёмся домой? – несмело спросил напарник Малыша. 
     - Давно с тебя не спускали шкуру, тогда вертаемся без ничего, Олой задаст перцу.
     И тут, как по волшебству, на заставу въехала карета, запряжённая парой крепких лошадок. Возница соскочил с козел, открыв дверцу, подал руку молодой барышне. У неё было перевязано горло. Она еле-еле передвигала ногами. Они с большим трудом добрались до двери и скрылись в комнатах отдыха для проезжающих.
     - Наш товар, - подмигнув Малышу, сказал напарник.
     - Разузнай тихо, кто и куда?
     Оказалось, что в город везли срочно больную племянницу из Тузлов от графа Кирьякова. На месте не могли ей оказать помощь, требовалось срочное вмешательство име-нитого врача.
     - Как же мы больную-то?  Как справимся? – в замешательстве произнёс напарник.
     - Вылечим. Олой мастак на эти дела.
     Долго не раздумывая, они приготовили карету, запрягли лошадей и ждали. Через час в новой карете больную увезли с Заставы. Наши «охотники» поехали за ними. Отъехав несколько вёрст от Заставы, Малыш ловко подбросил в заднее колесо дубинку, когда кареты поравнялись. Колесо с треском разлетелось в разные стороны. Малыш погнал лошадей быстрее, а карета с больной, накренившись, осела и остановилась. Малыш придержал лошадей и послал напарника «разузнать» не нужна ли помощь.
     Горю возницы не было предела, он сокрушался, что не выполнит такого важного задания хозяина. Через секунду он замахал руками, призывая Малыша подъехать к ним. Малыш любезно предложил услугу, перенёс девицу в свою карету, пообещав выполнить поручение хозяина и доставить больную по адресу.  Вся операции прошла, как нельзя, успешно и быстро. Кучер даже не успел поблагодарить и рассмотреть лица «благодетелей».
     - Я приеду мигом за Вами, добрые люди,  - успел крикнуть вдогонку кучер, быстро умчавшейся карете.
     Через час карета влетела во двор графа Панавина, Больную на руках перенесли в комнаты. Олой был удивлён и обрадован быстрому возвращению с блестящим «товаром» братков. Петра и Потоса в доме не было, они промышляли в городе с вином. Решался важный вопрос сбыта контрабанды – в ресторациях и кофейнях – идея Потоса.
     - Девушка, как вас зовут, дорогая? - мило обратился Олой к больной.
     - Людмила.
     - Прекрасно, Людмила, вы попали вовремя, нас предупредили о вашем приезде. Как вы себя чувствуете, на что жалуетесь?
     - Горло, - сиплым голосом проговорила девушка, - глотать трудно.
     - Понятно. Сейчас всё устраним и будете полностью здоровы, до свадьбы заживёт. Шучу. Вам рано ещё заводить семью. Выпейте вот это лекарство, оно, хоть и крепкое, но очень помогает в таких тяжких случаях, -  и поднёс ей большую глиняную кружку хорошего крепкого вина и подмешанным к нему лёгким дурманом.   
     Девушка от непривычки, захлебнулась первым же глот-ком.
     - Ничего, лекарства не бывают приятными, пейте, не бойтесь.
     С большим трудом она выпила всю кружку. Олой внимательно смотрел на девушку, пытаясь понять, не станет ли с ней хуже. Но всё прошло прекрасно, девушка раскрасне-лась, глаза повеселели. Она немного прокашлялась и заговорила более уверенным, совсем не сиплым голосом:
     - Спасибо, доктор, мне стало лучше.
     - Это только первый и самый сложный шаг. Подлечимся и скоро вы отправитесь туда, где вам будет особенно хоро-шо. Больше вы никогда не будете болеть горлом.
     Девушка в ответ на такие приятные слова, поблагодарила спасителя.
     - Можно я прилягу, что-то голова отяжелела?
     - Конечно, дорогая, после такого переживания, необходимо отдохнуть, поспите. 
     Девушку уложили на хозяйскую кровать, укрыли лёгкой накидкой и она мгновенно уснула ангельским сном.
     - Проснётся, дайте кружку вина и немного дурмана, - отдал распоряжение Олой и удалился по делам.
     В порту он быстро договорился с капитаном турецкого корабля, отплывающего ночью.   С наступлением темноты подельники отнесли полусонную Людмилу в шаланду. По дороге она всё спрашивала сквозь сонное состояние:
     - Куда мы направляемся?
     - Всё прекрасно. Дорогая, - уговаривал её Олой,  - мы тебя переводим в госпиталь, там ты долечишься. Поедем морем, тебе нельзя трястись по пыльной и жаркой Одессе, а морем приятно и не трясёт. Приедут твои родные с тобой повидаться.  Всё будет очень хорошо.
     И она засыпала с блаженной улыбкой на лице. Передача девушки на корабль, расчёт капитана корабля на месте с Олоем и возврат «домой», прошли на редкость удачно.
     - Делаем небольшой перерыв, заляжем на дно на недельку-другую. Потом посмотрим, - заключил Олой на общем сборе банды. – Расходитесь по хавирам, если понадобитесь - найду.   
                * * *
     - Вот и хорошо,  - отметил уход контрабандистов Пётр, - сами заживём.  Давно не чувствовали себя хозяевами в собственном доме.
     - И то верно,  - поддакнул Потос,  - даром мучались с колодцем.
     - Так-то и мучился,  - парировал Пётр, - работнички за тебя всю работу поделали. Теперь придумать машину надо.
     - Какую?
     - Чтоб опускала и поднимала в тот колодец людей.
     - А я всё думал и думал, зачем пробиваемся в такую глу-бину? И что будем с той машиной делать?
     - Аттракцию устроим. Девок стращать.  Давно собираюсь. Представляешь? Садится девица на кресло посреди залы, и по команде кресло проваливается в катакомбу, а мы там.
Ужас на лице девицы, а мы смеёмся. Потеха, да и только.
     - А где тех девиц набрать?
     - Я на балу с маман был, помнишь, сам нас отвозил, так меня приглашают все, кому не лень. Там и будем брать. Как думаешь, кого нанять, чтоб сделал ту машину?
     - Зачем нанимать и деньги платить, я сам сооружу. Лучше любого мастера. Сделаем, как в колодец ведро опускают, на блоках.
     Работа закипела. Собрали блоки, навесили канаты, поставили четыре бревна по сторонам колодца, установили кресло посреди залы, закрыли пол ковром, чтоб не видно было щелей в подполье. Несколько раз проделывали спуск-подъем самого кресла, потом сел и сам Пётр. Машина работала исправно, правда, когда Пётр падал вниз, он немного ударился об пол, хотя внизу было подложено достаточное, на  взгляд «горе изобретателей», количество периновых подушек. Подложили ещё немного, чтоб мягче было падать вместе с креслом с приличной высоты.
     - Теперь я понял, зачем такое сложное дело задумал граф, - довольный догадкой, произнёс Потос.
     - Не то ещё будет. Посмотришь, - многозначительно заключил Пётр.
     Без особого труда уговорил на танцах молодой граф красивую молодую девицу, внучатую племянницу известного одесского купца Первой гильдии Склери.
     - Такая у меня во дворце аттракция, залюбуешься. Нигде такой не сыщишь. Садишься в кресло и летишь в небеса, - нашёптывал на ушко в танце Пётр партнёрше, а сам представил ужас на лице избалованной роскошью и вниманием домашних, молодой девицы. Почти незамеченными, они выскользнули  из  залы, сели  в  карету, поджидавшую их у крыльца. Потос погнал лошадей во всю прыть и карета влетела во двор графской усадьбы. Всю не долгую дорогу молодые смеялись любой самой малой шутке - молодость.
Вошли в залу, где посреди стояло шикарное кресло на красивом ковре. Пётр предложил даме кружку вина.
     - В полёт необходимо приготовиться, немного подкрепиться и полетим.
     Ничего дурного не подозревая, девица уселась поудобнее в кресло, помахала ножками в воздухе, залпом выпила предложенную кружку вина, беспрерывно хихикая.
     - Внимание, начинаем подготовку к полёту, - скомандовал граф, -  ударю три раза посохом и взлетит наш кораблю высоко-высоко, - и ударил он посохом громко три раза об пол, условленный сигнал Потос принял внизу и резко выдернул клин из блока. Кресло на мгновение качнулось, девица от неожиданности дёрнула ногой, зацепившись каблучком за край открывшейся дыры в полу. Кресло мгновенно провалилось в яму-колодец, а за ним вниз головой полетела девица, ударившись темечком о другой край дырки в полу.
     Пётр замер от увиденного, оцепенев, не смог ни двинуться, ни произнести звука. Из глубины не было слышно ни единого шороха. И вдруг раздался истошный крик Потоса:
     - Барин, быстро сюда, несчастье. Барин!  Барин!  - кричал во весь голос Потос.
     Граф заглянул в колодец и обмер, на подушках лежало всё в крови, распластавшись, тело молодой девицы.
     - Барин, спускайтесь быстро вниз, делать что?
     Пётр дрожащими руками ухватился за край колодца и начал медленно спускаться, становясь на вбитые по бокам одного из столбов клинья. Потос принял его в свои объятия и опустил на пол катакомбы.
     - Она жива?  - только и мог спросить дрожащим голосом граф,  - ужас. Что делать Потос, что делать?
     - Вроде не дышит и не откликается, - еле выговорил Потос.
     Со двора послышались разговоры, приехал Олой с братвой. Картину они увидели жуткую: провалившийся пол, внизу всю в крови девицу, склонившихся над ней графа и его кучера, непонятную машину с блоками и верёвками. Олой быстро оценил обстановку, выгнал оттуда графа и кучера, проверил пульс у девицы.
     - Чья она?  - только и спросил Олой.
     -  Племянница купца, - ответил Потос.
     - Фамилия? – резко бросил главарь.
     - Не знаю, - ответил кучер.
     - Всем наверх, - скомандовал Олой.
     Короткое совещание длилось пару минут. Главарь приказал всем своим браткам разбежаться и сидеть тихо, пока он их не позовёт. Потом замуровать вход в схрон и стенку из схрона в залу.
     - Без моей команды схрон не открывать, - объявил он всем своим подельникам.
     - А если... , - пытался задать вопрос Малыш и запнулся, увидев злой взгляд Олоя.
     - Если меня не станет, по любой причине, ждать два года, потом, старшим будет Малыш, можете пользоваться. Всё!
     Несколько минут все сидели молча, думая каждый о сво-ём. Затянувшуюся паузу прервал Олой и сказал всем своим, чтобы внимательно прислушивались к разговорам и слухам по городу.
     - Если наводка будет на графа, немедленно доложите мне.  Где меня найти – знаете. Граф? Слышишь меня или оглох?
     - Слышу, слышу, - еле слышно пролепетал Пётр.
     - Соберите провизию, воду и сидите в катакомбе неделю, не высовываться. Узнаю, что не послушали, голову сверну.
     Прошло пару дней и по городу поползли слухи одни страшней других, мол, видели молодого графа с девицей, а она пропала. И раньше граф насиловал и убивал девиц и складывал их в потайных местах катакомб. А рабочие, которые были в графском доме, исчезли бесследно. Как это могут пропадать люди бесследно? Куда смотрит начальство, попустительствуют молодому графу. А куда делся сам граф, герой русско-турецкой компании.  А где его жена, графина Панавина? Вопросы, вопросы. Валили всё в одну кучу. На подозрительный дом графа Панавина и на его семью свалили все убийства, кражи и другие реальные и выдуманные, поддерживаемые слухами, события в Одессе.
     - На рею их, - только и сказал Олой своим, когда ему доложили о слухах.
     В следующую же ночь они явились в катакомбу к Петру, мгновенно и привычно задушили его  и Потоса, привязали к ногам по крупному камню, забросили в шаланду вместе с трупом молодой девицы и скинули подальше от берега. Все разбежались надолго.
     Утром к дому подъехала карета со следователем и урядником, но в доме никого не оказалось. Обыскали  и ничего предосудительного в доме не нашли, закрыли, выставили возле дома караул, чтоб не обворовали «бесхозное» иму-щество.
     На этом можно было бы закончить рассказ о судьбе дома, но . . .

                ЭПИЛОГ

     Через полгода дом выставили на продажу. Покупатель нашёлся быстро, им оказалась графиня Потоцкая. Её управляющий внёс в казну города положенную сумму по оценке дома на случай, если объявятся наследники. Графиня по совету городского архитектора  перестроила фасад дома, пристроила к нему два крыла полукругом, облагородила въезд, соорудила красивую решётку и ворота, освятила готовый дом, защитив его от всяких злых духов, якобы, обитавших в доме. Но мифы, слухи, всякие страшные рассказы и ужасы о тайных катакомбах под графским домом, живы до сих пор. Это Одесса.