Саммит для Бима и Бома

   Неподвижный вечерний сумрак застыл над маленьким провинциальным городом, прильнувшим к реке.
   Во дворе улицы, образованной из одинаковых четырёхэтажных домов, напоминающих большие комоды с балконами вместо ручек, пустынно. Жители после рабочего дня затаились в своих квартирах.
   Над рекой ещё светло, но во дворе низкое солнце закрылось силуэтами домов. И на землю дохнул вечер. Посередине двора под тополем возле кучи сухих листьев сидят два больших бродячих пса. Очень похожие друг на друга. Чёрно-рыжие, с благородными кровями охотничьих собак. Один пёс чуть крупнее другого.
   Если глядеть из окна, кажется, что они молча отдыхают, наслаждаясь вечерней тишиной после хлопот прошедшего дня. Но если подойти поближе и посмотреть повнимательнее, то можно услышать их разговор.

   1.

   – Мистер Джексон под зонтиком! Ух, ха-ха. Ух, насмешил. Ух, – уморил. Не могу – держите! – Бом повалился на спину и стал кататься по пыли. Затем отряхнулся и с заметным удовлетворением продолжил. – Не такой это человек, мистер Джексон. Сам-то ты представь: вот он спускается по трапу, отходит от лайнера...
   – Дра-пал? Облаянный? – тянет недоумённо Бим и чешет ухо задней ногой: – Опять какой-то паразит залез в ухо и жужжит. – Бим сердито крутит головой, так что уши хлопают об воздух.
   – Ты глухой идиот, Бим, к тому же совершенно дремучий. Где твоя порода? Как бы огорчилась наша мама сейчас. Стыдно, голубчик, сты-дно. – Гав-гав. – Я сказал: из лайнера. Пожалуйста, заруби себе на носу: это такая большая белая железка, она летает по воздуху.
   – Что ты всё рассказываешь какие-то гадости! А ещё называешься светский пёс. Когда вчера пацан запустил в меня палкой, было очень даже больно, – Бим поёжился от воспоминания: – а тут летает железяка!
   – Мистер Джексон идёт в белом костюме, в белом галстуке, в белых ботинках, с белоснежной улыбкой. Его ждут восторженные корре… Ух, поганые блохи! – Бом вывернул голову и принялся тщательно выкусывать их из спины.
   – Белый Джек! Вот, наверное, грязнущий-то! Помнишь Жучку, у неё только один бок был белый, а как она, бедняжка, мучилась! Пока не спит, ещё ладно, старается уж как-нибудь поаккуратнее сесть в грязь, чтобы не очень замараться. А ночью во сне забудется, уляжется на белый бок – утром встаёт – чумазая. А она – женщина! Стыдоба! Если бы, говорит, не этот белый бок, я за благополучную собачку бы сошла. А тут как посмотрят люди – шарахаются: помойная, говорят, псина. Отойди, грязнуля. – Бим самодовольно оглядел себя: – То ли дело мы с тобой, рыженькие, чёрненькие: хоть так ложись, хоть этак; хоть на траву, хоть на песок, хоть на глину – ни капли не заметно: цвет всё тот же – всегда в цвете и форме. Одно слово, бравые псы. – Он почесал задней лапой живот.
– … на то он и мистер, на то он и Джексон, чтобы соответствовать. У него же статус какой! – Бом поднял нос вверх и значительно завыл: – Уууу! – потом, чуть помолчав, продолжил: – К примеру, возьми лайку Джульетту, какая она чистая! Голубая прямо, не то что белая. Хвостище! – шёлк, волосики рассыпчатые.
   – Нашёл о ком говорить! У неё же никакой жизни человеческой – на верёвке водят, как ненормальную идиотку. Каждый день в ванне купают. Я пошёл с ней знакомиться – мне такого пинка дали! И не надо, эка дива. – Подумаешь, благородная девица. Свет клином не сошёлся. И получше найдём. Чистая-душистая. Я даже замарался тогда об неё. Какой-то мусьён-лосьён к носу прилип. Полдня чихал. Пока тухлую селёдку не поел, всё в носу свербило.
   – А у тебя, старый пёс, в носу разъело на барышню на верёвочке.
   – Да я просто пообщаться хотел. – Бим доверительно понизил голос: – Всё-таки, я тебе скажу, немножко не хватает нам с тобой благородного общества. А тут такие манеры. – Он мечтательно прикрыл глаза, – идёт как струночка, на цыпочках; какое достоинство, важность какая! – носик чёрный, глазки чёрные, а сама белая-пребелая, как облачко небесное. Ух, хороша собачка. – Бим подвизгнул от восхищения.
   – И выходит белый мистер Джексон на …
   – Его, как несчастную Джульетту, каждый день стирают?
   – Ещё как стирают. С ним целый взвод специалистов. Все, заметь, наивысшего класса: один стирает пиджак, другой брюки, третий галстук, четвёртый носочки. Потом всё это сушат, гладят. Самого моют, завивают, причёсывают, одевают. Это, мой друг Бим, почище будет Джульетты. Там целая армия. Все обучены. Всё продумано. Каждый знает своё дело.
   – А у мистера Джека какое дело?
   – Самое наиважнейшее. Он выходит из самолёта. Ему стелят ковёр ручной работы, прямо от судна до лимузина. И он идёт.
   – А ковёр зачем?
   – На всякий случай, – Бом садится, старательно чешет задней лапой затылок между ушами, после чего продолжает: – чтоб с дороги не сбился. Всё-таки новое место, непривычное.
   – А то, небось, прыг в сторону через забор и тикать. Я бы уж точно так смылся. Помнишь, как за нами мальчишки вчера гнались? Какого я драпака задал! – самодовольно улыбается Бим. – Даже ты, Бом, за мной не поспевал.
   – Со страху ты герой. А так-то леноват, братишка. Другой раз и за кошкой бежать не хочешь. А кошка – милое дело, какое удовольствие!
   – Не всё же кошек гонять, иногда о жизни подумать хочется.
   – Вот я и говорю о жизни. Это не то, что тут у нас с тобой: кто ни позовёт – всегда готов. Ноги в руки и бегом.
   Там всё иначе: мистер Джексон, может, не то что за кошками не гоняется, он, может, и ходит-то так себе, нетвёрдо: то в кресле лайнера, то в кресле лимузина. Чтобы вдруг он не покачнулся идучи да с непривычки не зашибся падучи – ему ковёр безопасности под ноги. Не жизнь для него – фантазия. Никаких неожиданностей: ветру дуть – запретить, дождю лить – запретить.
   Бим вытаращил глаза:
   – Что ты, Бом, несёшь! Ну ладно, ветром, положим, опасно – может унести твоего Джека. А дождь-то чего плохого? Помоет его ещё разок – белее станет.
   – Ничего ты, Бим, не смыслишь. Сам подумай своей башкой: прилетает мистер с другого континента – у него дома солнце светит, ананасы растут, бананы с пальм сыплются – рай. Выходит в другой, дружественной, так сказать, державе, ему дождь на голову, холодный мокрый. То есть подманили и вылили на голову ушат воды. – Итого, никакого уважения. Мистер Джексон под зонтиком – это, Бим, мировой скандал!
   – Чудак твой мистер. Дождь летний тёплый, с радугой. Он же полезный, всех мух к земле прибьёт. А если хороший ливень, пыль и блох из шёрсти вымоет. – Не знаю, как ты, а по мне так после дождя меньше кусают. – Бим чешет задней лапой бок.
   – Что несёшь-то ты, Бим, какая шёрсть. Где ты получил воспитание!
   – Моё воспитание не хуже твоего воспитания, – огрызается Бим. – А «шёрсть» – потому что она настоящая. Вот Джульетту три раза в день гребешком расчёсывают и духами брызгают, так у неё шерсть, а у меня, извините, шёрсть натуральная. И моей шёрсти дождь очень даже полезен. И я хочу дождя. Давно не было. Ух, жарища! – Он вытягивает морду на слабый ветер. – Опять гарью пахнет. Торфом несёт. Лес горит. Неделю дымит. Если ливень не пройдёт…
   – Не пойдёт. Ты же, голова-два уха, знаешь – сейчас будет саммит. Ливень по программе саммита не запланирован.
   – Это почему?
   – Бестолковый ты, одно слово, Бим. Ливень нельзя. Мистер Джексон будет из самолёта выходить.

   2.

   Бим свернулся калачиком и закрыл глаза. «Надо как-нибудь поскорее уснуть. Чем быстрее заснёшь – тем быстрее день кончится. А завтра утро будет мудренее». Сон не шёл. Было душно. В пустом животе тоскливо урчало. Бим поглядел на Бома. Тот вытянул передние лапы, положил на них большую лобастую голову и дремал. Вид Бома выражал высшую степень удовольствия.
   – Что-то не спится мне, Бомочка. Расскажи что-нибудь.
   Бом приподнял одно ухо и открыл один глаз.
   – Сам спи и другим не мешай. Ты что, маленький, чтоб тебе на ночь сказки рассказывать? – Бом закрыл глаз.
   – Интересно, что сейчас Джек делает? Спит, небось, – схитрил Бим.
   Бом от возмущения сразу проснулся.
   – Что ты, Бим! Сейчас у мистера Джексона главный праздник – пир! Думаешь, зачем он сюда ехал-ехал, ехал-ехал. Чтобы спать? Он сидит сейчас в огромном зале со стрельчатыми окнами, с наборным паркетом. Там светло-светло, как днём, и ещё светлее. А в середине этой светёлки стоит стол длинный-предлинный. И покрыт белой крахмальной прохладной скатертью.
   – Небось, там не такая жарынь, как у нас. И, может, мух поменьше, – мечтательно произнёс Бим.
   – Там прохладно. В углу у фонтана пальма растёт. Мух совсем нет. И через всю комнату стол-столище. А вокруг стола… – Бом задумался: – мистер Джексон.
   – Один?
   – Нет. Мистер Джексон… – Бом остановился, вспоминая, кто же ещё. – М-м-м… Да. Мистер Джексон... Потом ещё один мистер Джексон… Потом ещё один мистер Джексон, и ещё, и ещё…
   – Сколько же их?
   – Чистое урево. Это же саммит!
   – Кому салют?
   – Ну и бестолковщина ты, Бим. Недотёпа. Бедная наша мама. Сколько сил она положила на твоё образование и развитие! Всё даром, прахом. Не в коня корм. – Придя в душевное равновесие от этой сентенции, Бом снисходительно пояснил: – Саммит – слёт по-простому, по собачьему.
   – Так и говорил бы понятно, по-человечески. Не важничал. Подумаешь, какой учёный барбос. У тебя что ни слово – надо в словарь лезть. Ты же видишь, тут у меня нет рядом словаря.
   – На этот саммит они все и слетелись, к столу. А на столе… Ух, Бим, страшно сказать. У тебя слюни потекут. – Бом совсем открыл глаза и сглотнул. – На столе: колбаса!
   – Колбаса! – восторженно повторил Бим, подскочил и уселся, прямо глядя на Бома.
   – Да. – Твёрдо продолжал Бом. – А ещё котлеты. И сардельки. Много-премного! Каждому по тарелке. Горой.
   А посерёдке стола на блюде большом-пребольшом сахарные косточки. Это для всех.
   – А тушёнка? – взволнованно спросил Бим.
   – И тушёнка.
   – Как бы нам туда! – Бим решительно встал.

   – Полканчик, собачка, иди сюда! – Из подъезда вышла старуха с миской и поковыляла к помойке. Бим, часто перебирая лапами и виляя хвостом, направился за ней. Бом тотчас вскочил и помчался вслед. Старуха степенно плыла к помойке. С двух сторон, слегка приотстав, учтиво помахивая хвостами, двигались Бим и Бом.
   – Деточки, голодные совсем. Вон животы-то как вытянуло! Бедненькие. Полканчики. Сейчас покушаете, – тихонько завывала тётка.
   – Тоже ворона какая, – подвизгнул Бим Бому, – даже звать не знает как нас. – Ну, какой же я Полкан?
   – Так скажи ей.
   – Бим – гав – Бим! – вежливо вполголоса пролаял Бим.
   – Сейчас, миленький, не плачь. Сейчас придём на место. – Хозяйка миски назидательно подняла указательный палец свободной руки: – Воспитанный человек отличается от невоспитанного тем, что у него есть выдержка. Во всём должен быть порядок. Аккуратность. Во всех делах и обстоятельствах нужно руководствоваться правилами. Правилами хорошего тона. Везде, мой друг, надо знать своё место. – Она выбрала кусок асфальта поровнее и торжественно поставила миску. Бом вполголоса зарычал на Бима и решительно сунул голову в еду. Бим, с укором глядя на старуху, грустно отбежал в сторону.
   – Ах, ты негодник, поганая жадина, – а ну, отдавай, – тётка вытащила из-под носа Бома миску, высмотрела пустую консервную банку, вылила в неё половину содержимого и поставила каждому псу отдельную порцию.
   Бим торопливо заглатывал мясную похлёбку, взволнованно озираясь на Бома: «Сейчас своё съест, ко мне придёт». Бим схватил зубами банку за крышку и поволок её в сторону, подальше от брата, расплёскивая по дороге. Когда поставил посудину и заглянул в неё, там почти ничего не было. Он старательно вылизал стенки. Вздохнул и пошёл к старухе поближе: поинтересоваться, нет ли ещё чего-нибудь съестного.
   Та с необыкновенной живостью отпрыгнула прочь:
   – Иди, голубчик, иди, Полканчик. Всё. Больше нет ничего.
   – «Ничего». Это я знаю, – понял пёс: это значит, что ничего.
   Старуха удовлетворённо пошаркала к дому.
   – Может, ещё попросить у неё? – нерешительно спросил Бим, намереваясь проводить её до подъезда.
   – Сказано тебе «ничего». Значит, ничего не будет. – Важно утвердил Бом.
   – «Ничего-ничего» – а есть-то хочется, – проскулил Бим. Он вытянул нос, чтобы уловить, чем пахнет в помойном баке. Потом сгруппировался, напрягся и впрыгнул на него. Из одного полиэтиленового пакета тянуло мясным. Бим разорвал клыками обёртку и обнаружил кости с остатками мяса. «Ух, вкуснятина!» – думал Бим, дробя их зубами.

   – Всё-таки жизнь не так уж плоха, когда живёшь рядом с такой отличной помойкой, – говорил Бим брату, вылезая из мусорного бака.

   3.

   Вчера был юбилей. Два юбилея зараз: год и месяц свадьбы с четвёртой женой и полтора года Дашечке. Степан Кузьмич был крепким семьянином и поэтому не мог проманкировать такие торжества. В результате они всей семьёй с наиближайшими родственниками и друзьями отправились на пикник. Были только самые свои: Вовка с женой, Стасик с подружкой, Ленка с приятелем, кореш Петька со спаниелем, и он с женой и Дашечкой.
   Теперь он едет на работу в служебной машине. Голова тяжёлая, будто медный котёл. Тело чужое: жидкое и ленивое. Чего-то хочется, но непонятно чего. Он уселся специально на последнее сиденье, чтобы подремать по дороге, но сон куда-то уползает. В голове толкутся, как мошкара у фонаря, бесцветные одинаковые мысли. Перед глазами встаёт пыльная листва, обтоптанная трава, дым костра. Всё покачивается в такт с покачиванием машины и почему-то кружится. В нос заползает запах тухлого горелого мяса, которое надо есть, как дикарю, с прокопчённого железного прута. Вместо того чтоб, как белому человеку, дома с фарфоровой тарелочки. «Тьфу, – подытожил Степан Кузьмич, – и чего меня носило? А теперь расхлёбывай. Эх, молодость!»
   Было ещё от вчерашних шашлыков нечто неясное, что старательно выгонял из головы Степан Кузьмич, а оно, как приведение, появлялось непрошенно и безмолвно маячило в сознании.
   Он стал припоминать прошедший день. Поехали на своё, известное всем как отличное место для пикников. На песчаный высокий берег над озером недалеко от шоссе. Сначала, когда десант высадился на поляне, праздник не клеился. Дул зябкий осенний ветерок и разгонял жидкое тепло августовского солнышка. С воды тянуло сыростью. Сухая переспелая пыльная трава на поляне была притоптана предшественниками. Там и сям под кустами валялись пустые пластмассовые бутылки и блестящие обёртки. Они грустно шуршали и посвистывали на ветру. Берег был пуст. Казалось, все чувствовали, что приехали сюда не пойми зачем. Сдаваться было глупо. Чтоб поддержать компанию, все натужно стали изображать весёлость. Мужчины бодро отправились добывать сухостой. Женщины с деланным энтузиазмом снаряжали стол: расстелили клеёнку на траве, рубили огурцы, помидоры. Наконец, костёр задымил. Вдарили музыку – и всё наладилось. Скатерть быстро заполнилась закусками и бутылками. Стало веселей. Уселись на жёсткие кочки. Пир покатился.
   Степан Кузьмич говорил не прерываясь. Сам острил. Сам смеялся первым. На всё реагировал стремительно. Не пропускал ни одного тоста. Всё осушал до дна. И, по его собственному выражению, «был очень даже в форме», ни на секунду не терял бдительность. Говорил больше и громче всех. Тому были две причины: чтобы перекричать песни из динамика и просто потому, что он «такой парень».
   «Таким парнем» Степан Кузьмич был всегда. Это было его кредо, его жизненная установка. Первым – везде и во всём быть первым: говорить больше всех, плясать – громче всех притоптывая, водку пить – самую крепкую, самую горькую; петь – впереди всех, хоть на полтакта. Лидер – он во всём лидер.
   В конце концов, действительно, стало весело. Степан Кузьмич пошёл вприсядку и заорал русские народные песни наперекор тому, что доносилось из динамика. Тут-то всё и случилось.
Старинный его кореш Петька, который припёрся на пикник зачем-то с собакой заместо подружки, полез успокаивать Степана:
– Ну, с какого пива, Степокузя, так выделываешься? Ты, братан, пой чуточку потише: мой спаниель сейчас со страху помрёт.
   Имя Степана Кузьмича – его давняя боль, незаживающая рана. Он был наделён, по его убеждению, тонким чувством слова и затаённой склонностью к филологии. И надо же было так подкузьмить его родителям своему чувствительному отпрыску. Ладно уж отчество, тут взятки гладки, хотя тоже могли бы подумать вовремя. Но к такому отчеству приладили такое имя!
    Сколько сердечных бурь было пережито в детстве от оглушительно обидных дразнилок: «Стёпа-растрёпа» и «Жадный Кузя ест в три пуза». Сколько боевых синяков и ссадин было раздарено оппонентам и получено им обратно при защите чести и достоинства. Порой ему казалось, все бури отбушевали в пролетевшей юности, всё уже пережито и забыто.
   Но здесь, в такой день, в такой час, услышать от закадычного друга, от Петьки! Слово, как нож, полоснуло его нежный слух. В груди заклокотал благородный гнев. Обида опрокинула разум. Он как медведь поднялся на дыбы и двинулся на Петьку.
   – Вперёд! За Россию! Не посрамим земли русской!
   Тот вытаращил глаза и отпрыгнул. Степан Кузьмич в результате коварного манёвра противника покачнулся и рухнул, не успев смять неприятеля. Женщины переполошились: кинулись щупать, целы ли руки-ноги и не пострадал ли он головой. Мужчины были выдержанней, они затащили бездыханное тело в машину. Гулянка продолжалась дальше, а он лежал в железном автомобиле, глядя в потолок.
   Теперь Степан Кузьмич припоминает в полудрёме вчерашний день. На душе мерзко. Башка гудит. Томит изжога, он с отвращением ощущает вкус тухлого мяса.
   «Душа болит, – думает Степан Кузьмич, – ноет душа. Мало того, что вчера осрамился, так ещё лишился такого денька! С лапочкой моей, гуленькой. – И всё потому, что подкаблучный муж. Юбилей-юбилей. Всех важней юбилей… Вместо того, чтобы погулять с Тонечкой». Представляет длинные ресницы Тони, мечтательно улыбается. «А какая тоненькая – настоящая тонечка. Я скажу ей: Тонечка! Тону, спасай меня! – Нет, наверное, это плохо звучит. Жаль, что она не Таечка – я бы тогда сказал: Таечка, я таю! Я, Таечка, растаю сейчас весь. Выручай, голубушка. – Всё-таки жаль, что Тонечка не Таечка». Он представляет себе тонюсенькую нежную Тонечку, сердце вправду млеет и тает. Вот она, миленькая нежная цыпочка, стоит и курит в коридоре у батареи. «Это очень сексуально» – вспоминаются слова из рекламы сигарет. Он видит у батареи её постоянную сокурительницу Раю, жилистую прокопчённую брюнетку. «Раечка, – поёт он, – Раечка! Ах, Раечка, я просто как в раю, вдыхая эти ароматы». Останавливается ошеломлённый: «Чего это я несу? На фига мне эта кобыла! Ох, уж эта любовь к филологии».

   4.

   – Бим, Бимчик, вставай! Проснись – не ленись, – зовёт Бом.
   Бим ещё глубже зарывает нос в хвост и плотнее зажмуривается.
Раннее августовское утро. Ещё по-летнему тепло, но всюду сквозит осенняя печаль: в сухих стеблях трав, в появившихся в кронах деревьев жёлтых листьях. В тонком тумане и утренней росе разлита тревожащая душу грусть.
Бим и Бом ночевали сегодня на высоком деревянном крыльце дачи. Бом уже встал, два раза обежал дом в поисках чего-нибудь интересного. Ничего не нашёл, и ему не терпится тронуться в путь. А Бим безмятежно дрыхнет.
   – Бим, вставай. Считаю до трёх. Если не встанешь – уйду один. Раз – гав, два – гав, два с четвертью – гав, два с половиной – гав, два около трёх – гав, три …
Дверь отворяется, высовывается заспанная всклокоченная голова:
   – Ах, паразит, ты что людям спать не даёшь? Развелись, басурмане. Я вот тебе сейчас…
Бим мгновенно спрыгивает с крыльца и мчится что есть мочи прочь. Вслед за ним срывается Бом. Пробежав молча метров двести, они переходят на ровную спокойную рысь. И, отдышавшись, начинают разговор.
   – Доброе утро, Бим!
   – Ничего себе доброе! Я чуть спросонья со страху не умер.
   – Тебя, Бим, по-хорошему не добудиться. Будешь дрыхнуть без задних лап, пока в шею пинками не выгонят.
   – Ты, Бом, какой-то странный. Ну, зачем, скажи на милость, вставать ни свет ни заря? Кому это надо? Так хорошо понежиться на солнышке. В тепле, в тишине. Птички поют. Из-под крыльца мышами пахнет. Уютно. Сны сладкие снятся. А тут ты, Бом, беспокойное созданье: «вставай, вставай!». Ну, была бы хоть нужда – а то просто так. Делать тебе нечего.
   – Нельзя, Бимочка. Если бы ты был других кровей: какая бы нибудь там беспринципная дворняжка – другое дело: делай, что хочешь. Но у тебя же порода! Надо соответствовать. Нельзя распускаться. Нельзя опускаться. Мы же с тобой охотничьи собаки!
   – Ну и что. Иногда собакам тоже хочется пожить по-человечески. Не всё же носиться как угорелым.
   – Бим, ты меня удивляешь! Бедная наша мама.
   – Устал я, Бом. Беги потише: я вчера так объелся! Того гляди, брюхо оторвётся.
   – Честно говоря, я тоже вчера немножко перебрал, увлёкся чревоугодием. Но нельзя же обидеть человека, если тебя угощают. Это невежливо. Правила хорошего тона. Ничего не поделаешь.
   – Мы вчера с тобой объелись как два мистера Джека на саммите. Неделю теперь можно не обедать.
   – Это ты так только говоришь, а, небось, сегодня же вечером опять есть запросишь.
   – Здорово ты, Бом, вчера придумал фокусы показывать: лёг посреди дороги на рынке кверху брюхом и носом засвистел. – Тётка в панаме так умилилась, что полкило сарделек не пожалела. И мне перепало за компанию.
   – А ты, Бим, мотай на ус. Пример бери. Делай так же.
   – Что ж, и мне надо было рядом с тобой бухнуться кверху пузом?
   – Ну, не так, так этак. Надо как-то этим жадинам понравиться, чтоб они на тебя обратили внимание, чего-нибудь дали поесть. У них же всего много-премного. Девать некуда. Они просто забывают, что и мы с тобой есть хотим. Им надо напомнить. И сделать что-нибудь приятное. Чтобы он подумал: «Надо же, как меня эта смышлёная собачка любит. Ведь я как раз такой хороший человек, как думает обо мне этот прозорливый пёсик: дам-ка я ему кусочек чего-нибудь вкусненького».
   – Ты, Бом, голова!
   – И ты, Бим, если присмотреться. Тоже голова. И два уха.
   Бим и Бом бегут по тропинке вдоль череды заборов. На траве белеет роса. Из-за изгородей высовываются и цепляют псов пахучие ветки кустов смородины и малины. Сторожевые собаки приветствуют лаем своих вольных собратьев. Бим и Бом дружелюбно всем отвечают.
   – Эх, Бом, красота какая! И не холодно, и не жарко. И есть не хочется. Молодец, что разбудил меня пораньше. Отличный у нас проминаж получился.
   – Вот и я говорю, Бим, летом хорошо. Чего не жить. Летом везде добыча. Горя не знай. Это тебе не зимой куковать. Помнишь, небось, как мы холодали и голодали.
   – Ой, Бом, и не говори лучше.
   Псы выбежали на большую заасфальтированную дорогу. Она совсем пуста. Бом решительно направляется вдоль её обочины, за ним следует Бим.
   – Бом, куда мы?
   – Прямо.
   – А потом?
   – Там видно будет.
   – Вечно ты, Бом, важничаешь.
   На асфальт медленно выворачивает белая «Волга» и приближается к собакам.
   – Бим, ура! Машина. Надо размять лапы. Гони её! – Бом длинным прыжком отскакивает на обочину, пропуская машину, и мчится за ней. – Бим, заходи слева. Гав-гав.
   Бим присоединяется к погоне.
   – Бом, гав-гав – держи её! Лови! Гав. Бери вправо.
   – Бим, отходи, отпрыгни в сторону. Осторожно! – Гав.
   – Бери её! Гав-гав.
   – Гав, гони её, гав.
   – Держи её!

   Степан Кузьмич полностью проснулся и, вытаращив глаза, глядит на прыгающих вдоль боков машины псов.
   – Чёрт знает, что делается! Бешеные собаки развелись.
   – Ишь, шпана какая! – улыбается шофёр, – так и лезут под колёса. Не знаешь, куда ехать: вправо сворачиваю, там один обормот скачет, налево – другой. Того гляди, задавишь. Хоть совсем останавливайся.
   – Дави их всех, Сашка. Цепные псы носятся по посёлку без привязи и намордников!
   – Да какие они цепные. Это обормоты бродячие. Видать, с охотничьими кровями. Развлекаются сорванцы. Сейчас отстанут, вот газу прибавлю, – он увеличивает скорость. Бим и Бом переходят на галоп. От быстрого бега лают всё реже и реже. Наконец, отстают от машины.
   – Здорово мы её загнали! – еле переводит дыхание Бим.
   – Здорово! – улыбается Бом.
 
   5.

   «Чёрт знает, что творится – толпы сумасшедших собак носятся по посёлку, а я ничего не контролирую. Всё дела-дела. Совсем закрутили. Псы на людей кидаются. Начальство не узнают. На кого лают! Совсем опозорили перед народом. Ведь люди что скажут: Степан Кузьмич на персональной машине, а его даже собаки не уважают. Позор. Срам!
   А если начальство из города приедет? А тут собаки носятся… Бардак». Он прикрыл глаза и увидел рыжую собачью морду с огромной пастью, белыми клыками и розовым языком. Представил себе это чудовище вровень с личиком своей белокурой Дашеньки и крепко зажмурил глаза в ужасе. «Как приеду – первым делом Петровичу вздрючку».

   Машина вывернула на главную площадь и остановилась у двухэтажного здания администрации. Степан Кузьмич с трудом вылез из машины, разминая затёкшие ноги.
   – Никуда не уезжай, сейчас поедем в райцентр, – распорядился он.
   Поднялся в свой кабинет, подошёл к окну. Из огромного блестящего, как чёрный жук, «мерседеса», остановившегося у входа, выпорхнула … Тонечка! Его крошечная лапочка Тонечка. Она кокетливо помахала рукой кому-то, скрывающемуся за чёрным стеклом. И Степану Кузьмичу показалось, при этом бросила самодовольный взгляд на его окно. Дыхание у Степана Кузьмича перехватило, кровь прилила к лицу. «Изменница. Ненавижу. А я-то!.. А она!.. Эх, … Все они …».
   Он нажал кнопку вызова: – Татьяна, срочно ко мне Илью Петровича. Нет? Где? Я сказал срочно. – Он нахмурился и повторил грозно: – Я сказал!
   Через несколько минут дверь бесшумно отворилась:
   – Степан Кузьмич, добрый день! – осторожно улыбаясь и всей фигурой своей изображая учтивость и молчаливый вопрос, вошёл Илья Петрович.
   – Добрый, добрый, нечего сказать. – Степан Кузьмич значительно замолчал, строго глядя на вошедшего.
   – Итак, Илья Петрович, чем ты у меня занимаешься?
   Тот озадаченно поглядел на начальника:
   – То есть как чем? Работаю.
   – Работаешь, говоришь? – Он ещё значительней пристально посмотрел на вошедшего. Илья Петрович, молодой загорелый блондин, так и светился здоровьем. Вид у него был такой, будто бы он только что вернулся с курорта. Ровный загар покрывал лицо и был виден даже сквозь редкие русые брови. Степан Кузьмич, раздосадованный цветущим видом подчинённого, едко добавил: – Оно и видать – совсем уработался.
   – А где, позволь узнать, ты, Илья Петрович, работаешь?
   – То есть как где? Здесь и работаю.
   – А что, позволь узнать, ты делаешь?
   – То есть как что делаю? Всё, что надо, то и делаю. По инструкции.
Когда Степан Кузьмич выходил из себя, обращение его с подчинёнными становилось особенно вежливым. Это был его принцип. «Надо держать себя в руках». Чем выше был градус возмущения, тем невозможно вежливее он становился. Подчинённые знали, что после этой жуткой вежливости на их головы неминуемо обрушится смерч. И трепетали от изысканной учтивости.
   – А позволь узнать, что в твоей инструкции про собак пишут?
   – Про кого? – вытаращил глаза Илья Петрович.
   – Про собак. – Степан Кузьмич встал, и одновременно раздался оглушительный удар кулака по столу. Это произошло так неожиданно, что даже сам хозяин кулака вздрогнул. – Ты у меня за чем поставлен глядеть? За благоустройством. За порядком. По посёлку носятся своры бешеных собак. Знаешь ты это?
   – Нет, – пролепетал Илья Петрович, – какие собаки?
   – Бешеные. Кидаются на людей. На простых жителей. На народ. Я сейчас едва добрался. Бросаются на служебные автомобили! А ты, голубчик, знать ничего не знаешь, ведать не ведаешь.
   – Так что ж с ними делать, когда они развелись? – заморгал Илья Петрович, изображая высшую степень недоумения.
   – Что делать? Это твои проблемы.
   – Так деньги…
   – Деньги? Где деньги? – Брови у Степана Кузьмича от удивления поднялись на середину лба. – Тебе были даны деньги в честь саммита на наведение порядка. Куда ты их пристроил, мошенник? Я тебя под суд отдам за растрату.
Лицо Ильи Петровича внезапно погасло. Он вытянулся и с необычайной ответственностью произнёс:
   – Хорошо, Степан Кузьмич, всё сделаем. Изыщем резервы. Я распоряжусь.
    Степан Кузьмич посмотрел на перепуганного Илью Петровича и с явным удовлетворением продолжил неожиданно смягчившимся, задушевным голосом:
   – Это ведь, дорогой Илья Петрович, не моё самодурство. Вот ты сам подумай, а вдруг к нам, неровен час, начальство нагрянет. А у нас тут с тобой собачьи стаи носятся. Это же скандал! Позор. Нас всех выгонят. В шею. Вон. И тебя в первую очередь. Иди, Петрович, работай.

   6.

   Августовское солнце тихонько делало своё дело. Неяркими редкими лучами медленно разогревало прохладный утренний воздух. От реки пахло водой и зелёной свежестью. «Вроде, погода налаживается, – подумала тётя Нюра. – А я-то на себя накрутила! – Ладно, пар костей не ломит», – возразила сама себе. Она пришла на рынок первая, чтобы занять место получше, да и просто по привычке всю жизнь рано вставать.
   Собственно, настоящий рынок с киосками, лотками, палатками находился немного в стороне, а здесь, у стены кирпичного дома рядом с магазином выстраивались вольные торговцы, в основном старики, продающие плоды со своих участков. Большого прибытка от своего бизнеса Нюра не имела, но занималась им давно и с охотой. «Всё-таки на людях. И дело какое-никакое».
   Тётя Нюра выбрала в куче деревянных ящиков, громоздящейся напротив, два побелее. Принесла их. На один уселась сама, а второй поставила на попа, чтоб был повыше. Прежде чем разложить товар, попробовала устойчивость. Ящик при прикосновении дрожал и качался. Тётя Нюра отправилась оглядывать окрестности в поисках какого-нибудь тяжёлого предмета. Наконец сыскала здоровый булыжник, упрятанный кем-то позади горы ящиков.
    – Кто рано встаёт – тому Бог подаёт, – пропела себе под нос и потащила камень к кирпичной стене. Укрепила свой прилавок грузом, вытащила из хозяйственной сумки мешок с жареными семечками, пластмассовый мерный стаканчик, четыре свёклины и три пучка морковки. Овощи были подарены ей вчера заторопившейся домой и не успевшей их продать хозяйкой. Расположив товар и с удовлетворением оглядев свой прилавок, тётя Нюра принялась ждать покупателей. Стояло неподвижное беззвучное утро субботнего дня. Прохожих почти не было, а те, кого дела выгнали в этот ранний час, быстро шагали мимо, не обращая на неё внимания. «Ишь, благодать-то какая! Не мешает никто – сиди себе, гляди на солнышко, отдыхай». – Тихая радость осеннего утра вливалась в душу. Нюра прикрыла глаза и заулыбалась.
   Она вздрогнула от резкого рычащего звука мотора. На площадку перед магазином въехал ржавый тёмно-зелёный «уазик». Выхлопнув из хвостовой трубы облако гари, остановился.
   – Тьфу, паразит, – проворчала тётка, недружелюбно глядя на него.
Дверь машины распахнулась, и на асфальт выпрыгнул поджарый мужик в зелёном комбинезоне. Лицо его было обветрено; и какие-то, казалось, пыльные, тяжёлые, тёмные морщины лежали на нём. Чёрных густых волос, несмотря на возраст, почти не коснулась седина. Из-под кустистых бровей глядели острые живые глаза. Он весело подмигнул:
   – Здравствуй, тётка!
   – Здравствуй, мил - человек, коли не шутишь.
   – Не до шуток мне. Я на службе.
   А скажи мне адрес: Новая, 9 , это здесь?
   – Здесь, голубчик, как раз здесь и будет. Вот этот дом, – Нюра показала на магазин.
   – Ага, значит, мне сюда и надо. – Он строго огляделся вокруг себя: – И базар здесь?
   – Здесь. Сам-то, что, не видишь?
   – Вижу. Ишь, как ты тут устроилась важно. – И мне охота. – Мужик взял ящик из кучи, поставил его, сел, достал папиросу, закурил. – Вот передохну малость и за работу. – Выкурив, он бросил окурок, притоптал его, удовлетворённо сплюнул и спросил:
   – Где собаки? Когда придут?
   – А тебе зачем?
   – Ловить.
   Нюра всплеснула руками:
   – На што тебе собаки? Нешто ты человек – собак ловить!
   Мужик вытянулся:
   – Выполняю приказ. Я человек подневольный. Мне что скажут – то и делаю: велели ловить собак – ловлю.
   Это не ты – вольная казачка. Хочешь торгуй – хочешь гуляй.
У меня служба.
   – А если тебе скажут меня ловить?
   – На кой ты мне ляд, старая перечница. Какой в тебе прок, чтоб тебя ловить: ни мяса ни сала. Один скрип да хай.
   – Брехун ты старый, вяленая морковка.
   – А коли велит начальство, – он почесал затылок, – тебя буду ловить.
   – Тьфу. Чтоб тебе пусто было.
   И чего тебе собаки-то мешают?
   – Мешают. Бегают, понимаешь, туда-сюда, лают. Детишек кусают.
   – Да кого ж они кусают? Сроду не видела!
   – А не кусают – так пугают. Заразу разносят.
   – Да ты сам всех пугаешь. Ведь взрослый мужик, а подумать – так дурак. Дело нашёл – собак ловить. Собака – друг человека. Если она тебе не друг, то и ты, видать, не человек.
   – Молчи, баба. Ты на службе не служила. У тебя всё рассуждения. А рассуждения бабьи. Я знаю, почём фунт лиха. Мне сказано – у меня сделано.
   Если б я не был такой работяга, а всё бы губы надувал, то где бы сейчас был? – Вот то-то. На пенсии. А что она твоя пенсия – ложись и помирай. Уселся бы рядом с тобой семечками торговать. Хочешь? Нет. И я не хочу.
   А тут у меня дело есть.
   А собака – она зачем? Она кому нужна? Тебе нужна? Нет. Мне нужна? Нет.
   Никому она не нужна.
   А раз не нужна, то и не надо, значит, её. – Мужик достал новую папиросу и со смаком затянулся. – Мне шеф сказал. А я сделал. Моё дело маленькое. Мне думать не надо. Меня взяли не для того, чтобы думать. На то чтоб думать – начальство есть. У моего начальника голова вона какая большая. И брюхо не подкачало. Его от дум во все стороны так распёрло, что, гляди, треснет.
   А у меня работа весёлая на воздухе с людьми, с собаками. Я эвона какой молодец, – он подмигнул Нюре, – жених прям.
   Бим выбежал из-за угла, беззаботно размахивая лапами, осматриваясь в поисках чего-нибудь съедобного.
   Мужик вскочил:
   – Собаки идут! Держи его, – распорядился он Нюре, – я сейчас! – И побежал к машине. Через минуту вылез из «уазика». Карманы были оттопырены. Из одного свешивалась и мелодично позвякивала цепь. Вытащил из другого кармана половину сардельки и направился к псу.
   Бим поднял голову, но с места не тронулся. Мужик подошёл ближе. Остановился и зацокал языком, показывая сардельку:
   – Ко мне! Рядом.
   Бим недоверчиво, опасаясь чего-то, приблизился, ожидая, что ему кинут угощение. Но мужик попятился к машине, не отпуская сардельку:
   – Сам иди, са-ам иди, – приговаривал мужик, помахивая сарделькой, и пододвигаясь к машине. Бим вытянул нос. Сарделька пахла головокружительно.
   – Гав, Бом, сюда! Гав – саммит – колбаса! – Саммит!
   Бом подбежал к мужику. В нос ударил крепкий запах колбасы, табака и ещё чего-то непонятного. Внезапно на загривке встала дыбом шерсть, в глазах зажёгся злобный огонь.
   Он грозно зарычал и вцепился клыками в икру мужика.
   – Убью, гад! – взревел тот.
   Бом несколько секунд подержал мёртвой хваткой ногу. Отпустил, отбежал в сторону и, пригнувшись к земле, с ненавистью глядя на неприятеля, продолжал грозно рычать.
Мужик обхватил руками раненую ногу. Сквозь брючину проступила кровь.
   – Убью, гад! В суд подам! Нападение на должностное лицо при исполнении служебных обязанностей! Ты будешь свидетелем, – обратился он к тетке Нюре. И похромал к машине.
   – Гав, тикай, Бом! Гав, – закричал Бим.
Перепуганный Бим и мрачный Бом быстро исчезли.
   – А и вправду собаки бешеные! – удивилась Нюра: – Ладно уж, живодёра, ему поделом. А вдруг бы и меня так? Ни с того ни с сего, – покачала головой и вздохнула торговка.

   7.

   Солнце садится за лес на противоположном берегу реки. Длинные лучи светят сквозь синие матовые ели. Неподвижно струится и сияет мелкой рябью водная гладь. По дороге вдоль высокого берега бегут Бим и Бом.
   – А скоро мы придём, Бом?
   – Скоро, Бимочка, скоро.
   – Что это ты в него вцепился?
   – Сам не знаю, Бим. Видно, во мне проснулись волчьи крови. Порода – ничего не попишешь.
   А тебе нечего было наперёд батьки в пекло лезть. Кто в нашей стае главный?
   – Главный-заглавный! Вот теперь по твоей главной милости и бежим незнамо куда, Бом.
   И дорога какая длинная!
   – Не скули, Бим. Дорога длинная. Река светлая. А земля – большая.
   Солнце – оно для всех светит. И неба на всех хватит.
   Где-нибудь город встретим.
   А если стоит город, значит, там живут люди.
   А если люди… Не пропадём!