Разведчики ВРК. Гл. 1. В тихом городке

Эта книга о тревожной юности. О тех, кто был вовлечен в кровавые события октября 1917 года в Москве. Тогда враждующие силы выдвинули последний и решающий довод, самый убедительный довод во все времена – прямое откровенное насилие. Заговорили пушки.
В ожесточенных  боях за Советскую  власть и против Советской власти сражались и совсем юные бойцы.
Они рано повзрослели.
Они добровольно или под влиянием товарищей, без колебаний или сомневаясь, но все же сделали свой выбор. Кто — за красных, кто — за белых.
Для многих ценой выбора стала жизнь.
Этот выбор – ошибка или подвиг?
Пусть читатель сам ответит на этот вопрос.
Владимир Афанасьевич Разумов.








Глава 1. В  Т И Х О М  Г О Р О Д К Е

Мощный, хриплый рев заводской трубы в неурочное время удивил прохожих: обычно гудок звал на завод рабочих к шести часам утра, а было уже около часа дня, и к этому времени, как и полагалось, неторопливо шли обедать чиновники городской управы, служащие банка, учителя, владельцы лабазов, лавок, магазинов и другая «чистая публика» небольшого подмосковного городка Подольска,  уютно раскинувшегося на крутых берегах реки Пахры.
 
— Опять что-то случилось! – желчно проворчал господин в котелке, покосившись на другого господина в мягкой фетровой шляпе,  с золотым пенсне на носу и с портфелем в руке, который только что вышел из  мужской гимназии, окруженной черными без листьев стволами тополей и лип. Господин в котелке был служащим американской компании по производству швейных машин «Зингер».  Они раскланялись.
— Я слышал от знакомого телеграфиста, — охотно вступил в разговор господин в пенсне, — что сегодня ночью вооруженная солдатня и матросы захватили Зимний дворец!
Господин в котелке хмыкнул с величайшим презрением.
— Так они скоро  и до наших лавок и заводов доберутся, а там и ваши школы станут захватывать!
— Ничего у них не выйдет! Управлять без образования и опыта нельзя. А что они умеют? Стрелять и разрушать! А созидать могут только в том случае, если ими руководят инженеры, ученые, владельцы фабрик и заводов. Постреляют, пошумят и утихомирятся, сами придут к нам, в ножки поклонятся, как тысячу лет назад наши предки к варягам, помните из летописи? «Земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет. Приходите княжить и владеть нами».

Побрюзжали еще немного под несмолкаемый рев заводской трубы и разошлись.
За воротами проходной на заводской площади трехтысячная толпа рабочих. На железной пожарной лестнице, вделанной в кирпичную стену, стоял коренастый пожилой рабочий в кепке и кожаной куртке и громко говорил:
— И у нас, как в Питере, всю власть забирает наш рабочий и солдатский Совет. Земская управа распускается, старый суд распускается, старая милиция тоже распускается!

Несколько секунд толпа, как очарованная, недоуменно молчала, потом одобрительно зашумела, и большевик Чижов с гордостью подумал, что слово и дело партии находит отклик у тысяч людей.
Затихло на площади, и он снова заговорил:
— Но, товарищи, сразу новую жизнь построить нельзя. Не сразу, говорят, Москва строилась! И капиталисты, и наши, и американские, которые в Нью-Йорке живут, и к нам сюда, в Подольск, понаехали, они ведь не будут сидеть сложа руки и спокойно глядеть, как мы забираем их фабрики и заводы, их собственность, которая им дороже родной матери. Верно говорю?

—  Верно, верно, —  не очень дружно откликнулись из толпы.
— Но если  они посмеют, если начнут палки в колеса совать нашей Советской власти, то мигом скрутим, ибо у нас не шуточная власть, а диктатура пролетариата, а это, товарищи граждане,  означает,  что у нас железная рука, которая врагов бьет насмерть!
Оратор перевел дух, и тут над толпой взвилось и щелкнуло кнутом резкое слово:
—  Узурпаторы!

Рабочий для чего-то поправил кепку на голове.
— Слыхали, как хозяйские холуи ругаются? Им такая власть
не по нутру! Узурпаторы – это капиталисты,  помещики, которые силой захватили когда-то власть и сели на шею трудового народа. А мы, большевики, силой эту власть  отобрали для народа, для рабочих, солдат и крестьян. Так что, господин хороший, который бранится, ты не в тот огород камешки кидаешь! И нашу эту родимую Советскую власть мы будем защищать и оборонять от всякой нечисти до последней капли крови. У нас будет свой советский народный суд, своя советская милиция, которая будет охранять наш мирный труд от всяких врагов и бандитов, которых прежняя власть пораспустила, так что житья не стало от грабежей и хулиганства. Но мы их скрутим в бараний рог очень даже  быстро. Переловим и посажаем в тюрьму!

Он рубанул рукой перед собой и в толпе опять одобрительно зашумели.
— А теперь, товарищи, хватит разговоров, пора приниматься за наше революционное дело. Все, которые записаны в наш красногвардейский отряд, построиться возле меня! Остальные могут разойтись по рабочим местам.
  Толпа медленно растекалась в заводские корпуса. Рабочие с красными повязками на левой руке и с винтовками на плечах построились в две шеренги. В каждой – по пятьдесят бойцов.

Оратор спрыгнул с лестницы, разгоряченный, натянутый, как струна. Окинул быстрым взглядом не очень ровный строй красногвардейцев. И видел в глазах у каждого твердую и спокойную уверенность. Дав команду, повел отряд по грязной площади, раскисшей от осенних дождей, к воротам проходной.

Отряд шел напористо и дружно. И вид у него был, несмотря на пеструю одежду красногвардейцев, грозный. Прохожие сторонились, уступали дорогу. Отряд повернул с Заводской улицы на Зеленую и, не доходя до школы –  к  городской управе.
У входа в двухэтажное внушительное каменное здание
из белого известняка прохаживался замерзший милиционер в прежней, с царских времен  форме полицейского, только снял с фуражки кокарду с двуглавым орлом.

Командир остановил отряд и пошел в здание управы. Милиционер преградил ему дорогу.
—  Стой, с оружием в управу нельзя, не положено!
Рабочий спокойно отодвинул милиционера в сторону.
—  Управа упраздняется. Здесь будет Совет. Понятно? И ты, как милиционер, обязан выполнять указания и распоряжения власти, то есть Совета. Иначе мы у тебя должность вместе с наганом отберем и отдадим другому.

На бледном от холода грубоватом лице милиционера отразилось смятение.
—  А где это написано, ну, там бумажка какая-нибудь, мандат?
Усмехнулся рабочий наивности постового и снисходительно разъяснил, похлопав рукой по старой кобуре своего маузера, висевшего у него на поясе.
—  Вот он, мой мандат. И у каждого красногвардейца такой же мандат на плече висит. Видишь? Так что, разуй глаза, обуй ноги, а то проглядишь все на свете.

Он тщательно вытер ноги о коврик, лежавший у двери, и вошел в здание, огляделся.
Из просторного зала направо и налево тянулись коридоры, прямо от входа широкая лестница, устланная ковром, удерживаемым медными прутьями, вела наверх. Никто из служащих, проходивших по залу, не обратил внимания на человека с красной повязкой на рукаве. Но он был уверен в себе, этот командир,  и пошел прямо по лестнице наверх. У служащих с лиц мгновенно исчезла фальшиво-безразличная маска, они подбежали к рабочему с откровенно презрительными лицами.
 
— Вам чего угодно, любезный? Здесь присутственное место, станков нету!
Тот остановился.
— Председатель бывшей управы у себя?
Служащие остолбенели. Один, остролицый, с гладко причесанными волосами осторожно и немного вкрадчиво ответил:
—  Так точно, гражданин красногвардеец, они у себя присутствуют. Но позвольте поинтересоваться, почему вы так выразились про нашу уездную управу, что она «бывшая»?

Из кабинетов заскользили озабоченные чиновники, прислушивались, окружив рабочего.
— Она и есть бывшая, потому как мы упраздняем ее за ненадобностью.
— А кто это «мы»? Нельзя ли еще поинтересоваться?
—  Почему же нельзя, можно. Мы – это Военно-революционный комитет Совета, а я председатель ВРК и начальник Красной гвардии.

Лицо служащего несколько  вытянулось.
— А что же с нами будет?
—  Всех честных служащих возьмем в Совет, а жуликов повыгоняем в шею и посадим в тюрьму. Вот ты, например, честный? Взяток не берешь?
Служащий немного замялся, но и рассердился.
—  Как вы легко спрашиваете незнакомого  вам человека, не мошенник ли он. Ну да ладно, отвечу. Да, честный, как и все у нас в управе.
—  Ну, тогда тебе нечего бояться.

Рабочий поднялся по лестнице в кабинет председателя управы. Тучный, несмотря на голодное военное время, белолицый председатель управы встретил его радушно, вышел из-за большого, покрытого зеленым сукном стола, протянул руку для приветствия и удивил, назвав его по имени и отчеству, что, впрочем, объяснялось очень просто, ибо председателю управы Флегонту Спиридоновичу Колупаеву позвонили с «Зингера» и обо всем предупредили.
—  Николай Гаврилович, все знаю о событиях в Петрограде и от души приветствую новую власть.
— Ну, раз знаешь, приготовь все бумаги и дела  для передачи Совету, то есть мне, Чижову.

Радушная улыбка не сходила с лица  Колупаева.
— Немедленно все передам, товарищ Чижов, и, признаюсь откровенно, с большим облегчением, ибо дела в уезде идут плохо, а точнее сказать, хуже некуда. В кассе земской управы ни копейки денег, зато долговых векселей – на два миллиона шестьсот пятьдесят шесть тысяч сорок семь рублей 68 копеек. Хлеба в городе на складах припасено на два дня. Дров для учебных заведений, лечебных и присутственных мест – только до декабря. Так что берите власть в свои руки, но это тяжелый труд и великая ответственность.

— Ничего, народ голодом уморить не дадим. Хлеб и деньги отберем у богатеев, банки национализируем, капиталистов прогоним и сами наладим производство, лучше прежнего.
— Ну, дай вам бог.
— А бога мы тоже отменим за ненадобностью, на себя надеяться надежнее.
Резко зазвонил телефон. Николай Гаврилович предупреждающе выставил широкую ладонь и сам снял трубку.
— Председатель ревкома Чижов. А, это ты. Ну, как, заняли? Отлично. Сопротивлялись? Нет? Порядок.
Он с довольным видом повесил трубку.

— Вот так, бывший гражданин председатель, весь город в наших руках. Ни одного выстрела. Все признали Советскую власть безоговорочно – и твоя управа, и почта,  вокзал, и милиция, и казначейство, и электростанция и все прочие, не говоря о заводах и фабриках, которые, как ты сам знаешь, давно наши.
— А комиссар Временного правительства Кругликов где? – поинтересовался Колупаев.
— Где ж ему быть – в тюрьме, конечно.

Успех был полный. За несколько часов город оказался  в руках рабочих. Переворот совершился мирно, лишь в милиции пытались оказать сопротивление красногвардейцам, забаррикадировали вход и хотели уничтожить секретные бумаги, но после предупреждения, что начнут стрелять, сдались. Пятерых  милиционеров тут же отвели в тюрьму. Даже в военной стрелковой школе  поддержали декрет о власти, принятый на втором съезде Советов в Петрограде.
Колупаев слушал Чижова внешне  спокойно и даже доброжелательно.
— Вот так, повторил еще раз Чижов,— а теперь позови-ка мне пожарного.

Колупаев удивился, но сделал, что ему велели. Он и сам не заметил, как из отдающего приказания превратился в исполнителя чужой воли: отвечал, поддакивал, выполнял.
Пришел тучный пожарный с помятым и бледным лицом пьющего человека.
Чижов глянул на него.
— Не больно ловким ты выглядишь. Что-то тебя покачивает. На крышу залезть сможешь? Не свалишься?

— Смогу! — сиплым голосом ответил пожарный. Глаза у него были мутноваты.
— Тогда ступай вниз, там у входа наш отряд стоит. Спросишь Иванова и проведи его на крышу, он там повесит красный флаг. Пусть все видят и знают, что в городе установилась Советская власть.
— Слушаюсь! Прохрипел пожарный и с некоторой даже лихостью, по-военному повернулся кругом, хотя и покачнулся при этом.
  — А ты, гражданин Колупаев, приготовь первым делом анкетки на своих служащих. Кто, откуда, родители, какой работник. Без утайки чтобы было все написано.

Колупаев вышел и вскоре вернулся  с заведующим канцелярией, который оказался тем самым остролицым служащим с  гладко причесанными волосами на небольшой красивой голове. Он нес целую гору папок с личными делами служащих.
Чижов развернул первое дело, оказавшееся сверху. Колупаев тихонько присел на стул. Заведующий канцелярией вышел.
Но спокойно почитать Чижову не пришлось.

В коридоре  возник шум, донесся женский возбужденный голос, детский плач, распахнулась дверь. Помощник председателя управы загораживал вход женщине с черным платком на голове, которая тащила за руку девочку и мальчика лет пяти-шести, на их синевато-белых щеках, казалось, никогда не играл румянец.
— Пропусти! – повелительно сказал Чижов.
Женщина втянула детей в кабинет и заплакала.
— Кто тебя обидел, мать?

Она вытерла мокрые глаза кончиком черного платка.
— Не знаю, кого винить, а только сил моих больше нету. Впору руки на себя наложить, а детей бросить.
Нахмурился Чижов.
— Плохие слова говоришь, для матери непотребные. Не только для себя живешь, а для детей, они ни в чем не виноваты.
И упрек будто выдавил из женщины слабость.

— Тебе хорошо говорить, ты на заводе, небось, работаешь, за себя можешь постоять! Зарплата большая, живешь в теплом доме, с властью на равной ноге…
—  Ты лучше о себе скажи, мамаша,— перебил ее Колупаев, —  кто ущемил твои права как гражданки свободной России?
Резковатые слова Колупаева еще больше раздражили женщину.
— Кто ущемил? Да ты сам и ущемил вместе со своим собутыльником Огородниковым  да другими торгашами. С голоду скоро пухнуть станем. В лавках ничего не купишь – ни хлеба, ни крупы, ни масла, ни  мяса, тьфу ты, господи, все на базар тащат, а там за пуд муки двести рублей берут с простого человека.

— Чего же ты хочешь, мамаша, у нас свобода торговли!
— Нет, господин хороший, ты власть и должен следить, чтобы в лавках по государственным ценам торговали, даже раньше так было! А ты не следишь, а где же мне взять такие деньги? Мужа у меня на этой войне убили, а на пенсию как жить? А у меня трое. Тут двое, да старший не захотел сюда идти, посовестился. Подрабатываю немного стиркой, да много ли у корыта добудешь?
Чижов не вмешивался, но тут спросил:
— Где же работаешь прачкой?

Женщина повернулась к нему и, видимо, поняла, что Чижов тут поглавнее будет.
— Да вот у этого председателя, хотя, похоже, ты у него кресло-то отобрал. Или не так?
— Смекалистая ты, мать.
— Я и говорю, у этого бывшего председателя на дому. Его-то дети не знают горюшка, уж ты мне поверь, не знаю, как тебя звать-величать…
—  Товарищем зови.
— Это понятно, а по имени-отчеству?
— Николаем Гавриловичем.
—  Так ты мне, Николай Гаврилович, поверь, все ему домой приносят да привозят: масло брусками, мясо по полпуда. А за что? Куда это годится. Какое же равенство? При царе хоть прямо рубили – черная кость одно, а белая кость, дворянская, это другое, и не лезь, куда не велят. А нонче везде тряпки развесили на улицах про равенство и братство, а богатеи развернулись и все
гребут под себя – тут Колупаевы, а там Разуваевы. Объедаются, а
сами говорят, будто в России нету хлеба. Да кто же этому поверит?

Чижов тяжелым взглядом посмотрел на бывшего председателя управы, и тот отступил к стене, не оправдываясь и не возмущаясь.
— Колупаев, за такие дела революция карает сурово, тюрьмой, как за воровство!
При этих словах женщина вздрогнула и замахала руками, выпустив малышей, которые уныло жались друг к другу.
— Что ты такое говоришь, Николай Гаврилович, товарищ! Ну, лишнего я наговорила с горя да отчаяния, а  ты уж тюрьмой грозишь! Будто не знаешь, что любая власть возле богатых сундуков кормится! Так всегда было и…
Женщина запнулась.
— Ну, договаривай, мать, не давись словом.
— А чего договаривать и так все ясно без слов.

Чижов медленно поднялся с кресла.
— Может быть и ясно, да неправильно. Так было, но так не будет. Ты слышала, что в Питере власть забрал в свои руки Совет, большевистский Совет, между прочим. И мы, большевики, отнимем богатые сундуки у капиталистов, купцов, помещиков, и они будут принадлежать всему народу. Всех несправедливо обиженных берем под защиту. Хлеб отнимем у богатеев и накормим голодных. Если надо, отберем у них сапоги и обуем босых. Жилье лишнее отберем и вселим туда бездомных. И ты скоро сама увидишь, мать, какая она для трудящегося человека власть. А теперь ступай вместе с гражданином Колупаевым в буфет бывшей управы и там накормят твоих детей и тебя.
 
— Спасибо тебе, Николай Гаврилович, товарищ.
— А старшего своего… он у тебя учится?
— Учится, как же, гимназист, в третьем классе.
— Пусть и дальше учится, а после занятий скажи, чтобы ко мне пришел, возьмем его посыльным. Работа не тяжелая, зато  деньги будет  получать и паек ему дадим.
Женщина растерялась.
— Не знаю, как тебя благодарить, добрый человек.
— Ладно, мать, ты вот лучше на днях собери всех своих подружек, прачек и узнай, не притесняют ли их хозяева, не нужна ли вам помощь от Советской власти.

— Ладно, коли ты велишь.
— А ты, Колупаев, смотри, чтобы ваш буфетчик не вздумал с этой женщины взять деньги. И поимей в виду насчет брусков масла, у нас память хорошая.
         Колупаев с покорным и злым выражением на мясистом лице молча кивнул головой.

Они ушли, а председатель ревкома склонился над листками личных дел служащих бывшей управы. Читать было трудно, постоянно звонил телефон. Под разными предлогами заглядывали встревоженные служащие, напуганные Колупаевым, который немедленно рассказал своим бывшим подчиненным о том, как бесцеремонно уселся Чижов в его кресло неизвестно по какому праву, угрожал казнить и разогнать всех чиновников, отобрать богатства и дома, разуть и раздеть догола всех уважаемых граждан, а потом перестрелять или посадить в тюрьму.

Около четырех часов дня Чижов собрал служащих в общий зал на втором этаже, вышел к ним на небольшую сцену с деревянной трибуной и длинным столом и в короткой речи сообщил о роспуске управы, но велел всем служащим  исполнять свои обычные обязанности «впредь до особого уведомления», как он выразился. Колупаева он назначил простым служащим  в хозяйственный отдел, а бывшего начальника  продовольственного отдела Кирилла Филимоновича Огородникова отстранил от должности, однако также велел продолжать свою работу, пока на его место не подыщут  толкового человека из рабочих.

— Огородников здесь присутствует? —  Чижов внимательно смотрел в напряженные лица служащих.
— Я здесь, — ответил Огородников и, загораживаясь плечом, встал. Это был коренастый, крепкий мужчина с короткой толстой шеей.
— Тебя будет судить рабоче-крестьянский суд за то, что ты допустил голод и спекуляцию!
— Но это несправедливо! Вся Россия голодает! Хлеба нет в стране! — запротестовал Огородников.
— Врешь! Ты вот не голодаешь! Американцам с «Зингера» теплый хлеб каждый день без перебоев приносят в дома! Значит, есть хлебушек в России? Да и как ему не быть, когда урожай в этом году отменный! А вот такие тараканы, вроде тебя, хотят революционный народ с голоду уморить! Мы знаем, нам сказали, что миллионщик Рябушинский  советовал, мол, пускай костлявая рука голода задушит революцию! И ты ему помогаешь душить. Но мы подождем, когда все факты раскроются. И вот тогда ты не отвертишься, на заводы и фабрики тебя повезем, чтобы ты перед  народом оправдался за свои подлые дела!

Огородников втянул голову в плечи, хотел промолчать, но тяжкие и не совсем справедливые обвинения вывели его из равновесия, красные пятна выступили на толстых щеках.
— Протестую против оскорблений! — выкрикнул он , махнув рукой. — Не смейте делать из меня козла отпущения! Повсюду разруха и голод, это объективные трудности, война все забирает, четвертый год воюем, и нечего выискивать виноватых! Они в Питере, а не здесь!

Обстановка в зале вмиг переменилась. Оцепенение служащих, чувствовавших в душе собственную вину за многие  беспорядки и несправедливости, исчезло. И они зашумели.
Но Чижова не так-то легко было сбить с толку.
— Тихо, граждане! — Он повысил голос. — Я сказал, что подождем, пока все факты раскроются, но кое-какие факты уже есть.
Не так прост оказался этот рабочий. За несколько дней до переворота, ему принесли интересную записку, передал ее  в ВРК уборщик помещений управы. Записку выронил около своего кабинета Колупаев, и уборшик подобрал и спрятал. И еще несколько документов успели подобрать Чижову работники управы, сочувствовавшие большевикам.

— Какие факты, предъявите! — злобно выкрикнул Огородников, усаживаясь на стул.  Шум затих. Чижов неторопливо достал из кармана кожанки листок и развернул его.
— Предъявлю. А вы послушайте. Вот распоряжение продовольственного отдела уездной управы. Между прочим, вы им заведывали, гражданин Огородников. Читаю:
«Передать 3 тыс. пудов муки, полученных по наряду от Московского губернского продовольственного комитета для города Подольска, в хлебопекарни граждан Сицкого, Труша и Хлудова. Выпеченный в вышеупомянутых пекарнях хлеб передавать в казенные лавки для продажи по твердым государственным ценам в соответствии с законом о хлебной монополии».

Огородников приободрился.
— Все правильно, все по закону! — громко сказал он, обращаясь скорее к залу, чем к Чижову.
— Не надо торопиться гражданин Огородников. Распоряжение передано пять дней назад. Здесь стоит дата – 22 октября. А хлеб в лавках продавали только три дня. Неужели по тысяче пудов муки ежедневно расходовали? Город наш маленький, и ни когда не было такой выпечки. Всегда прежде выпекали по сто пятьдесят пудов. Спрашивается, где же остальной хлеб?

— Откуда известно, что по сто пятьдесят пудов?
— Да все оттуда, из ваших справок мне выписали.
— Не знаю таких справок.
Справок таких и в самом деле не было, эту цифру ему назвали на слух. Чижов глянул на Огородникова и неторопливо достал еще одну бумажку из кармана куртки. Служащие иронически переглядывались, не сомневаясь, что на бумажном поле  незнакомый с канцелярскими тонкостями Чижов обязательно споткнется. Да и уже споткнулся, справки-то не оказалось.

— Но главное не в этом. Ладно, нет справки. — Он медленно разворачивал бумагу, и такая тишина  застыла в зале, что шуршание доносилось до самых  дальних углов. — Главное – в другом. Мне передали вот эту записку. Я ее зачитаю: «Милостивый государь Феоктист Сидорович! — Это Хлудова так зовут, пояснил Чижов. — Зайти не могу, а телефонировать не решаюсь, телефонисточки бывают, хотя и миленькие, но и, однако, прелюбопытные. Поэтому пишу и посылаю со своим сынком писулечку, но ее сразу, как прочтешь, то и сожги. Недовольство растет среди чумазых, — Чижов хмыкнул, — и обычные пропорции надобно переменить: по твердым пусти половину, — это конечно, про цены, — опять прервал чтение Чижов, — и на Тишинку в Москву тоже половину, а не две трети. Так надо. Все теперь помешались на государственной монополии, даже  господа из кратковременного (смеюсь!) правительства.
Жду на жареного поросенка с гречневой кашей, яблоками и хренком ко  дню моего ангела».

Чижов выждал немного и  бросил в мертвую тишину:
«Твой Огородников (Крез)».
— Ну что же ты не оправдываешься, гражданин Огородников? И почему это ты добавил себе новое имя «Крез», а? Что оно означает?
Огородников что-то промямлил, мол, это у них такая шутливая манера обращения между собой. По залу прокатился шумок. Служащие прекрасно знали, почему Огородников любил называть себя в тесном кругу именем легендарного царя Лидии, обладателя несметных богатств Крезом.  Он был, пожалуй, богаче всех в городе, и поговаривали, что  своим богатством он уверенно пробивал себе дорогу в Петроград, где его знали и ценили. Здесь же, в Подольске, он сознательно не хотел выпячиваться, и на все предложения о более видных постах, чем должность начальника продовольственного отдела управы, отвечал отказом.

Огородников низко опустил голову, сжался на своем стуле.
— А ты говоришь, что тебя оскорбляют. А, между прочим, гражданин Огородников, оскорбить можно только честного человека.
Чижов аккуратно сложил бумажки и спрятал. Теперь уже другим голосом, без гнева, по-деловому он призвал остальных служащих спокойно работать на своих местах, помочь новой власти преодолеть разруху и голод, рассказал о Втором съезде Советов в Петрограде, про декреты о мире, о земле, о власти. Служащие с облегчением узнали, что кроме Огородникова никто не изгоняется, никого не сажают в тюрьму. Сработала обычная психология людского сообщества. Меня не тронули, и слава богу.

Сам Чижов показался большинству деловым, даже умным человеком, хотя и речь его, и манеры поведения обличали в нем, как выразился Колупаев, «человека не интеллигентного, которому не хватает элементарной грамотности и культуры». «Впрочем, — добавил он, заметив скептическое отношение сослуживцев к своим словам, — поживем, увидим, каков он в деле. Программа у большевиков может и привлекает так называемый народ, но, ведь, гладко было на бумаге, да забыли про овраги… И еще вопрос – всем ли она нравится? Скоро выборы в Учредительное собрание, посмотрим, много ли голосов соберут они по своему списку номер пять».

С тяжелым сердцем возвращался Колупаев из управы. С неба сыпал мелкий нудный дождь, и Колупаев шел, нахохлившись, прикрываясь от дождя большим черным зонтом. Душу его разъедали оскорбленная гордость и злоба. «К народу апеллирует, — думал он саркастически о Чижове, — а твой народ – это просто скотина, дикий, жадный  зверь! Лишь бы урвать для себя, хоть от власти, хоть от ближнего своего! По иному запоешь, как вдоволь хлебнешь власти! Голова-то, несомненно, закружится, больше к себе начнешь прислушиваться, а не к народу, тут и сковырнем самозванца!»

И очень тронуло Колупаева, что сразу отобрал у него Чижов автомобиль, как тогда говорили – мотор, который всего как месяц назад он выбил в областной управе. Недолго покатался на французской игрушке! И даже на привычной коляске с откидным верхом не дал доехать до дому, пешком заставил идти, на глазах у всех! Унизить хотел, сволочь большевистская!
У Московской дороги повернул направо, под уклон к реке. По обе стороны дороги вытянулись в ряд и прочно вросли в землю двухэтажные особняки подольского купечества.

В одном из лучших особняков его ждал растерянный Огородников с женой и сыном. Они уселись за овальный стол в богато обставленной гостиной с диваном, кушеткой, креслами  под модным   розовым абажуром с электрической лампой.
Огородников налил водку в хрустальные стаканчики,  выпив, приятели  молча набросились на еду и долго насыщались.
И вот словно прорвались сквозь невидимую плотину ярость и злоба. Заговорили, перебивая друг друга со слезой в голосе, обидой, ненавистью к тем, кто замахнулся на самое сокровенное, дорогое, ради чего жили на свете, – на богатство, деньги, собственность, на все, что давало ощущение своей значительности, незаурядности, гарантировало всеобщее уважение, благосостояние им и их детям. Ругались грубо, по-черному, не стыдясь женщины, грязные слова наполнили богатую гостиную.

— Из стойла вырвались!  Но без нас не обойдутся. Попросят! Ан, не тут-то было. Не помогать же этим большевикам, кра-а-сным!
Едва успокоились.
— Ты рассуждаешь с позиций человека, —  сказал Колупаев несколько назидательно, —  который не ставит под сомнение сам факт перехода власти к так называемым Советам рабочих, солдатских и не знаю каких там еще депутатов. Полагаю, что такая позиция неверна. Россия не станет красной  Совдепией. У меня есть доверительные известия о том, что узурпаторы будут в самое ближайшее время  сами узурпированы.
— Как так? — В голосе Огородникова изумление,  надежда, недоверие.

— В Москве большевики не добились успеха. Гарнизон под командованием полковника Рябцева отказался подчиниться  решениям  Всероссийского съезда Советов в Петрограде. Армия наведет порядок в Москве, а потом и во всей России.
— Ура! — завопил вдруг сын Огородникова Филя, но осекся под бешеным взглядом отца.
— Дур-р-рак! —  Прошипел он. — Рано орать!
Колупаев хмуро глянул на приятеля, покусывая нижнюю губу.

— Но дело не только в полковнике Рябцеве. Я не сомневаюсь, что не сегодня, так завтра большевики исчезнут, не бывало еще такого, чтобы кто-то победил его величество капитал. Если бы царь больше прислушивался к промышленникам, к денежным тузам, никакой бы революции и в помине не было. Керенский, конечно, нас устраивал, но очень фразер,  а, в сущности, слабый человек. Будь на его месте другой, например, генерал Корнилов, никакого бы октябрьского переворота не случилось. Но в любом случае, эта революция, а точнее, переворот, нелепая случайность, которая быстро забудется.

Огородников слушал с видом человека, у которого сильная зубная боль.
— Опять фантазии, опять фразы. Вот только про Рябцева хорошая новость, а остальное – фантазии. Не верю, что это ненадолго. Никто их не спихнет. Ты видел Чижова? Они все такие, упертые.
— Что ты имеешь в виду?
— А то, что надо нам приготовиться жить при новой власти. Большевики не скрывают, что они опираются  на силу.  Даже на прямое насилие, а не на закон, свою власть именуют диктатурой пролетариата, хотят уничтожить частную собственность. А нам ее надо сохранить в любом случае.

Колупаев снисходительно улыбнулся.
— Надо полагать, ты хочешь рекомендовать нам спрятать наши богатства и несколько лет выжидать?
— Не надо считать меня идиотом! — досадливо отмахнулся Огородников. — И без слов яснее ясного, что надо припрятать кое-что, ну, там камушки, иконки, картины, золотишко-серебришко. Но дом, торговлю, завод, землю не спрячешь. А надо так повести дело, чтобы люди сказали – раньше, с хозяевами, купцами и заводчиками было хорошо, а теперь, с большевиками – стало плохо. Надо все развалить до основания. До конца.

— Мысль, конечно, никак нельзя назвать оригинальной, но правильная, — одобрительно сказал Колупаев.
— И ведь из-за чего сцепились?— продолжал Огородников.— Кто сядет в Зимнем дворце. Кто займет все другие дворцы. Кого будут вселять в хорошие квартиры, в богатые дома, а кого выгонят в развалюхи. Кому будут приносить обеды на серебре! Вот о чем спор, вот в чем непримиримость! А все остальное, все эти  социализм, капитализм, свобода, равенство, справедливость – стекляшки, безделушки для дикарей, развлечь и отвлечь.

— Но ты забываешь, что народ не позволит всю борьбу свести к такой вульгарной цели!
— Народ! Не позволит! Да не о народе думают твои большевики! Они хотят из Таврического дворца переселиться в Зимний,  чтобы править Россией и наживаться, вместо временных наших дураков и слюнтяев! Кто был ничем, быдлом, тот станет всем! Вот о чем их мечты, вот их цель. А кто мешает, тех смести в помойку, перебить физически. Вот в чем правда, а не то, что пишет их «Правда»! Ух, как же я их ненавижу! И большевиков, и меньшевиков, и эсеров, всех этих вшивых социалистов!

— Ну, ты озлобился через край, нельзя же так! Чересчур мрачно, конец света, а не будущее! Ну, признай, это приступ отчаяния, это пройдет!
— Да будет еще хуже, чем я говорю! И ведь никто не понимает! А вроде все неглупые люди, образованные, и горя в жизни хлебнули! Наказание божье надвигается и уже надвинулось, война миллионы убила и покалечила, но это только цветочки, а никто не видит. Слепота напала!

Наметили верных людей, на которых можно было положиться в этом опасном деле. Из осторожности договорились ничего и никогда не записывать, памятуя досадный, попросту ребяческий промах Огородникова с той дурацкой запиской.
Когда гость ушел, Огородников зажег керосиновую трехлинейную керосиновую лампу, и, отвечая на вопросительный взгляд жены, круглолицей и полнотелой женщины, настоящей купчихи по виду, как он сложился  в представлении многих, сказал, что надо кое-что починить в погребе, где стало протекать.

Сдвинув ковер, с трудом поднял за круглое железное кольцо тяжелую крышку, вделанную в пол, и осторожно спустился по удобной и не очень крутой лестнице в подпол, который занимал весь низ дома. Он был сделан добротно. Прочно, на века. В сущности, это был как бы еще один дом, только подземный: прочнейшие дубовые и каменные столбы подпирали толстенные горизонтальные тоже прочнейшие переборки, на которых покоились дубовые доски пола. В подполе было несколько помещений, разделенных перегородками с  дверьми. И в каждом помещении был в полу люк, который вел в погреб, где всегда было холодно. В одном хранились картофель, овощи, соления и варения; в другом был ледник, и туда закладывали мясо, птицу, сало, окорока.

Третий погребок был поменьше, но отделан был тщательней и напоминал небольшую комнатушку с хорошим дубовым полом, со стенами, обитыми тщательно подогнанными друг к другу досками и даже с электрической лампой на небольшом столе, с двумя стульями около него.
— Н-да, — сказал неопределенно Огородников, немного досадуя на себя, что сделал этот погребок излишне привлекательным. Если будет обыск, подумал он, сразу поймут, что здесь хозяин что-то задумал припрятать, и, конечно, рано или поздно обнаружат тайник, хотя соорудили все хитро: этот тайник заделали в потолок, сбоку, около стены. Он хорош против обычных  грабителей, но если тебя задумала грабить власть, то он не годится.

Огородников закрыл за собой сверху люк, замкнул на задвижку. Яркий свет настольной лампы освещал подвальную комнатку, но предвкушение волнующего зрелища сокровищ не радовало, как прежде. Он легко встал на стул, взял отвертку и нажал на сучок в потолке. Доска вдруг двинулась бесшумно в сторону. В образовавшийся проем Огородников сунул руку, пододвинул к краю небольшой стальной ящик и с усилием снял его, поставив на стол.

Он достал из тайника тринадцать таких ящиков. Это были, в сущности, переносные портативные сейфы с ручками наверху, особыми замками. Огородников заказал их семь лет назад в Петербурге (именно в Петербурге, в Петроград его переименовали в начале войны с Германией) известному мастеру, которого называли  Левой. Он брал за это бешеные деньги, но зато делал все на совесть и, главное, не интересовался ни клиентами, ни происхождением денег, которыми ему платили за работу. Ни адресов, ни фамилий, ни квитанций. Обе стороны молчаливо обходили закон, требовавший государственного учета стальных сейфов, и, конечно, их изготовления с ведома властей.

Огородников взял связку ключей и поочередно открыл все ящики. Замки еле слышно щелкали. Откинул крышки ящиков. Под ярким светом заиграли всеми цветами радуги драгоценные камни, тускло поблескивали золотые деньги, серебряные украшения. На душе потеплело, когда он осторожно запустил руку в тяжелые золотые монеты и сжал их пальцами. Эт были его любимые новенькие деньги достоинством по десять, пять рублей и редкие – по пятнадцать – империалы и по семь с полтиной - полуимпериалы, чеканенные в конце ушедшего и начале нового, страшного и неустойчивого двадцатого века. 560 монет.
 
Разжал пальцы и со вздохом достал карманные часы, посмотрел. Было уже девять. Пора.
Осторожно высыпал драгоценности, золотые монеты из десяти ящиков в семь кожаных мешков: не тащить же их в сейфах – лишний вес. Прикинул – получалось все равно тяжело – примерно пуд. Содержание трех сейфов не тронул – убрал в тайник вместе с пустыми ящиками. Задвинул дубовую доску тайника и, выбравшись из подпола, велел жене найти два самых больших чемодана, а сам с сыном перенес из подпола кожаные мешки.
Жена испуганно смотрела на непонятные приготовления  хмурого мужа.
— Ты чего задумал?
Огородников укладывал в чемодан кожаные мешки.

— Скоро начнутся  реквизиции и обыски, надо себя застраховать, кое-что припрятать.
— Дома-то надежней припрятать. А вдруг кто подглядит, а потом заберет?
От досады Огородников чертыхнулся. Жена зацепила его самое больное место.
— Никто не увидит. Все продумал и приготовил. Спрячем в пещерах.
— Когда? Уж не туда ли собираешься, на ночь глядя?
— Туда, конечно, не днем же попрешься, на виду всего города? Я эти пещеры давно излазил вдоль и поперек, все ходы-выходы знаю, и приметил такие места, что ни один сыщик не отыщет. Нарочно для этого и фонарь купил у американцев, электрический, мощный. Две лопаты приготовил, с Филькой все быстро закопаем, куда надо.

Пятнадцатилетний Филька вздрогнул. Пухлые губы его задрожали.
— И мне туда надо идти? — его глаза, крупные, красивые, привычно обратились к матери за защитой.
— Чего ты выдумываешь? — испуганно сказала мать, и даже загородила собой сына.
Огородников, прижав крышку чемодана коленом, навалился и защелкнул оба замка.
— Ты слышишь, незачем Филю тащить в пещеры. Погляди, темень, хоть глаз выколи, ничего не видать.

Огородников, не отвечая, быстро управился со вторым чемоданом, подошел к зеркалу и отодвинул его в сторону. Там открылась деревянная дверца. Он отворил ее и за ней обнаружил-
ся  вделанный в стену стальной сейф. Отперев его, Огородников взял оттуда наган. При виде оружия мать и сын отшатнулись.
— Видела? – внушительно сказал он. — С такой штукой и ночью не страшно.

Прихватив лопату, тщательно завернутую в мешковину, отец с сыном вышли в темную сырую октябрьскую ночь. Спустившись по улице до реки, они повернули направо и пошли мимо городского кинематографа к парку. Около входа в кинематограф стояли, прислонившись к колонне, трое довольно оборванных пареньков. Они внимательно ощупали быстрым взглядом чемоданы  ночных прохожих и, переглянувшись, лениво двинулись за ними. За водокачкой, огражденной забором из толстых железных прутьев, Огородниковы повернули налево и пошли по дорожке, которая вела вверх. Стук моторов водокачки заглушал шаги, но Огородников, постоянно оглядывавшийся, давно заметил преследователей. Место было нехорошее: слева от дорожки берег круто обрывался к реке. Обрыв был каменистый и становился все круче ближе к входу в городской парк. Справа от дорожки – косогор, наверху смутно белела высокая церковь.

Огородников взмок от быстрой ходьбы в гору  с двумя тяжелыми чемоданами. Филька отставал и тянулся за отцом из последних сил. Огородников поставил чемоданы на землю.
— Погоди… Филя, — прерывистом голосом сказал он нарочито громко, чтобы преследователи их услышали. – За нами… кто-то гонится. Дай-ка я достану наган.
Он вытащил оружие и взвел курок. Неясные тени преследователей остановились, исчезли.

Пройдя под аркой ворот, они двинулись по дорожке парка, которая тянулась по краю обрыва, спадавшего к реке. В парке тихо, поскрипывает песок на дорожке, от водокачки доносятся затихающие всхлипывающие звуки насосов. Справа ровные ряды
лип, берез, тополей и дубов с голыми ветками, пучки кустарников. Прошли мимо неосвещенного летнего ресторана «Якорь». Наконец, забелели каменные тонкие колонны выхода из парка с закрытыми воротами. Прошли калиткой. Огородников  сжимал потными ладонями ручки чемоданов, изгибаясь под их тяжестью. Остановились передохнуть, Филя прижимался к отцу.

Дорожка теперь вела вдоль берега вниз, в дикий, не огороженный парк, переходивший в настоящий лес. Но они свернули налево и двинулись по крутой тропинке прямо к реке.
— Филя, держись за меня, не поскользнись, а не то оба загремим вниз, — прошептал Огородников. Осторожно нащупывая ногой каменистую тропинку, он медленно спускался к тому мессту у реки, где берег вдруг вспучивался огромными валунами и угловатыми глыбами. Сюда летом ходили купаться  любители понырять с камней. Место так и называлось «под камушком». Здесь было очень глубоко, сразу у берега  – дна не достать. Вот к этому «камушку» и спускались теперь отец и сын, обливаясь потом от усталости и страха.

— Все, пришли, — шепнул, наконец, Огородников и опустился на камень, за которым метрах в трех от воды, в отвесной стене зиял вход в пещеры, про которые в городе рассказывали много всяких легенд, историй, былей и небылиц.
Согнувшись пополам,  Огородников пролез в щель,  ощупывая руками леденящие сырые камни, втягивая за собой чемоданы. За ним карабкался Филька, отупевший от невероятных ночных приключений. Минут пять они пробирались в кромешной тьме. Потом Огородников достал из чехла фонарь, болтавшийся у него на боку, включил. Свет ослепил их. Привыкнув, они увидели штольню, которая расширялась и становилась выше. Вдали штольня раздваивалась.
 
Передав фонарь сыну,  Огородников подхватил чемоданы и двинулся в левый ход. С фонарем идти было веселее. И пещера
 стала просторнее, можно было не пригибаться. Тут показалось сразу три новых прохода. Огородников уверенно направился в средний. Так шли он примерно полчаса. Им попадались еще боковые ответвления то слева, то справа.
Огородников  остановился около глубокой трещины, рассекавшей наискось стену пещеры. Положив чемоданы,  он открыл их, достал кожаный мешок, осторожно опустил в трещину, погрузив в нее руку до плеча. Туда же спрятал остальные мешки. Сорвал мешковину с лопаты и засыпал трещину  камнями пополам с землей. Потом вытащил из кармана  теплого короткого полупальто сложенный лист плотной бумаги, на котором была нарисована  схема знаменитых подольских пещер, и отметил на нем крестиком с одной точкой наверху место тайника.

— Запоминай,— тихо сказал он Фильке. — Наизусть и на всю жизнь.
К двенадцати ночи они выбрались из пещеры. Набив чемоданы камнями,  забросили их в реку.
Вдруг послышался топот бегущих и отчаянный вопль мужчины, вопль взвился на высокой ноте и опал, затихая. И тут же вспыхнул яркий свет электрического фонаря. В светящемся конусе заметались пригибающиеся фигуры людей, убегавших от вооруженных красногвардейцев.

— Стой! Стрелять буду!— кричали они, клацая затворами винтовок. Один из убегавших споткнулся, упал, и его настигли. Двое других исчезли в темноте. Упавшего подняли и привели к тому месту, где ничком лежал убитый с торчащей рукоятью ножа в спине. Красногвардеец встал на колено, повернул голову зарезанного, тронул веки пальцем. Встав с колена, гневно сказал:
— Ты что же это, сволочь, человека убил! А ну, становись к обрыву! Именем революции, приговариваю тебя к смерти!

— Не убивай, товарищ! — завопил хриплым голосом парень с челкой, бросаясь на колени.
— Я не убиваю, я расстреливаю бандита! — сурово ответил красногвардеец, вскидывая винтовку к плечу.
Парня оттащили к обрыву.  Оглушительно грянул выстрел, и расстрелянный парень покатился с обрыва к реке.
Светящийся конус исчез. Темные тени красногвардейцев прошли мимо притаившихся, потрясенных Огородниковых.