Прости, Господи

   "Вот ведь сподобилась – в церкву идти. В такой мороз сидеть бы дома и пить чай с сухариками, да нужда пришла соседа помянуть – дело сурьёзное». Анисья крупная, тяжёлая старуха, хотя ещё довольно крепкая, и без того не шибко поворотливая, ввиду значительности предприятия шла особенным: основательным, неспешным, «сурьёзным» шагом. Несговорчивый от мороза рыхлый, только что выпавший снег хрустел под ногами «вжик-вжик, вжик-вжик», будто приговаривая «жив-жив, жив-жив». – «Где ж жив, если помер», – возразила снегу Анисья и сбавила ход. Теперь шаги заскрипели правильно: «по-мер, по-мер».
   Подойдя к ступеням храма, она перекрестилась, поклонилась и долго топала ногами, стараясь отрясти самые тонкие снежинки, приставшие к сапогам. Наконец потянула за железное кольцо тяжёлую дверь, вошла в сени. Из приоткрытой внутренней двери вместе со светом шло пьянящее праздником тепло, составленное из смеси запахов дровяной топки, человеческого дыхания и сладкого ладана. «Как у них тут душевно», – подумала Анисья. Обедня подходила к концу. После неё служили панихиду. Анисья подошла к свечной лавке. Из-за стекла выглядывала коротенькая тётушка, необыкновенно гладкая и благостная, завёрнутая в огромный белый платок с длинными кистями. Лицо её было нежно розовым, какое бывает у рыжих людей. В закутке на полках теснились блестящие иконочки всевозможных размеров, огромные книги с золотыми буквами на корешках вперемежку с брошюрками на рыхлой серой бумаге, лампадки, свечки, просфорки. Драгоценностей и святынек громоздилось невообразимое множество, так что трудно было представить, как можно пошевелиться в этакой тесноте, ничего не уронив, но хозяйка чувствовала себя очень ловко, как рыбка в родном аквариуме.
   – Мне бы панихиду заказать, матушка, – обратилась Анисья к тётушке за стеклом. Та стрельнула весёлыми рыжими глазами, быстро потупила взор и ласково нараспев ответила:
   – Возьмите листочек «об упокоении», напишите вашего сродника, в родительном падеже, и сюда отдайте.
   – Не сродник он мне, сосед, из одной деревни приехали. Калининские мы.
   Глаза тётушки в будке опять весело метнулись, и она пропела:
   – А коли из одной деревни, так вроде как сродники.
   – И то верно, – согласилась Анисья. Она взяла листочек, пристроилась на табуретку у тумбочки. Верх листика венчал крест и надпись «О упокоении р. б.». Анисья старательно вывела крупными буквами Прокопия. Поглядела на шатающиеся, будто приплясывающие буквы, покачала головой и вздохнула. «А ведь ещё один Прошка в нашем доме есть, кабы не спутали. Тот – Ефимович, а мой – Егорович. Тот жив ещё. Не приведи господи живого человека отпевать». И она добавила в следующую строку «Егоровича».
   Тётушка в будке взяла записку.
   – А отчество зачем написали? – строго спросила она и прыснула глазами.
   – Ты сама сказала с родителем.
   – Если с родителем, то родителя надо писать отдельно: Егора. А так нельзя, – она зачеркнула отчество и положила листочек в стопку таких же.
   – Чего ж ты чиркнула, – посетовала Анисья, – дядя Егор хороший был человек, совестливый, и тётя Матрёна женщина добрая, не то, что Прошка – озорник. И в кого такой уродился? Ни в мать, ни в отца, а в прохожего молодца. Прости, Господи. И свечку мне дай, какую надо, чтоб покойник не обиделся.
   – Сами выбирайте. Есть и по рублику, и по три, и по пять, по десять, и за семьдесят – восковые.
   – Нет, матушка, за семьдесят не надо. Дай ты мне, милая, за три. За рубль-то маленько дёшево, всё-таки земляки.
   Тётушка протянула свечку.
   – Спаси, Господи, – пропела она с таким ласковым лицом, что Анисье показалось, будто с розового кончика носа тётушки в коробочку со свечками соскользнула капля елея.
  Анисья расплатилась и села на лавочку в конце храма дожидаться панихиды.

  Батюшка вышел служить панихиду в чёрном подряснике с расшитой серебром епитрахилью. В руках он держал кадило и молитвослов. Четыре высокие худые женщины с нотами, певчие, выстроились у него за спиной. Все в больших платках и длинных, почти до пола, юбках.
«Надо же, какие тощие, голос-то в них какой?» – подумала Анисья. Прихожане встали полукругом. Лица у всех были серьёзными и печальными. Впереди, у са;мого священника, стояли две женщины в чёрных кружевных накидках, с огромными свечами. Все смотрели на них с особым уважением.
   Анисья старательно повторяла то, что делали другие. Зажгла свечку. Продела в бумажку с дырочкой, чтобы не закапать пол. Эти листочки с дырочками посерёдке раздавала маленькая старушка в сером сатиновом халате, похожая на уютную домашнюю мышку. Анисья поклонилась батюшке, когда он помахал кадилом в её сторону. Священник то произносил скороговоркой какие-то молитвы, то пел, то брался читать записочки. Она пыталась понять красивый круглый славянский язык. По отдельности слова были почти все знакомы, однако они упрямо не хотели складываться вместе. И будто большие тяжёлые стрекозы парили в воздухе. Говорили что-то очень главное, но смысл фраз выскальзывал из головы.
   – Господи, помилуй, Господи, помилуй, – зарядили певчие. Это у них выходило так ладно и жалостливо, что у Анисьи перехватило дыхание, заклекотало в горле и глаза налились слезами.
   Анисья вспомнила Прошку молодым красивым парнем. «Плясал-то как! Пойдёт кругом, да ногами зачеканит вприсядку, да плечами передёрнет. Мочи нет глядеть. Все девки обмирали. Любую бери. Вроде, и я любила его, – с удивлением припомнила Анисья, – сейчас и подумать – смех один. А сохла по парню. Петь начнёт частушки – обхохочешься. Голос у него звонкий. В нашей деревне поёт – в соседней пляшут. А частушечки всё лихие такие бывало наяривает, срамные.
   Прости, Господи.
   Век бы пел да плясал, а женился всё ж. Надьку взял. Девку хорошую, работящую. Ох, и дал он жизни ей! Уж как он ругался-измывался. И людей не стыдился, негодник. Напьётся – так и тумаков надаёт. Надька плакала и терпела всё, защищала его: Прошка мужик хороший, шебутной маленько.
   – Прости господи».
   – Господи, помилуй, Господи, помилуй, – тянули певчие, заглушая монотонный голос священника: «… Антонину, Николая, Александра, Петра…».
   «А как в город мы все уехали, на завод завербовались, Надька от него ушла. Нынче, говорит, свобода и равенство. Я с таким мужиком свихнусь и дочку психопаткой сделаю.
   Так и вырастила сама. Хорошая девка выросла. Институт кончила, образованная. В Бога не верит, в церковь не ходит, лба перекрестить не знает.
   Прости, Господи».
   – Господи, помилуй, Господи, помилуй, – дрожал воздух.
   «Так и жили они врозь на одной улице. Он пока здоровый был – работящий мужик, всё в руках горит: и слесарить и плотничать. На работу отказу в нём не было. Хоть днём, хоть ночью, когда начальство велит. Хваткий был мужик.
   А что заработает – всё пропьёт.
   Прости, Господи».
   «…протоирея Никона, младенца Ольгу…», – монотонно, как шум дождя, барабанил голос священника. «Господи, помилуй, Господи, помилуй», – почти без перерыва повторяли певчие.
   Весёлое февральское солнце переливалось радостью сквозь шевелящуюся тюлевую занавеску и ложилось широким пятном на пол. На стенах под стёклами теснились бумажные иконы в блестящих медных рамочках. Волны фимиама плыли по храму. Всё здесь казалось простым. И печаль на сердце от смерти Прокопия была тёплой и лёгкой. Анисья грустно усмехнулась.
   «Когда старый стал, калечный, пить бросил. Люто пьяных невзлюбил. Бывало, встретит кого подгулявшего, пойдёт над ним куражиться… Веселился он так.
Такой был заполошный да неуёмный, что не по нём – как клещ зацепится. Спуску не давал, хоть мужик, хоть баба. Как пойдёт с кем ругаться, только беги. Голос как труба, а слова, как на подбор, одни матерные.
    Прости, Господи».
   Анисья вспомнила, как прошлым летом во дворе перед её окном лежала дворняга и грызла кость. Прошка, сам хромой, с палкой, приковылял – хрясть зверя по спине. Собака завизжала и бежать. А Прошка вслед гогочет.
   «Со скуки он всё, от тоски, – вздохнула Анисья. – У дома во дворе целый день болтался с дедами, высматривал, кто куда пошёл, кто чего сказал. А уж врал про всех, такое нёс…
   Прости, Господи.
   И сам в церкву не ходил, и дочку не выучил. Ни свечи за него не поставит, ни лба не перекрестит.
   Прости, Господи».
   Запели «Со святыми упокой». Весь храм подхватил.
   – Со святыми упокой, – рокотал толстый лысый дядька справа. – Со святыми упокой, – пристраивался к его голосу дребезжащий тоненький голос старухи с белой косичкой, одетой одновременно в брюки и юбку. – Со святыми упокой, – закруглялся в свою немыслимую сторону сипловатый голос тётки слева, с лицом, похожим на круглую пухлую булочку с изюмом. Тётка выводила свою партию с таким удовольствием, что даже зажмурила глаза. Анисья радостно слушала полыхание голосов. Внезапно многоцветный звук всеобщего хора погас. Священник прочитал последние молитвы, повернулся к прихожанам:
   – Господь да упокоит всех от века почивших. А вас всех помилует.
   Все разом зашевелились, заговорили и двинулись ставить недогоревшие свечи на канун.
   Анисья снова вспомнила родную деревню. Дом дяди Егора. Черёмуху у калитки. Деревенские танцульки. Курносого сероглазого смазливого парня в набекрень надетой кепочке. Себя молодую-молодую. И улыбнулась. «Хороший был человек, сварливый только капельку. Царство ему небесное». Потушила огарок свечи, протёрла рукой глаз. Вздохнула, перекрестилась.
   «Вот и помянула соседа. А то ведь кому он и нужен, горемыка окаянный. Никто про него не вздохнёт, перед Богом не заступится.
   Слава тебе, Господи».
   И пошла из церкви.