Ч - 9

   Давыд Семёнович поплотнее прикрыл за собою дверь, без щелчков, повернул на два оборота замок,  на цыпочках прошёл к диванчику и прилёг.  Комната отдыха была ему убежищем, почти тридцать лет, как он стал редактором она  была вторым домом.  Случалось он неделями жил в ней, когда было много работы или просто не хотелось идти домой, а однажды, когда в Москве произошёл путч, он прожил в редакции два месяца, кресло под ним зашаталось, но сдюжили, не развалилась.  Он никогда не был убеждённым коммунистом и это не мешало ему отстаивать идеалы социализма, даже помогало в какой то степени быть не зашоренным, поэтому он всегда оказывался на передних рубежах, подхватывал всё передовое.  И в тот раз интуиция не подвела его, он первым в области поддержал новую власть и плавно перешёл в ряды новой России.
 
   И сейчас, похоже,  настал тот самый момент, когда надо выбирать.  Он встал с диванчика, прошёл на кухонку, поставил варить кофе, вспомнил, что не предупредил секретаря.  Попросил Зою, что его ни для кого нет, до завтра,- улетел на огненную землю, пить огненную воду.  Подошёл к окну, распахнул шторы которые редко когда открывал, улица ему всегда мешала, отвлекала, да и запах угарного, автомобильного дыма раздражал.
   Ему нужен был другой воздух и наверно поэтому в комнате висели два портрета рядом, два старичка.  Его дед, обрусевший немец, лихой казак и  Эрнст Хемингуэй, человек  широкой души.  Он посмотрел на них, потом в окно на примыкавший к зданию сквер, укрытый  свежим покрывалом белого снега, искрящегося в золотых лучах зимнего, яркого  солнца.  Синички пытались на него сесть, но утопали в нём, барахтались подолгу пока не получалась площадка с которой можно было взлететь, а может просто купались в мягком снегу, когда ещё такой случай предоставится.
 
   Справа от них дорожка, по ней удаляются две женские фигуры, очень знакомые, они десять минут назад сидели у него в кабинете такие боевые, бесстрашные.  А  отсюда, сверху маленькие, щупленькие, веточки сухой травы, подует сильный ветер, сломает и понесёт по улицам, по переулкам только и видели.
   Хоть бы не наделали глупостей, подумал он  и так стало их жалко, зашумел кофейник.  Давыд Семёнович плотно зашторил окна, сделал чашечку кофе со сливками, выпил пару глотков и опять прилёг на диванчик.  На душе было грустно и покойно, вот бы сейчас умереть,- подумал он- и не надо было бы себя изводить, всем было бы только хорошо, живите без меня, как хотите, я устал от вас люди.  И  от этих мыслей стало совсем грустно, вспомнил себя молодым.
   
   В четырнадцать лет он оставил записку,- Уехал на фронт бить врага - подсел на товарняк  идущий в западном направлении и будь таков.  Трое суток правдами, неправдами, меняя эшелоны, постоянно голодный, ехал под вагонами пока не попал под бомбёжку.  Эшелон немецкие самолёты разнесли вдребезги, а он выбрался из того месива без единой царапины, ещё сутки бродил по лесным болотам, пока не встретил десяток красноармейцев, которые потом стали партизанским отрядом.
   Два года он партизанил, стал лучшим снайпером, выполнял самые сложные задания.  И всегда, когда брал на мушку очередного фрица, говорил - извини братишка не я начал эту бузу.  Точно так же он дрался с пацанами, на улицах своего городка на Волге, никогда первый не задирался, но если нападали на него бил жёстко, что бы не повадно было в другой раз.
 
   Осенью сорок третьего их маленький отряд соединился с частями первого белорусского фронта, месяц проверяли их особисты, сортировали каждого.  Его и ещё двоих малолетних отправили в Сибирь учиться.  Так он там и остался, закончил институт со временем, женился и всё казалось в жизни сложилось.  Много ездил по сибирским стройкам, призывал людей на трудовые подвиги бодрыми статьями о светлом будущем, потому что сам искренно верил в партию, понимал её значимость.
  И вот она его предала, не посоветовалась, так самоустранилась.  Но и он сделал выводы, в отместку  переметнулся в другой лагерь, к волкам, это потом они стали медведями.  А тогда надо было рвать куски пожирнее и тащить, рвать и тащить, прятать подальше от таких же, ушлых и просто шакалов.
 
   Тогда то он и попался в эти сети вседозволенности, расставленные самой жизнью, взял то, что ему не принадлежало, отнял у бедного последнее,а в взамен ничего не предложил, хуже большевиков оказался.  И зачем ему  это надо было, на старости лет, жил  прекрасно в согласии с собой, пользовался всеми благами, ни в чём не имел нужды.  И на тебе вляпался, этот прокурор ходит, канючит деньги, проценты, вот главный вымогатель.  Он наверное втихаря мечтает вернуть тридцать седьмые , вот бы повеселились, гады.  Да хрена лысого вам, я лучше детдому отдам, хотя и там разворуют. Бардак...
   
   Опять заныло  сердце, он встал и прошёл в туалетную комнату, там долго смотрел на себя в зеркало, всё не нравилось в этом лице, ощупал его рукой и решил побриться.  На глаза попался помазок и складная бритва, он давно ими не пользовался, последний раз, восемь лет назад, когда ездил в командировку к охотникам на север,  решил тряхнуть стариной.
    Густо намазал мыльной пеной подбородок, щёки и привычным движением начал скоблить, бритва оказалась тупой.  Он поправил её на кожаном поясе и продолжил, теперь она плавно скользила по щеке, закончил щёки и приступил к горлу, снизу вверх, в зеркале крупным планом горло, бритва в руке, а если в сторону, подумал он.  Так тоже люди заканчивают свою жизнь, когда она становится бессмысленной и невыносимой.
   
   Рука предательски замерла, он попытался продолжить движение, не пошла, потребовалось усилие  сорвать её с места и она дёрнулась, в сторону.  Страх сковал тело, зрачки плавно расширились, он видел, как бритва выпала из руки и порез на горле раскрылся, словно разварившийся пельмень обнажив кусок мяса.  Крови не было, она застыла где то в жилах, всё остановилось и даже звук оборвался.  Через секунду, другую кровь ударила во все стороны, забрызгала зеркало, смешалась с мыльной пеной и поплыла вниз под белую рубашку.
  Такую же картину он наблюдал на войне, в прицел снайперской винтовки, когда пуля врезалась в лицо врага и тогда казалось, что брызги крови долетят до него.  И долетели, он судорожно зажал рукой рану, ноги подкосились и медленно держась одной рукой за стенку он сполз на пол.
 
   В голове путалась какая то бессмыслица, почему то всплыла прошлая осень, на даче он один копает картошку в сырой, холодной земле, ноги расползаются.  На лопату налипло столько, что она походит на кувалду и приходится каждый раз чистить её и каждую картофелину.  И всё равно,как не старался, два рядка не докопал, дожди затянулись на долго, а потом и вовсе всё ушло под снег.
   Неимоверным усилием воли он собрался с мыслями, решил побороться за жизнь,  а как не хотелось заставлять себя что то делать, лежи себе истекай кровью ничего же не болит, даже приятно, клонит в сон.  Но всё таки потянулся до кнопки, она находилась за косяком, оставалось только дотянуться, проползти метр, вокруг его уже образовалась лужа крови.
   Он напрягся всем телом, и опять поплыла зелёная картофельная ботва, никак нельзя за неё ухватиться, ноги скользят по полю, руки замёрзли и хочется всё время их согреть.  Ещё усилие и уже вот рядом, из последних сил он хватался за ботву и тащил её на себя, она выскальзывала из рук и он снова хватал её несгибающимися пальцами.  Она в конце поля становилась гуще, выше и предлагала сама себя: держись за меня, рви меня и карабкайся, карабкайся.
   
   И он дополз, вырвал последний куст и в глаза ударил белый, белый свет.  Такой яркой белизны, что глаза с трудом  привыкли к нему, белый свет плыл навстречу и никак нельзя было понять, что это, он расступался перед ним и продолжался снова.  Тогда он схитрил, бросился вниз вытянув вперёд руку и всё равно белизна ускользала, из под кончиков пальцев.  Он стал кидаться влево, вправо, ускоряться и тормозить, в конце концов понял, что невозможно обмануть, остановился и она остановилась.
   Где то совсем рядом капала капелька, слышно было, как она отрывалась, долго летела и звонко разбивалась.  Одна, потом другая, он сосредоточился  что бы понять, что это такое и вдруг белая пелена начала таять, появился силуэт.  Всё яснее, чётче, женщина белая, даже ресницы у неё были длинные и белые.
 
   Она смотрела на него большими, удивлёнными глазами и из них капали крупные прозрачные капельки.  Он узнал её, это она разговаривала с ним на поле, её голос не спутаешь ни с чем, он так же дрожит и волнует.
  Мария радостная, что то быстро говорила держа крепко его руку, пытаясь разглядеть в его глазах начало  хоть какой то жизни.  И она возвращалась, как к нему, так и к ней, они вместе пятьдесят четыре дня и ночи умирали и оживали, и снова жили.  Столько дней Давыд Семёнович пролежал в коме и всё это время только она верила и не бросила его, жила рядом с ним, ухаживала, когда все отказались.  Первыми соратники, а через месяц и родственники не выдержали, устранились.
 
 А сегодня великая радость, она зажжёт все свечи в храме и непременно обрадует батюшку, он единственный кто поддерживал её все эти дни, в беззаветной вере.