Слава

   Антоха наш хоть и свой парень – не из пугливых. Как из школы его отпустили, шапку в охапку, в город драпанул. «Укрощать, – говорит, – столицу буду. Без призору она торчит».
   Мамка-то его отговаривать. Неохота сынка из-за пазухи выпускать. Пугать стала:
   – Кому ты там нужен? Там, поди, и своих шалопаев девать некуда.
   Слухом-то земля полнится, и нам в Творожки надуло: дескать, без деньжат нос в ученье нынче не суй. Вот матка и жужжит ему:
   – На взятку нет у нас. А и было б, дак давать не обучен. Повели тебе взятку дать, осрамишься сам и всех под статью заведёшь.
   – Не, – говорит Антоха, – поступлю. Не чужой я, небось. Из страны приехал. Куда им деваться будет, как узнают, что я все задачки с учебника прорешил.
   Она на него руками машет.
   – Видали, умный какой! Те из другой книжки вытянут. Или спросят чего несусветное, и отломишься враз. Они там все обучённые, не лыком шиты, сумеют отшить грамотно. А обвалишься на вступлении, дальше куда? Деньги быстро растрясёшь. Потом чего? За мусорным бачком жить станешь, картофельными очистками обедать.
   – А я тогда работать пойду, – не сдаётся парень.
   – Насмешил совсем. В Москву заехать, чтоб работать. А то в ей трудиться некому! Да там трудись не трудись – всё пустое. Кто ж заметит в такой орде? Там под шумок только бездельничать ловко. С большого ума тако; надумать: за тысячу вёрст трепыхаться лететь, чтоб работать там. Нехай у нас в Творожках все сработано. – Притянула сынка за плечи. В глаза заглянула ласково. – Не дури, Антошенька, дома живи. Не то взлетишь орлом, да падёшь решкою. Только шишек набьёшь.
   Батя-то помалкивал всё. Тут не стерпел.
   – У молодца своя голова. На чужих шишках не научишься, ума не наберёшь. Пущай едет. Не зря ж народ весь туда сбегается, видать, не худо живут. Пусть попробует. А не слюбится, назад в Творожки примем.
   Видит мать, пришло время отдавать сына. Вздохнула, да делать нечего.
   – Ладно, – говорит, – раз отец разрешил, и я согласная. И то верно, в Москве жить – славы больше.
   Вещички в дорогу собрала. Распоряженья сделала. Наказала с грабителями дружбу не вести. На вокзале с цыганом в карты не играть. С худыми людьми не заговаривать. Если спросить надо у человека чего, познакомиться сперва: здрасте сказать, потом расспрашивать.
   Спекла пирог с капустой. В поезд посадила. Гудок просвистел – и нет молодца. Поплакала вслед да домой пошла.

   А Антоха-то наш не промах. Взял и вступил в институт. Да так запросто. Без обману. И кровать в общаге дали с тумбочкой. И стипендию отстегнули. Прям социализм какой-то. Недоразумение просто.
   Живёт он в столице, от радости земли под собой не чувствует. На крыльях летит. Дак немудрено. Койка его на восемнадцатом этаже стоит. К окну подойдешь – пол-Москвы видать. Всюду фонарики мигают, лампочки. Дома до неба, между ними машины урчат.
   И вся жизнь такая интересная.
   Днём ему лекции рассказывают, всю науку, какая есть. Пацаны за партой сидят, а перед ними профессора по очереди у доски навытяжку в познаниях отчитываются. Ну, он без спору слушает, старается, пишет всё в тетрадку себе. А сам, куда ни поглядит, всё дивуется. Какие всюду территории импозантные. Потолки высоты такой, что если в них глядеть – голова кружится. По стенкам в нижнем ряду пальмы растут, в верхнем – академики развешены. Под ногами полы блестят. Дома б по таким в носках ходил на цыпочках, а тут все запросто в ботинках бухают. От чудес этих у Антохи прям дух захватывает.
   После уроков так ещё веселей. Городишко-то большой, это не Творожки тебе. Всё Антохе наново, всего посмотреть охота. Сам себе голова. Призору нет. Вокруг сплошные возможности: хочешь – пепси пей ведёрками, хочешь – коньяк кушай с наркотиками, или в кабак катись, или в Третьяковку. Куда глаза глядят. В метро сколько хочешь кружись, хоть совсем сморись, делу нет ничьего. Весь мир в твоём желании. Выбирай. Вокруг дружки-приятели. Сам не сообразишь, помогут. Замотался он немного, конечно, спроста-то. Всю Москву не оглядеть, не заглотнуть враз. То в один конец несётся, то в другой катит.
   Прогуляться франтом хочется. Девчонку мороженым угостить. А денег-то тю-тю. Маловато выходит. Стал он на работу подряжаться. На кафедру лаборантом устроился. Слава велика – жалованье маловато. «Лучше бы, – говорит, – взяли профессором, там хоть тоже деньжонок маленько, но больше всё ж». – «Нет, – отвечают, – покамест так держись. Учёбу покончишь – профессором приходи». Видит Антоха, всё концы не свесть. Тогда он ещё дворником снарядился. Потом ещё подумал… Взялся газеты у метро прохожим подмётывать. Всюду деньги текут! И всё так складно складывается. Везде поспевает. Хотя крутая жизнь, да парень наш крутиться умеет. Одно слово – хват.
   С деньгами наладилось маленько – учёба кренить пошла. Пока профессора перед ним отчитывались, ничего вроде. Спокойненько. А как наоборот ему надо им отвечать, не очень-то дело уютное, когда у тебя и без ихней муры в жизни большой интерес имеется. Наш Антоха серьёзный парень, как конь, сессию вывез. Месяц не ел, не спал, конспекты перелистывал. Вывернулся. Творожки не подвёл.
   Сессию перегрёб. Отдышался слегка и задумался. Как  дальше быть?
   «Всё, – говорит, – у меня в возможности. Хочешь умным быть – будь, хоть профессором. Обождать только надоть маленько. Хочешь богатым быть – пожалуйста, хоть завтра Ротшильдом. И нынче не бедняк, а вон ещё зовут на заправку бока машинам мыть. Да не очень-то покамест надо». Раскидывает так он свои перспективы, вроде и блестят они, а всё не достаёт чего-то. Чувствует, утекает оно, времечко. «Бывало, в Творожках идёшь по просёлку как человек, узнают тебя, все здоровуются. А тут – никакой известности. Пока молодой – славу ковать надо». Как подумал он про то, тут пацан, который на соседней койке проживает, зовёт: «Иди, Антоха, в КВН играть, вакансия у нас открылась».
   Нашего парня два раза звать не надо. Сразу ухватил. И жизнь вскачь понеслась. Утром газеты раздаёт, вечером сперва пробирки моет с вниманием, потом улицу метёт с удовольствием. «Это для разминки, – говорит, – физкультпривет». Ночью репертуар разучивают: песни с подтанцовками тренируют. А днём на лекциях силу набирает – спит. Парень наш приспособился и тут. Глядит, не мигает. С доски всё в тетрадь пишет. Это для видимости. А взаправду – сам спит. Даже подхрапнёт другой раз. Как такое получалось, никто не разгадал. Он потом сам разъяснил. «Я, – говорит, – полушариями руковожу. Одно включаю писать, а другое спать. Потом в другую сторону переключку делаю». Во какой Антоха!
   Заглавную жизнь он ухватил. Самодеятельную. На барабане играть выучился и в бубен бить. «Это, – говорит, – главная партия – потому, хоть редко бью, зато все вздрагивают».
   И довольный живёт. Потому всему объяснение знает.
   Под конец-то его разлюляй-малины и совсем приключение вышло. Команда ихняя, где он в бубен стучал, стала вдруг побеждать везде. Тогда стал всё другое бросать потихоньку. Некогда. Газетки сперва. Потом метлу. С лаборантов сами попёрли. Так что ремень подзатянуть пришлось. Другой в жизни интерес вырос. В бою не закиснешь, дело бодрое. Одни перед другими петушками  прыгают, песни поют с куплетами, кто кого перепляшет соревнуются. И всё их институт впереди, потому физики они перспективные. Видит Антоха: и так дела невпроворот, а тут все события лекции клинят. Стал он чуточку их подгуливать. Не поделаешь ничего – главное выбирай. Слава-то не всем прописана. Проворонишь – не догонишь. В дураках останешься – учёным носом. Борьба всюду, естественный отбор. Под конец и вовсе чудо случилось, команда их всех других разбила. И зовут её на последний кадр в телевизор.
   Как весть така пришла, вся дружина ихняя ходить в институт бросила. Искусство с утра до ночи тренировать взялись. Киношники из них артель построили. Режиссёра и продюсера им привесили, гримёра и бухгалтера дали. Деньги в них закачивать стали.
   Враз надрессировали, на подиум выпустили. Народу нагнали уйму. Слева Антохины физики, справа их враги – фармацевты, посерёдке тоже недруги – психиатры. Свет будущей жизни. Любопытно глядеть, как они друг перед другом выпендриваются. Экзамен большой держут. Радость со всех так и прёт, как пена с кислого пива. В зал для реакции молодняк напустили с флажками. Со всех сторон камеры навели.
   Удалось впечатление. Три раза по телеку крутили. Правда, Антохины молодцы тут не победили немного. Место, конечно, заняли. Третье своё. Дак тоже ничего… Сперва-то скисли маленько. Потом в общаге на банкете обмозговали. Решили, те команды в допингах лучше волокут, потому обошли. На бутылке коньяка поклялись дело своё не бросать, дальше репетировать, в будущем году всех порубать.
   А в институте всё равно прогремели. Слава что шило в мешке, не спрячешь.
   Как прославились они, тут и сессия подкатила. Подлянка. Антоха оба полушария зараз включил. Всё подряд учить стал. За голову схватился, руками держит, чтоб познанья назад из башки не выскакивали. С всех наук ловко соскочил. Одну мутотень никак сбагрить не мог: алгебру линейную в многомерном пространстве. Как костью подавился. Уж очень путаная она. Направлений многовато: N штук, во все стороны торчат. Морока одна. С непривычки оно не лезет в голову. А без премудрости с института попрут. Тогда искусству конец. Решил Антоха напором взять. Сдавать её каждый день. Сперва со своей группой, потом с чужой, потом в другой поток сунулся. «Надоест, – думает, – меня слушать – примут». А профессор попался тугой, своё толкёт. – Не смыслишь, голубчик, ты ни фига. Ещё поучи. – Зато другим отличникам этот профессор оценку нарисовал, и враз знать забыл. А Антохе – внимание. Как углядит в конце коридора, бегом сворачивать бросается, боится, что парень его караулит: алгебру сдавать хочет.
   Всё ж вошли в положение власти. Замяли историю. Жаль ректору такого знаменитого игрока с института переть. Антоха со страху тоже предметом малость проникся. Формулы узнавать начал. Тогда ему лист в зачётке закрыли, печать поставили: к дальнейшему обучению, дескать, пригоден.
   На радости такой Антоха домой полетел, земляков проведать. Гостинцев всем накупил. Рубаху белую надел. Столичная штука, знаменитая, не деревенский, поди, охламон.

   Вот едет он. К Творожкам приближается. В глазах пейзажи бегут. Зелёные-весёлые. Сердце что синичка тенькает: сосны мимо плывут, озёра стоят, уточки в них купаются, акации все в жёлтых огоньках светятся. И так это весело ему. За плечами легко. Славно все дела приделаны. Столица за спиной стоит могутная. Впереди радостно. Дома ждут братишки, батя с матушкой. В сердце-то теплёхонько так, будто снутри солнышко припекает.
   А в голове песня так и пританцовывает, гвоздь концерта ихнего с телевизора. «Мы маленькие птички, прелестные физички, порхаем и поём…» – это девчонки кавээнские распевают, Антоха им в бубен такт подбивает. Потом – бум! – та-та-та! – в барабан бухает. Тут его крупным планом, во весь экран. На всю страну! – А после профессор дурашливый этот со своей безразмерной арифметикой. И невдомёк ему, учёному пеньку, что жизнь-то она не в том совсем…
   И катит Антоха в этих нежных воспоминаниях. В окно глядит. К дому вот-вот приедет. Тут чувствует, смотрят на него другие внимательно. Тётка с корзинкой, в которой кот живёт, всю дорогу ему палец для утешения в дырку совала, на кота своего не глядит теперь: с Антохи глаз не сводит. Девчонка с бантом будто леденец сосёт, а сама за ним подглядывает и ухмыляется. Дед у окна тоже всё в его сторону посматривает и сказать, вроде, чего хочет, да не отважится никак.
   Понял тут Антоха всё… Слава за ним пришла! Сердце от радости до горла прыгнуло, после вниз куда-то свалилось. В животе защекотало. «Автограф, небось, от меня хочут, токо стесняются». Приосанился тогда парень. Одним глазом в окно глядит, другим за публикой присматривает.
   Приехал однако. Встал, выходить собрался. Всё ж не выдержала тётка, что так уйдёт, да и говорит.
   – Сотри с носу комара.
   Тут и дед подкивнул.
   – Эвона какой большущий размазан.
   Антоха нос утёр. Тогда они отворотились и дальше в окно смотреть стали.