Солнечный ветер

   Платон Петрович прочёл последнюю страницу. Аккуратно сложил стопку листов и с удовлетворением подытожил: «Отличная работа. Теперь можно и подкрепиться». Спокойная и надёжная радость расширяла грудь. Он встал из-за стола, и ему показалось, что он стал выше ростом, тело его помолодело. Платон Петрович отправился на кухню. Вроде и ноги идут твёрже. «Блестящая работа», – думал он, глядя в мутное, давно не мытое, кухонное окно на серую стену противоположного дома. Он зажёг газ и поставил чайник. «Работа обобщает всю математику, определяющую законы движения солнечного ветра. – Мощная работа.
   Вселенная, космос, безвоздушное пространство, тьма, пустота… это отсюда, из этой точки отсчёта. Из этой кухни. Но есть другой отсчёт. Абсолютная всемирная система координат. И если глядеть из неё, то пустота здесь: в облупившейся штукатурке соседнего дома, в покосившейся водосточной трубе, в горбатом асфальте. А вселенная – она наполнена смыслом и движением. Планеты, звёзды, они не нарисованные на небе мерцающие точки, а живые самостоятельные сущности. Да… это живой: дышащий, пульсирующий, движущийся мир, с конкретными объектами. И задача состоит в том, чтобы понять, уловить, сформулировать правила, законы, по которым живёт эта материя. А если ты понял пружины, двигающие звёзды, то ты приблизился к первооснове сущего.
   Интересная штука математика. Если бы не было звёзд и космоса, то она бы была лишена всякого смысла. – Так, пустая плоская мертвенная эквилибристика. Гимнастика для ума. Но когда она вкладывается, как костяк, в движение космической материи – она становится реальностью. Такой же реальностью, как и космос.
   А интересно, была бы математика без человеческого разума? Сомнительно, что была бы. И зачем бы она была? Ведь человек её выдумывает, проговаривает, воплощает из небытия, оттачивает и шлифует и далее использует.
   И непроявленная человеческой мыслью, распределённая, «размазанная» во вселенной, не сжатая в систему логических понятий – математика была бы лишена смысла.
   И интересно, был бы я, Платон Петрович, без математики? И без космоса?
   Может, и был бы. Но это был бы не я, а так – червяк; земноводное, пресмыкающееся. И какой бы был смысл во мне? И в этой кухне? И в этом чайнике? Ровно никакого. И какая бы была принципиальная разница между мной и ящерицей, неподвижно лежащей на солнышке? Или муравьём, снующим взад-вперёд: дом-работа, работа-дом. Одним из неисчислимого множества одинаковых неразличимых элементов, с бессознательными инстинктами вместо разума.
   Но мне даровано иное. Я – творец, я – создатель, я – восприемник вселенской гармонии, смысла, причины. Я знаю разгадку, я нашёл и показал её въявь. И если я улавливаю всеобщий смысл – значит, и я имею смысл. – Он поглядел в окно, увидел своё тусклое отраженье на стекле и весело улыбнулся ему:
   – Это вам не хухры-мухры. “Ай да Платон Петрович – ай да сукин сын”.
   Как просторно и спокойно на душе. Статья блестящая. Удивительно, сорок лет тому назад я был молод, силён и самонадеян, но тогда я не смог бы написать такую работу. А теперь я могу делать мощные исследования, а сам… ужас: совсем развалина» ...
   Гнусаво заскрипела дверь в конце прихожей, послышались приближающиеся шаркающие шаги. В кухню пришла пообщаться соседка, Анфиса Ивановна.
   – А что, Петрович, у тебя батарея тёплая?
   Платона Петровича покоробило амикошонство. Но замечания он не сделал. В начале их знакомства он пытался обучить новую поселянку вежливости, но та была как кремень: «Ты говори чего тебе ндравится, а я белены не объелась, ещё буду тут царимонии с соседями устраивать». Так у них и установилось: он к ней обращался на «вы», а она к нему попросту.
   – Да, тёплая.
   – И у меня тёплая. Вот пойди посмотри сам.
   – Не хочу, Анфиса Ивановна.
   – А в позапрошлом-то году какая была батарея! Прям ледяная. А нынче – тёплая. Эта власть о нас больше думает. Ты за кого нынче голосовать пойдёшь? За Прошкина или Тришкина?
   – Не знаю, не думал ещё.
   – Чайник-то гляди, кипит-убивается.
   – Да. Спасибо. – Платон Петрович взял чайник и понёс его к себе в комнату.
   – А вот надо знать, надо думать, за кого голосовать, надо сознательным быть. Один ничего не думает… другой ничего не думает… А кто думать будет? Вот потому у нас всё из рук валится, что не хотим думать, за какую власть голосовать. Всё тяп-ляп. Лишь бы не меня. А я бы тут в сторонке к батарее притулился и писал-поскрёбывал, бумагу марал, мух считал… – неслось вслед.

   – Ну вот, ушёл мой Плутон, – вздохнула соседка. – И потрендеть не с кем. Пойду Шуре позвоню.
   – Шура, а-л-л-ёё.
   Эт ты? При-в-е-ет.
   Угадала кто?
   Ага, эт я, Ася.
   Ну, ты как там? Ничего?
   И я ничего.
   А мой-то Плутон, ой, не могу, что тут отчебучил! Он тут счас сидит за стеной, так я шёпотом. Я вчера зашла в евонную комнату, так, случайно, когда он в булочную ходил, батарею поглядеть: как она тёплая или не тёплая. Захожу, значит, никого нет. Смотрю: где, чего. А на столе, значит, – ой, ты помрёшь сейчас со смеху, – листики лежат. Сочиняет он всё, «профессор» – одно слово. И там всё какие-то закорючки непонятные, цифирьки, крючочки, ну, как всегда, знаешь его, всё выпендривается. И слова разные вокруг. Да так всё ровненько, аккуратненько. Видать, куда-то печатать затеял. Ну, я читать не стала. Это мне за очками надо к себе в комнату идтить. Смотрю я первый его листик, а там написано – ой, умрёшь: «солнечный ветер» – совсем дед с ума спятил, вот так Платоша!
   Ага! Гы.
   Да нет, так-то он не вредный. Нет, сразу не понять: псих-не псих. Нет, тихий такой.
   Да, теперича поосторожней буду.
   Если чего – позвоню.
   Пока.
   Анфиса Ивановна положила трубку. «Кому бы ещё позвонить? – Она почесала подмышку. – Позвоню Глаше».
 
   Платон Петрович налил чай, отрезал кусок булки, намазал маслом. И принялся жевать.
   «Вот и всё. Задача сделана. И, как всегда после конца крупной работы, два чувства: одно – уверенность в том, что за твоими плечами серьёзное дело и ты сам серьёзный, значимый человек, что жизнь твоя имеет оправданье. И тут же второе ощущение: головокружительная свобода, как у ласточки, парящей над крышами. Будто под тобой ничего нет. И перед тобой чистый лист бумаги. Нужна новая задача, тема, работа. И будет в ней успех или нет – полная неизвестность. Никаких гарантий: “либо пан – либо пропал”. И один у тебя посох-поводырь – интуиция. – Платон Петрович посмотрел в окно. – Как упрощается человек со временем и укорачиваются его мечты. Когда-то я мечтал жить наверху, на шестом этаже: смотреть на небо, на крыши, 
парить над городом. Чтоб в моём жилище было много-много света. И мне казалось, что этот свет может войти в меня и наполнить мою жизнь радостью. Смешно сейчас даже и вспомнить об этом.
   Нет ничего теперь милее моего бельэтажа – три ступеньки вверх – и я дома. Этот рассеянный полумрак-полусвет за окном – такой уютный. И та стена напротив кажется знакомой до боли. – Он вдруг представил себе, что подходит к окну, а стены напротив нет, вместо неё сквер, клён, скамейка – пустота. Платон Петрович внутренне содрогнулся. – Нет, нет, только не это! Это была бы катастрофа. Пустота, бесконечность мира неотступно стояла бы передо мной, не давала бы сосредоточиться, сконцентрировать свой мозг для решения главных задач. – Но, слава Богу, стена на своём месте. Этот уютный обжитой мир не разрушен. И, кажется, в этом дворе-колодце совсем другой век, другое время: студенистое, неподвижное. Оно течёт медленнее, и потому, находясь здесь, можно гораздо больше сделать.
   Я люблю смотреть в своё окно на знакомую стену, люблю её, и асфальт, и водосточную трубу, люблю спокойной ровной любовью, которая длится много-много лет и переросла в привычку, ровную уверенность, что ничто не обманет и не подведёт здесь: всё будет стоять вечно. Как спокойно и комфортно знать это. Единственное новшество – вот то рыжее пятно рядом с водосточной трубой. Но и оно сильно не отвлекает, ведь отсюда не разобрать, какое слово там написано. – Ох, уж эта всеобщая грамотность! Но, наверное, лет через пять, если дождь не смоет его, я привыкну и к этому знаку времени и, может быть, полюблю его.
   И вся эта комната-каюта, наполненная вещами-воспоминаниями. Мой старинный друг – письменный стол, ты мой верный конь, мой надёжный спутник. И таинственный бесконечный шкаф с книгами. И комод с незадвигающимися ящиками и отбитым углом. Как было бы ужасно, если бы на его месте вдруг оказался новый комод! В 
вещах есть неподвижная тишина и умиротворенность, которые слиты с моей душой. И к предметам постепенно прирастаешь. Со временем начинаешь понимать их на каком-то сокровенном уровне…»
   За дверью послышались вздохи, ворчанье, что-то заскреблось, дёрнулась медная ручка, дверь покачнулась и приотворилась. В комнату просунулась голова Анфисы Ивановны.
   – Платон, борща хочешь? Я вчера такой свеклы;; купила! Здоровая такая, красная – не поверишь.
   – Не хочу.
   – Ну, не хочешь – не ешь. Ты попробуй только. Одну поварёшечку. Такой свеклы; ты, небось, никогда не видал.
   – Спасибо, не хочу, Анфиса Ивановна, некогда мне.
   – На себя-то посмотри: в чём душа держится? Совсем доходяга. А поесть ему некогда. Нос воротит.
   Платон Петрович нахмурился.
   – Перестаньте, оставьте меня в покое. Идите к себе.
   – Я ж по-свойски, Петрович. Ну, кто тебе правду-то скажет? Кому ты нужен? Неча губы-то надувать. Учёный-то ты, может, и разучёный, а борща сварить не можешь. – Платон Петрович поднялся и решительно направился к двери.
   Голова соседки быстро исчезла, и створка затворилась. Он повернул ключ. Возвратился на прежнее место. «О чём-то я думал очень важном? – Взгляд упал на стопку листов на столе. – Да, вот оно. Стопка бумаги, маленький белый, почти невесомый кусочек материи, а в ней заключено объяснение движения солнечного ветра, неиссякаемого потока частиц, летящих во вселенную от Солнца. Великое – в малом. И мысль нематериальная, которую нельзя потрогать рукой, но совершенно объективно существующая во вселенной и лежащая сейчас на этом ветхом письменном столе, стоящем в комнате коммунальной квартиры на Васильевском острове. Забавно, абсурдно: мысль громадная абстрактная, повелевающая жизнью звёзд, лежит, прячется в стопке крохотных листков, в микроскопической точке пространства, обозначенной точным адресом. И теперь эта мысль, обнимающая законы мироздания, моя мысль, уже не принадлежит мне, она ничья, всеобщая. Она всея мысль. Она вне меня, как само Солнце и сам солнечный ветер. Но является ли мысль – реальностью? Нет, всё-таки мысль – это нечто типа эфира. Значит – нереальность? То есть здесь, на столе в стопке листов, сосредоточена объективная реальность нереальности? Или нереальность реальности. Нет, я, кажется, запутался…
   Реальность или нереальность, будет ясно завтра. Завтра понесу статью в “Вестник науки”. – Он представил себе мясистое лицо редактора доцента Корытова. И червь сомненья шевельнулся в душе. – Если возьмёт – реальность».

   Платон Петрович вошёл в обшарпанное здание бывшего физического института. Поднялся по старинным обтоптанным ступеням, открыл громадную, некогда помпезную, а нынче облупленную скрипучую дверь с фанерками, вставленными на место, предназначенное для стёкол, и покрашенную коричневой краской. На двери красовалось внушительное объявление, подписанное самим ректором, грозно предупреждающее, что за курение в университете неминуемо последует исключение. «Нам не страшен серый волк», – подумал Платон Петрович и потому, что был заштатным учёным, и потому, что никогда не курил. Он вошёл в огромный тёмный вестибюль. Единственным источником света в помещении был жёлтый свет от лампы, льющийся из квадратной дыры-окна в большой деревянной будке. Будка громоздилась у стены рядом со входом. В её окне виднелась склонённая голова вахтёра, видимо, занятого разгадыванием кроссворда. Вахтёр поднял рассеянный взгляд на посетителя и, не сочтя появление гостя достаточно интересным событием, тут же снова опустил голову к газете. Платон Петрович повернул на чёрную лестницу. Из-под его ног прыснули три тонкохвостые разноцветные кошки. Лестница была усыпана белыми светлячками-окурками. Он поднялся на третий этаж, вошёл в небольшой коридор и остановился перед обитой дерматином дверью с аккуратной табличкой «Доцент Аникей Антипович Корытов».
   «Вот и пришёл», – сердце Платона Петровича забилось неровно. Он приложил руку к груди, будто пытаясь приостановить расходившееся сердце. «Наверное, от крутой лестницы. Надо обождать – пусть успокоится. Что-то будет?» Он постучал – никакого отклика. Ватная дверь хранила молчание. Он надавил на тяжёлую дверь и вошёл. Комната была небольшая, но обставленная со вкусом. В центре стоял широченный письменный стол, за которым возвышался дородный мужчина. Доцент Корытов сидел вполоборота перед компьютером и изучал таблицу на экране. Молчанье длилось минуту, другую, третью. Платон Петрович решил, что про него забыли, и хотел уже произвести какой-нибудь звук: покашлять или поскрипеть ботинками, но внезапно Корытов развернулся к посетителю. Одутловатое лицо Корытова прорезала тонкая скупая улыбка.
   – А, Платон Петрович! Какими судьбами! Чем могу служить? – Он поднялся из-за стола, тяжело расправив большое рыхлое тело, и протянул гостю огромную пухлую ладонь. – Присаживайтесь. Что новенького? – Серые маленькие глаза Аникея Антиповича смотрели на гостя прямо и насмешливо.
   – Статью принёс, для вашего сборника, Аникей Антипович.
   – Очень хорошо, давайте сюда. «Солнечный ветер». Ишь, как высоко залетели! – Он полистал работу, поморщился. «Формулы, формулы – неужели нельзя по-человечески», – думал Корытов. Формулы он категорически не переносил и всегда пропускал, но вслух об этом не говорил. Тем более что имел большое число работ, уснащённых формулами, в которых возглавлял список авторов. Он считал, что писать и читать формулы должны узкие специалисты, а также разрабатывать аппаратуру и вообще делать работу. «Мои сотрудники», как снисходительно он их называл. О себе же   
думал исключительно как о широком специалисте и поэтому никогда не опускался в существо дела, а ограничивал свою деятельность коммерческими и политическими вопросами. «Ничего не поделаешь, – вздыхал он, – кто-то должен и деньги считать». Корытов ещё раз поворошил листочки статьи, помычал многозначительно и подытожил про себя: «А с другой стороны, текст с математикой смотрится красиво – монументально, то есть фундаментально».
   – Ладно, я беру. Пусть читают рецензенты. – Отложил статью. – Условия знаете? Мы теперь на самоокупаемости – авторских экземпляров не даём. Если захотите – купите книжку в магазине.
   – Хорошо, – согласился Платон Петрович.
   – До свиданья, – сказал Корытов и повернулся к компьютеру.
   Платон Петрович попрощался со спиной редактора и вышел.

   Когда за посетителем закрылась дверь, Аникей Антипович потёр руки: «Отлично, ещё одна статья. Теперь можно идти в издательство, объём есть». Он откинулся в вертящееся кожаное кресло и поворотился к книжному стеллажу, где на полке стояли одинаковые книжки с голубыми корешками. «Все – мои! – радостно думал Корытов. – Девять выпусков. Десятый будет юбилейным. И какие авторы – класс: доктора, академики!.. А я над ними главный. Все, голубчики, в моих руках: хочу беру, хочу не беру. И на первой, самой главной странице, которую все читают: “Редактор доцент А.А. Корытов” – будьте любезны. – Так-то вот!»


   Платон Петрович затворил дверь и вышел, сияя, на площадку. Хотелось смеяться и петь. Вниз по лестнице он спускался по-мальчишески пританцовывая и припрыгивая. Взглядом знатока поглядел на отполированные перила, примериваясь к тому, чтобы съехать по ним вниз, но передумал, а вместо этого замурлыкал себе под нос: «По Дону гуляет, по Дону гуляет, по Дону гуляет казак молодой». Навстречу, дымя сигаретами, поднимались три молоденьких студента. Платон Петрович любовно глядел на их нежные честные лица, особенно ему понравилась лобастая белобрысая голова первого паренька с добродушно оттопыренными ушами. «Смена! Наша смена. Здравствуй, племя младое, незнакомое!» – пропелось в мозгу. Он отскочил в сторону и прижался к стене, уступая дорогу.
   – Андрюха, ты к мухе Феде идёшь? – спрашивал понравившийся Платону Петровичу белобрысый студент своего товарища.
   – Ну его на фиг, пусть у него без меня мухи дохнут, – отвечал кудрявый черноволосый детина.
   – А сдавать-то всё равно придётся, он вредный, всех заваливает.
   – Сдам, куда он денется… – удалялся вместе со студентами разговор.
   Платон Петрович сообразил, что речь идёт о профессоре Фёдоре Фёдоровиче Мухине, и удивлённо пожал плечами: «Чудаки, такое светило, как профессор Мухин, и мне не грех бы послушать».
   Платон Петрович снова ступил в тёмный вестибюль, из-под лестницы на него пристально, не мигая, глядели три пары флуоресцирующих кошачьих глаз, будто молчаливо спрашивая о результатах визита.
   – Взял Корытов, взял! – радостно сообщил им учёный. Он направился было к котам со словами «кыс-кыс», намериваясь их погладить, но коты мгновенно исчезли в дыре под лестницей.
   Из деревянной будки у выхода на него смотрел всё тот же вахтёр таким деревянным взглядом, что было ясно: ему сообщать об успехе у Корытова совершенно излишне. И, ничего не говоря, Платон Петрович вышел вон из мрачного дома науки на солнечный свет.
 
   Как на крыльях он парил вдоль здания Двенадцати коллегий по длинному университетскому двору. Вышел за ворота, на всегда празднично сияющую набережную Невы, прошагал без всякой одышки до Первой линии и, наконец, ступил на Большой проспект. Широченный проспект вольготно раскинулся через весь остров. Это уже, считай, дом. Платону Петровичу нужно пройти лишь несколько кварталов, свернуть на родную линию, миновать четыре дома, нырнуть во двор – и он у себя. Но возбуждённая успехом душа его стремилась вперёд. Хотелось идти и идти, парить вдоль знакомых зданий, глядя в небо на высокие изящные ветви клёнов, дышать сырым свежим воздухом; шагать неутомимо, хоть до Гавани, как бывало в прежние молодые годы. В порыве восторга он прошёл несколько лишних линий. Сердце стало неровно подпрыгивать. «Это, наверное, от радости, – подумал он. – К тому же здесь всё так знакомо, что я могу, закрыв глаза, прокручивать весь проспект в голове, сидя в своей комнате», – и он повернул к дому.
   «Скоро выйдет журнал. Все прочитают. Блеск идеи ошеломит всех. Это будет событие в научном мире. – Душа его ликовала и переливалась радостью. – Если внезапно погаснет Солнце, то свет его лучей ещё некоторое время будет согревать Землю и солнечный ветер будет обдувать планету.
   И мысль изречённая будет плыть и плыть во вселенной, оторвавшись от автора, породившего её. “Нам не дано предугадать, как слово наше отзовётся…”» – Платон Петрович перешёл через улицу и углубился под арку своего двора…


   В большом светлом директорском кабинете в глубоких кожаных креслах у журнального столика сидели двое: сам хозяин, Антон Борисович Заботкин, и молодой начальник отдела – Слава Пахарев. Антон Борисович, полный холёный, изображал само добродушие и снисходительность. Слава, сухопарый мужчина средних лет, держался подчёркнуто 
корректно и внимательно по отношению к шефу. Слава только что вернулся с конференции и отчитался директору о поездке.
   – Что ж, молодец, всё сделал. Может, и контракты будут… А сейчас у тебя что? Какие планы на лето? – спросил Антон Борисович своего коллегу.
   – Планов выше головы: Казахстан, Якутия, Архангельск. И везде громадные площади. Договоры заключили, а людей нет, – нервно отвечал Слава.
   – Ничего, выкрутишься. Были бы деньги – людей найдёшь.
В двери появилась секретарь Светочка:
   – Антон Борисович, вам журнал от Корытова.
   – Спасибо. Давай. – Секретарь подала журнал и исчезла.
Антон Борисович взял журнал, покачал его на ладони, оценивая вес:
   – Ишь, сколько набухали академики. Учись, Слава – пиши. Тебе пора бы защититься. – Слава вспыхнул. Он давно мечтал о диссертации, страстно и мучительно, как о невесте, и одновременно стеснялся своей мечты.
   – И рад бы, да некогда, Антон Борисович. Я всё планы пишу да проекты… – Слава думал, что его станут уговаривать, но директор спокойно согласился:
   – Планы, конечно, тоже надо.
   Директор пролистнул толстый журнал:
   – Есть ещё чудаки. Формул-то, формул наворотили! Ведь и не получают почти совсем. А всё ещё пописывают. Ничто-то их не берёт. Вот уж верно говорят: если Бог хочет наказать человека – он лишает его разума.
   Антон Борисович добрался до оглавления и принялся читать: – «Новое решение уравнения диффузии для слоистой среды» – совсем бездельникам нечем заняться, старого им решения мало. Да и среды такой слоистой не бывает в природе.
   «Возможности глубинных зондирований в Арктике» – на глубинах десять километров! – рехнулись ребята. Кому это надо? Несчастная Арктика. Мороз – ух – брр…, глубина – хо-хо! – бред сивой кобылы. Нам и Крым на фиг не нужен, а тут Арктика-Антарктика!
   А это что в чёрной рамке: П.П. Ласточкин. Статья «Солнечный ветер». Да… Вот тебе и ветер… А кто же это такой? Слава, не знаешь?
   – Нет, не слыхал.
   – Гм. Ласточкин… Ласточкин… А! Так не Платон ли Петрович? Неужели? Это который тридцать лет тому назад занимался вулканами на Камчатке.
Надо же!.. Так он ещё жив?
   То есть теперь умер. Всё-таки умер. Да-а-а …

   И он закрыл книгу.