Точный расчёт

   Увертюра

   По мне, самое наилучшее время жизни – конец недели. Когда попадаешь в конец пятницы - весело на душе.
   Будто карабкался целую неделю в гору и влез, наконец, на её макушку. Теперь можно утереть пот со лба, вытряхнуть песок из сандалий, сесть на камушек, налитый солнечным теплом, и осмотреться вокруг.
   Хорошо глядеть назад на наработанную за неделю работу: на гору шайбочек, железных коробочек, сложенных в углу; на лихо написанный доклад для начальства; на выметенный длиннющий коридор; на объезженную новоукраденную компьютерную программу; на сданный зачёт по литературе… – да мало ли ещё какие свершения можно созерцать, глядя в спину удаляющейся неделе. И даже если многое не сложилось, как того хотелось бы, с тёплого вечернего пригорка весело смотреть вперёд в бескрайнюю перспективу неба, подрумяненного закатом, вдаль на вереницу будущих дней, где непременно произойдёт всё загаданное.
   Весело думать о завтрашнем дне, когда ты как вольная чайка, расправив мощные крылья, помчишься на свою деляночку под городом, величаемую дачей, и будешь кружиться над бледными реденькими хвостиками моркови и мясистыми листьями свёклы, будешь приколачивать душистые сосновые палочки к крыльцу... Сколько замечательного может произойти в твой завтрашний вольный день.
   А может быть, ты будешь полёживать на старом скрипучем диване, не вмешиваясь ни в какие события внешнего мира, полностью погружённый в свой бездонный внутренний мир.
   Чем не сладостная картина будущего!
   Именно потому так располагает пятница к расслаблению души и парению ума.


   Действие первое

   В такую чудесную пятничную пору три товарища, прекратив созидательную суету и отпустив начальство по домам, организовали маленькое неформальное мероприятие, по случаю… но, ей-богу, был какой-то совершенно из ряда вон выходящий случай.
   Друзья расположились вокруг стола за старым шкафом, набитым всякой полезной дрянью: проводами, железками, радиодеталями, верёвками, пыльными книжками и бездной других предметов, созданных неутомимым человечеством, которые лень по-настоящему выбросить, но разумнее сложить до времени в шкаф: вдруг появится в них когда-нибудь нужда.
   Колченогий, прислонённый для устойчивости к шкафу стол был покрыт клеёнкой с огромным красным попугаем. В клюве диковинная птица держала громадный заморский цветок, а её умный глаз косил в сторону зрителей, будто испрашивая их одобрения.
   К тому времени, когда мы застали наших героев, кроме попугая на столе красовалась почти опорожненная уже бутылка коньяка и холостяцкая закуска: хлеб, сыр, колбаса, две пластмассовые плошки: одна с ломтиками селёдки в масле и другая с непонятно из чего составленным, фиолетовым салатом.
   Приятелей, как мы уже обмолвились, трое. Автоном Власович – высокий сутулый костистый мужчина с совершенно седыми редкими кудрявыми волосами. Во взгляде его серых немигающих, глубоко посаженных глаз с короткими белыми ресницами есть что-то пронзительно-птичье. Его тело отличает особая сцеплённость членов. Когда для обыкновенного человека достаточно лишь просто повернуть голову, Автоном Власович поворачивает вслед за ней всё туловище, будто он не человек, а бронзовый монолит. Эта его особенность придаёт особую значительность движениям. Сейчас Автоном Власович сосредоточенно занят нарезкой дополнительной порции колбасы. Кондратий – крупный одутловатый мужчина с размашистой жестикуляцией. Голова его почти совсем лысая. Только на висках и затылке топорщатся и переливаются на свету пушистые остатки русых волос. Третий в компании – маленький подвижный Савелий. Он, насмешливо смотрит на друзей, как сокол, выжидая момент, чтобы взмыть в воздух и захватить зазевавшуюся добычу.

   – Вот так порезал! – развеселился Савелий. – Ай, да Автоном Власович. Глаз – алмаз. Ты, небось, всю жизнь служил в палате мер и весов.
   – Весами, – пробасил Кондрат.
   На тарелке лежали куски колбасы совершенно одинаковой толщины, будто нарезанные не человеком, а механизмом. Автоном Власович от удовольствия слегка прикрыл веки и, как кот, которому чешут шею, едва заметно улыбнулся углами рта.
   – Это что, мы тебе, Автоном, зададим другую задачу: а ну, разлей поровну. – Кондрат ухватил за горло почти пустую бутылку коньяка и поставил перед Автономом. Тот крякнул, хитро улыбнулся, выстроил в ряд три стопочки. Взял бутылку, покачал её в руке, взвешивая, поглядел на свет, прищурился и разлил. Уровень жидкости во всех стопках был одинаковым, будто отмерян по линейке.

   Красный попугай на клеёнке от удивления приоткрыл клюв, едва не выронив заморский цветок, но вовремя спохватился, поймал растение и зажал его ещё крепче.

   – Ну и мужик! – взревел Кондрат.
   – В цирке показывать можно, вместе с танцующими пуделями, – поддержал Савелий.
   – Нет, браток, тут дело круче. Автоном, а стреляешь ты тоже без ошибок?
   – И стреляю ничего себе, – усмехнулся Автоном.
   – Так это же карьера! Автоном – снайпер. Представляешь, ты у бандитов – снайпер. Самый уважаемый человек. В любом споре последнее слово за тобой. А деньжищи какие! Чего ты молчишь? Сколько ты на нашем вшивом заводе получаешь? Шесть? Восемь?
   – Отстань от него, – вмешался Савелий, – не смущай мужика, а то он и впрямь бандитом станет.
   – И отлично, и мне протекцию сделаешь.
   – А тебя-то там куда? У них же не богадельня.
   – А меня наводчиком к налётчикам, – с энтузиазмом ударил себя по колену Кондрат.
   – Хватит трепаться – пора за дело браться. Всем налито? Кто тостует?
   – Давай я скажу, – вызвался Кондрат. – Ну, мужики, за нас. При социализме жили ничего себе, при перестройке попоганее, но ничего себе, может, и при капитализме как-нибудь перетопчемся. За нас, за детей наших.
   Дружно опорожнили стопки.
   – За твоего Наума. – Подмигнул Савелий Автоному. – С ним-то уж точно не пропадёшь. С таким богатым. Небось, с ним как за каменной стеной.
   Автоном раскраснелся от коньяка и похвал.
   – Поживём, увидим. Пока я сам себя кормлю, ещё ему отстёгиваю.
   – А ему-то зачем? – удивился Савелий.
   – У меня лишнее остаётся, а у него деньги крутятся, в дело идут.
   – У него ж две фирмы! И берёт твои остатки от пенсии? – изумился Кондрат.
   – Во-первых, не остатки, а всю пенсию. Я ведь и зарплату пока получаю.
   – Так пенсия твоя – курам на смех с его-то оборотами. Он, небось, возьмёт да и забудет тут же. Вроде как на кино батька дал.
   Из-под седых бровей остро сверкнули глаза Автонома Власовича.
   – Он забудет, я не забуду. Я всё записываю. У меня счёт. Деньги счёт любят.
   – Надо, чтоб твой счёт с его расчётом совпал ещё. Думаешь, совпадёт? – подзадоривал Кондрат.
   – Уж очень он у тебя быстро раскрутился, – сказал Савелий.
   Автоном Власович был несколько разгорячён атакой приятелей. Тонкие губы его улыбались, а глаза смотрели жёстко и серьёзно.
    – Вы думаете, почему он так крепко встал на ноги? – Моя школа. Пока тут все в социализме бултыхались, как утки в пруду, в молочных реках с кисельными берегами – напьются граждане-трудящиеся этого киселя, и сами как студень – я его смышлять учил: человек – дрянь: сейчас друг, завтра враг, если ему не потрафишь. Деньги – это серьёзно. Лежит она, пусть одна денежка, а уже не подведёт. Что захочешь, то за неё и возьмёшь, что душа пожелает. А две денежки в два раза лучше. И всё тут просто, ясно и крепко. Никакой метафизики. Всё просчитать можно. Во всём должен быть точный расчёт.
   Пока Наум в школе учился, я ему деньги так давал, как детёнышу. А когда в институт пошёл, был у нас с ним мужской разговор, как у партнёров по делу. Договор, что учиться он будет серьёзно. Деньги на житьё я ему буду давать, а как он ими распоряжаться будет – его дело. И всё, что платил ему, всё записывал. До восемнадцати лет так давал, а после – записывал. Каждую копеечку. Деньги счёт любят. Это не листья клёна: ветер подул, по земле раскидал – и поминай, как звали.
   – Ну, ты даёшь, Автоном, – удивился Кондрат.– А что, если мороженое парень захотел, а ты купил. Это тоже пишешь?
   – Мороженое сам пусть себе покупает. Я не покупаю. Я деньги даю.
   – Это ты с ним такой строгий или со всеми? И жене не покупал?
   – И жене ничего не покупал. Деньги давал.
   – Ужас один! Бедный Наум. – Кондрат вытер пот со лба.

   Красный попугай на клеёнке покачал изумлённо головой, но ничего не сказал.

   – Наум не бедный. Он умный парень. Я наставлял, а он на ус хорошо мотал.
   Он пошёл поначалу в институт на математический. Поучился год – глядит, не туда учат: какие-то интегралы, дифференциалы. Говорят: учёным будешь. А он: «Нет, накоси-выкуси. Всю жизнь с дырявыми локтями ходить не хочу. Я лучше к деньжатам поближе». Раскумекал, пересел на другой поезд. Год потерял, чтоб потом всю жизнь не потерять. Взялся за финансы и коммерцию. Тут, говорит, отец, делу учат. – Автоном Власович победно поглядел на слушателей.
   –Деньги – это независимость. И ответственность. Я ему это объяснил. Если б я его кормил, одевал; ещё и в магазин с ним бегал. – Он бы кем вырос? Тюфяком. Он бы что понял: что у отца на шее сидит, всё берёт так. Отдавать не надо. А здесь у него, с одной стороны, полная независимость: он деньги взял, сам ими распоряжается, а с другой – ответственность: сам знает, сколько взял, чем обязан, что;;; отдавать придётся.
   – Да ты даже не кулак, – Кондрат хлопнул по плечу приятеля, – а, пожалуй, что клещ.
   – А что, если он наберёт твоих денег, а отдавать-то и не почешется? – засмеялся Савелий. – Ты с него расписки берёшь?
   Автоном Власович посерьёзнел и слегка нахмурился.
   – У нас с ним договор.
   – Договор дороже денег или деньги договора? – поинтересовался Кондрат.
   – Пока Наум меня не подводит. Как скажу, так и делает.   
А как дальше будет, поглядим, друганы. Вот состарюсь, работать перестану, тогда к сыну пойду, скажу: – Наум, деньги нужны. Твой должок у меня записан. У меня точный расчёт.
   – Ребята, пьём за расчёт! Где бутылка? Открывай! – зарычал Кондрат.
   – За арифметику! – поддержал Савелий.


   Разговор в антракте

   – Ну и что? – спросит нетерпеливый читатель. – Зачем мне это знать? Ты, сочинитель, пихнул мне эту книжку, велел читать. Я всё забросил. Собачка в коридоре сидит невыгулянная. Дочка хнычет, задачка не получается. Автомобиль опять же надо подремонтировать. А я сижу незнамо зачем. Очки надел. А всё равно в толк не возьму, к чему ты клонишь? Вот закрою книжку, встану, дальше жить пойду. А какие барабаны будут греметь в моей голове? Какие морали будут, как ветер, надувать мои паруса?
   Что я-то буду делать? Ты рецепт давай, а то всё намёки, экивоки… философии. Ты идею сформулируй: «деньги – сила!». Чтобы я встал и сказал: «Понял. Пойду деньги наживать». И сделался через день-другой миллионером. Или, наоборот, скажи: «Раздай всё и ступай с Богом». Я раз-два, всё распихал. Лапти напялил и шлёп на паперть. Сижу, на солнце жмурюсь, всем, кто мимо идёт, кланяюсь, смиренно спрашиваю: «Деньги давай!». – Фу, не то получается – опять деньги лезут…
   Или другую страницу прочёл – понял: «ага, жениться пора». Раз – женился. И готово дело: наследников гуртом за собой веду, целую дюжину. Хотя наследства-то, по правде говоря, и вовсе нет.
   Или о блеске ученья в книжке вычитаю, да хлоп себя по лбу: «что же я, дурак, неучем живу». Сажусь под лампу, фолиант раскрываю, уши затыкаю и веки пальцами держу, 
чтоб не смежались. А сам всю науку, как насос, в себя всасываю. Назавтра поутру, как фонтан, её назад – на студентов – «лей - не жалей». Орошаю их алчущие души, может, какой-нибудь колокольчик в голове у кого-нибудь и вырастет.
   И осознаю своё высокое предназначение…
   А тут, сочинитель, сдаётся мне, что ты плутуешь: никак не понять, куда плывёшь?
Надо деньги считать? Или так складывать, без счёта? Опять же, что за компания такая, про которую пишешь: женщин нет? А без женщин что же получиться может? Сплошное бесчувствие. Тоска. И любой смысл, великий и возвышенный, без женщины, ну хоть где-нибудь, хоть за стеной на кухне, в сущности, полная бессмыслица.
Ветер с моря, ветер с леса. – Всё равно. Продует мимо, и поминай как звали.

   А другой читатель, напротив, хватит кулаком по столу и швырнёт книжку в угол.
   – Что это вы, господин сочинитель, всё нам мораль в нос суёте. Вроде, и фантик блестит, и конфетка глазурью полита. Рот отворил, заглотнул, а внутри яд: нравоучение. Да такое поучение, против которого и слова не скажешь, только глазами хлопай. Дескать, «табуретку надо ставить ножками вниз». Кто ж возражать посмеет?
   – Мораль, везде должна быть мораль, – горячится автор. – Если нет её, что получается? Аморальная история. Прямое беззаконие, вседозволенность и беспринципность.
   – Уж нет, голубчик, – брызжет слюной читатель, – со своей моралью позвольте вам выйти вон. У нас тут просвещение, демократия. Каждый приходит со своей моралью.
   Что прикажете делать посрамлённому писателю? Пожать плечами? Зарыть голову в песок? Броситься со скалы в хладную стремнину? Взять обет молчания? – Нет.
   Писать.
   Смело, безоглядно, безответственно писать. Писать, писать, писать…
   С тех пор как мы оставили наших героев, минуло изрядное число дней. Много достойных и не очень знамений времени стремительно пролетело мимо наших друзей, промчалось, как убеждённая в своей правоте блистающая никелем машина, управляемая загадочным водителем, скрытым чёрными стёклами, и на память о своём совершенстве оросившая современников, идущих пешком, фонтаном из ближайшей выбоины дороги.
   Но из-за того, что грохот этих событий не может быть украшен указующим перстом назидания, а также потому, что, будучи приведёнными без системы, события могут быть истолкованы в самых непредсказуемых и даже в самых неподобающих смыслах, мы сделаем небольшой, но, несомненно, приятный подарок терпеливому и благосклонному к нам читателю. А именно: устроим ему маленькие каникулы, опустим сотню-другую страниц повествования, испещрённых брызгами переживаний героев, длиной в три-четыре года.
   И теперь, когда не на шутку соскучившийся по друзьям читатель, исстрадавшийся от разлуки, истомлённый любопытством, готов, согнувшись в три погибели, прижать нос к двери и в замочную дырочку поглядеть, что там у них делается, мы широко распахнём дверь…
   – Милости просим, дорогой друг! Проходите, присаживайтесь вот тут, за ширмой. Только не вздыхайте и не кашляйте, чтобы не оказаться, как Полоний, пронзённым шпагой.


   Действие второе
   Сцена первая

   В прихожую квартиры Автонома Власовича ввалились друзья. Они изрядно промёрзли. И сейчас лица их светились радостью от того, что, наконец, достигли цели – тёплого дома, и возбуждением от встречи с приятелем.
   – Раздевайтесь сами. Тапки берите, – суетился хозяин. – Иди сюда, Сава. Как доехали?
   – Еле-еле.
   – Хотели назад поворачивать, – забасил Кондрат. – Этот твой дружок, Сава, мне как филин ухал: «не туда едем, не туда приедем».
   – Трамваи-то вокруг тебя порубали, – оправдывался Савелий. – Мы на каких-то чужих автобусах ехали.
   – На немецких. Всю дорогу дрожали, – веселился Кондрат, – думали, сейчас всех к фрицам завезут.
   – Как бродяги, у всех дорогу спрашивали, – поддержал Савелий. – Кондрат замёрз, ему всё равно, во что ни подойдёт к остановке, он норовит впрыгнуть.
   – Подумаешь, какая разница, все они через мост лупят, – махнул беззаботно рукой Кондрат, – а потом как угодно можно, хоть пешком.
   – Я же говорил тебе, Кондрат, как ехать, – укоризненно сказал хозяин.
   – Ему без толку говорить, всё забудет.
   – Нет, не забыл, я на бумажку записал. А бумажку посеял. Искал, искал … Совсем замаялся. Потом подумал: не в лес едем, чай, не заблудимся, – широко улыбался Кондрат. – Ладно, приехали и отлично, – положил он конец. – Ты-то как тут, дружище? Какой-то не шибко бравый у тебя вид! Давай почеломкаемся.
   – Нет, Кондрат, не стоит, ещё зараза прицепится.
   – Не боись, зараза к заразе не пристаёт. – Кондрат обхватил Автонома сильными руками и крепко поцеловал в щёку. – Пошли в комнату. Куда разгружать?
   – На стол, здесь, – указал хозяин.
Друзья принялись вытаскивать из мешков припасы.
   – Это коньячок, для согрева души и тела. Это вот сальца шматочек. Держи мёд. Сава всё меня пилил: давай купим, давай купим, – рокотал Кондрат.
   – Мёд дорогой, небось, – покачал головой Автоном, – может, себе оставите?
   – Да ты что? Бери, нас не позорь. Настоящий. Полезный. С чаем будешь пить, как лекарство. И для сердца, и для лёгких.
   – Вот капусточка квашеная, – выгружал из своей сумки Савелий, – колбаса опять же, селёдочка тут в маринаде. А это рулетик к чаю.
   – Ну, вы, ребята, разошлись. Совсем, небось, разорились. Сколько я вам должен? Давайте на троих.
   Лицо Кондрата от тоски вытянулось.
   – Перестань, не дури. Мы же больного пришли проведать. Столько не виделись!
   – Чего же жмотиться, когда деньги есть? – поддержал Савелий.
   – Неудобно мне.
   – Не чуди. Тащи посуду.
   Автоном суетливо стал выгребать из серванта пыльные тарелки и стопки.
   – Дай протереть чем-нибудь, – просил Савелий.
   – Полотенце возьми.
   Они наскоро сладили стол.
   – Вот и славненько. Сели, – провозгласил Савелий.
   – Что ж, за встречу! – прорычал Кондрат.
   – За друзей! – поддержал Автоном.
   – За братство, как за богатство! – вторил Савелий.
   Выпили.
   – Как завод-то там стоит? – спросил Автоном.
   – Стоит, не падает, – ответил Кондрат.
   – Стены одни. А людей-то почти всех разогнали. Уже и Кондрат ушёл.
   – И где теперь? – поинтересовался Автоном.
   – И сам не пойму где. В какой-то шарашке. Она из нашего производства выделилась. Пока не погонят – буду работать.
   – А завод куда?
   – Не решили ещё. То ли банкротить будут и распродавать, то ли перепрофилировать, – мрачно отвечал 
Савелий. – Теперь хозяин новый. Ему ничего не надо. Только деньги давай.
   – Хватит про работу. Как ты-то живёшь, Автоном?
   – Я…
   – Стой, наливай. Ну-ка, покажи класс! – Кондрат протянул хозяину бутылку.
   Автоном принялся разливать. Над последней стопкой рука его дрогнула, и несколько капель упали на стол. Он промокнул лужицу салфеткой.
   – А ну давай, смерим, – шумел Кондрат. Составили рядом стопки. Уровни не вполне совпадали.
   – Не та нынче у меня рука, – сконфуженно вздохнул Автоном.
   – И не надо ту. По мне так оно лучше, – утешал Кондрат.
   – Лучше, потому что тебе больше налил, – добродушно подцепил Савелий.
   – Хочешь, мою забирай.
   – Хочу, чтоб не мерили, – отрезал Савелий.
   – И то верно. Что это мне, дурню, в голову взбрело, – согласился Кондрат.
   – Налетай-распивай!
   – Ты селёдочку-то бери. И колбаску тоже.
   – Хороша селёдка, – со смаком причмокнул Автоном. – Где это вы наловили такую жирненькую?
   – В твоём универсаме наловили сами, – пропел Савелий. – Хорошая у тебя лавочка под боком. Ты, небось, и сам знаешь.
   – Да-а, – невнятно подтвердил Автоном и закашлялся.
   – Так рассказывай, как лёгкие твои?
   – Левое-то ничего, правое, лёгкое-«нелёгкое», дурит. Колют антибиотики.
   – Тебе бы на дачу, на воздух.
   – Н-да-а, – протянул Автоном.
   – Чего «н-да»? Возьми да и съезди, вся хворь и зарастёт, – с энтузиазмом басил Кондрат.
   – Не могу же я теперь в палатке жить, как раньше.
   – Зачем в палатке? – удивился Савелий, – комнату сними.
   – Где ж я на пенсию комнату сниму?
   – А Наум на что?
   – Наум сам по себе. Автоном сам по себе.
   – Как сам по себе? – вытаращил глаза Кондратий. – Он же твой сын.
   – Потому и сам по себе.
   – Так долг он что свой не отдаёт?
   – Я не спрашивал пока.
   – А сам-то он не предлагал?
   – Нет. Ему некогда. Он сейчас новое дело начинает. Ему деньги нужны.
   – Ты ему хоть пенсию сейчас не отдаёшь? – усмехнулся Савелий.
   – Теперь нет, – серьёзно ответил Автоном. – Как с работы ушёл, ему сказал: «Всё, Наум, теперь в твой бизнес вкладывать не могу. Сам живи».
   Савелий с Кондратом приуныли и замолкли.
   – Давайте, ребятушки, ещё по чарочке, – взял себя в руки Савелий. – Слезами горю не помочь.
   – Он хоть приезжает к тебе?
   – Я ему раз в месяц звоню. Каждый первый понедельник месяца. Чтобы в курсе быть. Знать, как его дела идут. А ездить ему некогда. Да и зачем? Бензин зря тратить.
   Приятели с осоловелыми лицами глядели на Автонома.
   – Давай я ему позвоню. Скажу: что ж ты, Наум, батьку бросил, деньги его зажал? Может, стыдно станет, – предложил Кондрат.
   – Нет, не надо, – встревожился Автоном и даже привстал от волнения. – Ты в мои дела не вмешивайся. У нас свой счёт.
   – Да что же это за счёт? Отец кормил, растил, одевал, учил, а как нужда прижала, так сыночек ему дулю в нос? Вон мой Гришка, просто работяга, а мне то ботинки купит, то куртку, или деньжонок кинет. А ты-то своего учил-учил. И чего получил?
   Жёсткий луч блеснул из-под бровей Автонома.
   – Ты неверно говоришь, – трезво и твёрдо сказал он. – Я его не кормил, не одевал, не учил. – Я деньги давал. А рос он сам, за уши его вверх не тянул. Учил его только одному: вести деньгам точный счёт. Он весь в меня. Моя кровь, моя наука. Знает, как деньги считать. Что бы он мне сейчас отвалил, зачем? На лекарства – так в них один вред. Сколько нужно – мне и по льготе наколют. Три века не прожить. И так помру и этак… А деньгами напрасно пылить незачем. На еду мне хватает. Можно есть мясо, можно картошку. Были деньги – ел мясо, нет – ем картошку. Невелика беда. Одежонка тоже есть ещё. Мне не в парламенте выступать. Лишь бы тепло было. Напялил тренировочный. Нигде не жмёт, не трёт, чего ещё надо?
   – Так счёт-то твой, который ты всю жизнь на него вёл, зачем?
   – Счёт лежит. У меня всё верно, как в банке. Я эту цифру наизусть знаю. Ночью разбуди – скажу.
   – Так зачем она тебе?
   – Для чувств. Я как вспомню – подумаю: правильно жил. Деньги вложил в дело. Такого сына вырастил! Умного. У него три фирмы, недвижимость. Он квартиры сдаёт. Две машины. – Автоном зашёлся сухим и тяжёлым кашлем. От напряжения лицо его порозовело.
   – Давай хоть мы вступимся, Савелий, – взволнованно предложил Кондрат, глядя с болью на Автонома.
   – Да не суйся ты промеж двух ножей. Сами сосчитаются, – остановил Савелий.
   – Слушай, Автоном, у моего Гришки времянка есть в Пупышево. Даль собачья, он туда ездит редко. Хочешь, поезжай летом. Поживёшь. Воздухом подышишь. Чего тебе тут коптиться?
   – Нет, Кондрат. За всё платить надо. Мне нечем.
   – Да не надо платить. Так живи.
   – Так не могу. Буду чувствовать себя должником. Что ж вешать свой долг на Наума? Он принципиальный, как я, всё читает, чтоб никому должным не быть.
   – Ну, ты совсем нам мозги задурил. Никому должным не быть. А его должок-то тебе как?
   Глаза Автонома Власовича пронзительно и радостно глядели куда-то вдаль.
   – Тут мы с ним сами сочтёмся. Всё он делает правильно. Я за него спокоен. Если б он на меня смотрел, – Автоном Власович закашлялся, – слюни бы распустил, деньги бы пихать без смысла стал, я бы подумал, что дурака вырастил. А у Наума рука твёрдая. Моя стать. В нетвёрдой руке деньги не держатся. Таким сыном можно только гордиться. Как кремень. У нас с ним точный расчёт.


   Сцена вторая

   Савелий и Кондрат вышли на улицу. Серая хмарь висела над городом. Они с облегчением вдохнули сырой и грязный воздух. Мимо нескончаемым потоком, сопровождаемым шумом разбиваемого воздуха и шуршанием шин, катили автомобили всех пород и мастей.
   – Ишь, как его деньги к земле притоптали, – грустно удивился Кондрат. – Не узнать мужика. Совсем спёкся.
   – Где ж притоптали. Денег нет у него никаких, одна идея.
   – Это не идея, а болезнь.
   – Идея и есть всегда болезнь. Но без идеи человек исчезнет. – Савелий насмешливо поглядел на друга. – А твоя какая идея?
   – Не знаю, не придумал ещё, – ответил Кондрат и вздохнул, – вроде, нет у меня её совсем. Пускай бы поменьше идей, да побольше счастья, – добавил он.
   – «Счастье, не счастье» – это ярлычки, которые мы приклеиваем по нашему усмотрению. Тут не нам с тобой судить, Кондрат.
   Не мешай его счастью.


   Мерно и неустанно двигались машины, и в каждой из них, скрючившись, как лягушонка в коробчонке, или вальяжно развалясь в кожаном кресле, сидел кто-то главный, назначающий путь. Железные жуки осторожно выбирали себе дорогу между своими железными братьями, колыхались, сопели и бежали куда-то прочь в даль… сквозь туманную мглу города к цели, известной только их рулевому.