Яко печать.. Град и Крест-5

             ГЛАВА  48.  ДИКАРСКИЕ  РАДОСТИ

Геологическая публика образуется из людей, сохранивших каким-то образом в себе потребность в общении с Природой. Иначе, с какой бы стати человек обрекал себя на радостные муки естественного дискомфорта вдали от удобств цивилизации.

Но Боже! Как сладостен этот дискомфорт. В нем ты ощущаешь себя не придатком к расслабляющей паутине бесчисленных способов отлынивать от жизни, а в слиянии и противоборстве изначальной среде обитания – созидателем жизни. Даже если соприкасаешься с крайним способом жизнетворчества – убийством живых существ для их съедения. Имею ввиду разные виды добычи пищи: сбор плодов и злаков, грибов, охота на дичь. Цивилизованный человек отгорожен от этих действ целой системой условностей и приемов, но все равно поддерживает свое существование за счет братьев и сестер своих меньших. Как правило, он не хочет смущать себя размышлением на эту тему – она травмирует его нежную психику, отгороженную от правды лукавством.

 Одним из крайних проявлений таких случаев  является вегетарианство – человек якобы ушел от убийства и пожирания себе подобных (ведь генетические коды человека и даже какого-нибудь тритона одинаковы более чем на 90%) живых существ, ограничившись лишь растительными братьями и сестрами. Но задумывался ли он над тем, почему растения – можно, а животных – нельзя. Ведь и те, и другие – жизнь! И кто знает, которые из них священнее.

 Все это как-то очень уж близко к обыкновенному ханжеству или недомыслию. Прости меня, наш великий вегетарианец и путаник, Лев Николаевич! Но ведь Господь Бог поместил в центр Эдема не животного и даже не Адама с Евой, а  деревья -  древо жизни и древо познания добра и зла. Именно этим деревьям доверил Он тайну жизни и нравственные законы.

Зайчики, рыбки, цыплятки, поросятки – все это не только герои наших милых душещипательных сказок для детей, но, прежде всего, это наша еда. И ее добывание в условиях первобытной и современной охоты   при жизненной необходимости ничуть не хуже и не оскорбительнее для нормальной психики, чем совершеннейшие инкубаторы, скотобойни, свино- и птицефермы, мясокомбинаты, крупный и мелкий рогатый и безрогий скот, откармливаемый для убоя, и трогательные при нем пастухи и пастушки. Равно как и пшеничные и гречишные поля, вишневые и яблоневые сады, приусадебные огороды и другие растительные комбинаты на потребу нашим с вами желудкам. И еще я бы прибавил сюда культуру цветоводства. Оно хоть и не служит удовлетворению физического голода, но утоляет духовный путем абсолютно безжалостного срезания, то есть обезглавливания живого существа, и создания из чудных, но, увы! бестелесных голов букетов и икебан для юбиляров, эстетов и милых дам. Не правда ли, кошмарный ракурс!

Эти рассуждения потребовались мне, чтобы хоть как-то смягчить впечатление от одной из ярчайших сторон ставропольской жизни нашего героя. После окончания аспирантуры он бросил якорь в г. Ставрополе, где открылась к тому времени подходящая для молодого кандидата наук контора для изучения геологии  и гидрогеологии Кавказа. Параллельно с этим полезным для общества занятием он не упускал случая предаться своей «пагубной» охотничьей страсти.

Сравнительно с московским аспирантским периодом, когда место охоты определялось только местом полевых работ, здесь к нему присоединилось еще и место камеральных работ и внеполевой жизни – степи Предкавказья. Главным объектом охоты стали зайцы-русаки, буквально «наводнявшие» их. Способ охоты по необходимости стал преимущественно самым варварским – ночью из-под фар автомобиля сначала из-за дефицита дневного времени, потом из-за пристрастья, так как  само это занятие было невероятно увлекательным, азартным и красочным, а есть свежее и почти бесплатное мясо по-прежнему хотелось.

Специально на эту охоту выезжали сравнительно редко, обычно она осуществлялась по пути на полевые работы в горы или обратно. Такие поездки совершались довольно часто не только летом, но и  зимой. Как правило, удовлетворялись одним – двумя зайцами, попадавшимися прямо на дороге и не желавшими ее покинуть при бегстве от машины в свете фар. Иногда, впрочем, сворачивали за изменившим этому правилу бегуном на окрестные поля или рыскали по ним в поисках добычи, ловя фарами вспыхивающие зеленым светом глаза зверьков, когда дорога была пустынной. Конечно, такая охота при всей ее азартности была все же нечестной: уж больно неравные условия  и возможности были у ее участников, людей и зверей. Фактически охотники и добыча обращались в палачей и жертвы. Сильная сторона, разумеется, сознавала это, но…И все же подобная  забава была частью жизни нашего героя и, увы, не единственной.

Самое дикое, восторженное и опьяняющее впечатление дарили редкие случаи охоты на сайгаков в степях и полупустынях Прикаспия и на «Черных землях» Ставрополья. Это было фантастическое, просто невероятное действо! Сайгаков  тогда в этих местах водилось несметное множество, наверное,  существенно  более  100 тысяч голов. Вторая половина пятидесятых годов прошлого столетия в СССР (Казахстан, северный и северо-западный Прикаспий) отмечается невероятным взрывом их поголовья – около двух миллионов. Так что не исключено, что на самом деле в Ставрополье временами их насчитывалось сотни тысяч.

 Это очень подвижные животные, меняющие ареал своего обитания с поражающей скоростью. Например, в 1959 году или около того зимой они внезапно появились даже вне сферы своего существования - на автомобильной трассе Ростов - Минеральные Воды в количестве, не поддающемся счету – тьмы и тьмы. Проезжая в этот момент на отрезке от  Невинномысской до Минвод и, как всегда, имея при себе оружие, Юрий подстрелил одного приглянувшегося, и по приезде в Пятигорск отметил это необычное событие банкетом с сослуживцами и сайгачатиной. Впрочем, далеко не лучшим из известных ему яств.

Но главные события охоты на сайгаков развертывались осенью на  Черных землях, и не попутно с другими делами, а специальными экспедициями, подготовленными и организованными надежным коллективом сослуживцев-охотников: знатоком Черноземелья и главой экспедиции Иваном Цвиркуном, Василием Кувшиновым в качестве водителя и стрелками: буровым мастером Анатолием Гончаровым,  гидрогеологом Евгением Казинцевым и нашим героем Юрием Масуренковым.

Иван Степанович Цвиркун к тому времени сменил на посту замдиректора В.М.Бабошина, и благодаря сравнительной молодости и скитальческому энтузиазму  быстро влился в коллектив сотрудников – любителей костра и солнца. При своей приверженности, скорее, к рыбалке, чем к охоте, и путешествиям по степным просторам, он являл собой пример человека с явными восточными чертами характера: никогда не забывал, что он начальник, командир, лидер. Будучи в этих местах своим человеком (во время войны участвовал в комсомольском партизанском движении на Черных землях и Прикаспии), в совершенстве зная и самозабвенно сохраняя любовь к ним, не избегал случая напомнить это сотоварищам по путешествиям в качестве аргумента против его непосредственного участия в хозяйственных и бытовых делах сподвижников: обустройстве ночлега, приготовлении пищи ит.д. Он – мозг экспедиции, предуготовленный для более важных дел! И действительно, он был старше других и по возрасту и по положению. Всему этому способствовала и его внешность. Высок ростом, строен, силен, черен и от природы и от своей родной земли – южное солнце, знойные степи, «черные» земли. Но в душе все же романтик, мечтатель, приверженец свободы и, я бы сказал, даже воли. Наверное, предки его были кочевниками, номадами, и он не утратил их инстинктов.

Вася Кувшинов, вечно улыбающийся мужичок лет 35 с большим губошлепистым ртом и с ямочками  на толстоватых щеках. Балагур и рассказчик шоферских, часто непристойных баек, но неизменно веселых. Например, такая вот пакостная история, якобы приключившаяся с ним однажды. Привез он на рынок какой-то товар. Сгрузил его, Кузов пуст. Сопровождающие разошлись по своим делам. А Вася сидит в кабинке и ждет. Вдруг слышит в кузове какой-то грохот, оборачивается и смотрит в заднее окошко кабины – что там такое!? И видит прямо перед собой в кузове бабу в длинных юбках, которая стремительно поворачивается к кабине задом, задирает юбки и, чуть присев, испражняется бурой струей прямо на стекло окошка, т.е. можно сказать, почти в лицо Василию.

Это ошеломляющее зрелище белого толстого зада, фонтанирующего  как бы прямо в лицо  Василия, сначала дико испугало его, он даже шарахнулся от него в сторону, сколько позволила теснота кабины. Но тут же  он пришел в еще более дикую ярость. Что за невиданная гадость, что за хамство, что за безобразие, как это можно такое сотворить среди белого дня, среди честного народа, в чужой машине и, можно сказать, прямо в лицо хозяину! Он выскочил из кабины и с монтировкой бросился к кузову. А оттуда глядело на него несчастное обезумевшее лицо бедной бабы, и она жалостно умоляла:
-  Ой, прости меня, хороший мой, ой, прости меня грешную! Нет сил моих! Схватило, деваться некуда, металась, металась по базару, хоть вой, хоть срамись прямо среди людей! А тут твоя машина – спасение мое! Ты не беспокойся, я все уберу, все вымою, вычищу так, что не узнаешь машину, только прости меня, поганую, прости, миленький! Прости! Я и заплачу тебе за свой грех. На вот тебе десятку, а хочешь две! На, бери, только не убей меня убогую!

-  Ну, что тут поделаешь, – со смехом говорил Василий,  - с кем не бывает. Простил бабу, Но десятку взял. А машину она вымыла, вычистила в наилучшем виде. Хорошая тетка оказалась. Пожалел ее. Но вид этот: окошко, в окошке огромный зад, и из него хлещет и течет по стеклу – такое не забыть!

По своим шоферским делам Василий был ассом: никаких поломок, никаких вынужденных остановок, никаких отговорок – в любое время дня и ночи, лета  и зимы, и по делу, и по охоте-рыбалке – в наилучшем виде! И всегда с шуткой, прибауткой, с готовностью жить легко,  без занудства и уныния.

Другой соратник, Толя Гончаров, был сотрудником Льва Балаева, так как именно Лев занимался изучением инженерных свойств лессовых суглинков – главной горной породы Предкавказских степей. Для этого надо было составлять бесчисленные разрезы их, что и осуществлялось с помощью буровой установки. Вот этим-то и занимался Анатолий. Но это было для него побочным делом. Главную страсть и содержание его жизни составляла охота. Поскольку Лев был равнодушен к этому, Анатолий находил удовлетворение своей страсти в другой компании, где его понимали и принимали в свои внерабочие игры.

Как и Василий, он не ведал уныния и вечно пребывал в приподнятом настроении, как бы в ожидании и предвкушении истинных жизненных радостей: путешествий, солнца, костра, охоты, рыбалки, полевой трапезы из добытой живности, смачного рассказа о жизненных утехах, в том числе и по женской части. Среднего роста, крепкий, широколобый, улыбчивый и услужливый, на первый взгляд простоватый, но и не промах. Он был человеком семейным, обремененным детьми, и потому охота и рыбалка были для него не только душевной радостью, но и материальным подспорьем. Потому никогда не  удовлетворялся малой добычей, всегда стремясь к максимуму.

Женя Казинцев – совсем другой. Высокий, худощавый молодой человек с тонкими чертами смугловатого лица, черноглаз и черноволос, но совсем лишен восточного колорита. Наверное, не только физический облик, но и скромное достоинство, немногословность, сдержанность и даже какая-то утонченная застенчивость обнаруживали в нем человека европейской культуры, но, поди ж ты, не утратившего страсти по вольному странствию и ружью. Очень милый и приятный в общении, совсем не навязчив, но и не отстраненная бука. Словом, для Юрия вполне свой человек, с которым хотелось не только общаться, но и сдружиться. Однако, почему-то не получилось, и сожаление об этом осталось на всю жизнь.

Эта группа обычно и составляла основной костяк охотничьих вояжей. Совершались они тоже только ночью – днем к сайгаку близко не подойти – очень чуткое и опасливое животное. Видит за километры и уходит от греха подальше. А ночью они словно дурели. Сбивались в огромные плотные стада и коротали ее обычно посередине гигантских блюдцеобразных понижений, неких подобий такыров.

Едешь, едешь по степи, свет фар выдергивает из гладкой поверхности земли щетину сухой травы, местами густеющей, местами редеющей до обширных проплешин. Всюду, куда не повернешь свет фар,  одно и то же: сверху и вокруг непроглядная чернота неба и окрестностей, снизу в яркой полосе света серебряная слегка ощетиненная гладь лысоватой земли с иногда попадающимися пучками полыни. Все совершенно одинаковое, и кажется, что ты не прочесываешь многокилометровые просторы степи, а вертишься на одном месте. И приходит мысль: как же Василий (шофер) и Иван Степанович (их командор!) ориентируются здесь, чем руководствуются они при выборе пути. Иногда едва проглянет еле видный след автомобиля, неведомо когда и зачем проехавшего этим же или каким-то иным путем. А то мелькнет более наезженная колея, по которой, казалось, и следовало бы отправиться дальше. Но нет, водитель и ведущий выбирают бездорожье в загадочном для остальных участников поиска направлении. И снова – странный мир, состоящий из неподвижной окружающей черноты и яркой, безумно мчащейся в одном и том же направлении – из тьмы под колеса - фантастической реальности вечной земли.

Ломкая хрустящая трава, изломанные трещины в глинистом грунте, холмики пыли у норок тушканчиков и других подземных жителей, ослепительная кость то ли сайгака, то ли верблюда, то ли лошади, да иногда вдали, на границе мрака и света, светящийся глаз корсака, степной лисицы. Но охотникам не до него. Они терпеливо ждут своего часа, главного события ночи.

Тент на Газике снят, переднее стекло откинуто на капот, стволы   подняты кверху, все сосредоточенно смотрят вперед. Слегка волнистая земля то задирает, то опускает столб света от фар, поэтому они видят то его  бесконечный провал во тьму ночи, то резко расширяющийся световой конус на земле. Это колеблющаяся вверх-вниз картина светотьмы сначала возбуждает, потом утомляет своим однообразием и гипнотическим колыханием. Но, в конце концов, наступает момент, когда свет падает вниз и вместо того, чтобы проявить уже надоевшую картину мчащейся земли, заставляет светиться тысячи огоньков на дне гигантского такыра. Они, как огни огромного ночного города, сияют великолепной россыпью. Это сайгаки. Они еще далеко, и их самих не видно – только светящиеся глаза. Но иллюзию ночного города никак не удается преодолеть, пока вся эта россыпь внезапно не придет в движение и не начнет течь океанскими реками влево, вправо и вдаль.

Мотор дико взревает, и машина бросается вдогонку. Ветер свирепо теребит ресницы и веки, срывает с глаз слезы, врывается в легкие через распахнутые и что-то орущие рты. Господи, как упоительна эта погоня! Вот впереди показываются первые несущиеся от них антилопы. Они ближе, ближе, их становится все больше и больше, охотники оказываются в середине стада. И раздаются выстрелы. И твои, и оглушающие тебя возле самого уха выстрелы других. И брызжет из стволов огонь и картечь, и первые жертвы падают, нелепо болтая белыми ногами в воздухе. А они все несутся и несутся сквозь редеющее стадо, и все палят и палят налево и направо, повергая все новые и новые жертвы наземь,  пока не пронзают его насквозь. И ликование, и сладость добычи, и забвение всего и вся.

Потом – добивание подранков, поиск и собирание убитых. Непонятно, как они находят их после такой безумной погони-потехи. Но находят, и складывают туши в машину, и возбужденные делятся впечатлениями, и каждый внутренне или вслух приписывает ловкий выстрел себе, и радуются, и любят эти мгновения, эту ночь, себя и друг друга. И им совершенно не жалко уничтоженных прекрасных животных, потому что они не уничтожены, а добыты. И способ добычи не смущает. Пока.

               
                КОММУНИКАЦИИ

Это было похоже на трубу. Только она была очень велика в диаметре, метра три – четыре. Что было за ее пределами, не ясно. Но целью нашей было именно то, что там было. Потому что находиться в трубе было страшно и мучительно. Казалось, что там, за ее пределами, нас ждет освобождение от мук узилища и безжизненности. Поэтому мы испытывали одновременно два всепоглощающих чувства – страх и надежду. Впрочем, страх это лишь условное название того, что мы испытывали особенно сильно и мучительно.

Это был не только страх, но и отчаяние, и смертельная усталость, и голод, и боль, словом, лучше бы такого вовсе не испытывать и лучше бы при таком вовсе не жить, если бы не другое поддерживающее нас чувство – надежда на освобождение. Влекомые, мы шли и шли по этим трубам-каналам все дальше, дальше и дальше. Потому что больше и некуда было идти. Не назад же! И тут опять я выразился не точно. Влекомыми вперед мы были не только и не столько надеждой, хоть она и поддерживала в нас жизнь, а скорее насилием – нас что-то заставляло идти вперед. Это было не свободное проявление нашей воли и нашего желания, это было чье-то вне нас волеизлияние над нами. Иначе мы просто упали бы и умерли. И в этом насилии не было доброй воли, нас просто гнали вперед, как гонят стадо, может быть, даже на бойню или куда-то еще в нечто подобное, но вовсе не на кормежку или на водопой. Но все-таки в этом нашем движении вперед содержалась созвучная внутреннему состоянию  надежда!

А мы это просто множество людей – то ли народ, то ли толпа. Скорее, толпа, конечно, потому что в нас не было ничего творческого и способного к сопротивлению. Впрочем, и толпа не подходит – она ведь бывает весьма самостоятельной и стихийной. Нет, это была не толпа даже. А скорее колонны пленных, арестанты, узники. Мы даже не знали друг друга и почти не видели – только ощущали прикасающиеся теплые тела соседей, такие же безвольные и автоматически повинующиеся незримому насилию. И мы даже не возмущались этому насилию, мы просто боялись, что оно обманет наши ожидания.

Труба-лабиринт не была, конечно, прямолинейной и гладкой, как водопроводная. Она изгибалась, поворачивалась, то слегка поднималась вверх, то опускалась, иногда пересекалась с подобной же, но идущей в другом направлении. При этом пересечении у нас не возникала дилемма, куда идти – какой лабиринт выбрать. Путь выбирался помимо нашей воли простым актом: то направление, куда путь нам заказан, перекрывалось мгновенно возникающими железными створками. Они самопроизвольно, как нам казалось, возникали в стенках лабиринта и с лязгом захлопывались при нашем приближении. Нам оставалось возможность двигаться только в открытом направлении. Что мы, молча и без ропота, проделывали.

Нельзя сказать, что мы были совсем безучастны к тому, что нас ждало за пределами лабиринта. Сквозь его то каменные, то вроде бы как жестяные стены мы пытались то ли увидеть, то ли почувствовать, что находится там, во вне. И иногда нам удавалось понять, что в данный момент , например, мы проходим участок, проложенный внутри Земли, то ли в скале, то ли глубоко внизу, в подземелье. Иногда мы ощущали присутствие света и открытого пространства за стенками лабиринта. Тогда нам хотелось представить тот окружающий нашу трубу мир, но наше воображение не могло сотворить ничего, кроме света и открытого пространства. Но когда мы входили в подземельную зону лабиринта  и ощущение присутствия где-то рядом света покидало нас, тогда гнетущее нас отчаяние с удвоенной силой овладевало нами. И так мы шли и шли в попеременной смене то большего, то меньшего страха и отчаяния, надежды и робкого ожидания.

 И вот наступил момент, когда железные створки захлопнулись перед нами, и никакого пути дальше нет. Впереди какое-то смятое и ржавое железо,  неряшливо и неумело сработанное, но крепко и безнадежно перекрывшее нам путь то ли к добру, то ли к худу. Сбоку – мрачные стены нашего узилища, выкованные из каменно-железного непроницаемого вещества. Сзади - тьма, в которой полностью отсутствует наше прошлое. Напирают отставшие, а передние притискиваются к холоду и твердости возникшего препятствия. Смятение.
Это Юрин сон в ночь с 26 на 27 января 2007 года. В эти дни он работал над текстом воспоминаний, и он не мог понять, к чему отнести ему эти видения – к прошлому или нынешнему. Или ко всему. Господь ниспослал ему этот сон по его молитве, но не объяснил, как истолковать его.