Полевые цветы или

Иван Стремяков в русле русской поэзии




   голос

   Поэты различаются. Ростом. Походкой. Цветом волос. Генетической памятью. Жизненным и литературным опытом. Фраком, мундиром, косовороткой или жёлтой кофтой. Которая уже будучи сношенной, выкинутой на помойку истории, всё ещё бросает отсвет на жизнь хозяина. Карнавальная маска эпатажа прирастает к человеческой судьбе. И ведёт его поступки.
   Поэты различаются силой и тембром голоса. Статичный надменный голос Ахматовой, как полноводная река, несущий и держащий стихотворный словесный корабль. Медлительный непрерывно думающий, порой беспомощный  по-детски капризный, слабеющий, заныривающий голос Кушнера. Картавящий, внешне монотонный, но страстный внутренне, непресекающийся напористый стремительный, как горная река, поток речи Бродского. Вибрирующий, выпевающий стихи, тенор Есенина. Отстранённый, словно подёрнутый дымкой тумана, – Блока.   И нравится нам это или не нравится: тенор не станет басом.
   То, что выходит из-под пера замешано на крови писателя. Мы можем взвешивать, оценивать, принимать или не принимать творчество. Но нам не подвластно изменить что-либо, научить, заставить его писать иначе. Как, впрочем,  неподвластно и ему самому.
   Не сможет громила Маяковский петь голосом кенара, даже если сядет на корточки. Не захочет бутафорски - ярморочный, пестротканный, лоскутный Клюев сокрушать стихами мир. Не поднимется, а вернее, не унизится до крика, тихо переговаривающийся с былинками, Кушнер. Эпический Твардовский, при всей своей лояльности к ходу истории, никогда не станет петь гимны фабричным трубам.
   А вот Маяковский будет. Будет, несмотря на своё нежное провинциальное Багдадское детство. Пафос уничтожения старого – его стихия. У него запросто “взрывы закудахтают в разгон медвежьих банд” и “взроет землю шахтою стоугольный гигант”. Весело, не правда ли? Он будет глашатаем улицы, которая “корчится безъязыкая, ей нечем кричать и разговаривать”. Он будет беседовать с пароходом и человеком, с Эйфелевой башней, с Солнцем. Он любит большие формы. Сам большой. Огромный. Гигантский.  Гигантомания и бравурность – как домашнее средство от тоски и уязвимости души.
     Иной Бродский – пышно поднявшийся на дрожжах русской словесности, но в существе своём весь слепленный из теста национальной культуры. У него своя линия судьбы. Человеческой и писательской. Философ, самоустранённый от жизни наблюдатель. Бесконечно комментирующий все частности частной человеческой судьбы, в первую очередь собственной, придавая им поэзией ауру вечного. Его метрический плач неподвижен и капризен. Будто мутная жёлтая вода городского канала качается в гранитных стенах набережных, многократно дробя и отражая бутафорию пыльных городских домов. Бродский всегда в оппозиции. В претензии. С длинным умным бесконечным счётом ко всему окружающему. К мирозданию в целом. Вместе с его творцом. Мир поэта беспредельно предметный, вещный, и ветхозаветно вечный. Бродский не умеет улыбаться. Печаль, тоска обделённости, в крайнем случае: сарказм, запечатлены на его литературном челе. Заунывная начётническая философия воплотилась в особую поэтическую форму. Метрику древнего статичного классического стиха он сочетал с русским пластичным и ярким словом. Возник новый поэтический язык. Трагически, мерно бьющийся в черепной коробке. Как тяжёлые волны. Певец трагедии. Его трагедия не трагедия гордых и страстных героев Шекспира. Здесь новая трагедия – трагедия обыденности, сомкнувшая над головой гения чёрную воду. Но вопреки всему из горла 
поэта “будет слышаться лишь благодарность”. Эта “благодарность” – предсмертный стон раненого зверя. Перчатка, брошенная в лицо оскорбителя. Это вызов “благодарностью” создателя на дуэль.  Жалоба, писанная поэтом небу. Счёт творцу за судьбу. Хотя судьба Бродского в истоке не в пример благополучней судьбы его современника Николая Рубцова.

    судьба поэта

    Судьба поэта, какой бы она не казалась трагической, невозможной для человека, оптимальна для художника в творческом смысле. Поэт прирастает кожей к своей судьбе. Лира мужает,  выплавляясь в горниле испытаний. И потому, если смотреть на судьбу поэта, как на судьбу человека – ему можно сострадать, но если на судьбу человека, как на судьбу поэта, то жалость неуместна. Если бы у Николая Рубцова был тыл, было грузило, его стрела не взлетела бы так высоко. Он бы не смог столь отрешённо погрузиться в мистическое святое сияние северной земли. На такой отчаянно высокой ноте пропеть ей гимн. Земле старинной. Намоленной. Русской. Его бы не пронзила насквозь чистота, целомудренность и смиренная высота вологодских далей. Смыкающая историю с современностью. А вернее упраздняющая современность. Напоминающая о современности лишь нищетой и заброшенностью некогда богатых старинных русских деревень. Он не ощутил бы так пронзительно обратную перспективу длящегося из глубины неподвижного времени-пространства, распластавшегося под низким светлым северным небом, таинственно дремлющем в озёрах и лесах.
    Эта нелепая печальная, рвущая душу, неприкаянная свобода сироты. Фатум, ведущий поэта по жизни, хранящий поэта от быта. Видно, и о нём были начертаны слова: “лисы язвины имут и птицы небесныя гнезда, Сын же Человеческий не имат, где главы подклонити”. Мучительная свобода от праха материи, выбравшая его в младенчестве, и выбранная им в зрелости, как состояние, наиболее тонко отражающее его мировосприятие. Свобода от семейных и материальных уз, отстранённость от обязательств. Свобода сироты, ребёнка, никогда не заземлившегося, не вросшего в быт. Не выросшего в заботливого рачительного хозяина, мужчину. Чтобы так писать и чувствовать мир, Рубцов должен был быть именно таким, каким он и был в жизни.
    А другой близкий по духу поэт, живущий на земле, “пан” Твардовский – хозяин. Создатель. “Посеешь бубочку одну – и та твоя”. Он обживает землю, упорядочивает хаос мира. Даже хаос войны умными руками хозяина и добрым умным словом умиряет Василий Тёркин. Лошади у Твардовкого – крестьянские, рабочие.  А кони Рубцова не пашут. Они мчат, несут по земле поэта.
     Музе необходима боль человеческой судьбы творца.  Если бы не было у Твардовского за спиной трагедии его семьи, не появился бы второй фон страдания, дающий подлинную глубину его произведениям.  И маята Рубцова между столицами и родным селом Николой нужна. Как способ поэтического мышления: при  смене перспективы обзора, отчётливей видится и сильнее ощущается предмет любви.
    Если мерить творчество линейкой рационализма, поэт Рубцов – узок. Лирический герой. Пейзаж. Любовные переживания. Но пейзаж Рубцова – прорыв к Богу. Прорыв и постижение такой широты и глубины, которая превышает постижение истины многозаботливым человеком. Свидетельство о безграничном пронзительном совершенстве природы, о высоте и таинственном смысле, о полноте бытия затерявшихся в лесах, отколовшихся от своего “просвещённого” века, обитателях забытых, застывших в вечности, деревень. Иконная обратная перспектива истины.
   У Рубцова нет примитивных жалоб на судьбу.  Голодное детдомовское детство памятно ему не голодом, но природой. И жалость окрестных старух его обижает. Его герой молчаливый добрый Филя тоже ничего не просит, а просто и светло живёт “против неба 
на земле”. Это и есть печать подлинного русского народного мировоззрения. В скудости – свобода, а в свободе широта и полнота. Человек перемещается сознанием из вещного мира комфорта под сень нерукотворного Божего мира. И это несоизмеримый дар – озарённости и постижения великой красоты и совершенства. Есть у поэта одно ребячливое, запальчивое стихотворение.

   Если б деревья и ветер,
             который шумит в деревьях,
   Если б цветы и месяц,
             который светит цветам, –
   Все вдруг ушло из жизни,
             остались бы только люди,
   Я и при коммунизме
             не согласился бы жить!

    Хочется привести ещё один исторический пример жизни уникальной поэтической души, любовно хранившей и передававшей современникам устное народное предание нескольких веков, М.Д. Кривополеновой. Архангельская сказительница-самородок М.Д. Кривополенова, виртуозно владеющая словом, была дважды открыта собирателями и исследователями народного творчества. Её гастроли по городам России, организованные О.Э. Озаровской в начале двадцатого века, проходили с огромным успехом. И вот как ответила Мария Дмитриевна на предложение променять свою материально скудную деревенскую жизнь на престижную столичную: "Нельзя мне в городе жить, душа моя замрет без домашнего воздуха отецкого да материнского. О тяжелой жизни говорите, какая же это тяжесть. Ну, плохи, неподходящи бывают дни там и недели. А радости да восторгу сколько на родительской-то земле. Как земля зацветет, травы встанут, лесины в каком наряде стоят.  … Вы  не верьте тяжелой жизни,  на людях я живу".

   русская  литература

    Что же такое литература? Что в её основе: романтизм, идеализм, реализм? Где правда, и где ложь?
  И есть ли тот асимптотический реализм, которого она должна коснуться своим крылом? Ведь художник, будучи всегда отчасти небожителем, живёт в конкретном времени, в конкретной стране, в конкретном доме. Обоснованием его творчества должно быть не только самовыражение, но отражение мира, данного ему в его конкретной жизни.  И оказывается, что в разных сознаниях один и тот же мир видится по-разному. Один славит кудахтанье взрывов. И это точка зрения, имеющая право на существование. Официальная линия. Смерч, захвативший и унёсший многие человеческие жизни и сердца. Ум может согласится, уговориться на пафос взрыва, но русское сердце, как компас, чует другую истину. Беду земле, беду миру души человека. Не стоит обвинять поэта в неискренности. Творчество художника, масштаб его мышления соразмерны с его жизненным опытом, с его судьбой. Со степенью проникновения в подлинную глубину происходящих событий, в их всеобщую нравственною и вещественную связанность друг с другом.
Народный ли поэт Маяковский? Нет. Он большой поэт. А поэт русского народа Твардовский в ту же эпоху спрашивает устами своего героя: “Конец предвидится ай нет / Всей этой суетории?../ И жизнь –  на слом, / И всё на слом – /  Под корень, под чистую.”  Здесь всё ясно, как божий день. Это народное мировоззрение. Вот она Россия. “С утра на полдень едет он, / Дорога далека. /  Свет белый с четырёх сторон / И сверху – облака”.
    
     Итак, что же такое поэт? Кому он служит? Что воплощает? Кто такой русский поэт? Существует ли русский писатель? Как узнать его? Какие премии и отличия подтверждают его качество?

    русский писатель

    Народ, русский народ, имя которого почти стало запретным словом, узнаёт, выделяет этих своих писателей. Русских. Говорящих русским сердцем с русским племенем на русском языке.
    В 1974 году в пригороде Ленинграда, в тихом провинциальном посёлке с десятитысячным населением в кинотеатр для демонстрации привезли картину Василия Шукшина “Калина красная”. Кинотеатр был огромным, построенным с социалистическим размахом, на вырост. В зале мест семьсот. Фильмы народу показывали регулярно, каждый день. В обычные дни число зрителей не превышало двадцати, от силы – тридцати человек. Дачников, уже обгоревших на солнце, и спасающихся от скуки в прохладном полумраке кинотеатра.
    Весть о том, что привезли картину Шукшина, как ураган, промчалась по посёлку. В назначенный час со всех сторон к зданию сходились люди: старики и молодёжь, поодиночке и компаниями, шли целыми семьями. Все, кто смог. Зрелище было ошеломляющим. Зал был полон. Люди собрались смотреть русский фильм о русской жизни. Согретый горячим и добрым русским сердцем. Им был очень нужен глоток чистой живой воды.
    Эта избирательность народа не покупается и не назначается властью. Эстет, интеллектуал, философ – изысканный творитель культуры для элиты, при всей своей виртуозности, гипертрофированной умности,  останется  “не понятым” массами.  И не потому, что народ дурак. Отнюдь не дурак. Но народ тонко различает смердящий дух эгоизма и ограниченности, которая чаще всего составляет существо вундер-поэта. Дурновкусие эгоизма, как сорняк, заполонившего современную русскую литературу. Новая традиция, выдаваемая за высокой пробы честность. Представьте себе Пушкина, который пишет косяки рассказов о себе. Смеётесь? Почему? – Потому что не тот масштаб. Для беззастенчивой пляски “эго” – нужна подростковая недоразвитость сознания. Народ не осудит. Он просто не заметит, промолчит. Обойдёт стороной. Не примет чужое.
    Народ вряд ли примет за своё, нарочитую, вычурную подделку под народное творчество,  поэзию Клюева. Неуклюжее нагромождение  энциклопедической бутафории народных говоров. Такой псевдо народностью  можно обмануть туристов и иностранцев.
    Музыкальность и лёгкость  –  душа русской поэзии.  Родные души народ узнает, и запомнит, и оценит. А.К. Толстого, М.Ю. Лермонтова,  С.А. Есенина, А.Т. Твардовского, Н.М. Рубцова – по пронзительно чистой интонации русича.
    Писатель наиболее мощно сублимирует сущность национального самосознания, реализованного в языковой форме. Поэтому всегда будут вторичными в русской литературе метисы национальных культур. Можно с большим интересом и пользой для общего развития читать произведения мировой литературы. Заполняя свой ум знаниями, сведениями, представлениями о  других странах и людях. Можно, желая пофантазировать, пофилософствовать, получить эстетическое наслаждение, читать Сервантеса, Апулея, Шекспира и даже Диккенса. Но если захочется домашнего тепла и уюта для души, то возьмём родных: А.С. Пушкина, Л.Н. Толстого, Н.С. Лескова…
 
    город и деревня

    Так ушла ли та запретная русская река? Если люди ушли в бетонные коробки. Побросали свою землю. Нам долго убедительно рассказывали о великих стройках, великих судьбах авиаторов, физиков-атомщиков, программистов, разведчиков недр. И не рассказывали о великом счастье жить на земле, ходить по траве, видеть, летящих над головой, птиц.
    Горожанин презирает деревню. Ломает её экономически и пропагандистки. Беззастенчивая агрессия урбанизации выдаётся за голос времени. Интересно, что сам физический труд воспринимается горожанином не как радость, но как кара. Горожанин считает интересным и престижным плескаться в общественном хлорированном бассейне, хлопать по баскетбольному мячу в пыльном зале, бегать в трусах вдоль автотрассы вокруг дома. Полезными назначаются самые бессмысленные, ничего не созидающие, порой откровенно нелепые действия. Потому что вся польза жизни измеряется удовольствием для собственных коленок. В коротком рассказе- зарисовке “Во крестьянстве выросла” Ф.А. Абрамов пишет об одинокой деревенской старухе, которая вопреки советам своих детей, держит корову, продолжая неоправданно тяжело работать, потому что без скотины нет смысла в жизни: “С коровой-то я только и человек”. И в том, что писатель останавливает своё внимание на этом сюжете, присутствует недоумение.
    Вековая борьба почвенников и “беспочвенников”. Пока победили беспочвенники. Хотя, представляется, что победа эта временная. Они правят бал в информационных каналах, прессуют мозги зрителям, навязывая свой “стиль” жизни. Столбовая дорога пошлого комфорта и потребительства, дух барышничества, спекуляции, рвачества, как бацилла изо дня в день прививается к русской душе. И душа медленно, порой с недоумением, чтобы не остаться в одиночестве, меняется. Но барышник, спекулянт, процентщик – человек с замещённым сознанием, по сути своей не русский, он чертополох на нашей земле. Он видит лишь прагматическую сущность вещи, насколько её можно потребить: съесть, одеть, продать, купить; выбросить. Мертвая сущность вещи переливается в его мертвенную, жёсткую, рациональную душу.  Душа томится в обжигающе сатанинском холоде пустоты и пытается обмануть себя заполнением сознания вещами; галлюцинацией обладания миром. Хоть какой-то частью его. Вечная алчба ненасытной утробы потребителя.
    Итак, что же сталось с рекой русской поэзии. Где она? Не пересохла ли совсем? Да есть ли сама Россия, в которой она течёт?
    И мы говорим: Есть. Свидетельством тому является новая книга стихотворений Ивана Стремякова, вышедшая в 2010 году  в  СПб  издательстве “Дума”.

    русский поэт

    Если бы не было поэта Пушкина, Блока, Есенина… нам бы никто не мешал. Не надо бы было оглядываться в своём творчестве на их тени. И писать беззастенчиво удачно всё, что “сбрендит”, всё, что не напишется. Впрочем, можно, не оглядываясь по сторонам, дудеть в свою дуду. Сесть на пенёк на солнечной полянке и петь и гудеть, что придёт на ум и как на сердце ляжет. И если число твоих слушателей ограничивается стадом задумчивых коров, расплавленных июльской жарой и меланхолично отмахивающихся хвостами от мух, то и не надо думать о том, в каком контексте находится твоё творчество. Но если всё же предполагается в качестве слушателей более искушённая публика, то хорошо всё-таки представлять себе, в какой точке поэтической вселенной расположена твоя творческая избушка.
 
    форма…

    Русскому писателю в своём творчестве нельзя игнорировать существование народной традиции, как невозможно музыканту игнорировать звучание камертона.
    Примитив не свойственен народному мышлению. Возьмём подлинные образцы народного творчества: былины, сказки, обрядовые песни, небывальщины. Например, записанные с голоса М.Д. Кривополеновой. В них многое коробит интеллигентного читателя. Часто присутствует  средневековая, по сути языческая, суровость в отношениях. Жестокость как обыденность: на поле брани, между  свекровью и невесткой, мужем и женой… Тексты могут  включать грубые, в целом запретные для цивилизованной литературы выражения, гипертрофированные сюжетные ходы, характерные для волшебных сказок, предполагающие либо детскую доверчивость читателя, либо его особую искушённость понятием условности повествования.
    Но словесная форма воплощения величественна, многоцветна, полнокровна. В ней и торжественность библейских текстов, и бесшабашность скоморохов, и тонкая насмешливость, и психологическая наблюдательность, возведённая в канонические формы и образы.  Интересно, что даже диалектные варианты используются внутри одного текста не всегда, но порой применяются их общеупотребительные синонимы. Способ выражения тонко чувствует, то содержание, которое необходимо передать.
    Уместно вспомнить народные песни, обработанные Г.В. Свиридовым и включённые им в циклы “Ладога”, “Курские песни”. Во внешне простой лаконичной форме сосредоточен мощнейший гротеск сути. Это содержание, облечённое в музыкальную стихию, своими то радостью, то трагизмом, пронзительной истовостью подлинной народной жизни, режет, как осока, ошеломляет слушателя.  Вот один из фрагментов.

   Ой, горе, горе
   да лебедоньку
   да моему.

   Ой, да то не косы,
   да белы перья
   да по ветру.

   Ой, да то не перья,
   да то девичья
   красота.
 
   Ой, да то у девки
   да нерасчёсана
   коса.

   Да теперь и тебе,
   да, моя Дуня,
   да не гулять.

   Да теперь и тебе,
   да малую дитину
   да колыхать.

    Песня отличается необычной силой воздействия. За счёт чего? Сюжет прописан не буквально, но в образах, причём в канонических формах народного отношению к греху (то не косы, да б;лы перья да по ветр;). Но в ней нет осуждения, одно сострадание. А по форме сплошные исключения: переносы ударения, неотчётливые (условные) рифмы, неверные словообразования  “лебедоньку”. Но это ошибки “народа языкотворца”. Ошибки, создающие мощную фактуру текста, его рельеф. Сила текста в том, что он весь пронизан дыханием народной души.
    Вообще игра со структурой слова, с правилами согласования, ударения, формообразования, характерна для устного народного словотворчества. Частым приёмом усиления воздействия является излом строфы. Примером свободного обращения с языком является всем известная скороговорка  “Едут греки через реку, видят греки в реке рак…”. Игровой характер текста задаётся забавной ритмикой и стечением слов, беззаботностью смысла.
    Итак, гибкое владение материей языка является отличительной особенностью литературного народного мышления. Примитив, как форма существования литературного текста, требует особого внутреннего обоснования.
    Следует упомянуть форму частушки, с примитивным размером и мелодией. Это особый жанр, появившийся сравнительно недавно, когда из деревни стали уходить большие серьёзные традиционные формы, требующие высокой культуры исполнителя и слушателя. Набор куплетов  с узко нацеленным сатирическим содержанием “на злобу дня”.  Эту форму проявления народного сознания с коротким дыханием и малым углом обзора, по-видимому, с натяжкой можно относить к литературной. Скорее она является этнографическим явлением.
    Поэту нет смысла, да и не под силу, имитировать народную форму. Его новое слово заключено в собственной творческой индивидуальности. Порой увлечение русскостью у поэта может достигать гипертрофированных размеров. Таков напор и изыск формы у В. Сосноры, Н. Клюева, М. Цветаевой. Это талантливо, интересно гурману-интеллигенту. Но в мастеровитом экстракте русскости есть кураж. Перехлёст. Снобизм ценителя, дегустатора. В кураже – авторская самость. Самость – не народное сознание.
    Поэты народной традиции С.А. Есенин, Н.М. Рубцов, обладая тончайшим поэтическим слухом, виртуозно владели звукописью, мелодикой стиха. Их канонические строфы: “Видели ли вы, / Как бежит по степям, / В туманах озерных кроясь, / Железной ноздрей / храпя, / На лапах чугунных поезд? /  А за ним / По большой траве, / Как на празднике / отчаянных гонок, / Тонкие ноги закидывая к голове, / Скачет красногривый жеребенок? ”  или  “В горнице моей светло, / Это от ночной звезды. / Матушка возьмёт ведро, / Молча принесёт воды” навсегда запечатлены на скрижалях русской литературы. Стихи А.Т. Твардовского отличает абсолютная умность, круглость, белость, здоровость, плотность текста.
 
    У Стремякова полный отказ от “внешнего вида”, игнорирование поиска формы. Стихи, как правило, крайне бледны фонетически, ритмически. Рифмы примитивны, граничат с ошибками: глагол-глагол, сушествительное-существительное. Вот типичный их набор: речушки-опушки,  мир-турнир, шпаги-отваги, кровь-любовь, обязан-разум, сиять-печать и т.д. (с.52-53). Согласитесь, не просто писать стихи с полной серьёзностью, ограничиваясь такими средствами. Так же бедна и ритмика, обычно неизменно сохраняющаяся из строфы в строфу на протяжении отдельного стихотворения.
    Если бы речь шла о стихах молодого автора, то можно бы было обличать его в недостатке профессионализма. Но в данном случае автор настаивает на своей абсолютной безыскусственности. Поэт намеренно обуживает изобразительные средства, которые использует. Упрощение как творческий метод. Ситцевая  простота. И материала и рисунка стихотворной ткани. В этом обнаруживается твёрдость линии художника. В своей простоте он не ошибается,  не оступается на более полнозвучную и более характерную для современного мастера слова форму. Это бы неминуемо произошло при простоте от неопытности, от неумения писать. От новоначальности автора. Игра со структурой слова, столь характерная для народного словотворчества, в стихах поэта отсутствует. Он всегда в форме. Бесконечно ровен. Как подстриженная долина английского парка.   Он отстаивает право на возможность существования этой правильности. Формы прописи из тетради  ученика первого класса.
    Итак, поэт Иван Стремяков взял на себя смелость быть предельно простым в форме, на гране с примитивизмом.
    Есть ещё одна характерная особенность его поэтического почерка и мышления. Его произведения, как правило, представляют собой тематическую зарисовку, прозаическую по внутреннему содержанию, отчётливо озаглавленную. Стихотворения часто заканчиваются некоторым кратким итогом. Приведём заключительные четверостишья с двух наугад открытых страниц.

   Она мороза не боится,
   Простая на еду-питьё.
   Была бы неженкою птица,
   Не почитали бы её!
               / “Лебеди” (с. 131)/

   Нагрешил он в жизни оной
   Много, что и говорить,
   Как теперь ни бей поклоны,
   Ничего не замолить.
       / “Отшельник” (с. 299)/

    Автор стремиться разъяснить всё до предела. Водит мыслью читателя, как учительница рукой первоклассника. И это, разумеется, может кому-то быть не вполне по нраву. Тем более что оба приведённых утверждения, мягко говоря, не вполне верны. Лебедь – птица перелётная. Зимой улетает на юг, от холода. Простые на еду-питьё – все дикие птицы. И, конечно, не за гастрономическую неразборчивость, а за красоту и благородство так почитаются лебеди. Итог второго стиха так же канонически неверен. Достаточно вспомнить жизнеописание Марии Египетской. Неудивительно, что такие резюме несколько раздражают читателя, имеющего некоторые независимые от поэта И. Стремякова сведенья о жизни.
    Вообще говоря, отношения между писателем и читателем характеризуются сотворчеством. Писатель – ведущий, читатель – ведомый. Первый приоткрывает волшебный занавес поэтического преображения мира, второй  должен быть способным 
воспринять и продлить принятое слово в своей душе. Для поэзии характерна некая восторженность, недосказанность, многоточие конца.  Не должно быть эпилога, подбивающего приход и расход. Бухгалтерия не является разновидностью поэзии. Конец стихотворения должен быть открыт. У читателя должен быть воздух и пространство.  Одно из стихотворений А.А. Блока  заканчивается так:  “Твоё лицо в его простой оправе / Своей рукой убрал я со стола”. Здесь открытость заключена в нейтральной, отстранёной констатации события. Даже не волевое “я убрал”, а ещё дальше, ещё созерцательней и горестней:  в третьем лице “своей рукой”. И открытая гласная “а”, утишающая “убр-а-л я со стол-а” и длящаяся после окончания предложения, растворяющая и приподнимающая стих в воздух.

    …и содержание

    В литературе форма является нераздельной частью содержания. И говоря о том, как сделано, мы говорим о том, что сделано. Итак, о содержании мы начали говорить в предыдущем разделе. Здесь же попробуем проанализировать сущностную материю стихов И. Стремякова.
    Мы говорили уже о том, что творчество поэта задаётся его биографией, впечатлениями его жизни, как окрас бабочки, тем коконом, из которого она вышла. Поэт относит себя к “детям глухомани”. Так озаглавлен первый раздел книги. Бесстрастно пишет пейзажи своей суровой  родины поэт в стихотворении, открывающем сборник.

   Трава да мох. Болота да елани.
   На край земли планида увела.
   Мы из глуши. Мы дети глухомани –
   Сурового медвежьего угла.

    Неброская техническая сторона стихов творчески оправдана. Она не отвлекает читателя на себя, оставляя всё внимание повествовательной части. Лучшие стихотворения сборника представляют собой акварельные зарисовки тихой жизни провинции. Той ровной неприметной негероической будничной жизни на земле, которая и составляет сущность жизни России. Тихое содержание, согретое тихим ровным теплом души поэта, порой озарённоё спокойной шуткой, создают особую прелесть.  Вот прекрасная зарисовка, посвящённая первым дням поэта.

   В хлебном поле

   Грохотал за лесом гром,
   Громко пели птицы.
   Жала матушка серпом
   Спелую пшеницу.

   На меже, где золотел
   Луч полдневный алый,
   Под берёзкой я сидел
   Полугодовалый.

   То ромашку обрывал
   То жука тиранил –
   Не канючил, понимал:
   Некогда мамане.
 
   Вот дожнёт она постать,
   Серп на землю бросит,
   Будет Ваню целовать
   В темечко и носик.

   А пока терпи, казак,
   Облетает жито,
   Ты же, парень, сибиряк,
   Деревенский житель.

   Видишь, в поле зреет злак,
   Лютик золотиться?
   Повезло тебе, чудак,
   На селе родиться.

    Много хороших стихов в разделе “Молочные реки”: “Медуница”, “Отец”, “Мыслители”, “На мельнице”, “Ванька-артист”, “Юность”, “Творения земли”, “Сенокос”,  “Коммунальное житьё”, “Дед и кастрюля”, “На хуторе” , “Забытая могила”, “Среди полей”, “Дом нашего детства”, “Зрелость”, “Тёщины блины”. Зарисовки крестьянской жизни, по их безыскусственности, простоте подобны фотографиям. Многие строки пронизаны доброй спокойной домашней шуткой.

            В ночном

   Вот и взяли в ночное меня,
   Улыбнулись, как лучшему другу!
   Застучали копыта коня,
   Покатилась телега по лугу!

   И попал я в диковинный сад,
   Где сияли костры золотисто
   И высокие небеса
   Полыхали тревожно и мглисто,

   Ржали кони, стонала ветла,
   По-особому выла волчица,
   И какая-то птица звала
   К тайне жизни меня приобщиться.

   Выезжал я на белом коне,
   Чтобы встретить все радости мира,
   И казалась русалкою мне
   Тётя Таня – жена бригадира.

Отметим, удачное окончание стихотворения. Шутка всегда щедра, она как подарок читателю.
Вот ещё одно милое четверостишье. (Приводим его в авторской разбивке текста.)

   Косили мы
   У четырёх ракит
   И песен
   Перепели там
   Немало,

   А у коровы
   Добрый аппетит:
   Все наши песни
   За зиму
   Сжевала.

    Стихи отражают редкое в наше время органичное душевное устроение, характерное для жителей провинции, стоящих ногами на живой земле. В них нет конфликта с миром. Но есть светлое растворение в нём. Отличаясь сюжетами, по своему внутреннему настрою они исключительно подобны. Ровные и простые, здоровые как боровики в лесу.
    В разделе “Дети глухомани” также немало хороших стихов. Но в этой подборке большое число “социально направленных” историй из жизни людей. Об этом свидетельствуют названия:  “Капитан ”, “Рыбачка”, “Браконьер”, “Закон-тайга”  и т.д.
    Непритязательность в сюжетах и изобразительных средствах создаёт особый поэтический мир И. Стремякова. Редкостное достоинство – прямой взгляд на вещи, детское виденье окружающего. Многие стихи связаны со случаями из жизни зверей: “Соболь”, “Сказ о журавле”, “Воробей”, “Квартирант”. Причём звериный сюжет находится в фокусе повествования. Незамысловатые истории рассказаны с простотой, характерной для детской литературы. Способность писать для детей требует особого устроения души, незамутнённого взгляда на мир.
    Иногда такая простота оборачивается обратной стороной. При чтении некоторых стихотворений, нам казалось, что автору двенадцать лет. Таковы “Сосульки”, “Облака”, “Русская черёмуха”, “Родина любимая”. Забавно стихотворение “Ивановна” (с.70). Это повесть о “свободной любви”, окончившейся благополучным браком. Удивительно плосок уровень восприятия человеческих отношений. Такое виденье подстать восемнадцатилетнему философу. Интересна нравственная и художественная параллель этого текста с приведённым ранее народным стихом из “Курских песен”.
    Горечью пропитаны сокровенные стихи Ивана Стремякова о Сибири. В них затаённая подспудная тоска, обида на судьбу. Нет отчётливого понимания трагедии, как камня брошенного в сердце родиной, той пронзительной обиды Варлаама Шаламова и Анатолия Жигулина. В судьбу Ивана Стремякова пуля ударила рикошетом.

   Репейник нацепил медали
   На грудь широкую мою.
   Спасибо, власть, что в эти дали
   Ты упекла мою семью!
                / Сибиряк (с.78/

 Эта тема прорывается  и  в  частушечно оптимистичные строки.

   Но люблю её и так
   И другой не надо,
   Для кого она  –  ГУЛАГ,
   Для меня –  отрада.
                /Моя Сибирь(с.79/

Отрада, с неумолимо стоящим рядом ГУЛАГом.
И вот ещё одна блестящая поэтическая зарисовка. Лаконичная и скорбная.

 
 
             ***
   Люты сибирские зимы;
   Меркнет заря вдалеке,
   Спят под камнями налимы,
   Ухает лёд на реке.

   Шапки, пимы, рукавицы
   Не согревают в мороз,
   Падают мёртвые птицы
   С заиндевелых берёз.

   В шали закутана бабка,
   Словно капусты кочан.
   Даже покойникам зябко
   В мёрзлой земле по ночам.

    Хочется привести ещё одно, как нам представляется, весьма значимое для поэта, программное стихотворение.

                Ель

   Одна нам Отчизна с тобой дорога,
   Пускай мы и голы и босы.
   Что видели в детстве? Снега и снега.
   Что – в юности? Льды и торосы.

   Скрипела в лесу суковатая ель,
   А в чаще старинного бора
   Кружила над нами старуха-метель,
   Как будто над жертвою ворон.

   И холод, и голод, и мрак ледяной,
   И ветры разбойные свищут,
   Но мы не искали Отчизны иной,
   Её за морями не ищут.

Что, юноша, мелешь? Что сдуру несёшь?
   Не слушаешь деда и бабку!
   Её на базаре не купишь за грош,
   Её не сменяешь, как шапку.

   Пусть чёботы вязнут в трясине полей,
   Пусть небо над Родиной грозно,
   Но знает и каждый в полях воробей,
   Что Родина – это серьёзно.

   Опять за окном расходилась метель,
   Но мне у печурки не зябко,
   И стонет в лесу суковатая ель –
   Моя повивальная бабка.
 
    Зачин стихотворения – жалоба на скудость данного в истоке его жизни мира неверен для поэта. Подлинно русскому мировоззрению присуща аскеза. Счёты предъявлять не принято. Мелочность невозможна. Да – трудно, да – сиро, да –  зябко. Но как всем. А если мне было голоднее, холоднее всех. То так можно сказать только с добавкой: “потому что я самый жадный и ленивый”. Самоукорение – да, самообличение – да. Это наследие православного смирения, вкоренённого в душу русских людей. В письмах святителя Аляски и Америки митрополита Иннокентия Московского, есть интересная мысль. Он отказывает в материальной помощи любимому сыну Гавриилу на том основании, что преодоление нужды является неоценимым опытом для нравственного роста.
    Каноническая ошибочность жалоб на скудость первых дней в глухомани подтверждается жизнью и творчеством Н.М. Рубцова, М.Д. Кривополеновой. Если смотреть в корень, то городскому, но отнюдь не деревенскому, жителю можно сочувствовать в отсутствии возможности видеть реальный мир, который является источником творчества. Однако, поэт имеет право на такое “неверное” утверждение. Чувство обделённости, рождённого в изгнании гражданина России, запечатлено рубцом на его сердце. И тем громче и торжественней звучат патриотические строки стихотворения.
    Боль народа, как личная боль одного из миллионов, чьи судьбы и души были покалечены собственной родиной, подспудно живёт с ним всегда. Она вновь ложится тенью беды в заключительных строфах стихотворения  “У самой железной дороги” (с.73)

   Всё так же сурово и строго
   По графику шли поезда,
   Давал им обходчик дорогу,
   Да только не ведал, куда.

    В стихотворении “Дом нашего детства” Стремяков вспоминает о своих ранних годах в далёкой-далёкой сибирской земле “А я, как Емеля, сидел на печи / И горя не знал до поры”.  Мышление поэта сформировано в чистой простоте, в линейности мира. Его сознание и творчество не ветвится. Он знает линию добра и зла. У него нет добра в контексте условного предложения. Это сказочная простота русского православного в корне мировоззрения. То, что происходит с его героями, происходит потому, что иначе быть не может.
    Поэт видит народ не из прекрасного далека. Он сам является частицей народа. Он знает людей и их судьбы. Людей от земли и на земле. Он, ушедший с земли, сознанием всегда там, в истоке своей жизни. В сибирской тайге. С твёрдостью, суровостью и ясностью в отношениях людей. В книге несколько подробных, прозаических по своей структуре, стихотворений. О чужаке-воре, поселившемся в сибирской деревне, промышлявшим потрошением чужих сетей. И неминуема суровая молчаливая расплата за преступление – найденный труп чужака. Аналогичен “свой чужак” дед-балагур не понятный, не вписывающийся в простоту понятий о жизни односельчан –  и снова та же кара. Стихи о бабе, которая пошла на медведя для прокорма детей. Но тут же и светлая сторона народного общежития, умение всем миром взять на свои плечи чужую беду.

            Изба

   Погорела изба у Романовых,
   А соседская жалость остра:
   За неделю отстроили заново,
   Да такую, что той не сестра.
 
   И мукою снабдили, и сахаром,
   И утюг принесли, и безмен.
   И ходила Романиха, ахала
   От великих таких перемен.

    В книге Ивана Стремякова немало прекрасных строк. Хороши своей тонкой любовью к человеку стихи: “Последней бакенщик”, “Половодье”, “Остяки”. Стихотворенье “Косарь” с доброй  светлой улыбкой. Поэтичны стихотворения “Осень”, “Осенние цветы”, “Журавли”. Удачно заключительное четверостишье стихотворения “Счастливый конец”.
    Мир поэта лишён сентиментальности, он реален. Для “просвещённого читателя” в ряде текстов присутствует некая “недоразвитость” сознания. Нет нравственной импульсивной рефлексии интеллекта. Стремяков пишет о том, как оно по-правдошному. Пишет о том, что твёрдо знает. А не о том, как принято думать и писать человеку, взлелеянному городской культурой.
    Отличительной особенностью является сюжетность стихов. Жизнь человека глухомани протекает близко к жизни лесного зверя. Поэтому звериные истории крупным планом  вошли в книгу.  Тут и соболь прыгает на плечо человеку, спасаясь от собак, и волчица, которая решает свои жизненные вопросы, и воробей, поселившийся в трубе избы. По сути, по локальности описываемого события, по незамысловатости и чистоте это детские стихи.  Птицы-звери-люди живут бок о бок, но сами по себе. Только изредка, по причине нужды, они идут друг к другу, как к соседям, за помощью. В отношениях с миром природы лежит закон целомудрия. Люди ловят рыбу, стреляют дичь, но берут ровно столько, сколько нужно.
    Жёсткость не является жестокостью. Суровость поступков диктуется всей жизнью. Тайга – дело серьёзное. Убийство совершается не ради убийства, но как необходимость. Здесь нельзя делать ошибки. Это спокойная рациональная очевидность. Перевоспитанием тут не занимаются. Милиция в такой глухомани не нужна. Если появился вор, то его надо уничтожить. Кара суровее, чем отрубленные за воровство руки в средневековой Европе. Кто будет возиться с калекой?  Лишение жизни рациональнее.
    Стихи Стремякова – это летопись, бытописание, стихотворная проза, даже документалистика. В них полное погружение в народную правду. Но правду, облечённую в стихотворную форму. Стих делает лёгкой, невесомой тяжесть бытия. Лёгкость тяжкой ноши, характерная для народного русского сознания. Та лёгкость, которую воплотил Василий Тёркин.

    эстрада или литература?

    Нет смысла сопоставлять творчество писателя с писателями лёгкой весовой категории либо с малоизвестными сочинителями. Да и тот реестр имён, к которым обращается И. Стремяков, говорит о его знакомстве с достойнейшими литераторами. Видимо, наиболее близким по духу поэтом является А.Т. Твардовский. Их роднит отчётливо народная канва. Наибольшее подобие усматривается ранним стихотворным зарисовкам Твардовского, c их простотой, сюжетностью, повествовательностью. Прозаичностью рациональной первоосновы, облечённой в стихотворную форму. Однако, тут же видны и различия. Обращает внимание краткость произведений И. Стремякова. Подавляющее число стихов сборника содержит четыре-пять четверостиший. Видимо, это связано с эстрадной ориентацией автора, желанием не заморить слушателя поэзией. Соответственно, замкнутые прозаическим сюжетом стихотворные конструкции  трудно  развить в столь малом объёме текста во что-то значительное.  Появляется опасность превращения малой формы в маленькую. Творческая манера автора состоит в нарочитой простоте. Нарочито 
прост язык и ритм стихов И. Стремякова. Ритмический рисунок, как правило, неизменно сохраняется из четверостишия в четверостишье на протяжении отдельного стихотворения. Мелодика примитивна. Простота, переходящая в наив, вызывает порой у слушателя слёзы, пронзая душу внезапным ощущением истины. Причастностью к детскому виденью мира. Сокровенной истиной, которая глаголет устами ребёнка.
    Народная простота поэзии А.Т. Твардовского другая. Это “умная простота” взрослого мудрого рассказчика. В его стихах практически нет ошибок, ни в неточно сказанном слове, ни, что гораздо существеннее, в неверно взятой нравственной ноте народного мировоззрения, того духа, который является сокровенным стержнем русской литературы. Мысль Твардовского усилена и расцвечена точнейшими эпитетами. Эта глубина мысли, облечённая внешне в непритязательную форму, поражает. Творческий результат, который превосходит термин “мастерство”. Подобная эпическая глубина мудрости, облачённая во внешне невесомую форму, характерна для гениального Пушкина.

    Сборник И. Стремякова сформирован в авторской редакции. К сожалению, в текстах имеется огромное количество мелких ошибок: неточных слов, неверных утверждений, ошибочных нравственных установок.
    Особо досаждают читателю отдельные неудачные слова в хороших вещах. Эти словесные мины, разбросанные по стихам, то и дело взрываются под ногами, старательно идущего вслед за автором по узкой тропке четверостиший, читателя. Многие из них могли бы быть легко обезврежены при редакторской правке.
    При эстрадном чтении, а тем более пении, эти неуклюжести простительны, как простительны и даже порой симпатичны заусеницы в куплетах частушки. Видимо, сие объясняется тем, что ум сидящего в зале человека, рассеян потоком внешних впечатлений. Сердце зрителя умиляет уже одно то, что на сцене стоит поэт, откровенно исповедывающий любовь к России. Отваживающийся быть русским и горевать о судьбах деревенской, т.е. подлинной Руси. То, что ловко переливается русская гармонь в руках молодого кудрявого приплясывающего паренька в атласных шароварах, русской рубахе, умиляет до слёз. Жива Россия  – если поёт!
    Да и в разговоре вполне допустимы и уместны и даже симпатичны некоторые неточности, перехлёсты. Недоотделка мысли рассказчика, небольшие срывы, лёгкая необязательность придают живость. Эффект присутствия при непосредственном рождения мысли собеседника. И желание вести диалог. Излишняя отполированность фраз, характерная, например, для речи сладкопевца Артемия Владимирова, изумляет своей неправдоподобностью. Такую изысканную речь простец слушает с невольно приоткрывающимся от восхищения ртом, затаив дыхание. Здесь нет речи о сотворчестве в диалоге. Дай Бог, лишь поспеть за говорящим, насладиться медовым ароматом импровизированного повествования.
    Иной спрос с писаного текста. Читающий человек полностью устранён от вторичных впечатлений внешнего антуража окололитературного действа. Он с глазу на глаз с автором. Читая, он оценивает написанное всей своей сущностью: своей душой, слухом, нравственным, житейским, образовательным опытом. Соизмеряет с той истиной, которая живёт в его сердце. При таком сосредоточенном восприятии больно ударяют нелепости текста. Раздражение переходит в смех, который подобно ветру рассыпает в черепки литературные замки, построенные на песке. Таких опусов в книжке И. Стремякова, к сожалению, предостаточно. Чтобы не быть голословными приведём некоторые фрагменты.
“…Моцарт был, его дружок” (с.396).  На наш взгляд не слишком удачное  наименование гениального композитора.
 “Какой-нибудь искариот Mеня лягнул при разговоре” (с. 441). Во-первых, нет никаких исторических сведений о том, что Иуда  лягался, даже в разговоре. А, во-вторых, использование данного персонажа подразумевает, параллель сопоставления автора со Христом, что по меньшей мере нескромно.
“Забрала проказница Смерть лихих парней” (с. 333). Трудно одобрить такой развесёлый эпитет к весьма серьёзному событию.
“Был он автором Хованщины / И другой великой оперы” (с.398). Звучит комически.
Непрерывным кошмаром воспринимается четверостишье “Я не люблю дешёвых свар…”(с.393) из стихотворения о Ваганьковском кладбище (совестно даже переписывать этот опус) своей нелепой зацикленностью на ниоткуда берущихся сварах, развязанным поименованием поэтов и даже самого Бога, которого автор “опасается”, как разбойника.
    Часты неверные, недопустимые для зоркого ока поэта, подробности.
“…вы спите на погосте, где сорную никто не рвёт траву” (с.320). Вся естественная трава – сорная. Бывает ещё декоративная, но это мелочный эпитет для поэзии. Траву обычно косят, сорняки выпалывают, рвут цветы.
“В синем небе реют гули” (с. 266).  У голубя не реющий полёт. Реющий полёт характерен для птиц с мощными крыльями по отношению к массе тела, которые подолгу парят в воздухе на раскинутых, почти неподвижных, крыльях, не перемежая полёт взмахами (чайки, орлы).
“Проковыляла трясогузка” (с. 349). Эта подвижная птица весьма быстро и ловко бегает по дорожкам, охотясь за насекомыми. За ковыляние поэт принял покачивающийся длинный хвост трясогузки и кивающую при ходьбе головку.
“Весною вылезут ромашки” (с. 349). Ромашки летние цветы. Их цветение начинается с середины июля. До этого растения на полях практически не заметны.
    Из процитированного нами стихотворения “В хлебном поле”:
“На меже, где золотел / Луч полдневный алый…”. В одной строке находятся исключающие друг друга характеристики луча, как золотого и алого. В полдень солнце жёлтое. Красное (алое) на заре.
   Стихотворение “Сибиряк” (с.78)::
“Репейник нацепил медали / На грудь широкую мою”. Безвкусно говорить комплименты себе самому, даже если и вправду грудь широка.
    Можно приводить и приводить подобные примеры. Но, наверное, хватит. Больше всего таких кривых и хромых стихов в разделе “На перепутье”.
    Некоторые стихи сплошь усеяны нелепостями, такие как “Мать Есенина”, “Мусоргский”. Будто являются плодом фантазии пародиста. Их отсутствие в сборнике заметно бы улучило общее впечатление о книге. Часть стихотворений, ничего не выражая, является нейтральным балластом (“Хозяин и батрак”, с. 322), либо имеют крайне малый смысловой вес “Валериан”, “Возвращенец” (с 376, 377).
     Трудно поверить, что автор “над каждою строкою бился”. 

    …облитый горечью и злостью

    Ещё одно огорчающее свойство некоторых стихотворных построений сборника – их конфликтность. Воинственный дух борьбы со злом и обличения всего и вся трудно разделить читателю. Обличение, чтобы стать произведением искусства, должно быть облечено в литературную форму: сатиры, пародии, насмешки, шутки. Словесность обязана быть изящной. Даже в мощных по звучанию и сравнительно больших по объёму порой грубоватых “Клопе” и “Бане” В.В. Маяковского присутствует грация. Не говоря об очаровательных пьесах Е.Л. Шварца. Шарм необходим. В нём заключена тайная сила. 
Подразумевающая, что автор стоит вне, над  событиями, не тождественен им и не раздавлен ими. Форма брани не является литературным жанром. Сама по себе нацеленность на то, чтобы “показать кузькину мать” не может быть задачей, достойной серьёзного профессионального литератора. Кроме того, замена восприятия трагичности жизни, перечнем обличений и поучений канонически нравственно ошибочна, не вписывается в православную традицию. Ту самую глубокую народную реку, которую имитирует автор по форме.
    Может быть, уместно привести ещё один пример. Рассказ А.И. Солженицына “Один день Ивана Денисовича”. Вся обличительная и трагическая мощь гениального произведения влита в форму естественного, незлобливого, даже само собой разумеющегося повествования о будничном дне рядового человека в лагере. Воздействие рассказа подобно мощи взрыва, заключённого во внешне тихом динамите.
    Подлинной народность может быть только вложенной в клише народного мировоззрения. Злоба, склока, перебранка не вписываются в него. Русское мировосприятие, как вода гальку, обкатывает сюжеты и форму выражения мысли. Должен быть верным угол обзора события. Народность корнем уходит в вековую толщу православной философии. Эта исконная народность является основой произведений А.Т. Твардовского, П.П. Бажова, Б.В. Шергина.
    Увлеченный угаром обличения, поэт порой даёт не вполне верную трактовку событиям. Примером тому является стих о Мусоргском, где крепко достаётся бедным врачам хорошей старинной Марииниской больницы. Крайне незамысловаты строки в защиту чести П.И. Чайковского. Опрометчивой и несправедливой представляется отповедь М. Шемякину, вероятно сочинённая ради красного словца “шемякин суд”. Невнятны для читателя фантазии стиха “Кривое зеркало”. Читатель вздрагивает от огорчения, когда даже непоявившуюся в стихе “Скорая помощь”, совершенно никому неведомую, родню умирающей старухи, И. Стремяков клеймит “подлой роднёй”. Этакая сама собой разумеющаяся подлость всех по определению.
    Безапелляционная правильность или неверность утверждения характерны для точных наук, да и то в их версии, излагаемой в школьном курсе. Справедливость или ошибочность гуманитарных утверждений является гораздо более зыбкой материей. Здесь оказываются правильными любые идеи, порой отличающиеся с точностью до наоборот друг от друга. Однако, если писатель отражает русское самосознание, глубинные струи народного мышления, то он связан канонами, в существе своём, определяемыми православным сознанием. Тем нравственным соком, которым пропитано творчество всех русских писателей. По отношению к этому камертону фальшивой нотой звучит б;льшая часть стихов из бранчливого цикла “На перепутье”. Такое виденье жизни можно допускать как одну из точек зрения народа, но трудно считать литературным явлением. В разделе есть шутливое стихотворение “Фотинья”. В нём пародируется размахайское осуждение всего и вся кумушкой-домохозяйкой. Забавно то, что именно такое авторское виденье мира  и составляет основное настроение этого раздела.
    Ещё одна характерная особенность сборника: все стихи, за редким исключением, имеют название. Как бы прибиты гвоздём. “Слабак”, “Бабушка”, “Побирушка”… название плотно входит в содержание стиха. И читателю порой тесно от этих определений. Ему не вывернуться. Он взят автором за шкирку. А это, сознайтесь, не очень-то приятно взрослому человеку.
    В ряде стихотворений-разговоров И. Стремякова со знаменитыми коллегами-писателями  просматривается детское желание автора быть “большим, как папа”. Соперничество уместно в прыжках в длину, в линейных результатах. В творчестве разноплановость и разновеликость обязательна. Если бы все писатели были масштаба Пушкина, то что бы стали читать бедные потребители донцовых?
 
    Каждый  писатель имеет свою судьбу  человеческую и литературную. Есть писатели много написавшие, но быстро забытые. Есть авторы по сути одного произведения такие, как Л. Кэролл, Сервантес, Ершов. Но произведения оригинального, весьма значительного. Дающего радость многим поколениям. Так чистый ключевой ручей, звенящий по камням между светлыми соснами и берёзами, может вызывать больше радостных чувств, чем полноводная река с мутной водой.
   “Поэт не обязан быть великим – достаточно быть подлинным, незаменимым на своём месте” утверждает  А.Т. Твардовский  в  “Новомирском дневнике”  1967 г. (с.25. т.2).

    Наиболее художественно полноценны два первых раздела сборника “Дети глухомани” и “Молочные реки”. Стихи “Столбовой дороги” в целом грешат нарочитостью. Последний раздел составлен из стихов с отпечатком дилетантизма. Для читателя он является “тяжёлым хвостом”.  Думается, что книга И. Стремякова оставила бы заметно более ровное и благоприятное впечатление, если бы объём её был уменьшен, а тексты включённых произведений были бы просеяны сквозь сито профессионального редактирования.

    эпилог

    Иеромонах Роман говорит о том, что горы следует судить по их вершинам. Поэтому подводя итоги, будем говорить о золотых зёрнах поэзии, собранных в книге, но не о плевелах, затесавшихся на ниве.
    А.Т. Твардовский в “Новомирском дневнике за 1961-1966”  писал: “Совершенно ясно, что с какой бы точностью ни были воспроизведены в зарифмованном виде общеизвестные обязательные положения, если в них не будет собственно поэтического, сколько-нибудь эмоционального начала, поэтического явления не произойдёт, гимн не получится. Нужны строчки, способные удержаться в памяти людей сами собой”. (с.14,   11.02.1961)
    Поэзия Стремякова – это поэзия для неискушённых, не испорченных литературой людей. Для простецов. Под простотой, традиционностью формы скрывается глубинная ясность народного сознания. Снисходительного и гибкого ко всему наносному, непринципиальному. Но твёрдого в существе. В основных понятиях, в нравственных ориентирах.
    Символ России в простоте. Не случайно дерево, которое связывают с Россией, это не могутный мудрый дуб, не “поющая цветами” липа, не смуглянка рябина, но березка. Неприхотливая. Живучая, при всей своей уязвимости: лёгкости и ломкости. Способная переносить жару и стужу. Укореняться  на глине, песке и камне. Заселившая всю нашу бескрайнюю страну от западных до восточных её границ. Лёгкая, светлая, стройная. Но жарко горящая.
    И цветы. Не громоздящийся лепестками георгин, не гордый гладиолус, не неподвижные восковые тюльпаны, даже не пресыщенная “в полном расцвете сил” роза. Но полевые простые, никем не возделываемые цветы так бередят русскую душу. Почти сорные. Светящийся, тонко звенящий на ветру, прозрачный колокольчик. Ромашка. Василёк…
    Стремяков – полевой цветок русской поэзии.