Автобус

Автобус


1

Надя уехала в автобусе. Села среди разгорячённых колхозниц, возвращавшихся с рынка, и поехала.

Это был неожиданный поступок. Так делают киношпионы, убегая от слежки.

Да кому ж за ней следить! Даже смешно!

Шла, шла, задумавшись, и неожиданно для себя вошла в автобус в последний перед отправлением момент. Автобус тронулся, не давая времени одуматься.

Водитель спросил: «Куда?» Она ответила: «До конечной».

 «У запылённого окна сидела молодая женщина», - мог бы написать о ней какой-нибудь беллетрист.

И потом, приглядевшись к ней повнимательней, этот художник слова мог бы добавить: «У неё не было кольца на том пальце. И вроде её как обидели».

Что за фантазия! Что можно разглядеть сквозь мутное окно! И о возрасте её трудно было сказать что-то вполне определённое.

«Строгая… северная красота, русые волосы, - продолжил бы описание тот же самый писатель-фантазёр, - без восточной или южной пряности. Без ямочек там… на щёчках, без кудряшек… »

Уж так сразу и «красота»! Больно скор!

«Иконописная строгая простота красоты», - вконец развосхищался бы наш писатель.

Но откуда бы ему всё время возникать? Этому писателю. Кто ж его знает? Но, похоже, всякий раз, как только у настоящего автора не будет хватать художественной выразительности или образной фантазии, придётся терпеть вмешательство  в повествование этого непрошенного нахального помощника. Много о себе понимающего.

Может быть, вон тот лысый мужик на обочине он и есть? Всё смотрит в её сторону. Точно! Следит. Внушает мысли на расстоянии. Да нет, не похоже. Тот должен  быть всё-таки  невидимым, а этот… А этот кого-то ждёт. Или встречает. Или делает вид! Нет, какой из него писатель! Да и где он, а где автобус! Не догонит. Разве что мысленно.

Надя доехала на автобусе до самой последней деревни в конце маршрута и там вышла вместе с остатками уже притомившихся жительниц этой деревни.

Поселилась Надя у старушки, о которой узнала от общительной, распросчивой  молочницы, ехавшей с ней рядом в автобусе.

К своему одиночеству на заслуженном отдыхе баба Сима – Серафима Львовна - давно привыкла, но её начали одолевать старческие немощи, плохо слушались ноги, и она давно нуждалась  в чьей-нибудь помощи. К тому же Надя ей сразу понравилась. Что-то в ней было такое, что баба Сима почти не раздумывая согласилась принять в своём доме совершенно незнакомую женщину.

- Ну что же, живи! – сказала она. - А паспорт у тебя есть?
Надя порылась в сумочке и показала.
- Дай! Спрячу. Пусть у меня будет.

Надя не стала спорить, протянула паспорт.  Серафима Львовна тут же, даже не заглянув в него, положила паспорт в комод. При этом у неё был очень довольный собой вид.

Но скоро выражение довольства сменилось усталостью. Серафима Львовна бессильно опустилась в кресло и показала жестом на другое кресло, предлагая Наде сесть.

- Вот говорят, годы бегут. Да, годы пробежали. А теперь как остановились. Жизнь  кажется невообразимо длинной. И всё не кончается.  Мне даже не верится, что я однажды умру.

Но её жиличку эти слова совсем не смутили. Надя и не попыталась сказать что-то вроде: «Ну, что вы! Как же так! Надо быть бодрее»  и тому подобное, а только с едва приметной улыбкой и любопытством посмотрела на Серафиму Львовну.

Что-то в речи хозяйки дома, в некоторых  жестах  выдавало её непростонародное прошлое. Тогда как внешне – за более чем двадцать лет пенсионерско-деревенской жизни – она стала совсем неотличимо местной. «Какой уж там кандидат биологических наук! Что вы! Смеётесь?» И всё же это было правдой. Шкаф с «научными» книгами стоял в «кабинете» - маленькой комнате с диваном и письменным столом. Но всё это было в пыли и  паутине.

Надя иногда заходила сюда, перебирала  книги и старые научные журналы.

- Ты что, интересуешься биологией?
- Не  так чтобы очень. Но в общем-то да.
- И всё понимаешь?
- Понимаю.
- Ну-ну. И это понимаешь? – Серафима Львовна указала на полку со стопками иностранных научных журналов, в которых Надя в этот момент как раз и копалась… Ну, или просто протирала пыль.

Надя коротко кивнула и сразу же отошла от полки, будто её застали за чем-то предосудительным.

Серафима Львовна и сама ещё помнила что-то из языков, так что она не очень удивилась и даже не спросила, откуда вдруг такая просвещённость.

Только старая учительница немецкого и по совместительству английского из местной школы, Анна Кондратьевна, дружившая с Серафимой Львовной, по достоинству оценила познания Нади.  Она иногда специально приходила в гости, чтобы поговорить  с Надей по-немецки. Английский она знала хуже Нади и не решалась на нём разговаривать.

А через какое-то время старая учительница убедилась, что Надя знала ещё французский и испанский. Другие языки в научных книгах и  журналах, пылившихся в  «кабинете» Серафимы Львовны, не встречались, так что проверить, что ещё знала Надя, не представилось возможности. Да никто и не задавался такой целью.

- Откуда у тебя столько языков? – спросила Серафима Львовна, которую это многоязычие тоже как-то заинтересовало.
- Накопила, - просто ответила Надя.
- Всем бы так, - восхитилась учительница.
- Где это ты накопила?! – будто рассердилась Серафима Львовна, - накопила…

 «А без чудес нельзя! – неожиданно вмешался в повествование невидимый писатель. - К чему ей языки? Неужели не обойтись! Это как с  чеховскими  тремя сёстрами, знавшими всякие нерусские языки. К чему! В городе, где жили чеховские сестры, это казалось  ненужной роскошью. Тем более в этой деревне. А тем более в этой – совсем не чеховской -  пиесе!» 

Что ж он будет вмешиваться, когда ему вздумается! Да ещё не-Чеховым дразнить! Пусти козла в огород. Критика только не хватало! Попутного. Подумаешь - языки! Ну какие тут чудеса! Обыкновенные фокусы! И чего беспокоиться! Это, понятно, бесполезные в нынешней  Надиной жизни вещи. Так что?

«Бесполезные! Вот видишь!»

Языки чеховских сестёр тоже никак не повлияли на ход действия. И к тому же, уж что есть и как есть. Не будешь же ради правдоподобия переделывать реальность!

«Тоже мне реальность!»

Сама Серафима Львовна ничего не читала.  Она плохо видела. Толстые линзы  очков уже не спасали. Так что появившаяся в её доме высокая, тонкая… «Как некоторые виды инопланетян» - подсказал невидимый беллетрист - «подиумная» молодая  женщина оказалась совсем не лишней.

Двор и дом были неухоженными, брошенными от бессилия. Три курицы  и худой петух жили сами по себе, ходили, где хотели, никого не боясь. Их можно было встретить иногда даже в комнатах.

Надежда спокойно, без лишних слов взялась за домашнюю работу. Так как приехала она без вещей, баба Сима предложила ей что-то из пропахшей нафталином старой одежды, Бог знает сколько десятилетий копившейся в её вместительных шкафах и чуланах. Так что теперь соседи по улице часто видели квартирантку Серафимы Львовны, одетую в какие-то допотопные кофты и плащи.

Питались они  скромно: картошкой с огорода,  хлебом и молоком, за которым Надя через день ходила на соседнюю улицу к старичкам, державшим корову. Впервые придя за молоком, она сказала им что-то по-чувашски, как научила её Серафима Львовна, и хозяева, польщённые, просияли в умилении.

В общем, Надя на удивленье быстро прижилась на новом месте, вписалась в неспешный деревенский ритм жизни бабы Симы. Хозяйка сама себя так называла, говорила: «Слушай бабу Симу, деточка!»

Муж Серафимы Львовны давно умер, сын пропадал где-то, годами не появляясь у неё. Сама она уже лет шесть не ездила в  город. Городскую квартиру Серафима Львовна оставила женившемуся сыну, а когда тот развёлся, жилплощадь досталась жене и дочери. Так что теперь Серафима Львовна на весь остаток лет  сделалась деревенской жительницей.

- Жизнь разлезлась, как  старая ткань:  не сшить, не залатать, - подвела итог Серафима Львовна.  – Всё без толку: наука, семья, благосостояние…

Иногда она впадала в задумчивость и отрешённость. Особенно в дождливые дни.

Тогда Серафима Львовна сидела целый день во мраке комнат, а Надя, кутаясь в кофту, садилась на веранде в кресло и тоже могла часами глядеть в просвет в зелени на серую даль.

- О чем ты с грустью думаешь, китаянка? - проголодавшись, тяжело вставала с дивана Серафима Львовна. Она так шутила – цитатой из неизвестной Наде книги. И Надя с готовностью, без запинки, как вышколенная сиделка, привыкшая к капризам пациента, отрывалась от своего сумеречного созерцательного состояния.

Серафима Львовна принимала это как должное. Она не могла сильно задумываться. И не проявляла обычного старушечьего любопытства, не выпытывала, не «копалась» в прошлом Нади. Да и её всё устраивало в этой спокойной молчаливой женщине, будто она всю жизнь прожила с такими, или сама такой была.

Кое-что из Надиной биографии всплывало почти ненароком, по случаю: по телевизору что-то покажут, или разговор такой выйдет. Сиделка… Не так старомодно и специфично, но где-то близко к действительности. Медицинское прошлое Надежды угадывалось, и скоро Серафима Львовна узнала от не очень словоохотной постоялицы кое-что о её  жизни.


2

Дом престарелых, в котором ещё год назад медсестрой работала Надя, перевели за город. Чтобы освободить участок земли почти в самом центре города с несколькими одно- и двухэтажными  зданиями и парком. Здесь почти всегда – с момента постройки в конце 19 века на деньги купца-грешника - располагалась богадельня, или по последней вывеске - «дом-интернат для ветеранов войны и труда». Приглянулось всё это денежному человеку. Не без странностей. Понравилось ему - говорили в городе - здание главного корпуса: красного кирпича,  добротное, с чугунными украшениями по фасаду, обнесённое красивой решёткой, с липами под окнами… Понравилось – вот он и покусился.

«Купил, разорил… Гостиницу строить. На туризме они с городским начальством решили обогатиться».

Ну да, ну да! Может быть. В общих чертах. Пусть будет так, как нафантазировал этот невидимый ассистент автора.

Надя в последний раз приходила в здание приюта, когда там уже никого не осталось. Прошлась по разорённым помещениям. Голые стены, старая мебель, медицинские карточки, приказы по учреждению и руководящие указания городского начальства, казённая переписка, подозрительно брошенная в пустом здании, подшивки газет и тому подобная макулатура валялась по углам вперемешку со старыми матрасами и больничными утками.

Надя услышала громкие уверенные шаги в гулком коридоре.
- Вы кто? - спросил её мужчина в начальском деловом костюме.
- А вы кто?
Ни он, ни она ничего больше не произнесли. Он смотрел ей вслед, пока она шла по длинному коридору, а потом, подойдя к окну, видел, как она удаляется по переулку.

В длиннополом сером пальто и чёрной шапочке. Тонкая, высокая... Кажется, ещё шаг и она оступится. Каблук сломается или нога подвернётся. Всё в ней зыбко, изменчиво, торжественно, неспокойно…

«Может быть, они только для этого и созданы. Эти непостижимые существа», - попытался  объяснить что-то для начальника всё тот же непонятно откуда возникающий неотвязный  беллетрист.

Он не то чтобы знаток всего на свете, а скорее любитель объяснять всё на свете. Даже то, что объяснению не поддаётся и не подлежит. Думает, читатели не разберутся без него.

Видно придётся смириться с его нахальным присутствием. Пусть себе…  Может быть, это на пользу делу.  И в компании  веселей.

 «Дразнить. Непостижимостью, несводимостью к чему-то умопостигаемому…» - ему, похоже, только дай волю, он наговорит! 

Начальского вида, скучающе уверенный в себе гражданин в деловом костюме всё стоял у окна, будто его заинтересовали объяснения невидимого писателя:

 «В действительности они, конечно, никакие не недоступные и не непостижимые. Так ведь это в действительности – в нашей разреженной, проходимой насквозь действительности. Они ходят на двух ногах, разговаривают словами…»

Задумчивость «начальника»  прервал вошедший помощник:

- Олег Юрьевич! Мы вас обыскались.

Олег Юрьевич Петров с неудовольствием поглядел на помощника и пошёл за ним.

Если позволить невидимому писателю дать беллетристическое описание этого персонажа, то получится что-то вроде следующего:

«Белая рубашка, ослабленный галстук, серый костюм. Высокий, холеный… В не идущих ему очках с золотой оправой. А под очками можно обнаружить неожиданное смущение. И испуг. И готовность усомниться в самом несомненном. Ведь всё это – то, с чем он имеет дело, – всё это, конечно, сомнительно. У всего этого сомнительная важность. Его жёсткость и деловая хватка – от скуки: скучно долго чем-то заниматься. Таким неважным…»

Ну ладно, для начала хватит!

У Олега Юрьевича осталось непонятное чувство беспокойства.

Месяца через три, наведываясь в Город, он почему-то вспомнил о женщине, которую застал в пустом помещении бывшего медкабинета.

Теперь она работала в городской больнице. У неё оказалась странная фамилия: Плу.

- Надежда Викторовна! – окликнул её помощник Петрова, которому тот поручил поиски.

Надя внимательно посмотрела на помощника, но он только постоял и, ничего не сказав, ушёл: со своим заданием он справился – нашёл Надю -  а больше никаких указаний не было.

- Кто она? Откуда? Есть у неё семья, дети? Где живёт? Образование? – Олег Юрьевич остался не очень доволен результатами поисков и  тем, как помощник справился с поручением.
- Семьи нет, а остальное не узнавал. Но могу узнать.
- Ладно, неважно. Купи цветов! Когда она кончает работу?
- О ней хорошо отзываются, - добавил помощник. - У неё рука лёгкая. В смысле уколов. Говорят, что когда она в больнице, больным лучше. Может, врут.
- Зачем?
- Нет, правда… С ней, при ней больным будто легче, боль ослабевает. И заживляющий эффект… также. Заживляющее действие. Оказывает.
- А левитацией она не занимается?
– Это как?
– Не летает? На метле. Предметы на расстоянии не двигает? Шпагу не глотает? Керосин не пьёт?
– А-а-а! В этом смысле!

Олег Юрьевич ждал Надю у выхода из больницы.

Надя сразу вспомнила этого  хозяина жизни, который разогнал её учреждение. Она прошла мимо, не замечая  протянутого букета. 

Олег Юрьевич догнал её, молча пошёл рядом, и Надя бессловесно позволила  ему сопровождать себя домой.

Какое-то время Олега Юрьевича  не было в городе, а когда он вновь появился, то продолжил настойчивое, но достаточно вежливое ухаживание. Сначала  Олег Юрьевич упросил Надю поужинать с ним в ресторане, а потом получилось так, что Надя попала к Олегу Юрьевичу в дом.

Олег Юрьевич пришёл к ней вечером. Надя  открыла дверь. На звонок. Она всегда открывала дверь, не мешкая, не спрашивая с опаской, кто там.

Олег Юрьевич пришёл к ней как всегда с цветами. Его помощник протиснулся мимо Нади с пакетами, полными продуктов, положил их в кухне и опять бочком, глядя в пол, проскользнул на лестницу и скрылся.
- У тебя же день рождения.
- Да?
- А разве нет?

Олег Юрьевич сел в комнате за круглый стол, покрытый бархатной скатертью с бахромой. Над столом висела соответствующая столу лампа в матерчатом, с бахромой, абажуре. 

Надя стояла напротив Олега Юрьевича, отделённая от него столом, и ждала, что же будет дальше. Но Олег Юрьевич ничего не успел сказать: зазвенели ключи в прихожей. Это возвратилась из магазина квартирная хозяйка.  Надя встревоженно  замерла. Олег Юрьевич предложил  поехать к нему, и Надя поспешно согласилась. Спросила только:

- Что мы будем делать?
- Всё, - через какое-то время произнёс Олег Юрьевич, внимательно глядя на неё.

Надя никак не отреагировала на его остроумный ответ.

Олег Юрьевич обнял её сразу, как только они оказались одни в полукоридоре-полутупичке между какими-то комнатами его обширной квартиры. Он обнял её сзади, просунул руки под тонкий свитер и взял в ладони маленькие мягкие груди. Потом потянулся и нашёл её губы… Она удивилась, но не отстранилась. Какое-то время будто пробовала его поцелуй на вкус. И, наконец, распробовав, замерла. Олег Юрьевич отпустил Надю, почувствовав её безответность.

Он сам себе поражался. Своей бестолковой болтовне - забалтыванию неловкости. Говорил про город, про свой сложный бизнес, потом последовали рассуждения о том, что «мы привыкли жить абы как, что ему хочется разбудить это сонное провинциально царство» и так далее и тому подобное.

- Зачем? – неожиданно возразила она. И как с поцелуями Олег Юрьевич сразу понял бессмысленность всего.

Холодком  бессмысленности повеяло вдруг.

- Расскажи о себе. Почему ты такая… несговорчивая? – спросил Петров.
- Почему?
- Это я спрашиваю – почему?

«Мои родители жили далеко отсюда», - это почти всё, что Олег Юрьевич услышал о её прошлом.

«И то ладно! Узнал хотя бы то, что у неё были родители, - успокоил его невидимый писатель. - Зато посмотри, как легко она улыбается!»

«Какая лёгкая у неё улыбка! Она получается из ничего», - мысленно согласился с ним Олег Юрьевич, но вслух ничего, кроме неловкостей,  не мог произнести.

И всё же она осталась. Зачем-то. Будто у неё задача была -  что-то понять в происходящем, а всё дальнейшее и было этой попыткой что-то понять.

Надя сделала только маленький глоток шампанского. Олег Юрьевич отнёс её в комнату.
«Она была такая мягкая!» -  вспоминал он, объясняя это событие самому себе. Словно искал оправдания.

Она неожиданно поддалась. Никакого сопротивления или даже просто недоумения. Всё как-то почти буднично, будто ничего особенного. В этой привычности и даже в следующей фазе утомительной механистичности не за что было зацепиться чувству. Потом он догадался, что это ничем таким – более-менее возвышенным - и не может кончиться.

Надя будто только присутствовала при этом. Молчаливым свидетелем. Это было как в лунатическом состоянии. Утром, когда Олег Юрьевич  проснулся,  она сидела в кресле рядом с кроватью уже одетая.

Олег Юрьевич боялся, что это непоправимо, но Надя будто ничего не поняла. И будто ничего не было. Она совсем не изменилась.

«Может быть, и не было?»

Они зажили странной жизнью.

До сих пор Петров в Городе бывал с короткими визитами. Приезжал и через несколько часов возвращался в Москву. А тут стал подолгу задерживаться. Это сбивало его с делового ритма, он бестолково просиживал в офисе, ездил на стройку, хотя никакой надобности в этом не было. А то просто сидел в машине у Надиного дома и ждал её возвращения с дежурства.

В свежепомытом «Мерсе», чёрном, блестящем… Странном на темной кривящейся улице, застроенной двухэтажными провинциальными домами.

«Он и все, с кем он имеет дело, живут с сознанием своей правильности, - пояснил невидимый писатель. - Их правильность распространяется на всё вокруг. То, что всё кругом - за пределами их черных, блестящих авто - неправильно, это тоже как бы правильно. Во всяком случае, закономерно, оправданно, вписывается в общую правильность. Правильность должна подтверждаться и оправдываться ежесекундно в каждой мелочи. А тут произошёл какой-то непонятный сбой. Всё обессмысливающий».

Надя ни за что не хотела бросать работу и из Города уезжать отказывалась. При этом она была так проста и так при минимуме слов убедительна, что Петров не знал, что ещё сказать, как ещё просить.

Она ничего не хотела менять в своей жизни, не обеспокоилась тем, что некоторым покажется странным, что она, случалось, из его на весь подъездный этаж квартиры в центре города ходит простой медсестрой в простую больницу.

И ей не нужен был «замуж». Она только улыбнулась, когда Олег Юрьевич заикнулся об этом. Именно, что – заикнулся. И оборвал себя, увидев, как её глаза особенным образом сузились в насмешливой улыбке. Нет, замуж он не предлагал. У него в Москве уже была одна жена.

Он привык всё понимать и объяснять, а тут никак не мог ни понять, ни объяснить. Искал в её взгляде, в мимике, в движениях что-то необычное. Какой-то секрет.

Иногда он так безотрывно глядел на неё, что она спрашивала: «Что?»

«Может быть, она ненормальная?» - приходило ему в голову. Олег Юрьевич присматривался и даже что-то такое замечал в ней.
 
А то, когда она засыпала, садился рядом и смотрел на неё. Она спала так спокойно, так безмятежно, как не спят дети. Дыхания её не было слышно.

Он обнимал её, а она будто прислушивалась к себе. И иногда будто находила что-то ответное. Неумелое, но живое и заинтересованное. Странно, но за всё время знакомства им не удалось освоиться даже в этой первоначальной стадии взаимного сближения. Объятия бывали всегда импровизационными, к ним ещё надо было как-то прийти. Они не могли быть пристыкованы непосредственно к быту, к повседневному. Всегда будто впервые, преодолевая непривычку. И Олег Юрьевич  каждый раз опасался спугнуть эту минуту робкой ласки и нежности - страстью, которая была для неё чем-то чрезмерным, излишним, чем-то, к чему она бывала совсем не готова.

То одно, то другое поддерживало в Олеге Юрьевиче не остывающий интерес и любопытство к ней.

Когда они появлялись где-нибудь вместе - он водил её в местный театр и в филармонию -  она позволяла вести себя за руку. Позволяла демонстрировать свою как бы принадлежность ему. И при этом в лице её было нечто совсем не похожее на покорность принадлежащей кому-то женщины. С высоты своего роста – Надя была только чуть ниже совсем не маленького Олега Юрьевича – она, слегка прищурившись, разглядывала встречных.

«Она мелькала в ней – её невероятная красота, - напомнил о своём незримом присутствии невидимый писатель. - Именно мелькала! Красивая. Но невероятность красоты показывалась только на мгновения и пряталась. Как свет в окнах. Эта невероятность пробивалась изнутри. Но это ещё надо было уловить».

И в ней было что-то дополнительное к её красоте. Может быть, это дополнение было важнее самой красоты. Какое-то неподражаемое уверенное спокойствие. Она будто всё заранее  знала, ко всему была готова. Мир её не подавлял и не утомлял, она не восторгалась им и не ужасалась. Будто сама была частью этого мира. Олег Юрьевич никогда ещё не видел такого. И это было чистое безумие.

А его сотрудникам этот непонятный интерес к простой медсестре казался блажью, они видели только скромно одетую, бессловесную -  «ну да, ничего себе» – женщину. И всё.

Они переглядывались, пряча улыбки, видя, как Олег Юрьевич целовал её холодную, чуть влажную руку. С ним случались невиданные для его привычной среды порывы. Он мог вдруг в самой прозаической обстановке вдруг осторожно взять её длинные тонкие пальчики, поднести к губам и поцеловать. А Надя при этом не изображала смущение, а принимала его порывы как должное.

Олег Юрьевич безуспешно  пытался преодолеть очевидную странность отношений с Надей. Он чувствовал, что она и его заражает этой странностью. Будто гипнотизирует.

И всё это с ним – вдруг, почти на пустом месте, без причины и помимо воли.

«За что этакое цепляется в человеке? – рассуждал за него невидимый писатель; «за него» - потому что Олегу Юрьевичу никогда не приходилось ни о чем таком думать, у него и слов для таких мыслей бы  не нашлось. - Что является материальным носителем этого? Ведь сомнений в подлинности, реальности чувств нет. И при этом известно, что никакие реальные события этому не способствовали».

- Я тебя люблю, - говорил  Олег Юрьевич то, что вдруг приходило ему в голову непонятно откуда.
- Ну вот! Это уже лишнее, - с лёгкой улыбкой останавливала  его Надя.

«Что она себе воображает!» - шептались за их спинами.

Петров не позволял говорить с ним о Наде, но и без разных доброжелателей вся эта её таинственность, холодность и  бессловесность начинали злить его. Он стал реже приезжать, а если приезжал, то напивался в первый же вечер.

На другой день, мрачный и помятый, он приходил  с цветами и извинениями.

Вот и в тот раз Олег Юрьевич заявился прямо в больницу: ему надо было срочно возвращаться в Москву, хотя он приехал в Город только накануне вечером.

После цветов и обычных извинений Олег Юрьевич устало присел на стул перед Надей.

 - Кто ты? Чего тебе надо? – спросил он. Тон его голоса утратил извиняющийся оттенок. Видно было, как в нём закипал гнев, что раньше случалось с ним только в подпитии.

А Надя стояла, сложив руки перед собой и  совсем не страшась, а как-то даже скучая, и ничего  не отвечала.

- Короче! - совсем уже не своим голосом произнёс он. - Короче! 

Олег Юрьевич  не знал, что «короче». Он вскочил, ещё раз попытался что-то произнести, но только погрозил Наде пальцем и вышел вон.

И ещё через какое-то время она исчезла.


3

Как оказалось, Надя умела исчезать.

В тот день, когда она уехала на автобусе, Олег Юрьевич был в Москве. Так что никто не обеспокоился.

Вернувшись, Петров не нашёл её нигде – ни на работе, ни дома. Он почему-то даже не рассвирепел – как он себе иногда мог позволить. В первое мгновение  Олег Юрьевич даже почувствовал какое-то облегчение. Он спокойно и обстоятельно поговорил с квартирной хозяйкой, а потом и в больницу пошёл.

Главврач достал её карточку, но там ничего, кроме имени, не было записано.
- Она у нас ещё сравнительно недавно, - с сомнением в голосе объяснил он  эту странность.

Немного добавила нянечка, работавшая с Надей ещё в доме престарелых. Она рассказала, что там Надежда Викторовна была привязана к одному старичку.
- Их к нам перевели из другого приюта. Как свободная минута - так с ним. Кто уж он ей был – дед или прадед – не знаю? Но  не отец точно. Очень уж древний. Она катала его по парку в кресле на колёсах.
- Что ещё?
- Старик с ней всё на разных языках разговаривал. Француз какой-то что ли...
– Или гишпанец?
- Что?!
- А может,  англичан?
- Ну,  не знаю. Шутите. Кто уж он там был... У нас они появились вместе. А той зимой старик помер. Потом и эти нагрянули.
- Кто?
- Ну, эти… Разорители.
- Спасибо, Клавдия Матвеевна, - остановил её главврач, - можете идти работать!

Потом  Олег Юрьевич терпеливо слушал объяснения начальника отделения, молчал и слушал.

Начальник будто оправдывался, что-то длинно и сбивчиво говорил, прежде чем закончить всё фразой: «Нам пришлось её уволить».

По словам начальника отделения Надежда Викторовна не выполнила указания врача по лечению пациента – не давала длительное время назначенных лекарств. И потом, когда всё это обнаружилось, при всех попыталась доказывать свою правоту «в вопросе, находящемся вне её компетенции». И тогда её «вежливо» попросили отправиться к себе в процедурную, а потом и… 

- Ей ещё повезло, что она как-то угадала с диагнозом… Может быть, мы даже должны благодарить её, но… Но если каждая медицинская сестра или нянечка будет… То что же получится?  С её ПТУ-шным образованием. Или какое там у неё…
- Она что в ПТУ училась?
- Ну, я это условно так говорю: ПТУ, медулище или что-то высшее-брошенное… Её документов я вообще не помню. Теперь уж я ничего не понимаю! Хотя всё и кончилось хорошо, мы не могли  ничего сделать.  А она? Не знаю, куда она пропала. Не знаю.

Петров по расспросам восстановил примерную картину дня её исчезновения. После дежурства Надя зашла ненадолго к себе, попила чай с хозяйкой, обрадовала её деньгами за комнату, вышла на улицу и больше не возвращалась.

Хозяйка квартиры очень хорошо отзывалась о Наде. Говорила, что теперь ей не найти такую. «Она и чистая была, и аккуратная. И тихая. И мужчин не водила. Я ей сразу не разрешила. Может быть зря? Пусть бы…» Хозяйка даже прослезилась.

Ни на авто-, ни на железнодорожном, ни на речном вокзале её не видели. И в милиции не смогли помочь. В её комнате ничего полезного для поисков не нашлось. Олег Юрьевич присутствовал при осмотре. Она будто командировочная. Ничего домашнее-семейного – ни фотографий, ни писем, ни поздравительных открыток, рецептов, инструкций по применению бытовой техники, ни чего-то в том же роде, что скапливается по жизни в шкафах и ящиках. Висело в коридоре то серое длиннополое пальто, в котором Олег Юрьевич впервые увидел Надю. В карманах – носовой платок, трамвайный билет и рекламная бумажка, какие всовывают прохожим на улицах. В шкафу - что-то из белья, тёплый свитер, несколько платьев, брюки.

«Кто она?»

- Ну, не шпионка же она, - успокоил Олега Юрьевича помощник.

Босс промолчал.

Да, она умела исчезать. Когда через несколько дней поисков помощник пришёл ни с чем,  он только и мог сказать в своё оправдание:

- Ну, она точно шпионка!

Олег Юрьевич поднял тяжёлый взгляд на помощника.

- Нет, в самом деле. Кое-что за это говорит. У неё дед  был «француз». Это вы знаете. Хотя на его могиле и русская фамилия. Они приехали девять лет назад из Франции. Но вот бумаги их пропали. Прежний дом престарелых, из которого перевели старика, сгорел вместе со всем содержимым. Не иначе следы заметали. Может поднять шум? Пусть поищут!

Олег Юрьевич долго молчал, а потом тихо сказал:

- Не надо. Иди!

Когда Надя вкратце рассказала о себе, Серафима Львовна только тяжко вздохнула.

- Он что, из бывших?
- Кто?
- Твой дед.
- В каком смысле?
- Фу ты! Что непонятно? Ну из бывших! Понимаешь? Из тех ещё!

Надя или не поняла, или не захотела отвечать, а Серафима Львовна отвлеклась на другое.

- Где была ваша богадельня? – спросила она, будто это было самое важное. – Ну, дом ваш! Престарелых! Будь он неладен!
- А-а! В Павлоградском переулке.
- Да? Это какой? Красного кирпича? Старинный? Помню. Помню ещё. С чугунной решёткой…  Такой может понравиться. Да-да... Как избалованное дитя. И что теперь там?
- Ничего.
- Как?

Из Надиных – в несколько фраз - объяснений Серафима Львовна поняла, что фирма Олега Юрьевича  передумала строить гостиницу. Всё пошло под бульдозер и под какую-то ещё более безжалостную затею.

Надя увидела всё это, когда незадолго до своего «исчезновения» пришла на кладбище рядом с бывшим богоугодным заведением.

На простом деревянном кресте – жестяная табличка с именем и датами. 1910 года рождения.

«Действительно древний», - согласился невидимый писатель. - Поплакать пришла. Как бы».

Но заплакать можно было и от зрелища стройки. Надя увидела совершенно  разорённое место,  спиленные столетние липы и клёны,  стены с зияющими чернотой  оконными проёмами, кучи строительного мусора там, где прежде росли цветы на клумбах… Села на пенёк и…

«Другая бы заплакала, - опять перебил повествование невидимый писатель, - а она лишь немного печальней улыбнулась. Она не умела плакать».

«Она ещё поплачет, - добавил он, чтобы не пугать читателя. - Она ещё  будет плакать. Потом».

«Ей откроется. А им нет. Ей откроется. Она заплачет безостановочно. Волны плача будут захлёстывать и захлёстывать её…» -  развоображался невидимый писатель, будто в самом деле всё это мог  видеть.

Может быть, действительно будет плакать. Поглядим.

Надя  только сегодня утром поняла, что беременна…

«И это всё -  он.  Всё вместе!» - будто обрадовался своему пониманию невидимка-беллетрист.

Подслеповатая баба Сима не сразу - только через несколько недель совместного проживания  - пригляделась к Наде и не столько увидела, сколько по-женски догадалась о её положении.

Тревожное чувство никак внешне не проявлялось. Надя была не то чтобы спокойной, будто сосредоточенной на чем-то.

Серафима Львовна выказала немного не вязавшееся с ней – нынешней -  почти научное понимание всей этой истории:

- Что ж поделаешь, Надюша, мы живём в их мире, - сказала она. - Они управляют этой  жизнью. Нам жалко старые дома. Безотчётно. Нам бы такое в голову не пришло – ломать их. Мы бы их ремонтировали до скончания веков, мы бы их терпели, как терпим родственников. Но вот пришли они, всё рассчитали, сделали разумные выводы и отправили в богадельню или даже на кладбище бесполезных, обременительных стариков. Мир не наш, деточка! Ох как не наш!

Надежда только улыбалась. Для такого основательного  подхода нужны были учёные мозги Серафимы Львовны.

- Кооператоры! - вспомнила старушка нужное слово. - Они начинали с ремонтов подвалов и первых этажей под офисы и магазины. Это радовало. Теперь другие масштабы.  Купил, разорил, говоришь?
- Это вы говорите.
- А что? Ведь  правда?
- Вроде того.

А через какое-то время Серафима Львовна спросила:

- И всё же непонятно, чего ты уехала? Жила бы. С буржуем так с буржуем. Надо было как-то перетерпеть. Если ты, конечно, упаси Господи, не социалистка-бомбистка. Хотя сейчас таких, по-видимому, не бывает.
- Да. Уехала, - произнесла Надя и встала, чтобы закончить разговор.

- Людям свойственно жить, не думая о последствиях, - всё доносилось из комнаты бормотание Серафимы Львовны.

 «Уехала, - защищал Надю невидимый писатель, - потому что не знала, чем это состояние может для неё обернуться. Конечно, она всё прекрасно и медицински понимала, но в отношении себя…».

«Бесплодное. Пустоцветное» - может быть, это то, чего она испугалась,  от чего захотела уйти. Долгое время это было самым гнетущим. Да, она испугалась. Сначала беременности. Потом того, что это могло и не случиться с ней. Этот последний страх долго не проходил».

 «Всё бросила?! Что уж такого было бросать? Работу? Так не было ее. Дом? Что это за дом! Богатого кавалера. Разве что».

Уехала. Зачем вот только? Сколько ни объяснял это наш писатель, а объяснить не мог.

«Чего испугалась? Она и сама не знала. Инстинктом почувствовала...»

«Да, не в этом дело! – перебил писатель сам себя. - Должно было начаться что-то новое. То, чего ещё не было. И это новое было тем единственным, что ещё могло удержать её от отчаяния. Ни разговоры, ни события, ни встречи -  только это. Как она раньше не попробовала!»

«Ну ладно, ладно, - согласился, наконец,  сам с собой  невидимый писатель, - пусть будет так. Хоть это и отдаёт ложным сериальским психологизмом».

«А вообще-то она имеет возможность отчаиваться. Ей не нужно ни для кого и ни для чего сдерживаться. Она может себе позволить всё бросить, переломить свою жизнь, ни с кем не считаясь».

Уж не знаешь, как и быть с этими фантазиями нашего беллетриста! И откуда в нём это всё берётся! Ведь перед глазами  одно и то же. Интересно, наверное, ему на свете жить!

А может быть, не на все вопросы нужно отвечать? Не на все вопросы можно отвечать. Да, можно не отвечать на некоторые вопросы.

Вроде бы просто. Но ведь пытаешься добросовестно отвечать. Каждое лыко в строку.

- Ну, ты даёшь, девка! О дите бы подумала! – озвучила вдруг Серафима Львовна  через какое-то достаточно продолжительное  время  свою далеко зашедшую мысль.

И ещё через какое-то время, если бы нашёлся кто-то – какой-нибудь соглядатай и подслушиватель – он бы… А вот тут кстати пришёлся бы невидимый писатель! Так вот этот подслушиватель  услышал бы неразборчивое бормотание Серафимы Львовны:

- Куда тут спрячешься!? В этом мире!


4

Приближаясь, Фёдор Васильевич неотрывно смотрел на неё.

«Глядит в сторону, чтобы её не замечали, - отметил он со смешком.  -  Это те. Это она. С тем прошлым. Из того прошлого. Их сразу узнаешь. По вдруг чувствуемому волнению. С которым проходишь мимо».

Вблизи стали видны её веснушки. 

«Разве у неё должны быть веснушки?»

Фёдор Васильевич ощутил мир непривычным, неожиданным, непредсказуемым, обманывающим поминутно.

«Мир то радостный, то удручающий и пугающий».

 «У неё холодная кожа. В лёгкой испарине…»

«Внутренне тепло и утренний прохладный воздух… Точка росы…», - в голову почему-то полезли теплотехнические глупости. Не по его специальности: Фёдор Васильевич работал электриком в районном отделении Леспромхоза.

В некоторых ситуациях Фёдор Васильевич мог производить жалкое и даже иногда пугающее впечатление. Идёт, опустив голову. Может быть,  сны вспоминает. Или мысль.  Или чьи-то слова. Или чей-то взгляд.

Фёдор Васильевич сам знает, что с ним надо быть осторожным. Даже ему самому. Он чувствует в себе особую непрочность, неустойчивость внутреннего устройства. Особенно после того «озарения»,  случившегося в прошедшую зиму, когда его основательно тряхнуло и сбросило с крыши.

Теперь во всём были для него и тайный смысл, и скрытое значение.

Надю надо было немедленно понять каким угодно способом!

«Всё изменчиво, зыбко в этом мире. И мир ничего не хочет говорить о себе озабоченному человеку».

«А она теперь кажется совсем другой. Как нас можно соединить? Почти никак. Только мимо пройти».

 «Открытое летнее платье, загорелые плечи, золотилась тоненькая цепочка… Вот она. Вот её удивительная жизнь… Которая для неё – обыкновенная. А она необыкновенная. Её веснушки, её в теплотехнически объяснимой испарине загорелая кожа… Можно даже сказать ей что-то. Не стыдно. Теперь уже не стыдно. Как-то так стало. Её провожаешь взглядом. Она уходит. Но это теперь уже ничего не значит – главное уже понято: мы живём в одном мире…»

Фёдор Васильевич увлёкся лихорадкой своих мыслей и даже чуть прошёл мимо Нади, но потом спохватился.

- Лиза! - окликнул он её.

- Это ты, Лиза? - спросил он, засомневавшись.

Надя с интересом посмотрела на Фёдора Васильевича, но ничего не сказала. Вообще обошлась без слов. Он молча проводил её домой, немного удивившись, что она живёт у Серафимы Львовны.

- Ты рада, что мы встретились?
- Рада, - сказала она с улыбкой.
- Я… я здесь… Недалеко… Я приду к тебе в гости.
- Приходите.

Когда через несколько дней он опять окликнул её на улице, она попросила его:
- Называйте меня, пожалуйста, Надей.
- Да? – только на мгновение удивился Фёдор Васильевич. – Хорошо. Как скажешь… Надя. Хорошо! Даже лучше…

Это несовпадение ничуть не смутило Фёдора Васильевича.

 «Ну, что ж… - любит вздохнуть Фёдор Васильевич и задуматься. – Это, может быть, то, над чем постоянно ломаешь голову: как, не сходя с места, всё привести в головной порядок. Понять, объяснить, принять этот Божий мир. В любой момент, с полуслова, с полушага…»

«Можно понимать, не раскладывая заранее всё по полочкам. И только потом можно описывать словесно это бессловесное понимание, работать с ним…»

И так далее.

Фёдор Васильевич считал почти серьёзно, что работает писателем на этих улицах…

«Как! – воскликнул невидимый беллетрист. – Помилосердствуйте! И он тоже! Зачем ещё и он! Это даже скучно!»

… один на всю округу. Это его территория. Электро-писательская. По утрам он обходит свой участок. Заодно меняя перегоревшие лампочки и гася свет.

«Их всех не спасти. От одной этой мысли делается невыносимо. Не придумать способ. И неумолимое время. Уходит. Песчинками в часах. И каждый день просыпаешься. И растёт парализующее волю отчаяние. И нечем упрашивать. Предъявляешь какие-то пустяки. Сквозь них проглядывает ещё большая безутешность».

«И всё же, кроме как в литературные бирюльки, это не поместить. Рассказать бы ей именно об этом. О том, что делаешь что-то каждый день. И это «что-то» не привязано ни к чему в реальности! И не знаешь, куда деться. С этим.  Предназначенным для той бесконечной пустоты, что раскрыта над нами. Делаешь это как важную, ответственную работу. И находишь в этом смысл и удовлетворение как ни в чем другом».
 
«Это та работа,  которой ничто не мешает».

Фёдор Васильевич обрадовался последней мысли. Она была почти внятная. Она уже для чего-то годилась. И Надя повстречалась как нельзя вовремя. Среди этих или похожих на эти мыслей. Она так хорошо вписывается в их строй!

Это его мысли. Такие. И Надя вошла в них. Неожиданным образом. Кто бы ожидал – в однообразии и тусклости деревенской жизни!

«Тоска по какому-то другому миру. В том мире всё другое, в том числе и они. В мире, подсмотренном в снах. А потом  ищешь в жизни того, чего  в ней никогда не бывало. Или выдумываешь небывалый человеческий мир. И вот он уже висит на невидимых нитях воображения».

Всё эти непонятные, путаные мысли давно ждали сочувственного слушателя. Фёдор Васильевич не мог больше откладывать их.

Первое время приходить к Серафиме Львовне Фёдор Васильевич почему-то стеснялся.  Чтобы увидеться с Надей он подстерегал её в магазине или на улице. А потом  стал приходить к реке на пристань. Бывшую уже  пристань. Река обмелела, судоходство прекратилось лет десять назад. От пристани - только ветхие причальные мостки, к которым  привязаны были несколько деревенских лодок.

Фёдору Васильевичу нравилось здесь. Можно  долго ходить у обрыва над рекой. Будто ждёшь перевоза. В прямой видимости из окон Серафимы Львовны.

Ещё не зная, что Надя знакома с Фёдором Васильевичем, Серафима Львовна  сказала, увидев его на берегу:

- Это Веркин брат.

Надя не знала, что это за Верка, но спрашивать не стала.

- Писатель, - продолжила Серафима Львовна.
- Детский?
- Почему детский? Не детский. Вишь, вишь! Палкой машет. Сочиняет. Приносил тут мне. С ошибками… И разговаривает сам с собой.
- Что с его ногой? - наконец заинтересовалась Надя.
- С крыши упал – провода чинил. Его ещё и током стукнуло. Ну, не в первый, надо полагать, раз. Он уже давно такой. Разговорчивый. В общем – тридцать три несчастья.
– А это кто?
- Это его племянники. Сестра оставляет их на его попечение. Да он сейчас и не работает.  Брошенные дети. А тебе что за интерес?

Однажды, увидев Фёдора Васильевича, Надя тоже вышла на пристань. Фёдор Васильевич, будто давно ждал её. И племянники оказались при нём.

- Снился правильный мир, - сказал он сразу, как бы продолжая прерванный разговор, - трогательные, с юморком, душевные отношения. Мир, будто списанный с какой-то лирической комедии.

Фёдор Васильевич посмотрел на Надю, ожидая, что она продолжит разговор, но она только с улыбкой поглядывала на Фёдора Васильевича.

- Какое интересное сегодня небо! – начал он спасательно-погодный разговор, но и это не сработало: Надя будто не понимала, что после его слов должна следовать её реплика. Хоть какая.

- Мир покорно переживает непогоду, - опять заговорил Фёдор Васильевич. - Так же относится к этому и человек, живущий на земле. Хмурый, сосредоточенный, покорный, бесконечно терпеливый.

Фёдор Васильевич помолчал, будто оценивая то, что сказал, и наконец вздохнул:

- Что ему ещё делать!

Надя ничего не отвечала, только с улыбкой смотрела себе под ноги.

- Здесь хорошо играть детьми, - неожиданно сменил тему Фёдор Васильевич.
- Дети? - наконец произнесла Надя.
- Они  для равновесия. Чтобы жизнь не скатывалась в полную бессмысленность.
- У вас есть дети?
– У меня? – Фёдор Васильевич  помолчал, будто соображая, что у него есть и чего нет. - У меня есть племянники.

Племянник Коля, ему тринадцать лет, зовёт дядю просто по имени - Федей. Ну, или дядей Фёдором. Последнее ещё непочтительней. Колиной сестре Кате не больше пяти. За ней не очень-то смотрят. Она ходит с испачканными лицом и руками, с расплетённой косичкой, грустная и голодная.

Катя, постеснявшись немного, подошла к Наде.

- Вы не цыганка? – спросила она. Наверное чтобы как-то завязать разговор с красивой тётей.
- Нет, я не цыганка. А что я похожа на цыганку?
- Это хорошо. А то я боюсь цыганок.

Потом совсем освоившись, похвасталась:

- А нам мама вечером купит обоим по чупа-чупсу.

Надя протянула руку и коснулась её головы.

Катя  наклонилась к Наде и сказала, улыбаясь:
- Таких красивых как вы, не бывает.

Коля тоже не отрываясь смотрел на Надю. Это её не смущало и даже, похоже, забавляло. Она временами перехватывала его взгляд, и Коля поспешно отворачивался.

У Коли с Катей отцов не было, мама Вера крутилась на трёх работах, и поэтому дети часто были под присмотром доброго дяди Феди. А Коля так больше с дядей жил, чем дома. В деревне у Коли было больше свободы и беззаботности. Утром они вместе с дядей ездили в райцентр: Коля в школу, Фёдор Васильевич на работу.

Надю почему-то заинтересовали разговоры – больше ругательные -  про районный «Леспромхоз», в котором работал Фёдор Васильевич.

- Конторы бывают порядочные и не очень. Так же, как люди. А бывают и разбойники с большой дороги. Да, так и есть. Всё как у людей. В том-то и дело! И государство – это тоже одна большая контора. Государство тоже должно быть порядочным. Государство и все его составляющие. А если контора подлая!

Что Надя могла ответить на эти его восклицания и вопрошания! Она пропустила без комментариев всё однообразие мерзких впечатлений Фёдора Васильевича от его учреждения. И только спросила:

- Как же вы так живете? Если это неправильно, то и всё остальное неправильно.

Фёдора Васильевича эта Надина реплика изумила: «В самом деле! Умная, или, скорее, здравая мысль: осуждение конторы – осуждение и всего остального. Вплоть до мирового масштаба».

- Да, конечно, - согласился Фёдор Васильевич. – Но что же делать! Злая страна Россия. Не милосердная. Может разнюниться, но потом будет сама над собой насмешки строить.

Фёдора Васильевича увлекло это направление мысли.

«Возмущение маленького человека. Всё-таки дело не в словах, а в смысле. Отыскиваемом. Человек этот идёт по темным улицам и почти в голос возмущается. Бесполезно. Кто его слышит. Разве что Бог. Растерянный Бог. Бог с удовольствием слушает только Баха. Органную  Пассакалию до-минор, к примеру».

Фёдор Васильевич молчал, погруженный в свои мысли. Надя не мешала ему, сидела, терпеливо пережидая.

«Всё хочется подсунуть авторишку. Для описания  происходящего с «правильной» - авторской – точки зрения, -  Фёдор Васильевич будто совсем отключился от реальности, занятый своими идеями. - Сторонний наблюдатель за миром…»

Фёдор Васильевич со странной улыбкой посмотрел на Надю. Она не понимала его радости.

- Нет, осуждать не годится!  - наконец вынырнул Фёдор Васильевич из своей погруженности в свои внутренние радости. - Ты права. Да я и не так чтобы… Обретаешь некое авторское спокойствие. Идёшь себе. С блокнотиком и карандашом, глядишь по сторонам. Выдумываешь какую-то литературу. Посильную. Получится – хорошо, не получится – так тому и быть. Это ценишь…

Подготовленная Серафимой Львовной, Надя не спросила у Фёдора Васильевича, о какой такой литературе идёт речь, а Фёдор Васильевич вообще не обратил внимания на этот нюанс.  В самоупоении.  Он говорил, говорил…

Надя внимательно слушала, но больше интересовалась рассказами Фёдора Васильевича о его работе и даже что-то переспрашивала, уточняла подробности, удивляя Фёдора Васильевича своим интересом. А про его  увлечение  словесностью вроде как пропускала мимо ушей. Это озадачивало и немного обижало Фёдора Васильевича.

- Наденька! – вздыхал он.

Фёдор Васильевич стал приходить к Серафиме Львовне, чтобы увидеться с Надей.

Иногда от него пахло. Серафима Львовна сразу чувствовала.
- Не для веселья, а для вкуса.  Органолептическое потребление.
–  Опять что ли?
- Ну почему же «опять»! Вы меня компрометируете. А впрочем…

Фёдор Васильевич не обижался, в подпитии он был мягким, улыбчивым, добродушным, особенно откровенным.
 
- Всё время будто «уходишь». Уходишь от их придирчивых настороженных взглядов. И просто уходишь подальше, чтобы делать эту работу так, как она и должна делаться: наедине только с… с пространством. В этом преуспел, это освоил. Конечно, это ничего не гарантирует. Разговор может не состояться.
- Ну-ну, - строго говорила  Серафима Львовна, которую Фёдор Васильевич быстро утомлял.
- Конечно, - вдруг соглашался Фёдор Васильевич, когда Серафима Львовна оставляла его и Надю наедине, - позволяешь себе. Яд позволенности разливается по крови. Позволяешь неправильности брать верх. Правильные животные…

-  Правильные старушки, - шептал он, косясь на дверь в дом, за которой только что скрылась Серафима Львовна. -  Они знают, что есть грех, и что грешить нельзя.  Это отвлечённые старушки. Не наша баба Сима. А вот Лев Николаевич считал, что без Бога не выстроить правильного отношения к жизни - собьёшься с дороги. Вот иногда хочется такого же внешнего, регламентирующего воздействия. Ведь слаб человек.

Что-то ещё беспокоило его, что-то было недосказано:

- А начнёшь всё делать по-правильному, так запутаться можно. Перегрузить напряжением правильности самого себя. Русский человек так не может. Не поднимая головы.

- И чего ходит? Женихается что ли? Черт облезлый! – как-то заинтересовалась  Серафима Львовна, когда Фёдор Васильевич ушёл.
- Он же ещё не старый.
- Не старый! Ну, может быть, ещё не старый, но поношенный. Бэушный.
- Какой?
- Такой!  И не Ален, и не Делон. Хотя… В твоём положении… можно и потерпеть.

Надя промолчала и только ниже наклонила голову над вязанием, к которому её приохотила Серафима Львовна

- А он не опасен? – спросила Надя.
– Как видишь.
- Но это же ещё не всё.
- Ну, да, конечно. Не всё. Он ещё может. Но пьяный он никакой.
- Значит он не сумасшедший. Это хорошо.
- Нет, конечно. Странный немного.


5

Надя сходила в контору «Леспромхоза» – проситься на работу. Серафима Львовна напрасно отговаривала её. 

Надю-таки взяли. Непонятно кем. Учётчицей, табельщицей, распорядителем работ… С возложением еще каких-то необременительных попутных обязанностей.

Живот её никто не заметил. Живот был ещё совсем маленький.

Фёдор Васильевич удивился. Он  считал, что это невозможно.

- Как это тебе удалось? У тебя какое-то особое  умение входить в доверие. Как у преступницы-аферистки.
- Что ты болтаешь, Федя! – остановила его Серафима Львовна.
- А может быть, пошла бы в районную больницу? Или в психоневрологический интернат. Это не очень далеко отсюда. Автобусом. И пешком чуть-чуть. Там точно нужны  медики. А?

Надя ничего не сказала,  а Фёдор Васильевич, не дождавшись ответа, пожал плечами и захлопал глазами.

Как-то под конец рабочего дня он зашёл в контору к Наде.

Она перебирала какие-то бумаги, отвечала по телефону, что-то уже понимала в деятельности своего предприятия,  но в общем-то сидела без дела.

Фёдор Васильевич вглядывался в неё  и пытался объяснить:
«Откуда бы в ней это невозмутимое спокойствие? Откуда этакая жизненная закалка? И твёрдость. Во взгляде, в выражении лица. Не человеческая».

- «А просто всё на свете хорошо…» Правда? – решил он вдруг что-то проверить.
- Правда, - немедленно откликнулась Надя.

«Да. Не подступиться», - Фёдор Васильевич каждый раз  удивлялся, «открывая» или, вернее, не «открывая» Надю.

Невидимый писатель с любопытством прислушался к мыслям Фёдора Васильевича, который пытался  «думать о женщине «сложно».

«Сложно» - значит учитывать много обстоятельств сразу, а не просто реагировать на их сиюминутные проявления», - пояснил невидимый писатель автору и попутно  Фёдору Васильевичу.

«Они как старые, прошедшие не одно в своей жизни сражение воины, – пытался сформулировать своё «сложное» понимание  Фёдор Васильевич. - Они идут, и будто слышится тяжёлый звон их железных лат и оружия. Они побиты этой жизнью, но срок их ещё не пришёл, и душа их легка, свободна, независима. Каждый Божий день той душе в этом теле – как подарок…»

«И это всё о женщинах!» - возмутился  невидимый писатель.
- Некоторых, - устало откликнулся Фёдорович Васильевич. В голос.
- Что? – не поняла Надя. – Вы идёте?

К Наде прибился бездомный пёс, она звала его Дружком. Он сопровождал Надю всюду. Когда хозяйка была на работе, собака терпеливо ждала под окнами конторы, проявляя некоторое волнение лишь к концу рабочего дня.

В волнении Дружка было что-то умное, это волнение не выплёскивалось наружу в виде лая или беспрестанного  суетливого повизгивания. Дружок чутко и бдительно следил за входной дверью, почти никогда не уходил со своего поста и только начинал изредка вздыхать,  когда уже совсем подходило  время появления Нади.
 
Когда Надя и Фёдор Васильевич  вышли из учреждения, Надина собака обрадованно бросилась к ней, пачкая грязными лапами полы её  чёрной куртки.

- Собачье проявление привязанности умиляет, - сказал Фёдор Васильевич. – До слез. Кажется, собакам только чуть-чуть не хватает до человека. И будто они почти всё понимают и чувствуют, как человек.
- Они понимают. И чувствуют.
- И в собачьей любви к хозяевам есть что-то неадекватное людям. Ты не замечала? В этой любви есть что-то невероятное. В жизни люди не награждают друг друга такой нереальной любовью и преданностью. А тут дрожит, повизгивает, смотрит такими глазами! Неужели, думаешь, этот конкретный человек заслужил такое всепоглощающее чувство? А люди-то самые обыкновенные! Бывают вздорные старушонки или злобные тётки. Но вот собаки такие! Они должны любить хозяев. До умопомрачения.

Надин пёс всё никак не мог успокоить свою радость.

- Ну что? Ну что, Дружок кареглазый? Хороший, хороший! Давай сначала погуляем, а потом проголодаемся!

Фёдор Васильевич шёл рядом. Ему пришло в голову, что Надя с собакой была более разговорчивой, чем с ним.

«Не можешь войти в их жизнь глубже. Что-то только схватываешь. Почти случайное. Случайно. А войдёшь – там пустота. Вдруг. Что ж ещё? Человек -  существо малонаполненное».

 «А свет её улыбки?» - говорил он сам себе и тут же задавал другой – гадкий – вопрос: «Надолго ли?»

Время от времени Фёдор Васильевич спохватывался: а не грустное ли у него самого лицо?

«На замечание: “Что ты такой несчастный?”  ведь не ответишь: “Почему несчастный? Я счастливый”. А лицо… Лицо как лицо. Соответствующее. Ощущению какой-то окончательности, ровнотекучести бытия…  И никакой это не пессимизм! А что-то окончательно определённое, принятое чуть ли не сознательно…»

 «Всё равно непонятно», -  не дослушав сложные объяснения Фёдора Васильевича, подал голос невидимый писатель.

«Это полезно для работы. В конце концов. Такое отношение, - не утерпел Фёдор Васильевич. – И всё, и всё!»

И помолчав в своих мыслях, добавлял тихим и спокойным голосом:

- Мерзкая жизнерадостность!

«Ах, даже так!»  -  удивился невидимый писатель.

 «А вдруг у неё есть секрет,  - как-то забеспокоился Фёдор Васильевич. - И улыбка ее – дана ей по секрету. По неведомому мне секрету».

Надя зашла в магазин. Она купила полкилограмма самых дешёвых сосисок и двести граммов варёной колбасы.

- Эта колбаса, как и эти сосиски, соответствуют уровню нашего благосостояния. Улучшится благосостояние, улучшится и качество.
- А что я? Я ничего не говорю, - успокоил её Фёдор Васильевич. – Но тебе же надо хорошо питаться.
- Я хорошо питаюсь.

Фёдор Васильевич задумался, формулируя объяснения  происходящего, а потом спросил:

- А ты не пробовала жить проверенным способом?

Фёдор Васильевич спросил это без тени иронии, озабоченно, как если бы решал сложную, имеющую большое жизненное значение задачу. Надя улыбнулась, ей понравился вопрос. Но её поощрительная улыбка осталась незамеченной – Фёдор Васильевич её прозевал.

«Нелёгкий быт. Почти стыдное ничтожество, безнадёжность бытовой обыкновенности. Конечно, ничего другого нет. Во внешнем мире».

«А если что-то и бывает, то в промежутке, в эфире, который пронизывает этот бытовой мир».

Фёдор Васильевич посмотрел на Надю, будто проверяя правильность своего понимания, и увидел что-то ещё:

«Преодоление. Но не реальности, а её «неправильной» интерпретации. Некая полностью освоенная,  прочувствованная и будто даже продуманная защищённость».
 
И невидимый писатель тоже всё время пытался что-то объяснять вслед за  авторствующим персонажем:

«Она ходит по будням. Вписана в будни. Она принимает всё, как есть. Сумеречный осенний мир пустынной деревни. Она собирается так жить. По-киношному… Конечно, так жить нельзя. В полной мере. Но забредать в такую жизнь иногда, наверное, можно. Пусть так и будет».

Будто кто спрашивает его совета или разрешения!

Фёдор Васильевич и Надя подошли к дому Серафимы Львовны и остановились у калитки. Фёдору Васильевичу было почему-то неловко расстаться как-то вдруг. Надо было задержать расставание ещё какими-то разговорами. Хотя можно было бы просто пойти с Надей – никто б его не прогнал.

- Смирению надо учиться у животного мира, - сказал Фёдор Васильевич и показал на голубя, сидевшего на скамейке у ворот. - Вот грустный недокормленный голубь. Он один. Никто ему не достался. В смысле подружки. Он, наверное, гулить и кружиться на одном месте перед голубкой не умеет. Ну что ж… Он смиренно всё это понимает и принимает. Грустно, конечно…
- А деревья ещё смиреннее.
- Что? Пожалуй! – обрадовался Фёдор Васильевич. - Смиренно не огорчаются. Как бы и нам попробовать. Потерпеть. Терпение должно быть бесконечным, а не так, чтобы потерпел, потерпел, а потом не вытерпел и возмутился. Это уже не терпение. Это уже бесполезное, не настоящее терпение.

Надя повернулась к Фёдору Васильевичу, закрывая калитку, подождала чуть-чуть – может быть, Фёдор Васильевич ещё что-то скажет, и не дождавшись, произнесла:

- Вот только зря купили дешёвое невкусное печенье. Серафима Львовна будет ругать.

 «Чувство несвободы, - Фёдор Васильевич думал о том же, но другими словами, - оно держит всю жизненную конструкцию. Не даёт разъехаться по швам жизни и быту. Ведь только дай волю…»

Его окружали счастливые мысли, когда он начинал думать о Надиной жизни. В созерцании эта жизнь будто проглядывала вся. До самого конца.

«Вот с этого момента и до… До того, что будет когда-то. С этого дома в глубине зелени сада. В котором она сейчас находится. Слегка озабоченная. Только слегка. Переложив всю остальную заботу… На меня. И я готов! Это самое важное из происходящего и не происходящего!»

«Нужны тексты с новым свежим утешением, - думал Фёдор Васильевич, глядя Наде в след. - Старые утешения не работают».

 «Во всех возрастах. Все их возраста…»

«А это он о чем?» - поинтересовался посторонний писатель.

Всё ему объясняй! Как маленькому… А и вправду…


6

Фёдор Васильевич приходил к Наде вечерами.  Перелезал  через забор, крался по саду, чтобы не попасть на глаза Серафиме Львовне.  Начинал почти шёпотом, но потом забывал о своей «тайности» и говорил в голос и даже иногда очень громко.

- Любовь, Бог, Добро… Вдруг это пустые понятия, за которыми ничего не стоит? Пустота. Потусторонняя пустота…

Надя ничего не говорила в ответ на такое. Она вообще  больше молчала. Или говорила что-то простенькое, обыкновенное. И невозможно было добиться от неё чего-то ещё.

«Она всё понимает», - думал Фёдор Васильевич. И даже чем больше она молчала, тем больше он убеждался, что она всё понимает. Она ведь ничего не говорила, она слушала. Нельзя внимательно слушать и  не понимать. Так рассуждал  Фёдор Васильевич.

Когда он особенно её донимал, Надя только спрашивала:
- Зачем вы мне это говорите?

Это упорное «неучастие» Нади в отвлечённых разговорах не останавливало Фёдор Васильевича.

 «Она понимает больше и глубже любого из…» – Фёдор Васильевич бросил эту мысль в нетерпении, не сумев сходу придумать какого-то  такого «любого».

«И это неутешительное понимание», - вот что он хотел  всем этим сказать.

- А мир, ничего не понимая, катится в неизвестность. Всё одновременно: «мир катится», а чья-то жизнь только расцветает.

Иногда он терял мысль и начинал всё сначала.

- Вкус жизни… Наверное он притупляется. Времена года, романтические чувства, что-то новое… В молодости всё по-другому. Другая, теперь уже почти чужая молодая жизнь. Мысли об этом – мгновенные, молниеносные – воспринимаются, тем не менее, как лёгкое счастливое опьянение. С чего бы? Ведь – чужая, другая…

Серафима Львовна, когда до неё долетали отдельные фразы из рассуждений  Фёдора Васильевича, кричала из комнат:

- Оставишь ты Надю в покое?! Балаболка. И бу-бу-бу, и бу-бу-бу! До того ли ей сейчас!

Надя улыбалась, но ничего не говорила Фёдору Васильевичу, и он продолжал своё уже тихим голосом.

- Молодость обманная. Заставляет делать детей, покупать вещи, обзаводиться квартирами, строить дачи. Заманивает, короче. Жизнь. По молодости.

Надя поглаживала слегка округлившийся  живот и слушала его с обычной своей полуулыбкой.

- И смысл то обретается, то теряется неизвестно куда. Не удержать. Смысл – результат каких-то психических процессов. Регулируемых физическим состоянием.

А потом Фёдор Васильевич, казалось,  вообще сбивался с темы и  начинал говорить совсем  вроде о другом. Будто ему вообще всё равно, о чем говорить! Однако  по неизменной уверенности интонации это скорее смахивало на то, как если бы профессор на лекции, наконец, выбирался к важным умозаключениям из запутанных дебрей промежуточных выкладок.

- Любая, даже дурацкая фабула пропускается через жизнь, через повседневные мысли и понимание. Там всё это таким или иным образом оседает, наполняет фабулу живым содержанием. И получается, что главное всегда - передать эту минуту. Эту тревожную неуверенность. В этом каждодневном труде… по сколачиванию литературы.

Фёдор Васильевич делал довольно длинные паузы, подбирая нужные слова, и, не дождавшись от Нади  хоть какой-то реакции, опять начинал говорить.

- Иногда охватывает ужас от понимания, что нет сил, воображения, способностей справиться с фабульными сложностями. Никаким образом. Кроме, разве, каким-то сериальным способом. Но это уж последнее дело. Бывает и так: думаешь, что это неправильно, никуда не годится, что это надо выбросить, а начнёшь читать и  увлечёшься. И это уже не кажется так уж непроходимо плохим. Переставишь несколько предложений, что-то на слово-два переменишь и…  Ах, да! Ещё и выспаться надо непременно! А добавил-то только сиюминутного чувства. Странное, даже таинственное занятие. Алхимическое.

Фёдор Васильевич опускался пред Надей на корточки, когда она долго не поднимала глаз от вязания, заглядывал ей в лицо. Надя поощрительно улыбалась ему, и Фёдор Васильевич продолжал:

-  Всё авторство замешано на чувственности. В этом средоточие интереса к литературе. Фундамент интереса. Всё, что ещё там есть, помимо чувственности, – тарабарщина и напрасная потеря времени. Преодолеть этот мир усилием чувств… Странная жизнь. Хочешь угнаться за каким-то невероятным пониманием. Иногда галлюцинационно что-то, в самом деле, будто понимаешь. Вскользь. Кратковременно. И не угнаться за этим кратковременным, ускользающим, не загнать в слова… И всё зря, и всё напрасно. И мало на что годится. Потому что эти «разгадывательные процессы» -  впереди беллетристики.

И дальше Фёдор Васильевич путано объяснял, что он больше озабочен самими впечатлениями от жизни, чем литературной игрой, в которой должны бы использоваться эти впечатления. Да, он, конечно, «пишущий» человек, но это у него сейчас не на первом месте.

С б;льшим интересом Надя начинала вслушиваться, когда Фёдор Васильевич что-то зачитывал из написанного. А то и сама бралась читать набранные на компьютере тексты.

 «Ещё почти темно, идёт мелкий дождь. Где-то высоко в мрачном дождливом небе курлыкнула чайка».

 «И соловьи уже не поют. А только какие-то другие резкие и однообразные птицы. И тряпочные клёны вымахали в окончательный размер и теряют свою бархатистость, и сирень кончается, и свежескошенной травой пахнет…»

- Рассказывание, торопливое, переполненное чувствами, мыслями, не вполне осознанными порывами… - своими комментариями Фёдор Васильевич мешал Наде читать. - Будто что-то надо предотвратить, засыпать словами пропасть, спасти что-то… Вот такой характер текста.

- Успеть сказать. Не потому, что надо – как это говорится – лично реализоваться, надо успеть не для себя, а для этого мира, который надо успеть удержать, поворотить, как несущую лошадь. У края.

Надя на всякий случай опять начала просматривать написанное Фёдором Васильевичем, чтобы убедиться, что там действительно есть всё то, о чем, волнуясь, говорит ей автор.

- Что из этого послать? – Фёдор Васильевич подсунул ей ещё помятые листки с  исправлениями  и добавлениями.

Надя перебрала очередную порцию его текстов без начала и конца.

- Это, конечно, не значит, что я последую твоему совету, но всё же… - Фёдор Васильевич ходил по веранде, опустив голову и размахивая руками.

Надя  так ничего ему и не сказала. Только улыбнулась, возвращая его листочки.

- Человек, не переставая, штурмует эти недостижимые для понимания вершины: Бог, Вечность, Бесконечность, Жизнь… Каждый день идёт на приступ. Кто-то считает, что чего-то достиг в этом. Слова, слова… Не отщипнуть от тайны, от подлинного понимания. И нельзя остановиться. Ни на один вопрос не дан ответ. Ничего окончательно не решено.

Надя не знала, что делать с этой недодушенной утомительной бытовой жизнью литературой. Она, может быть, и хотела бы помочь, но не знала чем.

- Сочинить бы чудесную историю. Поперёк реальности… Такую историю… В ней всепобеждающее добро.  Неуязвимое добро.  Как в «Графе Монте-Кристо».

Надя с любопытством посмотрела на Фёдора Васильевича, услышав что-то знакомое и понятное, но опять ничего не сказала.

- От бессилия в реальности…  У меня есть начало такой незаконченной работы. Бессильной. Все ангелы собираются в одном месте перед отлётом с безнадёжной планеты Земля. Съезжаются. В труднодоступную горную деревушку. Чтобы быть ближе к небу, наверное. Они утратили веру. Суровые, печальные. Как футбольная команда, потерпевшая сокрушительное, позорное поражение. Полк ангелов отправят на расформирование. И может быть, только один дефектный ангел, в котором образовалось что-то жалко-человеческое, не хочет покидать Землю. Для надежды. Лазейка для надежды. Надежда должна быть. Как без надежды!

Фёдор Васильевич замолк. На несколько кругов в своём хождении по веранде.

- Готовность к ним. Таким. Рассеянным по Земле. Чаще всего бываешь не готов. И чем дальше, тем притупляется вера в них. Таких. Одного сверхъестественного воспитателя человечества хватило бы для исправления этого мира.
- Вы думаете? – откликнулась Надя.
-  Но его не было и нет. И невоспитанное человечество живёт неизвестно куда. 

Фёдор Васильевич остановился прямо перед Надей.

- Сколько романтических мыслей передумано, казалось, зазря! Идеи. Их будто бы оттачиваешь, а на самом деле тупишь. Разговорами. С непонимающими. Тупишь так, что самому от себя становится скучно.

- Что? – Надя подняла голову. Губы её  шевелились: она считала петли.
- Ты слушаешь меня?!
- Да. Слушаю. Конечно. Не зря, не зря.

Фёдор Васильевич доверчиво успокоился.

- Не хватает внутренней силы. Она необходима в жизни. А в литературе? Не повредит ли она литературе? – Фёдор Васильевич опять нашёл повод для беспокойства.

Ему первое время казалось, что Надя вот-вот что-то скажет. Он ощущал сгущение атмосферы вокруг того места, где она находилась. Ему казалось, что стоит ещё чуть-чуть поднажать…

Но постепенно Фёдор Васильевич перестал ждать от Нади ответа и привык к тому,  что она молчит.

«Ей не положено», - объяснял он себе.

Надя сама никогда ничего  не спрашивала, а ему интересно было задавать ей вопросы. Не впрямую, конечно… И самому на них же и отвечать.

- Узнать бы что-то твёрдо, - и косится на неё, ждёт ответа.  – А то ведь не знаешь ни одной тайны.

Надя едва приметно улыбается. Будто ей любопытно: придумает Фёдор Васильевич что-то для этого мира или нет. Ждёт, пока он закончит фразу: скажет – не скажет. Нет, всё опять что-то не то – расплывчато, неопределённо… Когда ей что-то нравилось в его словах, она и смотрела по-особому. Поощрительно. 

- Одной схоластики для того, чтобы осилить понимание, не хватает. И, наверное, мир как-то по-другому устроен, раз всё так. 

 «Автору положено всё объяснять. А Федя сам постоянно нуждается в объяснениях, - прокомментировал всё это наш невидимый писатель. – Это никуда не годится».

- Ну да! – как бы соглашался с ним Фёдор Васильевич, - приносишь свою неуверенность, незнание, неопределённость в тексты. И что с такими текстами делать?

- Сознательный выбор иллюзий? Может быть. Ведь никто не скажет, как оно на самом деле. Иллюзии, или что там ещё,  помогают переносить непереносимое. «Зачем этот мир, если он такой?!» Или: «Зачем этот мир, если он не такой?!» Сознательный выбор иллюзорного мира? Или, всё-таки, это и есть тот правильный мир, которым только и стоит жить?

- Не знаешь? - Фёдор Васильевич будто беседовал, а не просто выступал с лекциями-монологами перед молчаливой аудиторией. – Пожалуй, что выбираем мир, в котором хотим жить. Прибиваемся к этому выбору. Тебе не кажется?
- Кажется.
- Сознательно можно выбрать и другие варианты мира. Тут важно страстное отношение… Никакого космического спокойствия. Мир, требующий страстного отношения, страстного участия в понимании. Мир должен быть заново открыт этим отношением и этим пониманием. То есть ничего ещё не кончилось. Понимание только ещё начинает происходить в страстном порыве.

«Как она ещё его выносит! С его разговорами», - со вздохом подал голос невидимый писатель.

- Из реальности ничего не пишется. Проваливаются все самые искренние попытки быть реалистом. Реальность не годится в искусство. Бессмысленно его туда пихать. Совершенно разные стихии бытия.

Фёдор Васильевич  замолчал на некоторое время и добавил:

- Реалии робко пробираются в книгу. Без реальности всё же никак. Она придаёт уверенности автору.

Он будто учил её чему-то. Рассказывал. Устройство мира. Может быть, только своего собственного мира. И Надя с непонятным для Серафимы Львовны чуть ли ни патологическим спокойствием слушала, слушала...

«Всё бы ничего, если бы это не было похоже на шарлатанство», - задумывался Фёдор Васильевич.

- Что  поделаешь, - тут же успокаивал он себя, - в  жизни  постоянно возникают ситуации, когда мы не надеемся на свой слабый ум, на свои слабые силы – допускаем то, что не можем постичь. Откладываем понимание на неопределённое будущее. Доверяем. Доверяемся. А вообще… Многое будто устаревает. Мысли из юности, из молодости. Они уже не годятся. Им не найти уже применение. С тобой такое не бывает? Нет?
- Нет.
- Да. У тебя другие проблемы. Хочется так написать… Чтобы почувствовать твёрдую почву под ногами. Твёрдую почву готового текста. Воссоздать мир, в котором всё не так безнадёжно. Благодаря «охватывающему авторскому сознанию». В конце концов, всё в жизни для того, чтобы иметь возможность вкусить. Того, другого… Возможность – у тебя самого или у детей – почувствовать этот мир в его красоте, гармонии, соблазнах... И всё это в нашем смертном положении.

Надя подняла на него глаза, но он на это не обратил внимания.

- И есть ли в этом какой-то смысл? В этой словесной игре, питающейся жизненными соками? - Фёдор Васильевич без конца сомневался. Волнами.

Усталым – после рабочего дня – он сомневался чаще.

- Пытаться преодолевать странность этого занятия. Находить  смысл. Не какой-нибудь там прикладной: обслуживание одной из потребностей человека, а смысл онтологический, можно сказать космический смысл этих занятий. И никак иначе.

- Хорошо с утра дома, за спокойной, неспешной обстоятельной работой. Ты хозяин этого утра, этой работы… Временный хозяин самого себя. А работа – «романная», положим. И у человечества впереди – тысячелетия. Пусть не у меня лично, а именно у человечества. Тогда в этом будет смысл.

- Да, тысяча лет – это хорошо, - вдруг сказала Надя, вставая и откладывая вязание. - Уже темно, Фёдор Васильевич. Серафима Львовна ложится спать, и вам уже пора.

- Да-да. Всем пора, всем пора. Пора. Надо на работу ходить, зарплату получать... До свидания, Серафима Львовна!

Уже почти  дойдя до калитки, Фёдор Васильевич вернулся к ступенькам веранды. Надя ещё не успела уйти  в дом.

- Понимаешь, никогда, ни при каких обстоятельствах, не удавалось прийти к внутренней, глубокой убеждённости, что все эти занятия – это та работа, за которую надо платить деньгами, которой надо кормиться. Не за что платить и  нельзя этим прокормиться! Вот электрика - это что-то действительно необходимое тому миру, в котором живём. Это вписывается в правила этого мира. Жизнь по правилам и оплачивается. А писания – нечто незаконное, часто в противовес этому миру и его правилам. Как за это деньги брать! Всё равно, что на бедность получать или побираться. «Красть» - тоже подходящее слово, но это уже очень резко.

Фёдор Васильевич замолчал в задумчивости. Надя терпеливо ждала на пороге дома.

- Видишь ли… Реальность однозначна, хоть внешне кажется, что это не так. Реальность вынуждена быть однозначной. Решения должны быть приняты. Надо идти то ли налево, то ли направо.
- Спокойной ночи.
- Да-да. Уже иду. До завтра. Иду.

И уже издали, выйдя за калитку, Фёдор Васильевич сказал на прощание:

- Мысли приходят по очереди. Они заходят в голову, как пациенты на приём к врачу. Сколько там их ещё в коридоре? Потом приём кончается.

- Он много рассуждает и много понимает. Лучше б поменьше, - облегчённо вздохнула Серафима Львовна, когда Надя вошла в дом.

Надя промолчала.

- Я иногда за него боюсь.


7

В конце октября у Серафимы Львовны был день рождения. Юбилейный. Из города к ней приехали две  подруги по институту.

Серафима Львовна приоделась по случаю гостей и потратила перед зеркалом какое-то достаточно продолжительное время на работу над своим внешним видом, сделав, в конце концов, неутешительный вывод:

 - Я чудовищно постарела в этой деревне.  Праздники жизни кончаются.
- Вы прекрасно постарели, Серафима Львовна, - сказал Фёдор Васильевич. – Вернее… Я не то хотел сказать!
- Так и молчи, Федя! Не умеешь ты с женщинами разговаривать! Как только тебя Надя терпит!

На торжественный ужин из деревенских пришли Анна Кондратьевна и Фёдор Васильевич с племянниками.

Когда после некоторого количества выпитых рюмок одна из городских подружек Серафимы Львовны в результате размягчения чувств предложила попеть, - деревенская обстановка располагала - старые интеллигентные старушки затянули кое-как одну песню, потом другую, но ни одной народно-застольной песни никто из них до конца не помнил. И тогда вдруг их затею поддержала до тех пор бессловесная и незаметная Надя. Она запела так уверенно и хорошо, что старушки разом умолкли, и Надя допела до конца длинную и грустную - в конце - народную песню.

- Спойте ещё, Надежда Викторовна! – попросила, вытирая слезы, старая  учительница.
- Спойте, Наденька, - поддержала её Серафима Львовна.

И Надя опять запела.

Она пела с особой серьёзностью, старательностью и простодушием, с какими выступают на смотре художественной самодеятельности. От кондитерско-макаронной фабрики. И поглядывала на Фёдора Васильевича. Будто хотела обратить его внимание. На то, как ей всё это близко, как всё это её.

А напоследок, улыбнувшись одному Фёдору Васильевичу, Надя  спела «Я  помню тот  Ванинский   порт…»

«Что-то с дальневосточным уклоном», - хотел глупо пошутить  Фёдор Васильевич, чтобы не прослезиться.

Он  вышел на крыльцо покурить. Вслед за ним выбежали дети, а потом, кутаясь в пуховый старушечий платок, вышла Надя.

- Думаешь,  они  не догадались? Ты бы им ещё «Окурочек» спела.
- Нет,  «Окурочек» я не пою.

Фёдор Васильевич обнял Надю за плечи и поцеловал. Несанкционированно. Она его не поняла, но ничего  не сказала.

- Откуда твои песни?
- У нас в приюте… - начала она и замолчала.
- Что у вас в приюте? Ты была в приюте?
- Не я. Ну, неважно. У нас были пластинки.
- И блатные! Да не может быть!
- Вы имеете в виду «Ванинский порт»? Это ещё там…
- Где?
- Пластинка у нас дома  была. Деду нравилась.  С Диной Верни.
- Это кто ещё?
- Ну как?..

Надя не успела ответить.

Гости тоже вышли на свежий воздух.

- Достанется же кому-нибудь! Надежда не жена – клад! - сказала Серафима Львовна. - Елена Прекрасная, Василиса Премудрая и Марья-искусница в одном лице!
- Надя ещё и все языки знает, - присоединилась к похвалам  Анна Кондратьевна. 
- Не все, - поправил её Фёдор Васильевич.
- Не все! – передразнила его Серафима Львовна, - А сам-то ты!
- Я знаю басню: «La Cigale, ayant chant, tout l';t;…» И ещё много других французских слов».
- Смешно.
- Что ж удивительного!  Она же у вас европеянка!
- У кого это у вас?
- Ну, у нас.

- Слышала? – обратился Фёдор Васильевич к Наде. - Ты идеальная жена. Что улыбаешься! Выходи за меня!
- Фёдор, это ответственный шаг. И разве можно в такой грубой форме! Наденька, не слушайте его!
- Могу и на колени стать.

Все только рассмеялись.

На другой день Фёдора Васильевича пришёл к Серафиме Львовне, когда Нади ещё не было дома.

Он как-то необычно мялся на пороге.

- Ты чего это плёл вчера, Фёдор? Вроде не сильно выпил…
- Да, что-то нашло!
- Такими вещами не балуют.
- Да-да. Кругом виноват.
- Так ты уже передумал?
 - Им нельзя.
– Им?!
– Ну, ей. Таким, в общем.
- Это ещё почему?
- И мне нельзя. Таким.
- Шалопай ты, Федька! Уйди с глаз долой!
- Да нет! Вы не так поняли. Всех хочется полюбить… Э-эх!

После этого Фёдор Васильевич стал реже бывать у Серафимы Львовны, а если приходил, то уже  не бормотал к месту и не к месту,  по-сумасшедшему, о своих писаниях, а просто  поглядывал на Надю,  будто даже испуганно.

«Потерянные в жизни женщины. Они ли сами потерялись, или их кто-то потерял, – думал он. - Такое разнообразие несчастных женщин! Что-то ненадёжное в них. Один неосторожный шаг и… Они очень привязаны к материальному, бытовому, физическому миру. Им иначе нельзя. Они всё перевязывают собой в этом мире. Соединяют времена. Без них всё прекратится. Без них таких и просто без них. Это особые существа».

«А ей, может быть, всё равно, где пережидать вечность, - перевоплощался в персонажа невидимый писатель и начинал думать заодно с  Фёдором Васильевичем. - Пусть бы и в этой деревне. Всё уже попробовано. А это ещё нет. Вот она и пробует эту примитивную жизнь».

Больше всего в перспективе женитьбы Фёдора Васильевича смущало то, как он со своими писаниями будет жить рядом с ней. Он воображал, как всё это будет  жалко в её глазах! Его ежевечерние просиживания, его «бумагомарательные бдения и копошения».

«Автор – получеловек,  недочеловек… Оборотень!  Как он живёт! На что тратит свою жизнь!»

А вспомнив свой старенький дом и посредственное хозяйство, Фёдор Васильевич вдруг застыдился ещё и своей бедности! Будто увидел себя со стороны. А раньше не обращал на эти бытовые мелочи внимания. 

«Видно что-то, если не  испортилось, то забарахлило в правильном понимании», - объяснил он сам себе.


8

Однажды – была уже середина ноября – Надя  услышала, как к дому подъехала машина. Дружок забеспокоился, вытянулся в струнку в сторону ворот и даже один раз гавкнул. А через какое-то время в конце тропинки от калитки к дому  показался мужчина с дорожной сумкой. Серафима Львовна вышла на порог, как-то мелко затряслась всем телом, пошатнулась, ноги её отнялись, она не могла сделать и шага. Так стояла она на веранде, пытаясь протянуть руки. Из неё глухо вырывалось что-то нечленораздельное, хлюпающее.

Она думала, это сын, а это приехал племянник. Серафима Львовна  заплакала на его плече и долго не могла ничего сказать.

С племянником приехала его жена.

Они перепутали почти на месяц дату юбилея, вот и приехали.

Это было похоже на сцены из пьесы Ионеско. За ужином без конца рассуждали о суете городов и о свежем воздухе в деревне.

- Как там в романсе Рахманинова: «Здесь хорошо…» - вспомнил к случаю племянник.
- «…здесь нет людей…» - поддержала его жена.

Но потом они наперебой стали уговаривать Серафиму Львовну поехать в город. Там у них хорошие знакомые в глазной клинике.

- А дом как же, Света? У меня петух, куры… Кот, наконец!
- Ну, что дом? Дом постоит. Вот и Наденька поживёт здесь, пока вас нет. И Матроскин ваш не пропадёт. В Простоквашино. Ха-ха-ха! Правда?

Всё решилось в один вечер. На следующий день они увезли Серафиму Львовну, и Надя осталась одна.

Федя совсем перестал приходить. Только иногда как будто случайно встречал её в центре, когда она возвращалась с работы. Он почти бессловесно провожал её до калитки.

Недели через две ранним утром приехала жена племянника и с порога сообщила, что дом продаётся, к вечеру заедут рабочие, чтобы подремонтировать его.

Надя молча выслушала всё, а потом спросила:

- А что с Серафимой Львовной?
- Ну что с ней может быть? В её возрасте? Помните, как это у Жванецкого?.. «По порядку рассчитайсь!..» Ха-ха-ха! А там ещё… Помните?
- Не помню. А должна? - не давая ей закончить анекдот, произнесла Надя.

По словам Светы, у Серафимы Львовны врачи при обследовании нашли кучу болезней, от которых она сейчас и лечится.

- А вас, милочка, она просила ехать домой! К тому бизнесмену… Мне Серафима Львовна рассказала вашу историю. 
- Мне сейчас уйти?
- Ну, можно не сразу. Вечером будет автобус в город – я узнавала. Поезжайте!

Прощаясь, Света сунула Наде  деньги, полученные от неё Серафимой Львовной за «постой»:

- Это вам Серафима Львовна просила передать.

Всё это совсем не взволновало Надю. Только в глазах проснулось что-то вроде любопытства. Она спокойно не знала, что делать. Не знала, но спокойно. Спокойно не знала.

Наш невидимый писатель заинтересовался этими обстоятельствами:

«Она позволяет жизни делать самой выбор, принимает всё, что приносит жизнь, с любопытством и странным спокойствием. Её вшатывает то в одно, то в другое. Не нарушая общее душевное равновесие. И вообще она не умела ругаться. Как сказал бы Фёдор Васильевич: «им не положено».

Уже почти  в сумерках Надя постучалась к Фёдору Васильевичу.

- Дядя пьяный. Не велел его будить, - дверь открыл Коля.
- Можно у вас переночевать?

Коля, ничего не говоря, посторонился, пропуская её.

- А ты почему здесь? И Катя?
- Маме надо… там…
- Понятно.

Утром Надя проснулась  и увидела сидящую перед ней на стуле Катю. Какое-то время они обе молча смотрели друг на друга, потом девочка приблизила вплотную свои влажные карие глаза и тихонько попросила:

- Можно мы будем жить вместе?
- Как скажешь,  - ответила Надя, потрепав её по волосам.

И, похоже, она совершенно не соврала четырёхлетнему ребёнку, будто знала всё наперёд.

- Да-а-а! До таких фабульных осложнений и я бы не додумался, - сказал Фёдор Васильевич, когда Надя всё рассказала ему. - Вот негодяи!
- Ну почему же  негодяи?
- Они заслужили такое слово.
- Никто не заслужил такое слово.
- А как ещё?! Ну да, ну да… До негодяев им ещё, конечно, далеко. Просто лишние хлопоты им в их жизни не нужны. Всякие там беременные… Мир со злыми проявлениями...

Надя улыбнулась и ничего не стала добавлять или оспаривать.

У Фёдора Васильевича уже не в первый раз возникло ощущение, что она знает больше, чем кажется на первый взгляд. Будто есть всему на свете объяснения. Известные ей, но недоступные ему.

В доме Фёдора Васильевича, довольно большом, старом, но ещё крепком, было по-холостяцки пусто и просторно. Фёдор Васильевич жил под самой крышей - в комнате, устроенной на чердаке, переделанном в мансардные помещения. В его комнате стояли застеленная покрывалом кровать, стол с компьютером и  книжная полка. Два чахлых цветка на подоконнике. В остальном доме было всё так же просто и аккуратно, несмотря на постоянное присутствие маленьких детей. У Фёдора Васильевича было какое-то болезненное пристрастие к аккуратности и порядку.

- Здесь можно жить, только на двор далеко бегать, - сказал он, когда Надя стала изучать старые фотографии, по деревенскому обыкновению пришпиленные к стенам.

- Так вы возьмёте меня замуж? – не оборачиваясь и не отрываясь от фотографий, спросила Надя.
– Тебя?.. Вас? – испугался Фёдор Васильевич.

И через мгновение поспешно добавил:

- Возьму.

- Очень хорошо, - сказала Надя спокойно, будто ничего другого и не могло быть.

Фёдор Васильевич ждал, что она ещё что-то скажет, но Надя молчала.

- Когда мы поженимся? – наконец, не утерпел Фёдор Васильевич.
- Завтра. Приходите после работы к конторе. И паспорт захватите.

Фёдор Васильевич тоже удивился её странной фамилии. Надя  долго не отвечала на вопрос работницы в сельсовете, принимавшей заявление, будет ли она брать фамилию мужа? Фёдор Васильевич даже открыл рот, чтобы подсказать ей, что от неё хотят. Но Надя наконец ответила:

- Буду.

Она решила расстаться со своей странной фамилией.

- Ну что ж… Как скажете.  Чернов и Плу. Распишитесь!

Ужинали вечером с вином, доставшимся целиком Фёдору Васильевичу,  – вот и всё торжество. Они были вдвоём. Коля с Катей уехали домой.

- Серьёзное намерение было только раз, - зачем-то вспомнил Фёдор Васильевич. - К девушке в берете… Он был совсем как у Серафимы Львовны.
- А потом?
- Потом ничего.
- Расскажите мне о ней.
- Другая она во сне или та же? - всё думал я, встречая её. Ну, темпераменты у них разные. Во сне она по-детски более непосредственная. И вообще в ней больше от ребёнка. Больше детского тепла и мягкости. Ощущение праздника влюблённости. И подарки к этому празднику – её детская радость при моем появлении, то, как её прорывает – ко мне, в меня, заливая до краёв. И чернота жизни будто светлеет на какое-то время. Праздник своим краем касается и всех окружающих, тех, кто только попадает в это поле ее света. Вот так это вдруг оживает в памяти, в ощущениях. Неожиданно. В ней  была радость, цену которой она сама не знала.
- Вы что, сны рассказываете?
- Почему же?
- Похоже.
- Ну, пусть.
- И что эта девушка в берете?
- Ей не снились такие сны. Она и смотреть бы их не стала.

И вот они в одном доме, под одной крышей, в одних стенах, в одном запахе, в одной тишине с тиканьем ходиков. Ночь, двери на запорах, окна занавешены, света мало… Они одни в большом доме. Совсем другое – особое – ощущение пространства.

Фёдор Васильевич долго не мог заснуть, всё ходил по своей мансарде, курил и скрипел половицами.

О том, что женился, он сказал сестре через несколько дней при встрече. 

- Откуда ты её взял?
- Ты не поверишь.
- И всё же!
- Я её придумал.
- Шутишь!
- Какие шутки! Она сбежала из воображения.
- Больной! Болтаешь всякое! Только не ляпни при ней! Чудо!

Вера  казалась сердитой и взволнованной.

- У него уже была жена, - сказала она  вошедшей в комнату Наде.
- Почти.
- Ты сам-то понял, что сказал?
- Да! Почти. Не слушай её, Наденька!
- Она выгнала его из дому,  - закончила своё разоблачение Вера и  озабоченно покачала головой.
- Всё? – рассердился Фёдор Васильевич.
- Нет, не всё. Ещё он со странностями. Имейте это в виду. Ему нельзя.
- Почему?
-  Он в больнице лежал.
- Это было в другой жизни.
- Сколько же у тебя тех жизней!

Вера и сама не очень верила в такого рода болезни:  «Бездельник!» - разоблачительно говорила  она.

- Короче, у него иногда не все дома. То есть, чем только ни бывает занята его голова! – почти смирилась Вера. - Больше бы о работе думал! Никакой целеустремлённости. Отсюда и результаты. Не выдающиеся.

- Если на то пошло, то Надя тоже...
- Что?
- Наш человек!
- Откуда вы знаете? – удивилась Надя, но возражать не стала.

Оставшись с Надей одна, Вера тяжело задумалась, а потом спросила:

 - А как на счёт больницы? Это правда?
- Нет, ещё не приходилось. Я там только работала, - спокойно ответила Надя, так что даже и вопрос о больнице показался Вере диким.
- Фёдор Васильевич ошибается, - добавила Надя.
- Вот видишь, какой Федя! А ты замуж за него вышла!

- Бедная, ты бедная, - сказала она Наде, когда они уже достаточно посидели, Фёдор Васильевич ушёл спать, а Вера приложилась к рюмке.

- Откуда ты?
Надя долго молчала.
- Где ты жила раньше? В Городе? Кто твои родители? 
Надя будто нехотя, но всё же сказала, что жила  с дедом во Франции.
- На границе Франции и Испании, - зачем-то уточнила она.

Глаза Веры округлились.

- Ух ты! А уехали зачем?
- Деду захотелось на родину.
- Понятненько.  А Федя знает?
- Знает. От Серафимы Львовны. Наверное. Хотя мы не говорили об этом.
- Ну, да! А впрочем, какая разница! Кем ты там  работала?
- Я не работала.
- Училась?
- Нет.
- А как же…
- У меня дедушка был врачом. Я помогала.

«Нельзя ли было что-нибудь попроще придумать? Без заграницы!» - критически высказался невидимый писатель, будто впервые до него дошли детали  биографии Нади. Он долго не мог успокоиться, всё невнятно бурчал на то,  что связался с таким неизобретательным автором.

Вера растеряла все свои важные вопросы к Наде, но озабоченность её осталась.

- А как вы с дедом дошли до такой жизни? До приютской.
- Вы знаете, у вас здесь всё не так. Оказалось. Мы ничего не понимали. Ну и старость… Нам ещё повезло. В конце концов. Ведь это был город, в котором дедушка родился. Его, во всяком случае, это радовало.
- Да уж! Повезло. Особенно с Федей.
- А что Федя? Фёдор Васильевич…
- Федя? Федя  он и есть Федя! Федя съел медведя.

Надя чуть не спросила: «Правда?»

А в общем, к появлению Нади Вера отнеслась на удивление хорошо. Она натащила старые детские вещи, из которых выросла Катя, и как опытная мать неоднократно имела с Надей откровенные беседы, когда Федора Васильевича не было рядом.

- И воздержитесь от этого…
- От чего?
- Ну, сама знаешь. От этого.
- А-а-а! Ладно, - Надя не смогла спрятать улыбки.
- Я серьёзно!

Это было, в самом деле, неактуально, потому что Фёдор Васильевич держался от Нади на почтительном расстоянии. У Нади была своя комната – самая тёплая и тихая в доме. Входил Фёдор Васильевич к ней, предварительно постучавшись и дождавшись разрешения войти.

Он и Коля ничего не давали Наде делать по дому. Коля так даже забавно ругал её иногда, когда она хваталась за что-нибудь, не подходящее к её положению. 

Фёдора Васильевича было не узнать. Куда подевалось его меланхолическое уныние. И его фирменная мрачность. Жизнь проходила с непонятным волнением. Даже с приподнятостью, в которой Фёдор Васильевич ощущал некоторую  незаконность.

На Новый Год Надя украсила  волосы блёстками и дождиком… Приехала Вера с Катей. Надя пела. На этот раз она обошлась без лагерного фольклора.

Зима выдалась трудной. Было много снега. Фёдор Васильевича часто вызывали на аварии. Хорошо ещё Коля был рядом с Надей. Он временно  перевёлся в деревенскую школу и теперь  безвыездно жил в деревне. 

К февралю от накопившейся усталости Фёдору Васильевичу стало не до писаний. Вечерами он немного тыкал красными подмороженными пальцами по клавиатуре, но быстро утомлялся.

«Не собраться с мыслями. Даже с самыми грустными или беспокойными», - отмечал он.

Вечерами, если было ещё не так поздно, Фёдор Васильевич и Надя сидели на кухне перед печкой. Надя - в кресле с вязанием, Фёдор Васильевич – рядом на маленьком стульчике. Глядел на огонь через приоткрытую дверцу.

- Я теперь ничего не пишу,  – признался как-то Фёдор Васильевич. - Только думаю. Иногда говорю. Тебе.
- Вы пишите, пишите! Это ничего.
- О чём?

Надя на секунду отвлеклась от своих спиц, чтобы погладить его по голове.

Фёдор Васильевич поймал её ладонь, прижал ко лбу, потом закрыл ею  свои глаза:

- У тебя лёгкая рука. Отпускается всё сразу: сознание, подсознание, чувства… А то такая тоска иногда!
- Ну, вот ещё!

Надя высвободила руку, чтобы продолжить вязание.

Ему казалось, что она понимает, что эта жалоба – в пространство, в небеса… И что ничего нельзя сделать. В этой непреодолимости.

Один раз к ним зашла Анна Кондратьевна. Узнать, нет ли новостей о Серафиме Львовне. И почти сразу же, не замечая того, в какой-то рассеянности перешла на немецкий язык. Надя сразу сделалась незнакомой, пугающей, её голос на немецком - со всеми присущими языку грассированием, причмокиванием и подсвистыванием - звучал так непривычно, странно, что Фёдор Васильевич в смятении поспешил  уйти к себе.

Надя как-то это уловила. Когда Анна Кондратьевна ушла, Надя, тяжело неся живот, поднялась к Фёдору Васильевичу:

- Ну, что вы! Не надо!

Она села рядом с Фёдором Васильевичем на кровать и сидела так молча и неподвижно, пока обоим не стало смешно.

- И всё равно  хорошо! Правда?  - доверчивый дядя Фёдор радовался чувству близкого человека. Вдруг обретённого.

Его находили радостные и беспокойные – одновременно -  мысли.

«Вынесло, как потоком, свежим чувством, - только наедине с собой объяснял Фёдор Васильевич это в подробностях. - Можно, конечно, вернуться в прежнее состояние... И вернёшься. Но теперь уже, увидевши звезды в чистом небе, будешь их помнить. И уже, по большому счёту, будто обрёл свободу, не зависящую от внешних обстоятельств. Можешь писать, можешь не писать, можешь, жить, можешь умереть… Всё одинаково прекрасно в этом состоянии».

«Эта готовность ко всему. Жить в пустыне, в болоте, в лесу, в деревне… При коммунизме! Только бы как-то так...»

«Должна быть другая – ответная – бесконечность. Во всём этом».


9

В марте Надя родила.  Девочку.

«Родила своё ангельское продолжение», - осмелился подумать Фёдор Васильевич.

Невидимый автор при этом присутствовал. Может быть, он постепенно стал воображать, что это и его герои, и что это и его обязанность, – устраивать их судьбы. Как литературный сводня. Выкраивать, подтасовывать жизненные обстоятельства.

В авторе завёлся этот дополнительный автор! Соавтор! Два автора у одной истории! Раньше раздваивались герои – чтобы делиться авторскими мыслями. Теперь автор раздвоился! Может быть, и рас-троился, если принять в эту компанию Фёдора Васильевича. Замечательно!

Что ж… Иногда нужно. Чтобы делиться сомнениями, чтобы уйти от стопроцентной определённости. Да мало ли! Или как теперь:  объяснять и понимать то, что обычный автор, как и обычный человек, не в состоянии с уверенностью понимать:

«Она кричала, будто хотела докричаться до небес…»
 
Кричала? Что он говорит!

«Это было очень мучительно для неё».

Ну, пожалуй… Всё кричат. Где-то всё-таки кончается её власть над обстоятельствами?

«С этим криком из неё вырвалось её биологическое нутро. В котором она всегда сомневалась. Вырвалось что-то, что она с непонятным страхом прятала. Даже от себя».

Но Феде он ничего такого не сказал. Фёдор Васильевич должен был сам обо всём догадываться.

 «Важно, что несмотря на то, как всё устроено, есть нечто отличное от этого бездушного пространства, и оно живёт по своим законам, и даже пытается навязать свои законы внешнему миру».

Что б мы делали без этого невидимого помощника!

Фёдор Васильевич приехал забирать Надю из районной больницы вместе с Верой, Колей и Катей. Коля протянул букет, Надя прижала к себе Колину голову и поцеловала в макушку.

Поздним вечером Фёдор Васильевич сидел в Надиной комнате. Надя кормила грудью.

- Как это ты согласилась на меня? – сказал Федя. Надя, как обычно, загадочно улыбнулась. Ребёнку.
- Ну, папа же нам нужен.
- Только-то?
- Шучу.
- Ты бросишь меня?
- Ещё не скоро.

Фёдор Васильевич с удивлением посмотрел на  Надю, но не решился спросить что-то еще.

На следующий день надо было дать ребёнку имя.

- Я хочу назвать её… - она помедлила в нерешительности, глядя ему в глаза.

«Маша», - подсказал он ей мысленно.

Она неуверенно улыбнулась и наконец произнесла: «Маша». И видимо всё, что надо, прочитав на его лице, бросилась ему на шею. У него у самого глаза сделались мокрыми.

«Они радуются по одному и тому же поводу, - объяснил происходящее закадровый писатель, - хотя по-прежнему она – это она, он – это он. Но тут их обоюдный, можно сказать, совместный эмоциональный всплеск так сблизил! На годы вперёд…»

Если его не остановить, он  навертит, наплетёт кружев. Только волю дай этому невидимому беллетристическому помощнику.

- А ну как папаша её начнёт искать! – озаботилась Вера, когда стал вопрос о регистрации дитя. Разговор был без  Фёдора Васильевича.
- Он не узнает. И у меня есть для него одно слово.
- Что это ещё за слово!
Надя не ответила, задумавшись о том, что это за слово.
- Ласковое,  - наконец сказала она, когда Вера уже думала о другом.

«Ласковое!  Конечно! Какое же ещё? Она других не знает, - пустился в рассуждения невидимый писатель. – А по мне  лучше бы испепелила его».

- Она вполне могла бы быть Марией Фёдоровной,  – сказала Вера, вопросительно глядя на Надю.
- Надо спросить у Фёдора Васильевича.
- Что его спрашивать!

Фёдора Васильевича ознакомили с принятым решением. Он отнёсся к этому как-то рассеянно благодушно, будто ничего другого и не предполагал.

- Я люблю весну, - не в тему сказал Фёдор Васильевич Вере и Наде, которые всё ещё ожидали от него какой-то более эмоциональной реакции на их сообщение.
- Всё только начинается… - с улыбкой закончила фразу Надя.
- Ты откуда знаешь? – обрадовался Фёдор Васильевич. – Да. Всё только начинается.

А в конце апреля появилась Серафима Львовна. В стареньком коричневом своём пальто, в берете с хвостиком. И сразу пошла к Фёдору Васильевичу.

Серафиму Львовну вспоминали всю зиму.
- Где теперь наша баба Сима? – со вздохом вопрошал пространство Фёдор Васильевич.
- Всё будет хорошо, - спокойно отвечала ему Надя, - она приедет.
- Кто знает?

Ещё до настоящей зимы в доме Серафимы Львовны появились рабочие, нанятые  Светой для ремонта. Но прожили они недолго – всего несколько дней.  Потом забили окна и двери досками и уехали. Коля сам видел издали, как Света что-то на повышенных тонах говорила рабочим, бросавшим в «Газель» свои вещи.

Куда делись петух и четыре курицы Серафимы Львовны, так и осталось загадкой. Коля предположил, что судьбу их решили «строители из южных республик». А кот Матроскин, действительно, не пропал, только одичал. Коля пытался его поймать, но он не дался.

И вот Серафима Львовна вернулась.  Всклокоченная и какая-то замученная…

- Хотели продать! Суки! – ругнулась она. - Куда бы я делась! Чуть не стала приблудой на старости лет. Не пойми меня неправильно, Наденька!

Федя с Колей пошли отдирать доски с окон и дверей дома Серафимы Львовны, а она сама  тяжело присела на лавку в прихожей. Ей надо было отдышаться.

Один глаз у неё видел лучше, чем раньше, другой почти совсем ничего не видел. 

Надя гладила пелёнки, её девочка спала. 

- Коля. Он смешной, – неожиданно заговорила Надя. - Учит меня готовить. Печь топить. Оказывается, я всё это делала неправильно. Не по-русски. Вообще он с Фёдором Васильевичем считают, что у меня запутанные отношения с бытовой реальностью. А Коля  ещё и пелёнки стирать учит. Откуда только знает. Чудак.
- Он же стирал за  Катькой.
- А-а-а!

Серафима с удивлением, чуть наклонив голову, чтобы было удобней смотреть видящим глазом, наблюдала за Надей. Обновлённой. Как подменённой.


10

Прошёл год. И даже несколько больше. Однажды в пасмурный, не очень тёплый - хотя уже был конец мая - день из окна своего чёрного автомобиля Олег Юрьевич увидел Надю.

«Какой ещё Олег Юрьевич! Все уже про него думать забыли! Боже!» - воскликнул от неожиданности невидимый писатель.

Ну, пусть восклицает!

 «Надежда!?» - поразился Олег Юрьевич, рука его дёрнулась, чтобы открыть дверь машины.

Он узнал Надю в женщине, стоявшей на переезде через железную дорогу. Худая, со спрятанными под чёрную вязаную шапочку волосами, в чёрной куртке и серых брюках. Она держала на руках ребёнка. Рядом стояли девочка и  мальчик. Уже, можно сказать, молодой человек.

- Останови! - сказал Олег Юрьевич водителю.
Машина остановилась, отъехав уже метров сто от железной дороги. Олег Юрьевич вышел и посмотрел в сторону переезда. Женщина с ребёнком на руках и дети  уже перешли через рельсы и удалялись по шоссе.

- Почему мы остановились, милый? – рассеянно спросила женщина, сидевшая с Олегом Юрьевичем на заднем сиденье.
- Сейчас поедем. Василий, что это за место?

 «Они идут в свою жизнь. У тебя своя, у них тоже», - испугался за Надю  невидимый писатель.

Олег Юрьевич, действительно, видел на переезде Надю. А с ней были Коля, Катя и уже изрядно  подросшая Маруся. Она с мамой, сестричкой  и братиком шла  к папе Феде. Проведать. Навестить в больнице.

«Странности в мягкой форме» - сам обобщил Фёдор Васильевич в беседе со специальным  врачом то, «что у него болит». Помимо головы. «Ипохондрические жалобы», - должен был бы записать доктор Колтун в историю болезни.

Таким  Фёдор Васильевич сделался с наступлением тёплой весны. Вообще-то весной с ним всегда что-то такое начинало происходить,  но задумываться над этим было как-то некогда. Прошлая весна, да и весь прошлый год  были переполнены хлопотами новой для него жизни, Фёдор Васильевич много работал, стремясь повысить благосостояние своего семейства.

Может быть, и в этом году всё обошлось бы, но  на работе у Фёдора Васильевича озаботились. На обязательном для его электрической специальности профосмотре. Фёдор Васильевич сам ненароком пожаловался на головную боль. А помимо прочего и на «беспокойство, бессонницу, запутанность мыслей, уныние…» Забыл, что докторам этого специфического профиля нельзя открывать душу. Подставился, короче.

Его для начала просветили рентгеном, но ничего угрожающего, к счастью,  не увидели. А дальше пошли «схоластические разговоры».

 «И ещё его нервность, и разговорчивость. При такой ответственной работе!» - это уже добавили в общую картину со слов начальства, которому и положено заботиться о здоровье своего работника.

Доктор называл это сезонным обострением. С Фёдором Васильевичем такое  не случалось уже давным-давно. Но вот как-то опять настигло.

Фёдор Васильевич поинтересовался своим диагнозом.

-  Расстройство настроения… - начал говорить доктор.
- И всё! Так смешно! А мне на работе прогул не поставят? Нельзя ли что-то понаучней?
- Вы что, хотите, чтобы вас вообще на работу не взяли? - седой психиатр внимательно посмотрел на Фёдора Васильевича. От взгляда доктора сделалось страшновато, и Фёдор Васильевич поспешил за дверь.

Он  пролежал уже три недели, а доктор считал, что ему ещё надо чуть-чуть отдохнуть.

Серафима Львовна это понимала по-своему: «Федя психологически плохо переносит жизнь». Она совершенно несерьёзно отнеслась к этому происшествию: «Были бы доктора, а болезнь найдётся».

- Хотя…  От психологии к психиатрии, бывает, что два шага, - добавила она в задумчивости.

А Вера вообще объяснила болезнь Фёдора Васильевича его  нежеланием работать.
- Да там и не лечат, - говорила она Наде и Серафиме Львовне, будто сама всё это проходила на собственном опыте. - Там содержат. Дают аминазин, седуксен... Отстойник – одним словом. Подержат, подержат и отпускают.
- Аминазин? – почему-то удивилась Надя.

«Её-то ничто не должно удивлять! -  вмешался невидимый писатель, который считал, будто знает Надю даже лучше самого автора. - Хотя тут  можно и поудивляться. Но это уж на совести автора». 

Надя за полтора года знакомства  уже привыкла к некоторым странностям Фёдора Васильевича. Да, всё было как обычно.  Ещё накануне медосмотра.

Фёдор Васильевич заглянул в комнату Нади со своими бумажками.

- «Волны счастья. Посещают. Прокатываются…» - так будет хорошо?
- Тише! Ребёнка разбудишь. Хорошо, хорошо.

Фёдор Васильевич протиснулся в тесноте комнаты к кроватке и из-за плеча Нади осторожно глянул на спящую девочку.

- Мир. И дети. Это что-то отдельное. Особенно спящие дети.
- Молчи, Федя!

«Федя!» С каких это пор он стал для неё Федей? А-а-а! С тех самых?» - какой догадливый оказался невидимый писатель. И приметчивый!

- Боже мой! Растёт не по дням, а по часам!

Надя с улыбкой прикрыла ему рот ладонью и слегка подтолкнула к двери:

- Потом поговорим. Иди!
- Нельзя сгущать реальность, - едва слышно зашипел Фёдор Васильевич, - она должна быть лёгкой, почти невесомой.
- Ладно-ладно.
- А вообще, - Фёдор Васильевич остановился в дверях, - есть вещи, о которых надо или молчать или находить им совершенно необходимые слова. Пока слова не найдены, лучше молчать.
- Ну вот! Сам всё понимаешь. Иди уже!

Он потянулся к ней. После того, как их губы соприкоснулись, он прошептал: «Я тебя люблю». Такая минута случилась. И это было лишнее. Фёдор Васильевич сразу это почувствовал. Только и оправдание – минута такая.

«Почти неприятно. Досадно. Не то. Когда к чувству примешиваются слова», - закончил объяснения невидимый писатель.

- Сейчас. Ещё вот это, - перешёл на шёпот Фёдор Васильевич и прочитал, поглядывая на Надю, ещё кусочек из своих листочков:

«Пробило двенадцать. Занавес волшебного мира закрылся, и она осталась одна – отделённая от её подлинного мира непреодолимой стеной. Он подумал, что это сон, обнял её, прижал её к себе, нашёл губы и припал к ним.
- Как тебя зовут?
Больше он ничего не сказал, а она вообще не знала, что это был сон».

Надя закрыла дверь, но Фёдор Васильевич не уходил. Его воодушевление только набирало обороты. С другой стороны двери – в комнате – Надя устало сидела на стуле рядом с кроватью дочери. 

- Понимаешь, входишь в полосу, когда всё встречное-поперечное начинает работать на тебя, - полушёпотом говорил Фёдор Васильевич закрытой двери. - Повсюду ищешь отклики  на то, чем занята голова. Вопросы напрямую не заданы. К вопросам надо ещё тоже пробиться. Вопросы – это уже пол-ответа! Всё участвует во внутренней работе. Всему придаётся значение. Всё включается в дело, на всё реагируешь. Работа будто только начинается.

Но Надя не слушала его, погруженная в свои мысли.

Фёдор Васильевич вышел на двор. Там не с кем было разговаривать. Обыкновенная деревня. Лай собак и крики петухов. Фёдор Васильевич сел на ступеньки крыльца. Некому было сказать, что именно этого времени в году он всегда ждёт. Несмотря на то, что весной ему всегда было беспокойно.

«Снег сошёл, ещё по утрам прохладно, с ледком,  весеннее буйство всё ещё только впереди. Сирень ещё только начнёт на пригреве выпускать из тесных почек свои желтоватые листочки. Это предвкушение закончится  кипением сирени. И всё уже случится. На эту весну».

Фёдор Васильевич вдруг почувствовал небывалую с ним уверенность в том, что он писал в последнее время.

 «Жизнь чувствуешь только когда что-то не в порядке. Многое вдруг прозреваешь. Будто глаза открылись. Примерно то же самое, но с другим знаком, когда, наоборот, счастлив сверх меры: тогда мир становится логичным, правильным, закономерным, оправданным… В нём сразу чувствуется сверхчеловеческая управляющая сила, которой всё подчинено».

«И во всём есть  спрятанное чувство. Хорошо это понимать. Знать, что там это есть».

«Жизнь проходит в писаниях. Иногда воображаешь это литературой. Этому, кажется, всё подчинено. Это главная приманка».

И невидимый писатель тоже вдруг воодушевился почему-то:

«Читатель надеется всякий раз, что очередная книга скажет что-то невероятно подходящее. Придумает что-то невиданной спасительности. И человечество…»

Ну-ну!  Замахивайся, да знай меру! Хватает воодушевления персонажей, а тут ещё невидимых беллетристов одерживать приходится!

Невидимый писатель обиженно умолк. Ему всегда не нравится, когда его беллетристом обзывают.

Теперь Фёдор Васильевич почти постоянно жил в каких-то приподнятых чувствах. Даже его самого это начинало беспокоить. И Надя будто тоже чего-то опасалась. Но Фёдора Васильевича несло и несло. Куда-то.

Никуда нельзя было скрыться от его разговоров

- Гордость. Человеческая. Великая вещь сознавать, что проснулся в этом бесконечном и вечном пространстве неживого, подчинённого только законам физики мира. Раскрылись глаза. В черноту космоса, в ужас бесконечного. Открылись для чего-то. Как фотообъектив. Дёрнулись шторки. Мир запечатлён в его вечности и бесконечности. Неужели этого мало! Чего же больше! Понять? Это уже неподъёмно. Это надо сравняться с Богом.
- Ладно. Уговорил. Будем жить в вечности. - Надя будто всё время умеряла пыл Фёдора Васильевича, пыталась удерживать  на твёрдой почве обыденного,  чтобы он не улетел неизвестно куда вслед за своими мыслями. -  Смешной ты у меня парень.
- Понимаешь, если отгадать хоть часть подлинной реальности этого мира, он будет спасён.
- Да-да. Я же не спорю. Я  с тобой согласна.
- Формулируешь причины ощущения счастья. Какие-то пустяки – ясное небо, утренний холодок. Две какие-то несерьёзные причины с трудом отысканные. И на этом причины кончаются. В общем, это ощущение счастья оказывается беспричинным. И, тем не менее, очень реальным.

Надя приходила к Фёдору Васильевичу в больницу  несколько раз одна, а тут напросились к дяде Фёдору племянники. Пришлось и Машу тащить с собой. В буквальном смысле: сверху - «на ручках» - ей было лучше всё видно, она совсем не хотела идти «ножками».

- Теперь больному уже намного лучше, - сказал Фёдор Васильевич, улыбаясь посетителям.  Он то ли так шутил, то ли «больному» ещё не было лучше.

Фёдор Васильевич говорил это, всматриваясь в Надины глаза. Она спокойно выдержала этот изучающий, проникающий и тревожный взгляд, ничем не выдавая своего беспокойства.

 «Он должен здесь пребывать и в тишине и покое пытаться спасти человечество», - подал из-за спины Фёдора Васильевича голос невидимый писатель. Он будто  понимал всё на три метра глубже простых смертных авторов. Или пытался острить?

Фёдор Васильевич приложил палец к губам, прося писателя не сильно распространяться, но тот закончил свои объяснения:

«… Своим страстным, непреодолимо упорным желанием. В этом жёлтом облупленном здании с решётками на окнах. Должен умолять. Создателя. Придумывать спасительные выходы для человечества и подсказывать их. Бороться за спасение мира одним усилием своего молитвенного обращения».

«Да брось ты! Что я могу? Заболтать будущее? Умолить? – озабоченно возражал Фёдор Васильевич. - Получить у Него хотя бы временную отсрочку? Для этого мира. Будто словом можно всё преодолеть, всё пронизать, всё сшить!»

Фёдор Васильевич смущённо потупился. Но, кажется, никто из присутствующих даже не услышал его разговор с  невидимым писателем.

Фёдора Васильевича пустили погулять с гостями в больничный парк. Прошлись по аллеям и присели на скамью. Фёдор Васильевич как-то устал и погрустнел.

- Это такое состояние, когда что-то вдруг понимаешь… Стоит что-то понять, как… Это чтобы  тебе никто не поверил. «Надо же! – думаешь. - Ни раньше, ни позже». И ведь точно понимаешь!
-Ладно-ладно, - погладила его по руке Надя.
- Этим клёнам от весны больше уже ничего не надо. И липы за два последних дня зря времени не теряли. Мир стал по-летнему глубок и таинственен.

Фёдору Васильевичу никто не решался отвечать. Дети сидели притихшие и серьёзные.  На них неприятным образом подействовала тоскливая обстановка больницы. Или пасмурный день.

- Одинокая ворона сидит на мокрой ветке. Одна, на мокрой ветке, и сама наверное мокрая. Но у  вороны совсем не предполагаешь чувства одиночества. Может быть, у ворон вообще нет такого чувства?

Катя стала крутить головой, пытаясь увидеть ворону, о которой говорил дядя Федя.

- Лиза! - сказал Фёдор Васильевич на прощание пропадающим голосом; Кати и Коли  рядом не было, они ушли чуть вперёд. - Экие фабульные ходы бродят в голове! Щёнберг-Веберн-Берговские!

- Ладно, дружочек. Отдыхай! Я приду через денёк, - Надя пригнула к своему плечу его лохматую голову и поцеловала в висок.

Гости подождали, пока Фёдор Васильевич не скрылся за дверями в отделение.

- Они ушли, - сказал Фёдор Васильевич соседу по палате, но тот никак на это не отреагировал.  Он вообще ни с кем не говорил.

- Понимаешь, я не могу припомнить ни одного чуда. Если бы было хоть одно, за него можно было бы уцепиться и вытянуть весь чудесный мир. Хотя вот тот же Чехов не нуждался в чудесах. Они ему были ни к чему. Он и так обходился. И это здорово! Как-то спокойно. Мир предсказуем. Вообще мир классической русской литературы (за исключением, наверное,  Гоголя) весь такой. Ни Толстой, ни Достоевский, ни Бунин и другие  не позволяли чудесами облегчать себе задачу. Они жили  в бесчудесном мире. Об этом уже много раз говорено… Только Булгаков начудил. Гоголь в девятнадцатом веке, Булгаков в двадцатом. А так… Ну, ты меня понимаешь. 

Сосед не отвечал и будто своим молчанием вводил  Фёдора Васильевича в сомнение:

- Хотя… какое от чудес может быть облегчение! Всё ещё больше и мучительней запутывается.

Фёдор Васильевич надолго замолчал. И только когда сосед зашевелился – сам по себе, может быть, бок отлежал и решил повернуться – Фёдор Васильевич заговорил опять, будто поощрённый вниманием собеседника:

- А вот в ней… В ней  немного особенных способностей. Самая малость. От чистоты и понимания. А всё остальное – психиатрические интерпретации обычных природных фактов. Так правильнее. А больше я не знаю. И она ничего не говорит. И не у кого спросить. Хоть вой! У-у-у!

Сосед опять зашевелился и Фёдор Васильевич спросил: «Что?» Потом он пододвинул стул к кровати соседа и продолжил:

 - Почему-то вдруг это забрело в голову и застряло там. Её прошлое – как тёмная материя. Предполагаешь ее существование. Материи этой. По некоторым проявлениям. Косвенным. Но пощупать,  помять ее в руках нет возможности.

Фёдор Васильевич вспомнил давний разговор. Он тогда только узнал, что Надя приехала из Франции.
- А где же твой акцент? – спросил всё ещё сомневающийся Фёдор Васильевич.

Надя не нашла, что ответить.

Невидимый автор ждал, ждал и не вытерпел:

«Какой акцент! Не смешите, товарищи! Это как гасконский акцент д`Артаньяна. Он потерял его вместе с иллюзиями!  Что? Непонятно? У Феди в деревне «Железную маску», похоже, не показывали».

Может, зря позволяешь всяким  беллетристам  вмешиваться в повествование со своими бредовыми комментариями, устраивая балаган!


11

Сначала приезжал помощник. С какими-то бандитскими рожами.

Потом и сам Олег Юрьевич.

Он  казался каким-то потрёпанным и даже пощипанным: без галстука, небритый. И черные очки. Вместо обычных – с диоптриями. Можно было подумать – фингалозащитные. Джип его был в грязи. Наверное он испачкался по дороге в деревню, но всё же впечатление есть впечатление, и грязный автомобиль усиливал это впечатление общей потрёпанности гостя.

Олег Юрьевич посмотрел на дом.  Он показался ему жалким,  старым,  скособоченным... Всё кругом - изношенное, чёрное после последнего дождя, неприбранное – и в самом деле не радовало глаз.

Дружок не останавливаясь лаял. Надя вышла на крыльцо в переднике, с руками по локоть испачканными в муке, и  даже с куском теста.

- Садись! – сказал Олег Юрьевич Наде, остановившейся на  крыльце, и показал в сторону машины.

Надя положила тесто на перила крыльца, вытерла передником  руки и замерла.

- Я не поеду!
- Садись, - повторил Олег Юрьевич, и Надя пошла к нему, на ходу поправляя волосы.

Старый Федин дом! Он больше всего бесил Олега Юрьевича.

На крыльцо вышел Коля и, щурясь от яркого солнца, посмотрел на людей, стоящих у черных машин.

- Надя! - позвал он. Надя оглянулась, увидела встревоженное лицо мальчика.

- Погоди, Коля! Мне надо что-то сказать. Одно слово.

Ей  передалось его беспокойство,  Надя растерянно глядела на Колю, будто ожидая помощи.

- Ну, ты что дурочка?! Села и поехала!  - опять позвал её Олег Юрьевич.

Теперь уже Надя удивлённо посмотрела на Олега Павловича. В его  грубости было что-то непривычное. И отрезвляющее.

Надя сделала ещё несколько шагов и опять обернулась, услышав детский плач, или, скорее, едва различимый писк  из приоткрытой двери в дом.

- Я остаюсь. Уезжайте! –  сказала она,  остановившись  посреди двора, так и не дойдя до ворот, будто чего-то опасалась.

К Коле на крыльце присоединились Катя и, цепко держащаяся за её платье обеими ручками, маленькая Маша. Вся в ветряночной зелёнке.

- Все твои?
- Все.
– Да?! Я смотрю, ты при деле.

Олег Юрьевич снял черные очки, огляделся вокруг, потом долго всматривался в Надю и детей, ждавших на крыльце, что же будет дальше.

 «На лице её неангельское страдание. Земной женщины», - невидимый писатель пытался навести Олега Юрьевича на спасительные для Нади мысли.

«Ну, да. Я не то, что ты думал. Но я и не утверждала этого, - будто говорила она своим видом, подтверждая то, что пытался сказать невидимый писатель. – Я обыкновенная женщина».

«Вот, оказывается, для чего всё у них! – и в самом деле подумал Олег Юрьевич. - Вот куда они спешат, бегут, зачем хитрят, умничают, прикидываются таинственными и непостижимыми! Застал её тайное лицо. Она и не сообразила, что так открылась».

«Она не умеет плакать. Вообще-то. Как ей это удалось?» - недоумевал невидимый писатель.

 «И всё-таки это она. И она сама по себе», - который раз зазвучало в мозгу Олега Юрьевича. Он ощутил это как что-то совершенно определённое и непреодолимое.

Её не за что было ухватить. И сказать ей было нечего. Ни сейчас, ни вообще.

«Зря приехал. Может быть, надо было в другое время, другим…»

- Ты ли это?!
Она не промолчала, как обычно, а ответила: «Это я»!
- Я, - одновременно  радостно и виновато повторила Надя.

И потом спросила:
- У тебя всё в порядке?
- Да, - Олега Юрьевича  удивило Надино обращение на «ты». – Что ты здесь делаешь?
- Живу.

«Должны быть какие-то другие слова, - не выдержал и вмешался невидимый писатель. – Надо поработать над диалогом!» 

Лучше бы помолчал. Дал бы  послушать, о чем говорят персонажи.

- То-то мне сказали, что ты живёшь с каким-то местным дурачком. Правда?

Эти грубости Олега Юрьевича уже о многом говорили. Хотя бы только одному невидимому писателю. Они говорили о том, что Олега Юрьевича уже не следует опасаться.  Надо было только переждать.

- Тебе ничего не надо?

Надя ничего не ответила.

- Скажи, наконец!
- Спасибо.

Что-то же Олега Юрьевича остановило. В ней. Непонятная сила. Уверенности. И слов никаких не понадобилось. 

«Слова».

Олег Юрьевич и без этого «слова» ощутил её прежнюю непонятную власть над собой. И какое-то болезненное томление. Обессиливающее.

- Зачем я тебе нужна? – Надя сделала несколько шагов к воротам.  Может быть, ей на мгновение стало жалко Петрова.
- Всё сложней и противней, - вместо ответа сказал Олег Юрьевич. – Так ты не поедешь? Правильно.

Для его спутников с бычьими загривками всё происходившее было странным. Но Олег Юрьевич ничего не должен был им объяснять. Да он и сам не очень понимал.

Олег Юрьевич не смог переступить какую-то невидимую линию перед ним, как очерченный от нечисти меловой круг. Даже на расквашенный дождём двор не ступил. Он ещё раз огляделся вокруг, потом зачем-то глянул на небо и повернулся к помощнику:

- Чего мы сюда приехали?!

Надя уже вернулась к дому и стояла на крыльце рядом с детьми.

- Дурдом! – едва слышно ругнулся помощник и пошёл к машине.

- Поехали! - скомандовал Олег Юрьевича. Джипы дружно развернулись и поплыли в обратный путь, переваливаясь на ухабах и ямах.

Олег Юрьевич скрутил крышку с коньячной бутылки уже на половину употреблённой и, отхлебнув из горлышка,  сказал:
- Вот так шпионка! Внедрилась в многодетную колхозную  семью. Хе-хе!

Помощник ничего не сказал.

Всё стихло.  От незваных гостей остались только глубокие следы джипов на дороге, и без того развороченной машинами.


12

Несколько дней  Фёдор Васильевич  не спал. Боялся заснуть. Днём ко многим приходили гости, а к нему – никто.

После того как наплыв посетителей схлынул, суета улеглась, он случайно выпил что-то из пузырька темно-коричневого цвета. В таких пузырьках держат лекарства, которые рекомендовано хранить в тёмном прохладном месте. Медсестра случайно забыла его вместе с подносом для лекарств на подоконнике в коридоре. На подносе было ещё много чего, но Фёдор Васильевич схватил коричневый пузырёк и, вернувшись в палату, сел на кровать спиной к входной двери. Он понюхал лекарство, потом попробовал чуть-чуть. По вкусу - что-то спиртосодержащее. И выпил одним глотком, а пустую бутылочку выбросил в форточку.

На другой день он спал и спал. И ещё через день спал. Так почти в беспрерывном сне прошло несколько дней. И однажды Фёдор Васильевич проснулся. Совсем.

Фёдор Васильевич  как проснулся, так всё вспоминал, вспоминал.

Вспомнил, что Надя  никакая не Лиза, что он никогда её прежде - до встречи в деревне - не видел. И вот теперь она его жена! А он её муж!

И у них есть Мария Фёдоровна. Подрастающая. «Не по дням, а по часам».

«Так, кажется, звали какую-то русскую императрицу?»

Удивлялся каждому вспомненному событию последних полутора  лет. А потом ему пришло в голову, что всё это могло быть и сном. В голове не за что было зацепиться, чтобы проверить.

 «Если ничего не остаётся, кроме внутренней пустоты… За что тогда  душе держаться?» - Фёдор Васильевич начал было сильно задумываться, но потом решил, что теперь  это  ни к чему.

«Теперь». А что «теперь»? – он и не смог бы сказать, даже если бы задумался.

 «Это был не сон!» - опять удивился Фёдор Васильевич. Он был смел, свободен, упоен, ему было легко, он попадал в десятку. И всё только потому, что считал, что находится в сне. В сне можно всё, что хочешь. Безнаказанно.

И вот теперь: «Это был не сон!»

Проснувшийся мозг искал, куда бы ему опять спрятаться. Но так просто новое спасительное заблуждение не находилось. Разве что сомнение: было? -  не было?

С чего он вообразил, что все эти почти два года могли быть сном? Может быть, в самом деле..? Что он натворил за это время? 

Всё было в его распоряжении. Весь этот мир вокруг него – предметы и люди. И он ничем не был ограничен. Никаких тормозов. Как он был смел! И Надя! - главное его нахальство! Она и все кругом уже привыкли к  нему такому. И что теперь! «Ведь это был не сон!»
 
Тут он вспомнил про тетрадь,  залез под матрац и достал её.  В ней были записи только на первой странице. Сначала – его обычным почерком:

«Все планы – на сиюминутном. Фабульный  материал не меняется. В фабульном смысле жизнь в общих чертах уже нарисована», - он за её спиной смеет понимать что-то не предусмотренное ею!»

А  самая последняя запись была сделана большими кривыми детскими буквами:

«Сверху они выглядят как резвящиеся белки».

Всё это - и первое, и второе – теперь было абсолютно непонятно Фёдору Васильевичу. Записи ничего не объясняли, ничего не подсказывали.

«Если не сон, то тогда они должны прийти, – наконец впорхнула облегчительная мысль. - Когда? Может, и завтра!»

На другой  день Фёдор Васильевич всё утро просидел на подоконнике в конце коридора, откуда были видны ворота. Ждал.

Но они пришли неожиданно. Во время обеда его вызвали вниз.

Фёдор Васильевич медленно спускался по лестнице и всё ждал.

На скамье, стоявшей  у стены в комнате для посетителей, сидели Катя и Коля.

Катя что-то рассказывала Коле. Коля улыбался, а Катя пыталась сохранить достойный больницы вид, но ей было смешно.

Из неё вырвался смех. Она держала наготове ладошку, но не успела – он из неё вырвался.

«Всё равно надо ещё подождать чуть-чуть, пока не вернутся Надя и Маруся. Вдруг это не ко мне».

«Ну, вот! А говоришь, всё нормально!» – спохватился Фёдор Васильевич, отогнав сомнения психиатрического происхождения.

- Я опять выздоровел, - сказала он, щурясь в улыбке, адресованной показавшейся из длинного больничного коридора Наде с Машей на руках.
- Очень хорошо. Я уже говорила с доктором, - сказала Надя, чудесным образом сразу признавшая в Фёдоре Васильевиче Фёдора Васильевича. 
- А что доктор? Я сам как доктор.  И вообще... Мы будем жить долго. Сто лет. Пока не надоест. Правда, Маруся?

Маруся сначала будто засмущалась, но потом, видя, что всё внимание обращено к ней, вытянула  вперёд кулачок и сказала «У!» вместо слова «да», которое она уже умела говорить. Но все её и так поняли.

- Одарённый ребёнок! – сказал  Коля.

 «Ну вот! Всё к мелодраме свернул», - обрадовался невидимый писатель, будто поймал автора на чем-то неприличном.

Да что ж это такое, в конце концов! Какая мелодрама! Что уже, человеку выздороветь нельзя! И вообще фабула сама вытанцовывается. Постепенно. Ей деться некуда. Это как лошадь - она должна куда-то везти.

«Да-да. А что делать! В жизни всё – мелодрама. До самого последнего тупика», - невидимый писатель будто не слышит, что ему говорят!

Ерунда.

«Не ругайся! Я же за тебя. Надо проще:  «Они жили счастливо. Подрастала маленькая Маша.  Фёдор Васильевич написал новый рассказ… Или, может,  повесть? А?»

Замолкни!

«Обрывая мелодраму, превращая её в что-то другое, некоторые авторы как птичке подрезают её пёрышки. Чтобы не улетела. Почему авторы так делают? В этом есть, конечно,  и художнические требования, но чаще - отсутствие внутренней гармонии, комплексы, так сказать, – как следствие изламывающих жизненных обстоятельств. А реальность не должна от этого страдать. Понятно?»

Очень понятно! Будет  ещё меня учить!

 «Ладно, больше не буду. Заканчивай уже свою историю как знаешь!»

Фёдор Васильевич уже как бы  вылечился и не  мог слышать разговор с невидимым писателем,  но он, будто получив разрешение «соавторов»  на мелодраматические действия, вдруг обнял Надю, и она в ответном чувстве тоже вцепилась в него. И сразу, к облегчению Фёдора Васильевича, у него возникло ощущение, что только так и надо было поступить.

Надя что-то произнесла еле слышно, наверное, что-то незначащее, задышала теплом у самой кожи и поцеловала туда, куда пришлось, - в шею. Ему тоже хотелось  поцеловать её, но он не решался  отстранять её от себя.

И он был он, а Надя была Надей. И Маша с Катей, и Коля – все были на самом деле. Без затрат воображения. От радости этого открытия Фёдор Васильевич  даже прослезился.

Он иногда удивлялся своему пониманию. Некоторых вещей. Только некоторых. Незаконным образом. Будто ему не положено было их понимать.

«Не по плечу, не по карману, не по силам, не по уму…» - завелось в нём  привычное нечто словесно-разговорное.

«Так вылечился он или не вылечился?» - вдруг поинтересовался  невидимый писатель.

Что ему ответишь? Откуда автору знать такие вещи? Может, автор и сам «ку-ку». Разговаривает с кем-то внутри себя. С какими-то невидимыми писателями.

Пусть  у доктора спрашивает!

«Чехова?»

Так и хочет, чтобы последнее слово осталось за ним.



2011
2024