Яко печать.. Град и Крест-6

                ГЛАВА  49.  ОСВОБОЖДЕНИЕ  ДУХА               

Гордясь своим детищем – Отделением, И.Я.Пантелеев частенько перед уважаемыми гостями или в кругу близких ему сотрудников любил прихвастнуть. И в числе прочих признаков, свидетельствующих якобы о незаурядности созданного им коллектива, ссылался на следующее, случайно подсмотренное и восхитившее его.

- В самом начале нашего здесь существования, когда сотрудники стали собираться семьями и обзаводиться своим хозяйством в предвидении или во время получения квартир, увидел как-то на улице Масуренкова с супругой. Была то ли суббота, то ли воскресенье. Шли они с покупками, какие-то пакеты, свертки, сумочки – мелочь всякая. Но главное – в руке у Юрия перевязанный веревкой гигантский четырехтомник недавно переизданного толкового словаря Даля. Идет, перегнулся весь набок – тяжело ведь! Не малая и не легкая вещь. А на лице – сияние. Явно радуется человек приобретению. Ну, думаю, значит, все у нас будет в порядке, если ни кола, ни двора, пусто в доме, а он начинает свою жизнь не с барахла, а с Даля. Вот такие у меня сотруднички! Мы с ними гору свернем.
И Иван Яковлевич довольно улыбается, поощрительно поглядывает на Юрия, победно поблескивает глазами.

А Юрий действительно был счастлив своему приобретению, и всегда помнил о нем, и радовался, что оставил его сыну, когда уехал на Камчатку. И был огорчен, когда узнал впоследствии, что Кира отправила его в букинистический магазин, лишившись  такого духовного и интеллектуального кладезя.

Это не было репринтным изданием (еще отсутствовала технология?), но, будучи набранным и напечатанным с оригинала, оно производило впечатление некой утраченной, но желанной потусторонности. Что стоил один только титульный лист! Не современным аскетическим шрифтом, а красивым художественным там прямо таки провозглашалось:

«К 25-летию издательской деятельности Маврикия Осиповича Вольфа Толковый словарь Живаго Великорусскаго языка. Владимира Даля. Издание книгопродавца – типографа М.О.Вольфа». И здесь же эпиграфом примечание автора: «Словарь назван толковым, потому что он не только переводит одно слово другим, но толкует, объясняет подробности значения слов и понятий, им подчиненных. Слова: живаго великорусскаго языка, указывают на объем и направление всего труда».
 Никакой тебе казенщины и сухости. А с ощущением доверительной интимности и близости к читателю! Речь идет не только о живом великорусском (забытое у нас слово!) языке, но и исходит она от живых людей – Владимира Даля и Маврикия Осиповича Вольфа. И тут же адрес их: «С.-Петербург, Гостиный двор, №№ 17 и 18 и Москва, Кузнецкий мост, дом Третьякова (уж не создателя ли Третьяковской галереи?!). А уж что внутри этих толстенных четырех томов!

 Мир русский, огромный и многоголосый, как вселенная! Более 200 тысяч слов, около 30 тысяч пословиц и огромное количество сведений из народной жизни. Не объять. Не переварить, не освоить во всей полноте и разнообразии. И здесь же автор убеждает, что это только часть. Небольшая часть действительно космического чуда народного языка, который надо постигать и постигать. Впитывать и впитывать и творить из него язык литературный (выработать из него язык образованный). Какое это чудное захватывающее чтение и погружение – как эпопея, как путешествие в страну будущего. Ведь при чтении «Далева словаря» невозможно допустить мысль об исчезновении этого языкового богатства, об отсутствии будущего у народа, его сотворившего. В нем столько энергии, жизненных сил, веры в добро и справедливость. Столько веселого озорства и лукавства, столько прозорливости, любви и жалости, что начинаешь верить – этот народ бессмертен, и созданный им язык – величайшее благо. Он вбирает в себя и делает своими инородческие слова, и в этом предтеча всечеловеческого единения.

И Юрий погружался в странствия по страницам словаря, дивясь и восторгаясь, прислушиваясь к звучанию отдельных слов и находя в этом полное слияние звука и смысла. Ну, например, вот это: серберина – шиповник, скудать – хворать, дивоваться – удивляться, чемодур – самовар, позвонец – колокольчик, петун – петух, катуля – салазки, доль – длина, глядильце – зеркальце, носатик – чайник, ледоплав – ледоход, добродий – благодетель ит.д. и т.п.

Всего не перескажешь! Но вот что поразительно: он не нашел этих слов в современных ему словарях русского языка, например, в «Толковом словаре русского языка» под редакцией Д.Н.Ушакова, 1935 года издания. По новым советским понятиям это были уже как бы и не русские слова, или уж во всяком случае, ненужные для употребления.

Не русским словами стали и такие как благота, благовеличие, благоверие, благовестие, благоденство, благодей, благомыслие, благолюбие, благосердие, благоугодие, и еще десятки подобных слов, которых в «Далевом словаре» более 300, а в «Ушаковском» около 100 – втрое меньше. Не полюбилось советскому времени благо. Очень плохо оно обошлось и с добром. У Даля слов, содержащих это понятие, около 200, у Ушакова значительно меньше 100. Подобным же образом обошлись советские лингвисты и с жалостью: соответственно более 50 и менее 20 – заметно поубавилось жалости в Советском Союзе. Увы.

Зато наше время обогатилось такими корявыми, убогими и страшными словами как госстрах, чека, гэпэу. кэгэбэ, ГОЭЛРО, рабкрин, рабкор, рабфак, рабсила – очень уж полюбились однокорневые и односмысловые рабочий и раб. Потому что все стали ими. Очень нам стали близки и понятны комбед, комбат, комсомол, обком, нарком, ревком. Загсы, госстрахи, сберкнижки, сберкассы, ЖЭКи и генсеки, и тьма подобных и бесподобных ублюдков осквернили и исковеркали быт бедных советских людей. И как тут не вспомнить маяковское: «синемордое, Навуходоносором в очках – коопсах»! Вся жизнь наша «обкоопсахалась», «обкоопсоюзилась» и обратилась в немыслимую артель «Красную синьку».

Что же за фантастическое тупоумие такое, думал Юрий, сравнивая то, что получилось из веления великого вождя нашего Владимира Ильича Ленина: «Недавно мне пришлось… впервые (вот тебе и на! – «русский интеллигент» с гуманитарным образованием лишь в советское время удосужился заглянуть в словарь русского языка. Да и то потому, что «пришлось»!) ознакомиться с знаменитым словарем Даля…но ведь это областнический словарь и устарел. Не пора ли создать словарь настоящего русского языка…».

Оказывается, мы веками говорили не на настоящем русском языке! Вот и создали настоящий. Куцый (менее 100тыс. слов) словарь с такими, например, новыми букетами: военизация, военизировать, военком, военкомат, военкор, военмор, военнообязанный, военнополевой (суд, конечно), военрук, военспец. Или, например, в перечне сложных слов, содержащих корень «обще» такие новые: общеобязательный, общереспубликанский, общесоюзный, общественник, общественный обвинитель, общественное порицание, общественный суд (а у Даля – упор на общину и что-нибудь общеполезное!). А в производных от «политики» такие новоязы: политзаключенный, политкаторжанин, политминимум, политотдел, политпросвет, политпросветработа, политредактор, политрук, политсостав, политуправление, политучеба, политчас, политчасть, политшкола, политэконом и им подобные.

 И. конечно, тема  «советов»:  советизация, советизировать, советский, совзнак, совнарком, совнархоз, совпартшкола,  совработник, совсод, совторгслужащий, и, разумеется, совершенно обязательный совхоз.

И, наконец, в качестве милого курьеза: свекломойка, свеклоподъемник, свеклорезка, свеклосахарный, свеклосовхоз, свеклоуборка, и очень уж обаятельное – свеклоутомление. По-видимому, это пресловутое свеклоутомление наступило у наших свеклоголовых руководителей в ходе их вселенского эксперимента. Вся эта муть напихана вместо настоящих русских слов в сильно сокращенную версию русского словаря  под редакцией Ушакова.

 Нетрудно понять, почему переизданный в 1955 году толковый словарь В. Даля вызвал такой восторг у Юрия и не только у него. Это было эпохальное событие в нашей советской жизни, означавшее наступление так долго ожидаемых народом перемен. Язык первым отражает все коллизии народной жизни, и все предшествующие десятилетия проходили под знаком чудовищного языкового прессинга, в котором запечатлелись все особенности эпохи.

Этот гнетущий  словесный и тесно связанный с ним бытовой и политический туман стал несколько рассеиваться после кончины Сталина. Наверное, первой вестницей перемен была повесть И.Эренбурга «Оттепель». Но по настоящему они ощутились после ХХ съезда партии и развенчания культа личности Сталина  Никитой Хрущевым. Повеяло свежестью. Оживление  и вспыхнувшие надежды вместились в короткий отрезок времени с 1953 по 1957 годы и еще продолжали благоухать в течение ставропольского периода жизни Юрия. Для него это, в частности, явилось счастливыми событиями приобретения не только «Далева словаря», но и погружения в новую литературу, вдруг появившуюся на полках книжных магазинов и уличных лотках города.

После Семена Бабаевского, ставшего чуть ли не главным советским писателем в начале пятидесятых  с его ходульно-замороженными и даже совершенно неживыми «героями» открывался мир нормальных людей с нормальными страстями, мыслями, поступками, надеждами и желаниями. Взахлеб читались книги Э.Хемингуэя, А.С-Экзюпери, Э.М.Ремарка, Веркора, Дж. Стейнбека, С.Моэма, Дж. Олдриджа, Г. и Т. Маннов и много другого, ранее совсем неизвестного, но почему-то ставшего вдруг близким и дорогим. Как будто познакомился и пообщался и даже подружился с новыми замечательными людьми, твоими по духу и миропониманию.

Он узнавал себя в этих людях, он любил  и страдал вместе с ними, он впитывал в себя ощущение свободы и счастье жить за рамками своего ограниченного быта и предписаниями так называемого социализма. Боже, как велик мир и вширь и вглубь и как много в нем твоего, первородного, кровного. Поистине, все люди братья, потому что нам дано счастье понять и принять друг друга! Разве не мне сказал почти триста лет назад в чужой и непонятной Японии друг мой Исса такие понятные слова:
                Чужих меж нами нет!
                Мы все друг другу братья
                Под вишнями в цвету.
И он же:
                Тихо, тихо ползи,
                Улитка по склону Фудзи,
                Вверх, до самых высот!

А еще раньше, тысяча триста лет назад, в той же еще более загадочной и непостижимой Японии жил человек, один из лучших ее поэтов, Отомо Якимоти, думавший так же, как и я:
                Пусть жалок раб в селении глухом,
                Далеком от тебя, как своды неба эти!..
                Но если женщина небес грустит о нем, -
                Я вижу в этом знак,
                Что стоит жить на свете!

Ах, эти японцы, кудесники слова, волшебники тончайших душевных движений. Но как мне понятны и близки эти движения – будто я сам сотни и тысячи лет назад путешествовал по их дивной стране, созерцал и размышлял о жизни так же, как сейчас! И вот уже почти рядом, почти современник Исикава Такубоку:
                Так захотелось просто быть в пути
                И ехать в поезде! Поехал.
                А с поезда сошел, и некуда идти.
И с этим перекликалось выстраданное Рубеном Дарио:
                Все ты понял и постиг,
                Но тоски не переспоришь,
                Вечно будет соль и горечь
                На немых устах твоих.

Каким-то странным образом раскрепощенная душа,  освобожденный дух его полнились и печалью. Даже в самые счастливые минуты она присутствовала в нем, пронизывая радость мироощущения, придавая ей особую сладость привкуса.
 Но стихи не писались, как, впрочем, и проза. Писались научные статьи, и эта тема, тема познания природы, была ведущей. И она тоже была абсолютно раскована, в ней он был абсолютно свободен, ориентируясь только на собственное стремление и собственное понимание того, как и чем может быть достигнута поставленная им самим цель.
      
А что касается знаковой повести И. Эренбурга, то была она серенькой и незапоминающейся, но все же оставила след, и не малый, не в литературе, конечно, а в политике. Теплом от нее нисколько не веяло, ее поругивали, быстро забыли, осталось одно название – «Оттепель» Его, как этикетку, можно было оставить для идентификации тех лет – второй половины пятидесятых и начала шестидесятых. Все-таки это действительно была оттепель. И творцом ее был Никита Сергеевич Хрущев, фигура не столь уж и противоречивая, как ее изобразил черно-белым исполнением на могильном памятнике досужий и претенциозный скульптор из настырных и новомодных дельцов от искусства, некто Эрнест Неизвестный, ставший, впрочем, к этому времени весьма известным.

Никита же воспринимался народом с добродушным юмором, но без всякого уважения и страха, и так и назывался – Никита. Он был «свой», потому что почти никогда при общении с народом при своих многочисленных поездках по стране не был трезвым. Порой к концу его прилюдного выступления случались даже конфузы – он терял возможность связной речи и самостоятельного стояния на трибуне.

В общем, это был, конечно, по его непосредственному участию во всех злодеяниях сталинизма настоящий подлец, по отношению с людьми – хам, а по поведению и некоторым реализуемым им проектам – самонадеянный дурак и «шут гороховый». Однако за всем этим внешним скрывался  великий хитрец и ловкач, далеко не простой и совсем, совсем «не свой». Но все же именно он положил конец тем смертоносным ужасам, которые творило это чудовище – Сталин со своей камарильей. Так Юрий воспринимал еще недавнего вождя, но где-то в глубине души ворочалось: но ведь Сталин уничтожил, прежде всего, самых отъявленных злодеев революции, кровавых ее ястребов и создателей системы ГУЛАГА, всех этих бухариных, каменевых-зиновьевых, троцких, тухачевских, ягод и прочих, им подобных, хотя, конечно, досталось и невинным.

Не принимая и не оправдывая личность Хрущева, Юрий все же отдавал ему должное за принципиальное изменение стиля советской жизни – массовые репрессии были приостановлены и даже прекращены, ГУЛАГ потерял свое значение и даже существенно усох. При всех своих недостатках и пороках Хрущев, несомненно, был талантливым человеком. И, может быть, одним из самых ярких проявлений его таланта была, в частности, знаменитая фраза, спонтанно вылетевшая из него (так говорили) при попытке льстивых «доброхотов» всучить ему в подарок одну из бесчисленных картин М.Шагала:
- Нет, нет, - евреи, да еще и летают! – он органично ощущал неестественность и нетипичность «парения в эмпиреях» людей из народа, одного из самых практичных,   твердо стоящих на земле и погруженных в мамону. Кажется, это происходило в какой-то связи с его попытками навести порядок в «живописном хозяйстве» страны. Проведенный по залам новаторов от живописи  на выставке в Манеже, он устроил им шумную головомойку за безобразие, которое они, по его мнению, учинили своими работами. Юрий воспринимал это как естественное столкновение воинствующих бездарностей в искусстве.  Но  в позиции Хрущева он видел также и проявление народного художественного здоровья, не приемлющего безобразия.

Почему Хрущев расправился со своими бывшими соратниками В.М.Молотовым, Г.М.Маленковым, Л.М.Кагановичем и «примкнувшим» к ним Д.Т.Шепиловым, народ так и не узнал. И нельзя сказать, что одобрил. Не одобрительно отнесся он и к изгнанию из партийного и государственного верха Н.А. Булганина. Даже более того, народ откровенно, но весьма подхалимски, сочувствовал последнему, сосланному на какую-то ничтожную для него должность в Ставрополь в 1958 году.

 Поселили недавнего Министра обороны и Председателя Совета Министров в особнячке то ли на Авиационной, то ли на Подгорной улице, куда какое-то время стекались народные массы и терпеливо выстаивали после работы в надежде увидеть импозантного недавнего вождя своего, чтобы выразить сочувствие и поддержку. Тот действительно иногда появлялся в окне, в ответ на что народ выказывал ему угодливыми криками и гулом свое одобрение. Все это выглядело хоть и дерзко по отношению к действующей власти, но все же весьма противно. Повергнутый вождь демонстрировал свою импозантную ничтожность, а народ иссушающее любопытство и подобострастие. Впрочем, продолжалось это весьма недолго. Булганин вскоре куда-то исчез. А вместе с ним и интерес к нему.

Но это явление тоже было знаком оттепели. Лед треснул, оцепеневшая река зашевелилась, но ледоплав еще не начался. Его еще предстояло ждать и ждать.



                ШЕДЕВР  В  ИНТЕРЬЕРЕ  И  КАЛИФ  НА  ЧАС               

В светлом и серебрящемся пространстве большой комнаты типа (если такой тип вообще существует!) холла-гостиной или гостиной-столовой с, наверное,  причлененной к ней кухней создается нечто, подобное надкроватному балдахину, садовой беседке или, черт его знает, чему. В общем, такое сооружение, которое, непонятно чему даже, должно служить: то ли местом  открытого для всех уединения, то ли расположения внутри него чего-то этакого, особо хранимого или особо значимого, то ли просто для красоты. Потому что для его сооружения приглашен самый знаменитый и самый талантливый дизайнер. Он, собственно, даже не приглашен, а явился сам по собственной инициативе в знак уважения ко мне (с чего бы это – думаю я, и при том вполне уверен в заслуженности такого уважения!), и хочет соорудить эту оригинальную конструкцию по моей задумке.

Но сначала, чтобы было понятна уместность такого сооружения здесь – несколько слов о самом помещении. Это как бы наша комната. Не ясно только, единственная ли  она в нашем жилище или где-то здесь же имеются и другие комнаты. Да это и неважно. Так вот, комната эта велика, наверное, не менее нескольких десятков метров, но стен ее не видно, они утопают в рассеянном серебристом свете. Впрочем, временами перед глазами все же всплывают фрагменты стен, окрашенных  тоже в светлое с перемежающейся гаммой оттенков молочного, молочно-персикового, пломбирного и пломбирно-серафимового,  ангельски чистого, миндального и прочих в подобном же девственно-непорочном наборе. Мебели тоже не видно. Но она, наверное, все-таки есть, потому что в сознании покоится представление о том, что здесь мы с нашими друзьями будем восседать или даже полулежать, ублажать себя шашлыками и вином и беседовать «за жизнь, за любовь и за святое искусство». А шашлыки почему-то обязательно будут приготовлены в камине(!), которого, впрочем, тоже не видно, но который обязательно должен быть!

Возводимая конструкция замышлена как центр сибаритского, эстетического и праздного времяпрепровождения (с необязательным присутствием внутри него). Она чертовски красива. Прямоугольна. В углах прямоугольника поставлены высокие тонкие  колонны, необычайно изящно отлитые из чугуна и покрытые изысканным орнаментом. Наверху они соединены узкими кружевоподобными решетками, тоже, разумеется, чугунного литья типа каслинского, но сделанными каслинцами уже на уровне недостижимого шедевра. Стены и часть пола затянуты вязанием, очень тонким и редким, без препятствий просвечивающим, состоящим из звездообразных фрагментов, соединенных прихотливой узорной вязью. Очень красиво.
И металл колонн и решеток, и кружевное убранство – все черного цвета. Но не подобного черной краске канализационных труб или плоскому  черному квадрату Малевича, а совсем иного черного цвета. Он аналогичен черной глубине вселенной, черной чистоте отсутствия, черной меланхолии девственницы – он чист и безгрешен, как Божий замысел! Его  сочетание со светлым и непорочным фоном всей комнаты создает такую цветовую и орнаментальную гармонию, что диву даешься  и наполняешься блаженным предчувствием рая.

Маг-дизайнер с улыбкой готов сдать заказчику свое творение, но тот (то есть – я!) просит сделать еще кое-что: каким-то образом завершить конструкцию сверху. Появляются подобные нимфам помощницы дизайнера, и по его указанию совершают последние завершающие операции – натягивают сверху ажурный купол из тех же кружев и венчают все легким четырехугольным конусом каслинского литья.
- Не разорит нас это излишество? – спрашиваю.
- Думаю, нет. Возьму  с вас еще двести уе, а всего – тысячу двести. Осилите?
- Да, спасибо, это и так на два порядка меньше истинной стоимости шедевра. Спасибо. Но я все же с вашего разрешения пофантазирую еще. Не возражаете?
- Разумеется, нет. Сколько угодно – это теперь ваше.

А моя фантазия выливается в создание фигуры собаки, сидящей посередине моей беседки. Она должна быть большой, почти в человеческий рост или, по крайней мере, ему по пояс. Должна быть тоже отлитой каслинцами из тонкого черного чугуна. Это будет что-то похожее на пойнтера, дога, долматина, на афганскую или русскую борзую – словом что-то очень изящное, под стать всему сооружению, и для этого обязательно гладкошерстное (простите, борзые!). Так я изменил и своей бесконечно любимой лайке, но что ни сделаешь ради стиля!

Мы с Милой осматриваем это чудо, восхищаемся им, и нам обоим приходит мысль: как было бы замечательно видеть в этом гармонирующую всему  окружению женщину  с лебединой шеей, молочно белыми плечами, в немыслимом декольте и узком черном платье до пола. И Мила с грустью говорит, что она уже не может быть ею.
- Но может быть Катя! – говорю я. И  наша Катя тотчас появляется среди всего этого как истинное и безусловное завершение шедевра. И именно в том виде, который нам представлялся. Она по-хозяйски принялась рассматривать наше жилье, восхищаясь  и одобрительно похваливая. И мы стали обсуждать, как и с кем нам возможно и необходимо  устраивать смотрины нашего нового архитектурного интерьерного излишества.
- Стоит ли приглашать на раут публику из отягченных деньгами сфер? – риторически возгласил я.
- Ну, уж нет! – категорически воскликнула Катя, - Ни за что! – Мы пригласим только корреспондентов и журналистов – а эти денежные отморозки пусть смотрят на наш шедевр только в гламурных журналах.
- Но ведь и им добраться до нас нелегко, видишь вон, какое безобразие на улице и во дворе.
- А это ничего. Мы на это время закажем хайвэй и от Москвы и от Нью-Йорка и приусадебный парк в соответствующем случаю убранстве.

На том и порешили. А я подумал, на кой хрен мне вся эта канитель вместе с автобанами, парками, публикой и нашим гламурным шедевром! Не мое это. Одна суета и тлен. Как я вообще во все это влип?! И вспомнился мне Петр Мамонов, так весело и бесцеремонно отбривший  жирную и суетную публику на присуждении ему премии за роль в фильме «Остров». Слабо мне так.