Петух

В рассказах или повестях о войне часто встречается избитая фраза, якобы произносимая немцами: «Матка, курки, яйки!». Нынешний читатель может не поверить, но это действительно так. Живы пока тому свидетели.
…На заснеженных улицах нашей села в декабре сорок первого года появилась новая немецкая воинская часть. На мотоциклах, по два-три фашиста, с автоматами наперевес, останавливались они возле домов, выбирая на постой, где лучшее жилье. Рокот мотоциклов, чужая речь не вписывались в обычную сельскую жизнь. Жители лишний раз не выходили на улицу. Три немца-мотоциклиста облюбовали нашу избу, в которой жил я, мама и дедушка с бабушкой. Обошли вокруг дома, дворовых построек, заглянули в сарай, где содержались куры. Там уже ничего не было. Предыдущие немецкие солдаты забрали всю скотину. Остались довольными увиденным. Изба была большая. Два светлых окна, лавки вдоль стены. Русская печь и закуток возле печки, где хранились разные бабушкины пожитки, просторные полати между печкой и стеной, где я спал обычно с дедом. Дед почти всегда рассказывал невероятные истории из своей жизни. А их у него несчётное количество. Я с замиранием сердца выслушивал их и растворялся в той жизни, и вместе с ним проживал его прошлое. Но больше всего он любил читать псалтырь. Сейчас не до сказок было и не до псалтыря.
 У нас водились необыкновенные породистые куры. Ни у кого таких кур и петухов не было. Петух, к примеру, мог со стола клевать зерно или хлебные крошки.  И, вообще, был с понятием. Хозяев знал и потому не боялся. Можно было подходить к нему, протянуть руку с чем-нибудь съедобным, погладить. Клевал он прямо из рук. Особенно привязан был ко мне. Достаточно было похлопать слегка ладошкой по спине петуха и попросить прокукарекать, как тот, взмахнув пару раз широченными крыльями и, вытянув дугой шею, голосисто заливался «ку-ка-ре-ку!». Бурды и гребешок во время пения наливались кровью, а сам он становился вровень со мною. Я не замечал, чтобы он дрался с чужими петухами, они не появляться на его территории, а если случалось такое – старались поскорее убраться с глаз долой.
В сильные морозы бабушка заводила кур в избу и ночевали они под печкой. Там же хранились, ухват и другой кухонный инвентарь. Утром снова выпускала на улицу или в сарай, в зависимости от погоды. И в этот холодный вечер, когда в нашу избу ввалились немцы, оставшиеся три курицы и петух, были уже под печкой.
…Гитлеровцы шумно стали располагаться на ночь. Притащили со двора соломы и расстелили на полу, так как пол в избе был земляной. Собрали все имеющиеся в доме одеяла, покрывала, дерюжки и накрыли ими солому. Гуляли до поздней ночи, пили, как я потом узнал, свой шнапс, горланили на своём языке песни. Я с дедом залез на печку, бабушка с мамой расположились в закутке, отгородившись от немцев ширмой. Тревожной была та ночь. Я спал, а взрослые не сомкнули глаз за всю ночь в прокуренной и пропахшей немцами избе. Только под утро они угомонились.
Обычно по утрам петух подавал голос из-под печки. Как он чувствовал, что наступило утро, мне было не понятно. Вот и на этот раз на рассвете донеслось, как из подполья, привычное «ку-ка-ре-ку». Спросонья немцы всполошились, ни как не могли понять, откуда слышится петушиный крик. Потом, опомнившись, сообразили. Отодвинув заслонку, один из них пошуровал ухватом под печкой. Тишина. Не было ни каких признаков, что там, под печкой, находятся куры. Громко поговорив о чем-то, немцы стали собираться. Однако петух не успокоился, и снова напомнил о себе голосистым пением. Рыжий, худой, длинный немец поманил пальцем меня и показал на лаз под печку. Я сразу понял, что, надо лезть туда и доставать кур. С большой неохотой полез. Куры были рядом. Жалко стало отдавать на съеденье немцам, особенно петуха. Вылез я из–под печки, развел руками, давая понять, что там ни кого нет. Я понимал, что обманываю, это и дураку было ясно, что за обман придется расплачиваться, но по-другому поступить не мог. Отшвырнув меня в сторону, и, отодвинув заслонку, рыжий немец, ещё раз резко пошевелил ухватом. Закудахтали куры. Пригнувшись, из-под печки вылез петух. Расправив  широко крылья, взмахнув ими, раскидал по сторонам солому, в последний раз прокричал «ку-ка-ре-ку», накликая беду на свою голову. Не было предела радости у немцев, не было предела моему горю. Петух стал усердно разгребать солому, и, обнаружив завалявшееся зернышко, радостно, на всю избу, заворковал «ко-ко-ко», созывая кур. И они, повинуясь привычному зову петуха, стали выходить из-под печки. Всё случилось в одно мгновение. Немцы ошалело бросились их ловить. Куры не давались в руки, взлетали на стол, на подоконник, бились о стекла, по избе вились перья и пух. Вот тут и услышал я фразу на немецком языке: «Матка, курки, яйки!» Потирая от радости руки, они продолжали ловить кур.
 - Что вы делаете, окаянные! Креста на вас нет! - ругалась на них бабушка, цепляясь за немца, а он, отмахивался от неё, как от назойливой мухи. Потом, обозлившись, сильно толкнул её, и она упала наземь. Я не выдержал этого. Вцепился в ногу немца и стал отнимать петуха. И тот самый рыжий немец, ростом под два метра, отшвырнул меня в сени. Вскипевшая ненависть заставила вновь броситься на него. Ненависть – страшная сила. Я увидел в немце не только обидчика, но и врага. Однако силы были не равными. Пинком отбросил он меня к двери. Попавшейся под руку толстенной книгой начал бить остервенело меня по голове. Закричала, запричитала мама и стала отнимать  меня. Но что она могла сделать? Потом немец, схватив меня за шиворот, выбросил с крыльца, как щенка, в сугроб.
Затолкав пойманных кур в большую плетеную корзину, немцы вышли на крыльцо и ещё долго и весело ржали, показывая на меня пальцем. А я барахтался в сугробе раздетый и босой, стараясь поскорее выбраться из снежного плена. Немец, который выбросил меня в сугроб, орал, грозил кулаком, и было понятно – злоба душила его! Облепленный снегом с ног до головы, под улюлюканье немцев, я побежал к соседям. Теперь дорога домой была заказана. Некоторое время пришлось пожить у соседей. Приходила мама, приносила поесть. Только тогда, когда снова произошла смена немецкой воинской части, я вернулся в дом.
Кур и петуха съели немцы. Только перья, оставшиеся в корзине, напоминали о разыгравшейся трагедии. Я долго переживал случившееся. И как напоминание о войне до сих пор звучит фраза, произнесенная немцем на ломаном русском языке: «Матка, курки, яйки!»