Молчаливый разговор

Война! Она, по слухам, громыхала где-то там далеко, на границе. Думали: там она закончится, и всё обойдется малой кровью. А вышло совсем иначе. Не успели оглянуться, как докатились её раскаты до середины России, до наших мест. И вот уже, как саранча, немцы на мотоциклах, до зубов вооруженные, скатились на вечерней ноябрьской заре с косогора на наше село, принеся неимоверные беды и страдания. На всю жизнь мне запомнились полтора года нахождения на оккупированной немцами нашей территории.
Я тогда жил у деда, Афанасия Михайловича, и потому хорошо его помню до сих пор. Роста он был среднего, коренастый, но спина уже ощутимо кренилась вперёд. Многое перенял у него, что потом пригодилось. Нелёгок был каждый прожитый день. Смерть ходила по пятам – никогда не узнать, с какой стороны она придёт. Сильно лютовали немцы. Автоматные очереди, одиночные выстрелы слышны были даже в погребе. Расстреляли молодых ребят – комсомольцев. Потому сельчане старались не показываться на улице.
 Мы к тому времени жили уже в сарае. В дни, когда село подвергалось артиллерийскому обстрелу или налётам нашей авиации, мы прятались в погребе. Там было сыро и прохладно, но зато, как нам казалось, безопасно. Хватало места и для соседей. А в дедовой избе поселился немецкий офицер. При офицере был пожилого возраста немец - денщик или адъютант. Кто знает, как по-ихнему, а на старый лад, дед это хорошо знал, – денщик. Иногда немецкий офицер куда-то убывал. И вот однажды немец-денщик, увидев деда, взмахом руки подозвал его к себе. «Вот и настал наш конец», – подумал дед и вошёл в сени. Остановился на пороге. Молча, напряженно стали разглядывать друг друга. Потом немец подал знак, мол, садись. Присели они: немец на скамейке, а дед на привычном чурбаке. Денщик закурил свои вонючие, в дедовом понятии, сигареты, а дед, не дожидаясь на то разрешения, достал из засаленного кисета – пахучий, ядрёный самосад, который мы с ним готовили ещё летом. Срезанные стебли лопушистого табака я развешивал для просушки на чердаке, а потом, мы на досуге рубили стебли и листья. Всё это в какой-то пропорции перемешивали с заранее заготовленными цветами донника. Пробовал однажды затянуться – нет, не стоит курить, жить хотелось! А теперь вот в клубах этого дыма сидели дед с немцем, обмениваясь взглядами, и пытаясь наладить разговор, каждое сказанное слово, подкрепляли жестами. Могло со стороны показаться, что они нашли общий язык, хотя языки разные – наш, родной, понятный и чужой, какой-то лающий. Не знаю, понимали ли они сами, о чём говорили, и какая надобность приспичила немцу завести этот разговор? Что он хотел узнать? Может, совесть у него проснулась, и он испытывал потребность в чём-то повиниться перед дедом?
Дед мой воевал на германском фронте в первую империалистическую. За два года у него наверняка случались какие-то контакты с немцами, потому несколько ещё не забытых немецких слов у него имелось, и он с великим трудом извлекал их из своей памяти. Судя по возрасту, немец тоже мог участвовать в той войне. За Кайзера, стало быть, тогда воевал, а нынче Гитлер призвал его под ружьё. Выходит, пересеклись их жизненные пути-дороги по чужой воле, и потому приходится вспоминать прошлое. Может, довелось смотреть глаза в глаза друг другу через оружейные прицелы бывшим тогда врагам? Они и сейчас враги.
Устав от трудного разговора, сопровождаемого непременной жестикуляцией, дед погрузился в противоречивые размышления. Конечно, немец – враг, фашист, оккупант. Сколько разоренных и сожженных городов и сёл осталось на его пути, сколько погубленных невинных душ – не сосчитать. Может лично у этого денщика ещё руки не в крови, но это не меняет дела. Вот ведь сидит рядом, разговаривает, как будто свой человек, заглянувший к соседу на огонёк. А на поверку – он все равно враг с камнем за пазухой. Какая разница, по чьей воле он оказался здесь?
Вконец запутался  в этой головоломке Афанасий Михайлович. Хочется как-то по человечески оправдать хоть немного этого денщика. Вот он сидит напротив, обыкновенный человек, нисколько не похожий на убийцу-злодея. Но вот зачем он здесь? Через него детям Афанасия Михайловича уготована неизвестная судьба. Особенно он переживал за среднюю, Аннушку, как он ласково её называл. Угнали проклятые немцы в Германию, в рабство. Сын Семён на фронте. Каждый день наедине со смертью. Бьёт, конечно, вот таких немцев, как этот. Смелости и храбрости ему не занимать. Перед самой войной он получил на своём предприятии орден. Жаль, что весточки не доходят, село то под немцем. Все мы под богом ходим. Защемило сердце от воспоминаний и так муторно стало на душе.
«Сиди и смотри на этого супостата, - думает дед. - Что ему тут надо? Я -то дома, хоть и под врагом пока. Всё-таки остановили его. Чую, что дальше не пойдёт. Недолог час - погонят, погонят с кандибобером эту немчуру». В этом не было у него никаких сомнений.
Немец тоже думал о своём. «Какой же он мне, этот русский, враг? Зачем я должен его убивать? За тысячи километров оказался я от своего дома. Приходилось рядом бывать со смертью, пока она обходила меня. Война когда закончится, никто не знает. В какую сторону склонится чаша весов – ещё неизвестно. И уцелею ли я до конца войны», - думал немец. Не обращая на деда внимания, достал из нагрудного кармана семейную фотокарточку. На фотографии сын, которого уже нет. В самом начале войны он был убит на Восточном фронте. В письме жена сообщала, что фюрер посмертно наградил сына железным крестом. Как дешево стоит человеческая жизнь! Путаются, путаются невеселые мысли в голове немца. И страх за своё будущее, закрадывается в его душу
Смотрит на него дед, и на какое-то мгновение становится ему даже жалко этого несчастного немца.
Однажды прихворнул мой дед. Болела поясница – не согнуться, не разогнуться. Застудил он её ещё в германскую войну, в окопах. Теперь её уже не вылечишь. Однако самое облегчающее действие оказывает русская печь. Если прогреться хорошенько на печной кирпичной лежанке, и боль, как рукой снимет. Не знаю, как дед и немец поняли друг друга, но печь растопили. Я тоже пришел. За мной, как всегда, увязался кот. Это и его дом, раньше здесь он жил на правах хозяина. Каждый угол ему знаком. Ещё не выветрились запахи, коими он когда-то метил одному ему известным способом свою территорию. Теперь редко ему приходиться тут бывать. А работы в избе для него – непочатый край. Обнаглели мыши. Бегают по земляному полу, не боятся нас, даже немцев не боятся.
Залезал дед на печку, тяжело кряхтя и крестясь, и, как обычно, приговаривая своё излюбленное: «Эх, ма-а!»
Уложил свои кости на горячие кирпичи, расслабился. Подставил больные места целебному теплу. Размягчились суставы, теперь не должны скрипеть. Я тоже прилег рядышком. Вспомнилось довоенное время. Вот так на печи, когда на улице трещал мороз, мы с дедом обычно укладывались надолго. Он любил читать псалмы. Бесконечное монотонное чтение меня убаюкивало, и я, как под колыбельную песню матери, блаженно засыпал…
 - Дедушка, - как и раньше, попросил я, - почитай псалмы.
 -Можно и почитать, - услышал в ответ.
И вот, как будто, время повернулось вспять. Нет ни войны, ни немцев. И, кажется, как и прежде, под окном при свете коптилки сидит бабушка за пряхой или что-нибудь вяжет. Она иногда незлобиво ворчала на того самого кота, играющего с клубком пряжи: «Ах ты, негодник! Нет на тебя управы!» Управа есть. Я возвращал бабушке пряжу, а кота забирал с собой на печку. Теперь вот приходится отгонять прочь эти никчемные воспоминания, и я прижимаюсь плотнее к деду.
 - «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного» - с этого всегда начиналось чтение псалмов. И, перекрестившись, медленно, неуверенно, а потом, то повышая, то понижая голос, завораживает непонятным мне смыслом и силой псалмов. Он настроился уже на ту самую тональность, которой и должны читаться псалмы, или их пение. Изба наполнилась прежней умиротворенностью. И я начинаю засыпать.
 Немец сидит за столом, тупо уткнувшись, в какие-то бумаги, разложенные на столе. Его не интересовала русская печь. Не понятно было её назначение, да и вряд ли он знал о лечебном действии этой печки. До него не доходил смысл дедова песнопения. Тем и лучше – не мешает же!
Вдруг страшный силы грохот потряс избу. И в ту же секунду во дворе что-то разорвалось, и столб дыма и огня взметнулся выше крыши. Закачались стены, посыпалась чердачная труха вместе с обломками досок потолка. Обрушилась часть печного борова, засыпав нас кирпичной крошкой и штукатуркой. А в потолке и крыше образовалась дыра, виднелось небо. Снаряд прилетел с наших, русских позиций, может быть, даже шальной, и угодил именно в нашу избу. Пробив крышу и потолок, вылетел через окно во двор. Там и разорвался. Сквозняком мгновенно выхолодило избу. Скатились мы кубарем с печки на полати, а потом на земляной пол. Дед на ощупь пробирался к красному углу, где раньше был целый иконостас. С приходом немцев икон там уже не было, но угол-то красный, намоленный. Опустился на колени и стал истово молиться. Молитва, обращенная к богу, раньше всегда помогала ему.
«Отче наш, Иже еси на небесах! Да святится имя Твоё…»
Медленно оседала пыль на пол, на лавки, на спину деда. А он продолжал усердно молиться, благодарить бога за дарованную жизнь и за спасение. Просил прощения за грехи свои. Вроде жил по справедливости, без жадности и завистливости. Детей вырастил, сын его, Семён, воюют. И в молитвах с Господом Богом всегда был. Дед вспоминал, где мог ещё согрешить, но не приходило на ум ничего греховного. Даже в тридцатые годы, когда церкви рушили безбожники, он не поддался соблазну выслужиться, не замарал своих рук и не осквернил души своей
-Господи, покарай врагов наших! Ниспошли на них кару!
А в другом углу стоял на коленях немец-денщик. Тоже молился. Непонятные слова шептал на своём языке, и крестился как-то не так. Дед спиной чувствовал его присутствие. «Какой он веры? Понятное дело - чужой веры человек. Одним словом - нехристь. Ладно, пусть молится, грехов у него накопилось немало. Только неведомо, какому Богу он молится. И подлежат ли прощению все то, что он сделал на нашей земле» На этом месте дед задумался. Если у нас они, Боги, разные, то почему не могут договориться между собой? Не остановят нас от смертоубийства? А может он, Бог один, что у нас, что у немцев. Тогда какая надобность сталкиваться лбами? Не мог ответить на эти вопросы дед.
У немца на душе тоже неспокойно. Вот в очередной раз пронесло. И долго ли так будет продолжаться? Ходит он по чужой земле, чувствует ненависть каждого встречного русского. И сейчас, наверное, русский, что за спиной, молится, а сам шлет проклятья в его адрес. Чувствует немец вину свою, но никак не может понять меру этой вины. Он солдат, выполняет только свой долг перед фюрером, пред Германией.
Как бы там не было, смертельная опасность, свалившаяся на головы деда и немца, поставила обоих на колени. Молились в разных углах.
Каждый своему Богу.
Каждый за своё.