Всё, что помню. Мемуары

                Всё что помню

                Эта книга – подарок самому
                себе и моим близким
                к моему юбилею – 80-летию.

                Жизнь прожить –  не поле перейти.
                (народная мудрость)
 
                * * *

   Может быть это не самое лучшее название – «Всё, что помню». Не может человек помнить всё, но всё, что помнит, освобождает его от ответственности перед самим собой и читателем, если такой найдется,  и ему будет интересно прочитать, о том, что в этих воспоминаниях отразится довольно длинная жизнь, полная радости и печали, хорошего и не очень, целеустремленность и потерянное время зря, в общем, всё, чем наполнена наша жизнь. А жизнь прожита длинная, длиннее, чем у моих ближайших родственников и родных. Я пережил, по возрасту, отца и мать, родного дядю, его первую и вторую жену, не говоря о моей единственной дочери и её мужа, его отца и мать и многих других.
   Начнем, естественно, с матери, потому что я прожил с ней со дня моего рождения и до последнего дня её жизни.
   Моя мать, Ева (Хава), в девичестве Блузман, родилась 29 сентября  1905 года в традиционной еврейской семье в сугубо еврейском местечке Ольгополь Волынской губернии, в 250 километрах северо-западнее Одессы. Её отец, Яков Блузман, работал коммивояжёром  (сейчас сказали бы – менеджером) на одесской кроватной фабрике (позже она называлась фабрикой им. Хворостина на Прохоровской улице), постоянно разъезжая по всей Новороссии, забираясь в отдаленные районы Львова, Ужгорода и др. Он был набожным евреем, возил с собой талес, тфилин и Тору в специальном голубом бархатном мешочке, вышитом цветным бисером. Он старался, по словам моей бабушки, ко второй половине дня каждой пятницы останавливаться на отдых в таком месте, где была синагога, чтобы вечером в пятницу и утром в субботу, он мог помолиться. Я очень плохо помню его лицо, а фотографий его нет, он считал противозаконным набожному еврею фотографироваться.          
   Но после его смерти, а умер он в 1928 году в еврейской больнице Одессы от заражения крови – уремии  между  операциями на предстательной железе (тогда делали такие операции в две и даже в три стадии), остался его бархатный мешочек и красивый чемоданчик с образцами изделий, которые он развозил по краям и весям. Это были различные скобяные изделия и маленькие, игрушечные кровати. В моей памяти остался только один момент из общения с дедушкой. Я сижу на койке в ногах у дедушки в больничной палате Еврейской больницы и тщательно чищу апельсин, который ему принесли бабушка и моя мама, но ел, почему-то его я. В то время апельсины не были в диковинку в Одессе, были годы расцвета НЭПа, но для нашей семьи – это была недосягаемая роскошь. Вот я и помню только апельсин, а не дедушку. В то время я с мамой жили в семье маминого брата, Эфраима (Фреда) Блузмана, на Новорыбной (позже –  ул. Чижикова, а ныне – Пантелеймоновская), 50, между улицами Земской и Гимназической. Улица Земская, всего в три квартала, начиналась от привокзальной площади и упиралась в Большую Арнаутскую, называлась так, потому что на ней находилась Земская Управа. Позже в этом здании располагалось Управление Одесской железной дороги. Гимназическая улица (позже – им. Иностранной коллегии) тоже была очень короткой и начиналась от Куликового поля и через три квартала доходила до Большой Арнаутской. И называлась она так по 5-й гимназии, на углу Новорыбной (Пантелеймоновской – по наименованию бывшего Пантелеймоновского подворья на углу Новорыбной и Земской). Дом на Чижикова 50, был сугубо еврейским домом. Его хозяином до революции был Иосиф Кац. Он был богатым домовладельцем. У него было три больших двухэтажных доходных дома в Одессе. Маленькие трехкомнатные квартирки со всеми удобствами во дворе. Семья Блузман переехала в Одессу в 1918 году из-за страшных еврейских погромов на Волыни в годы гражданской войны.
   Они уехали в Одессу, где всё же было относительно спокойнее. Было кому и чем защищаться от погромщиков. Одесские евреи организовывали группы самообороны. Железные ворота каждого дома запирались на ночь на замок, а дворник (обычно русский или украинец) открывал их только своим жильцам, получая за это чаевые. Семья поселилась в доме Каца на Чижикова 50, во-первых, потому что в этом же доме жила бабушкина сестра – Этя Грин (моя бабушка в девичестве носила фамилию Шарапан), во-вторых, хозяин сдавал квартиры только евреям с рекомендациями. После революции у Каца отобрали все дома, оставив ему в вечное пользование большую 4-хкомнатную квартиру на 2-м этаже в нашем доме, выходящую окнами на улицу. Думаю, что ему оставили квартиру только потому, что один из его сынов работал в Одесском ГУБЧКа и был художником – специалистом по выпуску денежных знаков. В те годы многие выпускали собственные деньги. В последующие годы  он  работал на Гознаке в Москве. В семье у бабушки, а звали её Шейна-Елка, жили ещё её сын, мой дядя, Эфраим (Фред), его первая жена Блюма (Лина), я и моя мама. Временами с нами жила и дедушкина дочь от первого брака, Рахиль. Все жили в двух комнатушках, одна из которых имела 12 кв.м. и два окна в тесный двор и вторая «комната», если её так можно назвать, площадью 6 кв.м. – полутемная, со «вторым светом» и дверью в проходную кухню, шириной 1,5м. В третьей комнате жила посторонняя семья,  Кесельман-Кац,  из трёх человек – мать (Поля) и двое детей, старший сын - Петя и младшая дочь. Весёлая была обстановочка. Бабушка не работала, она вела дом, варила, убирала, ходила на базар за продуктами. Ещё до революции, до замужества, а вышла она замуж в 1904 году, она работала швеёй. После замужества  не  было  необходимости  работать, позже она была в возрасте и не работала. Бабушка была образованной женщиной. Она не была очень религиозной, но свято соблюдала еврейские  традиции. В доме в праздники всегда, даже в самые тяжелые годы, на столе было всё необходимое, на Пэсах выставлялась пасхальная посуда, скатерти, покупали мацу. Я очень любил ходить с бабушкой в пекарню, где пекли мацу на Малой Арнаутской, там было много таких пекарней. Бабушка окончила  ольгопольскую женскую гимназию, читала по-французски, знала латынь, греческий, древнееврейский, любила книгу до последних дней своей жизни. Умерла она в возрасте 58 лет от гипертонического криза или, как тогда говорили, от апоплексии. Еврейский дом на улице Чижикова, 50, был похож на другие такие же одесские дома. Двор - шириной метров 15 и длиной метров 45, такая вытянутая коробка. Из окон второго этажа хорошо просматривались квартиры напротив и первого и второго этажей, всегда было видно, что делается в чужих квартирах, особенно летом, когда окна распахивались настежь. От духоты и жары некуда было деться. В каждой семье было от трех до семи человек. Жили скучено, не всегда тихо, часто ругались, скандалили, обзывали друг друга, доходило иногда до драк, но проходило некоторое время и хозяйки обращались к соседям за солью, спичками, иголкой от примуса, бутылкой керосина и многим другим, без чего трудно было выжить в той обстановке. Помню многие семьи, значительная часть которых погибла в дни оккупации от рук румынских полицаев. В годы оккупации (с 16 октября 1941 года по 10 апреля 1944 года) погибли практически все евреи Одессы, не успевшие эвакуироваться в тыл СССР, а было их в Одессе перед войной порядка 400 тыс. Всего погибло от рук румыно-немецких извергов порядка 240000 евреев юга Украины (Одесской, Николаевской и Херсонской областей). К тому же  погибли  почти все евреи, согнанные в Одессу из Бесарабии и других районов юга Украины.               
   Если пройтись по квартирам, там жили семьи (кого запомнил): Эйдельман, Стотланд, Зибелис, Чудновские, Кесельман, Рабинович, Грин, Медниковы, Рук, Зильберштейн, Долгонос, Блузман, Кац. Всего было 51 квартира. В подвальных помещениях после гражданской войны жили совсем бедные русские и украинские семьи, а до революции в подвалах были кладовки угля и дров для отопления зимой. Топили плиты на кухне. В квартирах  не было отопления и каждый устраивался как мог. В нашей семье на зиму устанавливали «буржуйку» (железная круглая небольшая бочка с топкой и поддувалом и трубами, которые выходили в окно во двор). Топили всякой всячиной – кукурузными кочанами,  лузгой от семечек, иногда даже углём. Между подвалами и верхними этажами бывали серьезные стычки с руганью вечно пьяных мужиков и таких же пропитых баб и еврейками верхних этажей. Мужчины-евреи не вступали в такие ссоры, они были выше этого. Хорошо помню годы НЭПа. Магазины ломились от продуктов и различных товаров. Даже в нашем доме была небольшая продуктовая лавочка, в которой можно было купить самые разные продукты – один бублик или полбублика с маслом, кусочек селедки, стакан подсолнечного масла, полбуханки хлеба. Многим жильцам дома хозяйка этой лавчонки – старая еврейка, отпускала продукты в долг, записывала в толстую тетрадь и потом, в конце месяца или когда появлялись хоть какие-то деньги, расплачивались с ней. Но с деньгами было туго, заработать было трудно, большая безработица. Мама окончила курсы воспитателей и работала воспитательницей в детском санатории. За это прилично платили по тем временам, там можно было и немного подкормиться. В 1928 году мама получала 28 рублей, на которые она кормила всю семью, бабушку, маминого брата и меня. В то время дядя Фред заканчивал ЕВРАБМОЛ (техникум еврейской рабочей молодёжи) на Базарной улице, №17 (ул. Кирова), где впоследствии располагался Станкостроительный техникум, а теперь находится богатый банк. Преподавание в техникуме велось на идиш, изучали древнееврейский язык (теперь он называется – иврит). Дядя Фред прекрасно знал иврит, писал на нём стихи, пел песни на иврите и только теперь я пожалел, что не смог в те годы изучить иврит, который мне очень пригодился бы в мои пожилые годы, когда я репатриировался в Израиль. То ли он не хотел, то ли я, уже не помню, но потерял я много. Закончив техникум, дядя поступил на работу на Одесскую Джутовую фабрику, тогда единственную крупную фабрику в СССР, выпускавшую сахарные и мучные мешки из джута, привозимого из Пакистана. Правда, дядю взяли на работу только подвозчиком шпулек к ткацким станкам. Он был очень молодым, малоопытным, он родился в 1911 году, привезли его в Одессу в 7-летнем возрасте. Ему не было и 17 лет, ему не могли сразу поручить работу техника по станкам. Он наверстал время быстро и успешно. Многие годы он проработал на этой фабрике. Был мастером цеха, старшим мастером участков, начальником различных цехов, начальником всего производства. За 13 лет, пройдя все ступени производства, он был назначен директором фабрики по эвакуации фабрики из Одессы в тыл. После долгих месяцев скитаний по различным железным дорогам СССР, эшелон, на котором выехала Одесская Джутовая фабрика с оборудованием и специалистами, добрался до города Фрунзе (ныне Бишкек, Киргизия), разгрузился на территории небольшой канатной фабрики и начался срочный монтаж оборудования, чтобы немедленно приступить к выпуску продукции, в том числе и военной. Во время войн фабрика выпускала кроме мешков ещё и различные предметы солдатского обмундирования, например, брючные текстильные ремни, сумки для противогазов и др. В один из дней монтажа оборудования дядя получил повестку в военкомат по призыву в армию.  И надо же было такому случиться, что в эту же ночь при установке огромной станины ткацкого станка, а установка оборудования происходила вручную, на него упала станина и переломала ногу, почти полностью её оторвало. Он пролежал в больнице больше полугода, вернулся на фабрику и проработал директором ещё много лет. Бабушка, как я уже отмечал, занималась хозяйством, самое главное её занятие было сходить на базар (Привоз), который был совсем рядом. Я очень любил ходить с бабушкой на Привоз. Базары в то время были особенные, их в Одессе было несколько: Привоз – главный, Алексеевский, Пересыпьский, Староконный, Сенной, Ярморочная площадь. Были ещё несколько маленьких базарчиков – они не в счёт. Привоз – это не сегодняшний упорядоченный, с рядами столов, крытый, под навесом.               
   Продавцы располагали свои товары на самодельных прилавках, на земле даже без подстилок, и большинство на подводах. Арбузы лежали горами прямо на земле. Одесский Привоз славился обилием рыбы в любое время года. Куда девалась одесская рыба после Второй мировой войны?  Ума не приложу. А в то время рыбные ряды тянулись на многие сотни метров. Какой только рыбы не было на прилавках. Морская рыба разных сортов: тюлька (хамса), чирус, скумбрия, камбала, паламида, глоси, иваси, сельдь дунайская. А ещё и пресноводная рыба: карп, щука, лещ, сазан, кефаль и ещё много других названий. Особенно, одесский бычок, такой крупный, как их называли – «сурманы». Торговали, в основном, свежей рыбой, но были и копчёные, солёные, вяленые. Над привозом постоянно стоял запах моря и рыбы. В то время холодильников (тем более, электрических) не было и в помине, охлаждали рыбу, кто мог себе это позволить, льдом, кото-рый развозили по рынку и по дворам на подводах. Ледяные брусы лежали на подводах, покрытые рогожей. За подводами тянулся след тающего льда. Многие мелкие торговцы не имели возможности купить довольно дорогой лёд и торговали свежей рыбой в первую половину дня. К 12 часам дня в летнее время рыба «засыпала», вот-вот начнёт портиться, тогда её продавали за бесценок. Этим пользовались покупатели из бедных семей. На базар за рыбой  хозяйки выходили к 12 часам дня и покупали  рыбу по дешёвке. За целое ведро тюльки можно было уплатить 10-15 копеек. А после 2-3-х часов дня такую рыбу можно было брать даром, потому что её просто выбрасывали на радость жирным базарным котам. Рыбу развозили и по дворам. Каждое утро, особенно во время хода рыбы, к каждому двору подъезжала подвода со свежей рыбой и возчик (балагула), заходя во двор,  кричал:               
   - Свежая рыба, дамочки. Свежая рыба!
   Расскажу о первой жене дяди Фреда. Она из семьи одесских парикмахеров. Отец и мать её были парикмахерами. Фамилия – Резников. Глава семьи – Абрам, был известным в Одессе парикмахером. До войны он работал много лет в парикмахерской на Екатерининской площади, там, где начинается улица Екатерининская. Парикмахерская там была с самых давних одесских лет и до настоящего времени.  В 1905 году он принимал активное участие в демонстрациях против российского правительства.  За что его преследовала полиция и он вместе с семьёй, а в то время у него было уже двое детей, бежал за границу, в Египет. Там он тоже работал парикмахером. Вернулись они в Россию в 1918 году. Сам Абрам Резников владел многими языками, может быть только  разговаривал  на некоторых   из них, но  я был очень удивлён, когда он свободно разговаривал с известным в довоенное время факиром Али Аграном (арабом) на арабском языке. Забегая немного вперёд, расскажу, что после тяжелого ранения на фронте,  я выписался из госпиталя и, для заработка, играл в оркестре цирка города Бишкек (Фрунзе, Киргизия). Однажды я пригласил в цирк Абрама Резникова и был очень удивлён, когда за кулисами увидел своего родственника свободно разговаривающего на арабском языке с факиром. Я его об этом спросил, на что он мне ответил, что когда работал в Одессе в парикмахерской, то должен был вести разговоры с клиентами, а в Одесский порт в то время заходили корабли со всего мира. Многие моряки, особенно, офицерский состав, заходили, как правило, в парикмахерскую, которая была по дороге из порта в город.               
   Его старшая дочь Лина (Блюма), в последствии жена моего дяди, окончила гимназию в Каире и в совершенстве владела французским. В 30-е голодные годы, она работала в иностранном отделе магазина  «Торгсин»  на  Тираспольской  угол Старопортофранковской (Комсомольской), где меняли золото на продукты питания. Она получала хороший паёк, что помогло нам всем выжить в те тяжелые годы. Через несколько лет,  когда закрылся магазин «Торгсин» и стало значительно легче с продуктами, она поступила на работу в Городскую публичную библиотеку в отдел иностранной литературы.
    Но вернёмся снова к моей матери. Так получилось, что она всю жизнь училась. Когда она ещё жила в Ольгополе, то училась в русской гимназии, но закончить не смогла в связи с переездом в Одессу. Несколько лет учёбы в гимназии дали ей богатый багаж знаний. Она знала греческий, латынь. В 20-х годах она работала в библиотеке, просветителем. В то время это была модная профессия для грамотных  людей. Необходимо  было  срочно обучить миллионы людей минимальной грамоте. Появились повсеместно группы ликбеза  (ликвидация безграмотности)  при  библиотеках, многочис-ленных клубах. Там она познакомилась с моим отцом. Они поженились в 1923 году. Так я родился в 1924 году. Отец тоже был просветителем. Об отце позже. В 1928 году мои родители развелись. В то время это проделывалось очень просто и быстро. Как мне потом рассказывала мать, они не сошлись характерами. Отец был поглощён работой, самообразованием. Никакого внимания не обращал на семью.               
   Он мог довольствоваться минимальным питанием, одеждой. Короче, они разошлись. И с тех пор мы жили с мамой вдвоём. Одновременно с работой, мама училась на учительских курсах и после окончания поступила на работу в школу, в младшие классы. Жилья у нас всё не было, жить дальше вместе с бабушкой было тяжело и мать решилась,  по предложению Городского отдела образования,  выехать в районы Одесской области учительствовать, а после и быть инспектором сельских школ. Она научилась ездить верхом на лошади. И в холод,  и в дождь и в распутицу она верхом на лошади объезжала села с инспектированием школ. Работа была не из лёгких. Хорошо помню те годы. Мне было года 4-5. Во время раскулачивания, в нас даже стреляли. Потом долгие годы отметина от кулацкой пули была на железной спинке нашей кровати. В те годы учительствования она преподавала физкультуру, военное дело, русский и украинский языки. Была на все руки мастер. Тяжелые были годы. На лето мать отвозила меня в город к бабушке, а зимой снова привозила в деревню. Мы попеременно жили в нескольких деревнях, помню: Гросулово, Тарасовку, Весёлый Кут (это, правда, была железнодорожная станция по дороге из Одессы в Москву).  Многое я помню из тех лет. С малых лет я научился ездить верхом на лошадях без седла и стремян. Лазил всюду без особого надзора со стороны взрослых. Некому было за мной смотреть. В деревне всё же было что кушать, хотя хлеба часто не было.
   Ели куриные яйца, молоко, молочные продукты. Летом – зелень с огородов. И только в 1932 году мама перевезла меня в Одессу, чтобы я пошел в нормальную городскую школу. В связи с тем, что я хорошо говорил по-украински, мама отдала меня в украинскую школу № 40. Школа находилась на ул. Отрадной, в 4-х кварталах от дома. Ходил в школу, естественно, пешком. Денег на трамвай не давали, да и не надо было. Я прекрасно преодолевал это расстояние пешим ходом. Школа эта была четырехлетка и после четвёртого класса нас распределили по другим школам. Я попал в 57 школу возле Пироговской улицы. Потом, через много лет, после войны, выяснилось, что мой дядя Фред тоже учился в этой школе, но она тогда была гимназией. Из  воспоминаний учёбы в первых классах в памяти осталось моё участие в городском хоре мальчиков, который находился на ул. Ланжероновская (Ласточкина), где впоследствии был краеведческий музей. Моя первая учительница, Татьяна Ивановна, очень поощряла увлечения своих учеников и она нас,  нескольких мальчиков, определила в этот хор. Вместе со мной в хоре пел Женя Дущенко, с которым я дружил. Жил он на ул. Чижикова, 12. Я часто бывал у него дома.  Идя из школы, проходил мимо его дома. Мы часто делали уроки вместе. После войны Женя окончил Одесскую консерваторию и многие годы был дирижером оркестра Одесского театра музыкальной комедии и симфонических оркестров  Одессы и Харькова.
   Летние месяцы в Одессе до моего поступления в школу и,  особенно,  в летние каникулы, проходили весело и наполненные различными увлечениями. Каждое лето возникало какое-то увлечение поголовно всей детворой города. Перечислю их (не в хронологическом порядке):
 1. «Киные» – это собирание кадров кинопленки самых интересных,  в  то  время,  кинокартин. К  нашему удовольствию кинопленка была низкого качества, часто рвалась во время киносеансов и для её склеивания киномеханик отрезал пару кадров с обеих сторон для нормальной склейки и вот эти отходы мы собирали. Вырезали отдельные кадры и хранили их в бумажных конвертиках. Самыми дорогими были кадры, которые можно было узнать – из какой картины они взяты. Самые-самые были, так называемые, «знатные» из кинофильма «Чапаев», «Веселые ребята» и многие другие. «Киными» обменивались, на них играли в различные игры: «об стеночку», когда каждый из играющих бил монеткой об стенку, так чтобы твоя монетка легла рядом (или на расстоянии растопыренных пальцев) с монеткой противника; «на спяди», когда играющий бросает монетку от определенной линии, а противник с этого же места бросает свою монетку, чтобы она легла рядом  (или на расстоянии растопыренных пальцев), «в пожара», когда устанавливались монетки столбиком орлом вниз решкой вверх и по очереди каждый бил по монетам, чтобы она перевернулась на орла. В других городах (как я узнал через много лет) эта игра называлась «орлянка». Перевернувшаяся монета доставалась тому, кто удачно ударял по монетке битой (обычно биту выбирали из самых крупных монет). Самыми лучшими битами были медные пятаки царской чеканки.      
   2. Собирание фантиков (обёртки) от конфет. Ими обмени-вались или играли на них об стеночку или на спяди.  Еще играли с ними в «стукалки». Клали такой,  сложенный как на конфете, фантик на ладонь и «стукали» пальцами о край стола или ступеньки (обычно деревянные). Выигрывал тот, чей фантик накрывал, посланный первым играющим.          
   3. Игра в «кремушки». Для игры нужны были пять камешков, лучше  всего  из  мрамор а кубики  размером  в 1см. д
этого выискивали  куски  мрамора,  распиливали  или раска-
лывали и потом шлифовали о гранитные камни, пока не становились ровные кубики. Если   не  было кубиков, то вы-
бирали морские камушки одинаковой величины. Играли так: в правой руке камешки подбрасывали немного вверх, переворачивали кисть руки ладонью вниз и пытались сделать так, чтобы камешки попали на наружную часть руки. Сколько камешков удерживалось на руке, столько и конов можно было проделать с камушками.  А было этих конов множество. 1-й кон (одиночки) – все пять камушков рассыпают по площадке (играли, в основном, на площадках между этажами),  один берут в руку, подбрасывают вверх и пока он находится в воздухе, нужно схватить один из четырёх камушков в руку и словить подброшенный камешек. Затем,  держа этот камушек в руке, подбрасывают один в воздух и схватывают второй, лежащий на площадке камешек и ловят падающий камешек. Теперь в руке три камешка. И так собирают все четыре в одну руку.
  2-й кон (двойки) – так же подбрасывают один, держа в руке четыре, рассыпают их по площадке и собирают по два сразу.
   3-й кон (тройка) – собирают вначале сразу три + один.
   4-й кон (куба) – собирают сразу все четыре, рассыпанные по площадке.
   Самым трудным было хорошо рассыпать камушки, что бы удобно было их собирать.
   5-й кон (загонялки) – левой рукой ставили ворота на площадке из большого и среднего пальцев (указательный палец располагается сверху на среднем пальце). Правой рукой рассыпают камешки по площадке,  берут один в руку, подбрасывают вверх и пока он находится в воздухе правой рукой  загоняют  один  из лежащих  камешков в ворота. Так гоняют все четыре камушка последовательно один за другим.
   6-й кон (загонялки) – тоже, но загоняют по два сразу.
   7-й кон (загонялки) – тоже, но сначала сразу три потом оставшийся один.
   8-й кон (загонялки) – тоже, но сразу все четыре.
   9 – 12-й коны – тоже, что и 1 – 4, но каждый следующий кон по заказу. Играющий партнер заказывает, какой камешек (или несколько сразу) нужно взять.
   13-16-й коны (загонялки) – тоже, что и 5 – 8, но с заказом.
   Потом были еще много разных дополнительных  конов.  Например, «обратные загонялки», когда загонять в ворота
нужно по тем же правилам, только за воротами, но загонять вперед ворот.
   Если играло несколько игроков, то очередность вступления в игру разыгрывалась так: каждый подбрасывал в воздух все пять камешков и ловил их на перевернутую кисть. Кто больше камешков удерживал на кисти, тот и играл по очереди.  Если два и больше игроков набирали одинаковое количество очков, то играли по пять и больше раз,  суммируя очки, до тех пор пока кто-то не выходил вперед. Довольно подробно описал игру в кремушки, чтобы, по возможности,  она не потерялась совсем. Может кто-то когда-нибудь возродит эту очень интересную и,  развивающую  многие хорошие качества играющих,  игру.
   4. Более простая, но очень увлекательная игра – погонялки. Для этого нужно было две вещи: колесо и погонялку. Колесо, диаметром 50-60 см (лучше всего из дерева без заметных стыков), доставали из венских стульев, очень модных в то время. В каждом доме один-два стула были без кольца ниже сидения для устойчивости. Дети в семье их отвинчивали и использовали для игры. Погонялку делали из проволоки, диаметром 3-5 мм.               
   Делали  под  свой  рост, один конец загибали для ручки,  другой – крючком, чтобы охватывал колесо. Колеса гоняли только мальчики по улицам и переулкам кампаниями в три-пять человек. Часто гоняли по всему городу два-три часа без перерыва.  Хорошие были упражнения.
   5. Скакалки. Считается,  что это игра только для девочек, но в наше время многие мальчики увлеченно играли в скакалки и добивались значительно больших результатов, чем девочки.
   6. Запускание змей. Поголовное увлечение было по запуску самодельных змей. Делали  самые разные конструкции, от простейших из простой бумаги, до сложнейших – из тонкой материи. Очень большое участие в запуске змей принимали подростки и даже взрослые мужчины. Увлекательное было занятие.
   7. И ещё было увлекательное занятие, пожалуй, ежегодное – швайки или, как называли в других городах, ножички. Самые лучшие швайки мы делали из трехгранных напильников, затачивали один конец и бросали их в землю, так чтобы швайка вонзалась в рыхлую землю. Приемов бросания было несколько, от простейшего – до сложных приемов, бросание наоборот, с двумя и больше оборотами и т. д.      
  8. «Цурки-гилки». Это игра заключалась в следующем: Из дерева выстругивалась «цурка» - деревянный брусок (лучше прямоугольной формы), толщиной 2-3 см, заостренный с двух концов и «гилка» (палка - по-украински), это плоская деревяшка, шириной 4-5 см и толщиной 1-2 см, длина выбиралась соответственно возрасту играющих. У каждого пацана были свои цурки и гилки. Игра заключалась в следующем: на земле (обычно на поляне или на открытой местности) рисовали круг, диаметром 1 метр, устанавливали цурку на землю и били гилкой. Она подлетала вверх и нужно были  гилкой попасть  в нее и сильно ударить, чтобы она залетела как можно дальше. Второй играющий бежал за цуркой и бросал ее, стараясь попасть в круг. Если  он  не по-
падал в круг, то бьющий снова ударом по цурке загонял второго игрока еще дальше. Так могли хорошие игроки загонять другого играющего на большие расстояния. Если второй игрок попадал цуркой в круг, то они менялись местами. Эта игра чем-то напоминает сегодняшний гольф, в перемешку с бейсболом в несколько упрощенном виде.
   9. «Маялки». Очень увлекательная игра.  В небольшой мешочек (обычно из старого носка) насыпался песок или горох и его подбивали внутренней стороной стопы. Он подлетал в верх. За это время должен был успеть опустить ногу на землю и снова подбить мешочек. И так до тех пор, пока не упадет мешочек на землю. Хорошие игроки ухитрялись подбивать до 100 и более раз. Играли на «киные», фантики от конфет или просто на шалабаны (щелчки по лбу). Такая же игра, но с ударом по мешочку на 10-15 раз и более (по договоренности), так сильно, чтобы мешочек улетел подальше. Второй играющий должен был побежать за ним, принести его первому играющему. Эта игра называлась «Катаржан».
   Но самое большое увлечение одесской детворы было море. Начинали купаться в море с конца июня, когда начинались школьные каникулы. Море от нашего дома находилось в нескольких кварталах. Ходили, в основном, в Отраду. В те времена культурных пляжей в Одессе было мало: Ланжерон, Аркадия, 16 станция Большого Фонтана, Лузановка. Остальные пляжи были «дикими», не оборудованными. Песок, камни. Камни на берегу, камни в море, как их называли «скалки», с которых мы прыгали в воду. Многие скалки были покрыты морской тиной и бывало очень трудно взбираться на них, чтобы прыгать в воду, они были очень скользкими. Ходили  на  пляж целыми семьями по воскресеньям. Собирались на море ещё с субботы, жарили котлеты, готовили примус, наполненный керосином для жарки рыбы, закупали помидоры, зелёный лук, буханку хлеба, свежие огурцы, варили куриные яйца вкрутую, запасались солью, тарелками, кружками, бутылками пива, лимонада, палками и простынями для навеса от солнца и ещё всякой всячиной.
   Нагруженными, направлялась семейная  кавалькада на целый день на море. Выходили рано утром, часов в 6 утра, а приходили с пляжа часов в 9 вечера, уставшие от моря, солнца и еды на свежем воздухе. Но лучше было в будние дни ходить на море детской гурьбой, человек по 10-12. Брали с собой пару буханок ситного хлеба, большой пучок зелёного лука и мешочек соли. Рыбу доставали на месте из моря. Особенно бычка – сурмана с большой головой и оскалом зубов. Охотились на бычка без удочки и наживы. Ныряли под скалки, выискивали норки, из которых выглядывали огромные глаза бычка и открытая пасть с острыми зубами. Совали в эту пасть палец, бычок хватал за палец и нужно было быстро выдергивать бычка из норки и всплывать на поверхность, выбрасывая его на берег. Иногда бычок кусался довольно сильно. Потом разводили костёр из сушняка, который выбрасывало море на берег или собирали прошлогодние высохшие кустарники, чаще всего «перекати поле». Насаживали бычка на палку и жарили на костре. Ели с солью, зелёным луком и хлебом. Еда божественная. К концу лета все мальчишки  загорали до иссиня-черного цвета. Никто тогда не думал о раке кожи или еще о каких-то других болячках. Их просто не было. Почему?..
   Так проходили летние месяцы. В 1937 году маме дали в школе № 7 на Манежной 36,  где она работала учительницей истории, а потом и завучем школы, комнату в глубоком подвале, переоборудованной  из  угольного склада. Комнат
метров 15 имела посредине плиту и одно окно, выходившее во  двор  школы  на  большой глубине, так что верхний край
окна приходился на уровне земли. Окно выходило в колодец, огороженный металлической оградой, на которой всегда сидели школьники и из окна были видны их мягкие места.  В эту квартиру вела лестница вниз и рядом с нашей дверью были еще несколько дверей в угольные сараи. В коридоре, а иногда и в нашей комнате, бегали здоровенные крысы. Я вёл с ними беспощадную борьбу. Мама до смерти боялась крыс и мышей, а я обращался с ними, как с  бандитами и уничтожал их безжалостно. Вот так мы жили целых три года. Зато имели самостоятельную комнату. Мама много работала, по две смены, чтобы хоть немного заработать, а зарплата учителя была грошовой. А вечером она училась. Всю жизнь она училась по вечерам.   В 20-е годы на курсах воспитателей, потом в педучилище, в 40-е – в пединституте и только в 1943 году она окончила пединститут уже в эвакуации, в г. Бишкек (Фрунзе), в Киргизии. В 1940 году мамина школа дала нам освободившуюся квартиру на первом этаже школьного двора.
  Это была коммунальная квартира, но у нас было две большие комнаты с огромным окном на улицу. Окно было высотой в два метра. Солнечный свет заливал квартиру почти весь день.  Но жить в этой квартире нам пришлось не долго. Вскоре началась война. Когда мы переехали в 1937 году в комнату в подвале, мама отдала меня в близлежащую украинскую школу № 102 на Староинститутской, 13 (Дидрихсона), напротив Строительного института. В начале войны и до оккупации Одессы румыно-немецкими войсками, в этом здании находился штаб Приморской армии, а после войны там размещалось Высшее мореходное училище. 102 школа была уникальной школой. Директором  школы  был Гаузенберг, к сожалению не помню его имени и отчества. В школе был замечательный коллектив учителей, работали различные кружки, которыми руководили опытные специалисты: театральный, хоровой, оркестр струнных инструментов и, наконец, духовой оркестр. В те годы наша школа была единственной в Одессе, в которой активно работал духовой оркестр. Руководителем духового оркестра был замечательный и опытный человек, Анатолий Константинович Крыловский. Он был профессиональным музыкантом, играл в молодые годы на баритоне. Воспитывался он с юных лет в оркестрах ещё царской армии. Вместе с оркестром он попал в Первую мировую войну в плен к австрийцам и в плену более двух лет руководил духовым оркестром, собранным из российских военнопленных.         
   В 30-е годы он руководил духовым оркестром Одесского пехотного училища. В ле тние месяцы он со своим оркес-тром играл на Приморском бульваре (в то время -  бульвар Фельдмана),  как тогда говорили, музыкальный сезон.
   Оркестр исполнял серьезные музыкальные произведения: увертюры к операм и балетам, большие произведения, написанные специально для духовых оркестров (Оффенбаха, Зуппе и др. ). У Крыловского была большая музыкальная библиотека для духовых оркестров. Я часто бывал у него дома. Он жил рядом со школой и я очень любил слушать его рассказы о музыкальной жизни прошлых лет.  Гаузенберг пригласил Крыловского к нам в школу организовать духовой оркестр, закупили духовые инструменты, объявили набор в оркестр и я вместе с другими ребятами 6-7-х классов пришли поступать в оркестр.
   Отбор был очень строгим, требовался хороший музыкальный слух, чувство ритма. Я сразу был зачислен в группу для обучения. Всё начиналось с нуля. Никто из нас прежде не умел играть ни на одном из инструментов.
   У Крыловского  был  интересный   подход к начинающим ученикам. На первом же занятии он нам показал барабанные палочки и велел каждому из нас вырезать из дерева такие же палочки и дома тренироваться отбивать разные ритмы. С первого же занятия он начал нас учить нотной грамоте, потом и гармонии. Через одно два занятия он раздал нам мундштуки, такие приспособления, в которые дуют в духовые инструменты. Каждому достался мундштук по росту и физической силе. Я был один из самых  маленьких  и мне достался мундштук от альта, кому от баса, кому от трубы и т. д. Дули мы в эти мундштуки несколько  дней, изводя домочадцев своим писком. Благо, мамы дома днём почти никогда не было. Потом раздали инструменты и начались настоящие занятия группами инструментов и целым оркестром. Дули гаммы, а потом и начали разучивать некоторые вещи. Начали с Гимна Советского Союза (Интернационала), простенького вальса («На катке»), краковяка, туша и незамысловатого танго. С таким репертуаром мы уже через два месяца выступили на школьном торжественном вечере, посвященном Дню Октябрьской революции. В школьном зале, набитом до отказа, был ошеломляющий успех. Для всех это было полной неожиданностью, все хлопали стоя после исполнения каждой вещи. Мы бесконечно повторяли один и тот же репертуар. Успех был грандиозный. Мы были на седьмом небе. Нас все поздравляли с успехом. И с этого момента началось наше триумфальное шествие по залам и площадям Одессы. Наш репертуар быстро пополнялся, мы с великим удовольствием ходили на занятия духового оркестра. В первый же летний отпуск дирекция школы наградила весь оркестр бесплатными путевками в пионерский лагерь, принадлежавший нашей школе. Вот ещё один пример уникальности школы № 102. Единственная в городе школа, которая имела собственный пионерский лагерь в Люстдорфе (ныне  Черноморка). Мы  всем оркестром вместе с инструментами поехали в лагерь. Играли на всех вечерах в нашем и соседних лагерях на открытии, закрытии и прочих мероприятиях. Каждое утро мы впереди всего лагеря с оркестром под громкие звуки марша шли на море купаться. Весь Люстдорф выходил смотреть, как это лагерь 102-й школы идет на пляж. За нашу игру в других лагерях, как видно, начальство пионерлагеря получало деньги и нам уже от лагерного начальства добавили бесплатно следующие два сезона в лагере.
Вместе с инструментами поехали в лагерь. Играли на всех вечерах в нашем и соседних лагерях на открытии, закрытии и прочих мероприятиях. Каждое утро мы впереди всего лагеря с оркестром под громкие звуки марша шли на море купаться. Весь Люстдорф выходил смотреть, как это лагерь 102-й школы идет на пляж. За нашу игру в других лагерях, как видно, начальство пионерлагеря получало деньги и нам уже от лагерного начальства добавили бесплатно следующие два сезона в лагере.
   Для мамы это было большим подспорьем. Не было заботы о моем летнем отдыхе. После каждой игры в других школах или на районных мероприятиях нас угощали пирожными, ситро, конфетами. Мы были счастливы. Я вообще очень любил музыку. Дома не было никакой возможности учить меня музыке. Еще живя на Чижикова, услышав звуки духового оркестра, мог ходить за ним, слушая музыку, многие кварталы, уходя далеко от дома. А тут я сам играю на альту. Инструменты мы брали с собой домой, разучивать новые вещи. Дома я часами дул в альт, подбирая различные мелодии. Вместе со мной в оркестре играли (кого запомнил) Шура Пуговский (играл на баритоне), Толя Мельничук (бас), Толя Вукович (альт), Изя Милькис (альт). С Изей Милькисом я дружил. Вместе с ним и его сестрой Лидой, которая тоже училась с нами в одном классе,  готовили уроки у них дома. Он потом через 50 лет нашёл меня в Израиле. Но это потом.
   В 1940-м году наш руководитель Крыловский был пригла- шен в Одесскую артиллерийскую спецшколу № 16 капель-мейстером. Он начинал там организовывать оркестр с нуля, а когда спецшкола выехала в военный лагерь на всё лето, он пригласил нескольких ребят из нашего школьного оркестра поддержать его с  новым оркестром. 
   И мы, как опытные духовики, пошли  в  лагерь  спецшколы, который  находился в семи километрах от Одессы возле села Фонтанка, на берегу моря. Лагерь  был  построен  по  всем  правилам тогдашнего
военного распорядка. Все жили в палатках, столовая на весь состав школы, порядка 700 человек, находилась под навесом.  Нам выдали летнюю форму и мы чувствовали себя военными. Время в летнем лагере проходило очень хорошо и весело. Утром выстраивалась вся школа повзводно и по-батарейно на утреннюю поверку. Мы играли марши, под которые все расходились строем на занятия: по тактике, уставам, огневой подготовке, строевым занятиям, а мы, всем оркестром, шли на море и проводили там время до самого обеда. Несколько оркестрантов из нас каждый день назначались дежурными сигналистами. В обязанность сигналиста входило подавать сигналы на фанфаре на подъем, построение, начало урока, окончание урока, сигнал на обед. Все сигналы мы исполняли по кавалерийскому уставу. Характерно, что потом, в артиллерийском училище, я видел, как кавалерийские лошади не первого года службы, выполняют сами сигналы, шагом, рысью, галопом, поворот направо, налево и т. д. Вечером на построении мы оркестром играли «вечернюю зарю», вперед выходил фанфарист и играл очень красивую мелодию. После этого под марш все расходились повзводно по палаткам ко сну. Начальник спецшколы, подполковник Романов, пригласил нас - оркестрантов поступить в спецшколу. После долгих домашних разговоров, я подал документы в спецшколу. Для моей мамы это было очень важно. Во-первых, она поощряла мои занятия спортом, к тому же, мы нуждались в материальной поддержке при её очень небольшой зарплате учителя. А в спецшколе давали зимнюю, летнюю и выходную форму. Одевали нас-спецшкольников (или просто – спецов) очень красиво. Только перечислю: длинная шинель с  «золотыми» пуговицами и петлицами, на которых был знак артиллерии и  номера  спецшколы, шапка - буденовка,   китель,   синие  шерстяные брюки с красными лампасами по бокам, ботинки, широкий кожаный ремень с медной пряжкой и звездой на ней, зимние шерстяные перчатки,  летняя белая гимнастерка с петлицами и галунами с номером спецшколы (№16) на них, летние синие брюки, гимнастерка хаки, пилотка, летняя и весенне-осенняя,  рабочая роба для лагерного сбора.  И все это шилось по росту и размеру каждого учащегося, и выдавалось ежегодно бесплатно, а некоторые вещи выдавались  и по два раза в год. Летом кормили в лагере тоже бесплатно. Командирами взводов зимой были наши классные руководители. Даже женщины, которые тоже носили военную форму, а летом нами командовали лейтенанты из Одесского артиллерийского училища. Меня зачислили в шестой взвод второй батареи. Каждая батарея состояла из шести взводов, в каждом взводе по 40 человек. Первая батарея – равносильно 10-му классу обще образовательной школы, вторая – 9-му, третья – 8-му классу. Первые четыре взвода каждой батареи были с немецким языком преподавания, как иностранный язык, один взвод был с французским, один взвод с английским (в зависимости от того, какой язык преподавался в школах, из которых приходили учащиеся после 7-го класса).
   Дежурный сигналист, а я был одним из них, должен был приходить  в  школу  за полчаса до начала занятий, подавать
сигналы на построение всей школы в большом дворе школы, которая находилась на улице Чичерина, 1 (Успенская), где до революции находилась Третья гимназия,  потом сигналить на начало и конец каждого урока. В спецшколе                оркестр  играл на всех торжественных построениях, шли на парад под оркестр по случаю 1-го мая и 7-го ноября. Иногда вся школа ходила под оркестр по улицам города. Это было
захватывающее зрелище. По воскресеньям,  в  школьном зале проводились танцы, приглашались девушки из сосед-них школ. Учились танцевать по приказу маршала Ворошилова, после того, как он, побывав с визитом в Турции, не смог танцевать по приглашению высокопоставленной особы и был посрамлен перед турецкими правителями. По Красной Армии был отдан приказ обучать всех командиров современным танцам. Здание школы представляло из себя прекрасное сооружение, построенное ещё при царизме. Там до революции была городская гимназия №3. Большие классные комнаты с высокими потолками, огромный актовый зал с паркетным полом, широкие коридоры с мраморным полом и широкими мраморными лестницами. При школе был большой двор, окруженный высоким кирпичным забором. Во дворе проходили построения всей школы, занятия строевой и физической подготовкой, были установлены турники, брусья для всесторонней подготовки будущих командиров Красной Армии. В связи с поступлением в спецшколу со мной произошёл интересный случай. Директор 102-й школы узнал, что я собираюсь уходить из школы и поступить в спецшколу. Он постарался сделать всё возможное и невозможное, чтобы помешать мне сделать этот переход. Он у нас преподавал биологию. Последний экзамен был биология. Практически ничего не спрашивая на экзамене, директор поставил мне двойку и выставил переводную отметку  тоже двойку. С такой отметкой меня конечно не приняли бы в спецшколу. Но дело в том, что все четыре четверти в году у меня были пятерки по биологии и годовая оценка тоже была пять. Когда мама узнала про такое безобразие, она немедленно пошла в Районо и потребовала разобраться с этим незаконным делом.               
 
   Инспектор Районо на следующий же день пришёл в школу, но ни директора ни кого-либо из начальства в школе уже не было, начались школьные каникулы. Настойчивый инспектор потребовал немедленно привести в школу завхоза, у которого были ключи от шкафа, в котором хранились экзаменационные ведомости. Инспектор Районо не мог оспаривать результаты экзаменов, хотя это было шито белыми нитками, но своей властью изменил переводную оценку с двойки на тройку. Вообще, с тройками не принимали в спецшколу, туда был большой конкурс и строгий отбор, но для меня сделали исключение и приняли в спецшколу.
   Перед тем, как начать рассказ о начале Отечественной войны  и моём в ней участии, расскажу то немногое, что помню о моём отце, его братьях и сестрах.
   Мой отец, Семён Ефимович Карп, родился в Херсоне в 1904 году в большой еврейской семье, в которой было шестеро детей, четверо сыновей и две дочери. Его отец работал грузчиком в порту, теперь бы назвали – докером,  а мать занималась домом. После гражданской войны семья пере-  ехала в Одессу. Все дети получили высшее образование только благодаря своей собственной настойчивости и самообразованию. Старший – Самуил, стал финансистом, погиб, как начальник финчасти дивизии в апреле 1944 года после освобождения Одессы вблизи  села Чабанки при странных обстоятельствах. Его единственный сын – Изя, окончил военное училище, получил звание лейтенанта и погиб на фронте, его жена умерла в эвакуации. За Самуилом была сестра Тяба, она стала микробиологом. Прошла всю войну в звании капитана медицинской  службы, работая в санитар-ных частях армии, её муж, профессор-ортопед Михаил Мостковой, был начальником военного госпиталя, прошел также всю войну на фронте. Их дочь – Лена Мостковая, после войны стала микробиологом.

   Следующим был мой отец. О нём позже. Дальше шёл Исаак Карп,  инженер-конструктор, прошел фронт и после войны работал начальником конструкторского бюро Одесского  пароходства,  его  дочь, Лена Карп   жила  в  Одессе, потом в Херсоне и работала врачом-венерологом. Сейчас живет с семьей в Израиле. Затем, Ида Карп – врач-лаборант. Прошла всю войну на фронте в санитарных частях армии. Ее дочь, Ольга с семьей живет в Израиле.   Младший брат семьи Карпов – Михаил, о нём я мало чего знаю.         
   Мой отец в 16-летнем возрасте отправился на фронт гражданской войны, чтобы посмотреть, что это такое. На фронте под Херсоном был тяжело ранен пулей в горло на- вылет. Чудом остался в живых и после окончания граждан-ской войны экстерном закончил школу, получил аттестат зрелости и поступил в Одесский институт народного хозяй-ства. Проучился почти четыре года, должен был уже сда-вать госэкзамены, но заинтересовался природой передачи радиоволн и, бросив институт народного хозяйства, посту-пил в только что образованный институт связи, на основе электрического факультета Новороссийского Университета. В 1934 году окончил этот институт, некоторое время проработал в лабораториях  института и уехал работать под Москву в г. Александров на вновь построенный радиозавод. Продвинулся там до старшего инженера-конструктора, принимал непосредственное участие в разработке первого в СССР супергетеродинного радиоприемника СВД-9. По неизвестной мне причине, уехал из Александрова в Новосибирск и преподавал там в техникуме связи радиотехнику. В 1940 году переезжает с семьей  в Одессу и работает на Одесском судостроительном заводе инженером конс-труктором по электроавтоматическому оборудованию кораблей. В это же время заочно обучается в Одесском университете на математическом факультете  и  самостоятельно совершенствуется в английском языке. Вплоть до того, что пишет научные статьи по английской грамматике. В его семье родилось двое детей, старший Юлий, 1928 года рождения  и младшая – Нелли, 1937 года рождения. Юлий пошел по стопам отца,  стал инженером по радиоэлектронике, изобретателем и разработчиком теории и практики внеинвазивного воздействия на органические объекты. Он работал много лет в Риге, потом переехал в Ленинград, продолжая работать над созданием оригинальных приборов, получив на них патенты. За годы активной работы с приборами и людьми, приобрел или развил в себе способности экстрасенса. Нелли получила высшее образование по специальности инженер-технолог текстильной промышленности, с мужем, Владимиром Именитовым, тоже инженером текстильной промышленности, жили  и работали в Санкт-Петербурге. Сейчас живут в Германии.   
   В первые дни войны отец мобилизован в армию и, как человек с высшим образованием, получил звание инженер-капитана, участвовал в обороне Одессы, ушел вместе воинскими частями из Одессы в Севастополь, участвовал в обороне Севастополя, перед сдачей Севастополя переведен в Новороссийск. В 1943 году его направили на север, в район Грязной Губы (ныне Североморск) на базу военных кораблей. Его назначили начальником группы по приемке радиоаппаратуры, поставляемой Англией и  США северным мор-
ским путем. Он часто бывал на кораблях союзников, стоявших в северных портах СССР. Свободно общался с моряками Англии и США на английском языке. Группа под его руководством занималась переводом английской доку-ментации на русский язык. Знание английского языка и общение с иностранными моряками сыграло с ним злую шутку. После окончания войны в звании инженер-капитана 3-го ранга его направили в Ригу на военно-морскую базу ВМФ.
 
   В конце 1946 года его арестовали как английского шпиона, без суда и следствия его отправили на шахту простым электриком на семь лет. И только в 1954 году, после смерти Сталина, его выпустили  из лагеря, и он поселился в г. Александрове под Москвой, где снова, как и в 30-е годы,  начал работать на местном радиозаводе технологом. В конце 50-х годов заболел раком горла, прошел тяжелую операцию и скончался в 1961 году от инфаркта миокарда в возрасте 57 лет. Сидя на каторге в лагере, написал труд по физике Земли и новый взгляд на многие фундаментальные основы современной науки. Он подал через лагерное начальство свой доклад в Академию Наук СССР,  но не нашел никакого отклика. Мой отец был уникальным и целеустремленным человеком, хотя и с некоторыми странностями. Он был весь в мыслях о мироздании. Хотел докопаться до самой сути, до истины. Его никогда не удовлетворяли выводы и постулаты даже самых авторитетных ученых, он хотел только сам удостовериться в правильности научного направления.
   Итак, 22 июня 1941 года. Начало самой страшной и кровопролитной войны в истории человечества. Гитлер напал на СССР. Как пели в те годы в одной из популярных песен:               
                22 июня, ровно в четыре час
                Киев бомбили, нам объявили,
                Что началася война. 
   Это было воскресенье, мы - спецшкольники готовились к выходу в летние лагеря. На утро 23 июня был объявлен общий сбор в школе для построения и марш-броска в лагерь на Фонтанке в 7 километрах от Одессы в сторону Лузанов-ки. Последний день перед выходом в летний лагерь на всё лето, мы, несколько ребят-друзей одноклассников из спецшколы, ранним утром поехали на пляж в Аркадию. Было  прекрасное солнечное теплое утро.  Накупались вдоволь и к 12 часам дня возвращались домой, чтобы подготовиться к лагерному сбору. Ехали трамваем №17 из Аркадии в город и вдруг, возле железнодорожного вокзала трамвай остановился из-за того, что на привокзальной площади скопилась огромная толпа. Все чего-то напряженно ожидали. Оказалось, что перед этим по радио сообщили, что ровно в 12 часов дня по радио выступит министр иностранных дел СССР Вячеслав Михайлович Молотов с экстренным сообщением. На привокзальной площади висели на столбах огромные громкоговорители, и тут мы узнали от Молотова, что гитлеровские войска вероломно напали на СССР по всей границе от Балтийского моря до Чёрного моря. Мы сразу же, не раздумывая, направились в спецшколу, там уже были почти все преподаватели,  начальство и многие спецшкольники. Начальник школы, подполковник Романов, выстроил всех во дворе школы, произнес короткую речь и сразу распределил обязанности между всеми. Кто в наряд, кто на дежурство по школе и вокруг неё. Всё было организованно четко и быстро. Мы сразу почувствовали военный порядок. Подполковник Романов, кадровый военный, ещё в гражданскую войну был командиром артиллерийской площадки на бронепоезде у Железняка. Он имел хорошую военную подготовку и к тому же, очень любил детей,  а мы были, по сути, еще дети, хотя считали себя совершенно взрослыми. В школе «спецы» называли его «батя».
   Все ребята, жившие в городе, ночевали по домам, а живущие в отдаленных районах города и пригородах Одессы, расположились в школьном спортивном зале на матрацах. Им готовили еду прямо в школе. В одно из моих дежурств по школе я был свидетелем бомбежки, когда в наш школьный двор и в сторожку попали зажигательные бомбы. Как мы их обезвреживали. Получали первый боевой опыт. К тому же я бегал на многие пожары городских  домов помогать тушить пожары. Хорошо помню огромный пожар на Пушкинской угол Малой Арнаутской. Там горели склады на фабрике по производству красок. Ещё помню грандиозный пожар на Земской угол Большой Арнаутской. Горел 5-тиэтажный жилой дом. Мы помогали жильцам, особенно пожилым и детям, выходить из горящего дома. Так продолжалась наша жизнь в Одессе  до последних дней июля. 25 июля моя мама вместе с Джутовой фабрикой, директором эвакуации которой был мой дядя, мамин брат, Фред Блузман, эвакуировались из Одессы с самым ценным оборудованием фабрики и специалистами на пароходе по морю. Я проводил Маму на самый пароход. Мама до последней минуты умоляла меня ехать вместе с ними в эвакуацию,  но я и не помышлял дезертировать из школы. Я оставался один в городе. К тому времени было уже известно, что наша спецшкола эвакуируется в полном составе, правда, не было известно, когда именно. Подполковник Романов добился у командования Одесским военным округом плановой эвакуации школы вместе с оборудованием.  Ему поручили командовать выездом не только нашей артиллерийской спецшколы, но и еще двух спецшкол, военно-морской и военно-воздушной. И вот,  почти 1800 гавриков в возрасте 15-17 лет заполнили длиннющий железнодорожный состав. Посадка шла организованно, повзводно, по заранее намеченному плану. Погрузили школьное оборудование. На платформах были наши четыре орудия, хотя и учебные и старого образца, а так же множество стрелкового оружия, тоже учебного. Погрузили огромные запасы продовольствия. Целые вагоны загружались тушонкой, колбасами, огромными кругами сыра, хлеба, муки, сахара и другой всякой всячины. Начальник школы добился, что нас начали называть курсантами и выдали полный военный паек на каждого. Посадка в вагоны шла на станции Одесса-товарная.
 
   До  станции через весь город наша школа шла под звуки марша нашего оркестра, в котором я к тому времени играл на  трубе. Наш капельмейстер, Крыловский не поехал с нами, он остался в Одессе. Его единственный сын был на фронте под Одессой и он всё ждал его. Сын погиб под Одессой. Это я узнал уже после войны. От горя жена Крыловского умерла, а он спился и вскоре после войны умер. Музвзвод поместили в отдельном вагоне. С нами были наши инструменты. В отсутствии капельмейстера взводом командовал наш товарищ, первый трубач, старше меня на год, Вася Дитяткин, а я был помкомвзвода по музыкальной части. Первое настоящее боевой крещение мы получили возле станции Пятихатки. Наш состав одним из последних прорвался из окружения,  в которое попала Одесса. Мы выехали из Одессы 28 июля, а с 5  августа Одесса попала в окружение. Поезд бомбили немцы сверх ожесточенно, бомбы ложились рядом и мы, выбежав из вагонов, прятались в поле, в редких кустарниках вдали от железнодорожного полотна. К счастью никто не пострадал, но страха нагнали на нас. Поезд благополучно прибыл в Ворошиловград (Луганск). Там нас расформировали. Наша спецшкола отправилась этим же составом на станцию Успенка, в 25 км западнее Ворошиловграда. Военно-морская спецшкола была отправлена в Баку, а военно-воздушная – на Урал, в Сухой Лог. В Успенке мы расположились на территории Зооветеринарного училища. Хорошее обширное здание с массой пристроек, окруженное высоким кирпичным забором. Мы сразу же приступили к занятиям по военной подготовке, организовали постоянное дежурство и патрулирование внутри и вокруг школы. Из числа наиболее активных учащихся или, как нас начали называть, курсантов, создали работников штаба, продовольственной команды, складских работников. Жизнь шла организованно и в полном  порядке  с  расписанием. Сильным ударом для всех нас было сообщение, что несколько ребят-курсантов, убежали из школы, направились в осажденную Одессу на её защиту.
   Дошли до города все, но не все остались живы. К сентябрю 1941 года фронт подходил близко к Ворошиловграду и поступила команда уходить на Восток. Транспорта не было. Поезда не ходили. Романов выстроил школу на плацу, рассказал о создавшемся положении и предложил курсантам самостоятельно пробираться в Сталинград. Для того, чтобы вывести хоть какое оборудование школы, начальник выбрал нескольких рослых ребят из числа спецшкольников, выдал им учебные винтовки-трехлинейки и направил на дорогу, по которой убегали на Восток жители многих городов и деревень. Кто на подводах, кто на автомашинах, кто пешком. Патруль останавливал грузовые автомашины и проверял документы, если документов не было, то машину конфисковали вместе с пассажирами и водителем на основании приказа военного коменданта (какого, никто не знал). Машина шла в распоряжение командования школы.  На них грузили пушки, стрелковое оружие и прочие вещи, принадлежащие школе (в том числе и музыкальные инструменты). Мы же отправились пешим ходом. Собирались группами по три-пять человек. Так легче было ориентироваться на местности и не обременять себя большими группами. Перед выходом каждому из нас выдали продукты. Выдавали без нормы, сколько кто мог с собой унести. Давали сухари, коровье масло, сухую колбасу, сахар. Мы приспособили под продукты чехлы от музыкальных инструментов. Шутили, что меньше всего доставалось трубачам, а больше всего басистам. У них чехлы были самими большими. Но все равно, унести много продуктов пешком было очень трудно, что набрали с собой. Поэтому делали каждый раз привалы и поедали, что не могли унести. Так добрались до ближайшей железнодорожной станции.  Пусто, никого нет, все работники станции разбежались. Мы посидели, посидели и решили уходить на Восток пешком. Но вдруг вдали показался дым паровоза и к станции  подошел состав с открытыми платформами, на которых были установлены тяжелые орудия, калибра 203 мм, артиллерии Главного Командования.               
   Это был подарок с неба. Мы быстро взобрались на платформы, а были мы в артиллерийской форме и сразу выступили, как охрана орудий. Так мы благополучно добрались до станции Луганск. Дальше поезд шел на север, под Москву, нам было не по пути. Мы должны были все собраться в Сталинграде, а это прямо на Восток. Из нашей группы выделили трёх рослых парней и отправили к военному коменданту станции. Они выдали себя за курсантов спецшколы по подготовке разведчиков – одесская находчивость, если ещё принять во внимание, что 60% «спецов» были еврейскими мальчиками. Нас посадили в вагон пассажирского поезда и мы быстро добрались  до Сталинграда. Куда  идти, где наше начальство школы, куда податься? И мы пошли к военному коменданту города. Его быстро нашли. Но там было столпотворение. Масса военных, стоял гул и ничего нельзя было добиться. Место для ночлега нам не досталось. И мы, трое спецов, пошли просто в город. Вечерело. Надвигалась ночь, а где спать, не знали. Решили переночевать в каком-нибудь парадном подъезде. Выбрали наиболее приглянувшийся дом в самом центре города, недалеко от центральной площади, на которой был фонтан и знаменитая  скульптура детей, ведущих хоровод. Нас было трое. Много лет я пытался восстановить имена моих спутников, но так и не вспомнил и не узнал, кто со мною был. Вошли мы в шикарную парадную, но наткнулись на охранника-вахтера, он нас не пускал и начал выталкивать на улицу. Поднялся небольшой шум. 
 
   На  наши  и  охранника голоса выглянули жильцы квартир бель-этажа. Когда женщины выяснили от чего такой шум, то пригласили каждого из нас по одному в свои квартиры. Я попал в одну семью, где была женщина и двое её дочерей. Мне приготовили ванну. Поужинали и легли спать. Наутро я узнал, что дом этот принадлежал Обкому партии. Позавтракали и хозяйка дома куда-то позвонила и узнала где расквартирована наша школа. Так мы попали сразу к нашим. Школе выделили здание одной из сталинградских школ. Два раза в день строем ходили в городскую офицерскую столовую. Надо сказать, что все спецшкольники благополучно добрались, правда разными путями и способами, до Сталинграда. В средине октября 1941 года нам выделили железнодорожный состав, теплушки, и школа двинулась на Восток. Маршрута мы не знали. И только через три месяца тяжелейшего пути добрались до Сталинабада (Душанбе). Предполагалось, что в пути мы будем не более двух недель. На этот срок и выдали продукты. А за две недели оказались только недалеко от Пензы. Дневной паек сократили до минимума, потом, практически, совсем перестали выдавать продукты. Начался настоящий голод. А голод – не тетка, как говорится в поговорке. Голодная шпана в 600 человек начала рыскать по станциям и проходящим составам. «Доставали», что могли. Несколько эпизодов. Состав остановился в открытом поле. Нас уже боялись принимать на станциях. Весть о «грабителях» быстро распространилась по всей железной дороге. Но мы увидели вдали огромный гурт скота, который гнали на Восток, уходя от линии фронта. Наши находчивые ребята побежали в сторону идущего,  практически без погонщиков, стада и отогнали одну корову от остальных и погнали её к нашему составу.  Поезд стоял на высокой насыпи. Корову почти на руках подняли на насыпь, и втолкнули в открытый вагон-кушман, в котором находились пушки. Поезд тронулся. На ходу корову прибили, разделали и школа несколько дней питалась горячим супом и кусочками мяса. В нашем составе был вагон, оборудованный полевой кухней для приготовления горячей еды. Было бы из чего. Одно время нас спасала пшеница, две платформы с которой были прицеплены к нашему составу. Это был семенной фонд и его везли в Среднюю Азию для посева. Платформы охраняли вооруженные солдаты. Но в пути, зимой солдаты на открытых платформах сильно мёрзли и просились к нам в вагоны, чтобы отогреться. А у нас в каждом вагоне была установлена «буржуйка» и было очень тепло. Солдаты давали нам немного пшеницы. Вначале мы её ели просто так, сырой. Потом научились поджаривать её в консервных банках на раскаленной «буржуйке». Кончилось тем, что научились размалывать поджаренную пшеницу и варить из такой муки  суп-затируху.   В связи с тем, что состав не останавливался на станциях, у нас не было воды для питья, тем более, для мытья. Первая настоящая остановка была в Ташкенте на запасных путях далеко от города. И то, ночью. Там нас накормили, обмыли и обработали нашу одежду в «вошебойках». Все были настолько завшивлены за время пути, что вывести вшей удалось не сразу и только уже в Сталинабаде. В дороге мы воевали с вшами. Давили вшей и гниды палками и прочими твердыми предметами. Их было мириады. В Сталинабаде нас разместили в здании только построенной республиканской «Станции юных техников». Это большое трехэтажное кирпичное строение с большими комнатами, в которых построили нары в два этажа и по сорок человек повзводно занимали комнаты на втором и третьем этажах. На первом этаже и на свежем воздухе проходили занятия. Но до начала занятий школьное начальство  повело  беспощадную  борьбу  со  вшами.     Всю нашу одежду сожгли. Выдали новую. Каждый день ходили в городскую баню. Мылись специальным зелёным мылом против вшей. Вши были у нас даже под кожей. Вывели полностью вши только через неделю усиленной работы. После этого появление хотя бы одной вши или гниды на утренних проверках уже было ЧП. Я остановился на этом так подробно, потому что это было частью нашей тогдашней жизни и очень тяжелой частью. Началась интенсивная учёба, потому что потеряли почти четыре месяца учебного года. Особенно запомнились уроки английского языка. Нам его преподавала профессор Грузинская из Ленинграда, уже не молодая женщина. Имя я не помню. В те годы вся страна училась по её учебнику английского языка. За несколько месяцев мы свободно изъяснялись на английском языке, писали письма, любовные записки, пели песни, разыгрывали сценки. Она, выезжая из блокадного Ленинграда, взяла с собой только свой учебник и патефон с пластинками уроков английского языка. Наш духовой оркестр продолжал играть на всех мероприятиях, проводимых в школе. Под оркестр школа проходила по городу и это производило, как и в Одессе, неизгладимое впечатление на горожан. Оркестр настолько хорошо играл, что нас часто приглашали играть на вечерах танцев в Республиканском Доме офицеров. Руководил оркестром Вася Дитяткин, а музыкальной частью занимался я, учил новых ребят, расписывал ноты знакомых мелодий танго, фокстротов, доставали ноты маршей. 15 мая 1942 года сдали последний экзамен и нас направили в Артиллерийское училище. С нами произошел невероятный случай. Нас украли. Всех – целый выпуск, 200 человек. В день окончания экзаменов к нам прибыл представитель Подольского  артучилища с приказом, подписанным командующим Средне-Азиатским  военным  округом  (САВО),  о  том, что  весь выпуск направляется в это училище. Нас погрузили в эшелон. Провожали с оркестром. Я играл на трубе до самого отхода поезда и только тогда отдал трубу в руки провожающих. Как   потом  рассказывали, через пару дней приехал другой представитель САВО с приказом о распределении нашего выпуска по многим артучилищам Советского Союза, в училища корпусной (крупнокалиберной) артиллерии. Мы были прекрасно подготовлены в спецшколе по артиллерии, по подготовке данных для стрельбы с закрытых позиций. А мы попали в противотанковое артучилище, где стрельба из противотанковых пушек проводилась прямой наводкой, для которой наши знания никому не были нужны. Приказ о нашем распределении был просто подложным. Подольскому артучилищу нужны были курсанты, а их набрать в то время в Бухаре, куда выехало училище после обороны Москвы, не было возможности. Нас распределили по двум дивизионам. Наш дивизион находился возле базарчика, на окраине Бухары. Два взвода дивизиона полностью состояли из наших «спецов». Помкомвзвода и командиры отделений были фронтовики, после ранений, возвратившихся в строй. Командиром взвода у нас был лейтенант Николай Малишевский, бывший артист московского театра. Мы его узнали по довоенному фильму «Дело Артамоновых», где он играл младшего сына Илью богача Артамонова. Его оставили в училище командовать взводом. Он участвовал в обороне Москвы в ту знаменитую ночь октября 1941 года, когда решалась судьба столицы. На подходе к Москве были свежие части сибиряков, но они опаздывали на одни сутки. Немцы рвались к Москве, фронт держался  на волоске от провала. Тогда Верховное командование бросило на оборону Москвы последние силы, военные училища и Академии, всё, что могли собрать. Они держали оборону целые сутки в кровопролитных боях, но столицу не сдали. Подольское артучилище потеряло в том бою несколько десятков человек. Остальные были вывезены в Бухару (Узбекистан).  После  экстренного  окончания курсантов отправили на фронт. Нескольких оставили в училище. Среди них был и наш командир взвода. Наше артучилище было на конной тяге, т. е. кроме артиллерийской подготовки и других военных дисциплин, мы должны были управляться еще с лошадьми. К каждому курсанту была прикреплена лошадь. Он должен был ее чистить, кормить и поить ежедневно. Это была труднейшая работа. Требования были неимоверно тяжелые. Начальник училища – кавалерист от рождения – осетин полковник Оганезов, предъявлял повышенные требования к конной подготовке. А начальник конной подготовки был грозой училища. Ребята – одесситы, спецшкольники, городские жители, вообще никогда близко не подходили к лошади. Многим досталось на полную катушку. Нас поднимали в 5 часов утра для ухаживания за лошадьми. Чистили, кормили, поили. До 7 часов утра. Многие засыпали, стоя, со скребком в руках во время чистки лошадей. Убирали навоз. Самое благодатное дело было уснуть на несколько минут на навозной куче. Тепло и «уютно». Многим курсантам не повезло с лошадьми. Им достались престарелые артиллерийские битюги-тяжеловесы, их не списывали, но и не использовали в военной подготовке. Застойные лошади, сколько их не чисть, покрывались перхотью и на проверках владелец такой лошади сразу же получал арест на трое-пятеро суток. Некоторые курсанты из нашего взвода не вылезали из гаупт-вахты. В этом отношении мне повезло. Во-первых, я имел опыт обращения с лошадьми ещё с детских лет, когда я с мамой жили в деревнях Одесской области. Там мы-ребятишки ездили верхом на лошадях на водопой даже без седла и стремян. Во-вторых, моя лошадь по кличке «Избач» была вольтижировочной лошадью. Это специально обученная лошадь, на которой по несколько часов в день курсанты обучались вольтижировке, когда   лошадь   бегала по кругу на длинном поводе. На спине у неё было плоское седло с ручками с обеих сторон, а курсанты на ходу вскакивали на лошадь, переворачивались на седле и делали многие приемы вольтижировки, которые кавалеристы показывают в цирке. Такая лошадь сильно потела во время работы и, практически, не имела перхоти. После двухчасового пребывания на конном дворе мы шли в казармы, убирали кровати и выходили на утреннюю зарядку. И только к 9 часам утра шли на завтрак. Столовая находилась в 1,5 километрах от наших казарм. Мы строем шли до столовой, которая находилась в помещении другого дивизиона. Кормили сносно. Нельзя сказать, что хорошо, но, учитывая военное время и голод по стране, мы получали по 800 г хлеба в день и три раза нас кормили.  Утром: каша, чаще всего, перловая, так называемый, сладкий чай и 200 г хлеба. В обед: миска борща (из чего – трудно вспомнить) с хлопковым маслом, по виду и вкусу скорее напоминавшего нефть, 400 г хлеба,  кашу и компот (предполагалось, что из фруктов), на ужин: каша, чай и 200 г хлеба. Голодными ходили круглые сутки. Ухитрялись жевать овёс, который раздавали лошадям. Начальство строго карало, если кого ловили на этом. Один раз в месяц получали денежное довольствие. Не помню сколько, но хорошо помню, что на эти деньги мы покупали на базарчике, который находился напротив наших казарм, одну пялку каймака, это снятые с молока пенки, запечённые в печи. Жирная и вкусная еда.  Один раз в месяц мы доставляли себе такое удовольствие. Очень тяжело приходилось летом. В Средней Азии лето жаркое. Солнце жгучее. Температура в полдень доходила до 55 градусов по Цельсию в тени,  а  на  солнце – никто  и  не  мерил.

   Как раз в это время мы шли на обед, а после обеда 45 минут сон и полевые занятия по тактике, артиллерии и другим предметам на открытом солнце. Мы носили  нижнее бельё,  привезенное училищем еще из подмосковья. Это были кальсоны и нижние рубашки с длинными рукавами. В такой жаре, даже ночью, нижнее белье было всегда мокрым от пота, оно не успевало высохнуть и страшно пахло мочой, т. к. пот был солёный и полон аммиака. Пот со лба вытирали рукавом гимнастерки, от чего рукава всегда были белыми от соли и через некоторое время отрывались, пережигаемые солью. Гимнастерки чинили в училищных мастерских и снова выдавали нам для носки. Тоже было и с брюками в паху и под коленками. Брюки-галифе предполагалось носить с сапога- ми. Но нам выдавали обмотки. Многие теперь и не представляют себе, что это такое. Мы их называли метровыми сапогами. Это такие ленты из материи шириной 10 см, защитного цвета (хаки), которыми обматывались голени от ступни до колен, заменяя голенища сапог. Тяжело бывало впервые наматывать обмотки, они каждый раз разматывались, особенно в строю на марше, сзади идущие наступали на них, затягивая владельца назад,  вплоть до падения. Зимой нам почти не пришлось  быть в училище. Начали мы занятия в мае 1942 года, а закончили учёбу в декабре 1942 года. Ускоренный курс учёбы длился всего 8 месяцев, вместо положенных 4 лет полного курса училища. Все, закончившие обучение, получали звание младших лейтенантов, а отличники получали звание лейтенанта. В нашем училище был и такой случай, что, примерно, 200 человек, отправили на фронт, не дав закончить курс и получить офицерское звание. Их отправили на фронт младшими командирами. Я получил звание лейтенанта. Как я уже отмечал, командовали у нас во взводе фронтовики. Ни фамилий ни имён я не помню. Образование у них  было в пределах 7 классов. Они к нам, бывшим спецшкольникам, окончившим десять классов, относились с пренебрежением. Они  считали  себя обстрелянными  воинами, против нас сосунков, не нюхавшим пороха. Сказать, что они издевались над нами, было бы преувеличением, пока на занятиях по артподготовке нам не начали задавать задачи по подготовке данных по стрельбе из орудий. Мы ещё в спецшколе щелкали эти задачки, как семечки. У нас даже устраивались соревнования, кто быстрее выдаст такие данные. На решение такой задачи у нас уходило максимум 40 сек. Самые лучшие показатели – были 12 сек. Как сейчас помню, отличался сверх быстротой решения таких задач в нашем взводе Фима Гак, маленького роста, но очень способный товарищ. Он погиб на фронте. И  вот, преподаватель, полковник ещё царской армии, Иванов, перед тем как выдать условия задачи, предупредил, что кто решит эту задачу, может выйти из класса.  Он написал на доске условия задачи и пока он её писал, у многих наших ребят уже был готов ответ. К его удивлению в следующую минуту все сдали листки с результатом и вышли из класса. В классе остались только два командира отделения и помкомвзвода. Они весь учебный  час корпели над задачкой и так и не смогли её решить до конца. С тех пор они стали как шелковые. Мы им давали списать задачки и они их «решали» почти так же быстро, как и мы. Они поняли, что с нами лучше быть в дружбе. Многое вспоминается и хорошего и плохого - тяжелого в учёбе в училище. Несколько раз нам устраивали марш-броски на 25 и 50 км. На артиллерийский полигон, где мы проводили стрельбы из артиллерийских орудий, шли пешим строем. Ночью. Так хотелось спать, что спали в строю, на марше. Шли по четыре в ряд. Двое                средних держались под руки за крайних курсантов и крепко спали. Даже снились сны. Потом менялись местами и двое других спали.  По очереди.   
   Нас собирались выпустить из училища ещё в октябре 1942 года, но почему-то продлили учёбу ещё на два месяца. 12 декабря 1942 года прибыл приказ о нашем выпуске, командование училища устроило за нас счет шикарный прощальный вечер. Даже по бутылке вина на двоих. Звучали напутственные речи и пожелания Победы в войне с фашистами. Наутро посадили нас, 600 младших лейтенантов и лейтенантов, в вагоны-теплушки поезда и повезли в центр страны. Никто не знал ни маршрута следования, ни назначений в части. Сопровождающие документы, опечатаны- ми, находились у старшего по вагону. Из Бухары нас повезли на север через Ташкент. Ночью, на станции Арысь, у меня и моего товарища по Одессе, Жени Чистова,  возникла сумасбродная идея съездить к родным, которые находились в городе Фрунзе (Киргизия). Его мать, как и моя мать, работала  на джутовой фабрике, эвакуированной из Одессы. Без документов, без вещей, мы соскочили с поезда и пересели на отходящий поезд во Фрунзе, залезли на верхнюю полку. Рано утром мы были во Фрунзе. На вокзале сновали военные патрули, выискивая дезертиров. Можно было запросто загреметь в штрафной батальон. Чудом не замеченные, мы добрались до дома, где жили наши мамы. Что творилось во всем доме, трудно передать. Достали из-под земли спирт, кое-какие закуски и началось пиршество по случаю отправки на фронт дорогих детей. Гуляли жители всего дома. Все были одесситы-джутовцы. На радостях я, а мне, лейтенанту, исполнилось только-только 18 лет, выпил за мать и за Победу целый стакан спирта. И всё. Ничего не помнил аж до самого утра следующего дня, только просил спросонья пить. И снова засыпал от действия алкоголя.

   Утром следующего  дня  нас  с большими предосторожностями отправили на вокзал, купили билет до пригородной станции Пишпек. Сам город Фрунзе теперь называется Бишкек. Билеты на дальние расстояния выдавали только по пропускам. Доехав до Пишпека, мы перебрались на подножку поезда и проехали до следующей станции. Над нами сжалилась проводница и впустила нас в вагон. Так мы доехали до станции Арысь, а там уже нам не было страшно. Мы просто «отстали» от нашего поезда. Мы хотя бы знали номер нашего эшелона. Сели без билета в первый отходящий на Москву поезд и спокойно ехали. На станции Кзыл-Орда, мы вышли на перрон прогуляться и увидели знакомых лейтенантов из нашего училища. Когда мы спросили их, отстали ли они тоже от нашего эшелона, то они очень удивились,  сказав, что наш эшелон стоит на третьем пути уже сутки. А мы-то думали, что придется догонять наш эшелон  до самой Пензы, в лучшем случае. Быстро нашли свой вагон и были встречены бурными возгласами. Нам в дорогу домашние надавали всякой всячины. Не такой уж богатой, но все же домашней.  Быстро всё разделили и съели. На станции Баскунчак ребята ухитрились втащить в вагон огромную глыбу каменной соли, добываемой в близлежащих соляных озерах Эльтон и Баскунчак. Каменная соль была смешана с землей и песком и употреблять её в таком виде было просто невозможно. Но еврейско-одесская смекалка и тут сработала быстро. Мы кипятили куски соли в котелках на буржуйке, которая была в вагоне, сливали «рапу» (насыщенный солевой раствор) в другую посуду, отделяя её от осадка в виде грязи. Иногда этот процесс повторялся и после выпаривания воды, получали чистую белую столовую соль. На всех станциях по пути следования меняли эту соль на самогон и делика-тесные продукты. Весело ехали на фронт. Так мы добрались до Пензы. Там мы простояли четверо суток на запасном пути. В то время  в  городе  работал московский театр Опереттты. Мы гурьбой ходили ежевечерне на представления. В первый же вечер познакомились с  девушками-курсантами-зенитчицами училища Противовоздушной обороны. Хорошо проводили время. Дальше двинулись на Саратов, в штаб Приволжского военного округа. Нас всех распределили по различным воинским подразделениям. Большая группа, в том числе и я, попала в Запасной полк в г. Пугачеве. Неделя, проведенная в том Запасном полку, вспоминается как жуткий сон. Безделие, шатание по территории, воспринималось начальством как военные занятия. Холод и голод преследовали нас круглосуточно. Спали вповалку на трехэтажных нарах без постелей, на шинелях, подложив под голову вещмешки. В день нам было положено 600 г хлеба. Утром на завтрак давали одну ложку твёрдой сухой перловой каши и кружку кипятка (подразумевалось, что это чай) и один ломоть хлеба, в котором предполагалось 200 г. Следует учесть, что работники склада, кухни и прочее начальство тоже хотели кушать. В обед давали миску баланды, в которой едва просматривались следы вермишели и жира, ломоть хлеба, одну ложку перловой каши и «компот» (кружка темноватой жижи). На ужин – то же, что и на завтрак. Единственная радость – это понедельник, когда выдавали сахар на всю неделю. Мерку сахара (примерно 400 г) высыпали в котелок и делай с ним что хочешь. Держать его негде было и мы, заполнив этот котелок кипятком, залпом выпивали сироп за один присест и целую неделю были без сладкого.   У нас было одно-единственное желание отправиться на фронт. Через неделю подошла очередь и до нас. Нескольких наших ребят вызвали перед строем и направили в штаб полка. Нам выдали проездные документы, продукты на три дня пути. Это был праздник души и желудка. Выдали шикарный паек: буханку хлеба, кусок колбасы,  три коробки рыбных консервов, три пачки пшенного концентрата, сахар.  Всё  это сложили в вещмешок и двинулись на вокзал  для  следования  к месту назначения. На вокзале первым делом сели и половину пайка съели, как тогда говорили, «до приятной тяжести в желудке». Трудно разыскивали свою дивизию, определенного адреса не было, а было направление. У военных комендантов железнодорожных станций, городов и «полевых штабов» (иногда совершенно других дивизий), добирались до Воронежского фронта. Вначале, нас направляли под Сталинград, но пока нас снарядили в поездку, Сталинград взяли наши войска. Под Воронеж мы попали уже к концу операции. Нашли нашу 252 стрелковую дивизию только через пять дней. Из штаба дивизии нас направили в разные полки. Я попал в 932 стрелковый полк, а оттуда - в штаб стрелкового батальона, командиром отдельного взвода 45-мм противотанковых пушек. Дивизия находилась на переформировании после тяжелых боёв. Когда я доложил командиру батальона, капитану Гусейнову, что прибыл к месту назначения, то он, встретив меня в сильном подпитии, направил в хату на постой. Располагался батальон в селе Малая Россошь.  От батальона остались жалкие крохи. Через пару дней пришло пополнение. Каждый командир взвода набирал себе бойцов. Я имел преимущество, т. к.  артиллерия – Бог войны – стояла на первом месте. Я выбрал наиболее грамотных солдат. Помкомвзвода, Иосифа Оха из Донецка и двух командиров орудий, одного из которых фамилия была Ильясов,  мне прислали отдельно. Сразу же получил три автомашины «Виллис» (США). Две - под орудия и одну для командира и перевозки снарядов. Только на следующей неделе получил орудия. За это время я сам сел за руль. Водить не умел и никогда не сидел в автомашине, особенно на  водительском месте

   Мне показали где руль, тормоз, газ и я поехал по деревенским улицам и по полям. Наслаждение было божественное. Но когда потребовалось затормозить, я
забыл как это делать. Нажимал на все педали и остановился, только упершись в забор. Потом я водил машину довольно прилично. Но пришло огорчительное сообщение. Мы должны были немедленно сдать машины для вновь образовываемых дивизионов ОИПТД (отдельных истребительных противотанковых дивизионов). Вместо них нам прислали лошадей и наши пушки стали на конной тяге.  Лашади-то были необъезженные монгольские низкорослые, с лохматой шерстью, дикие лошади из табунов.  Нам было положено семь лошадей, по две лошади на каждую пушку, пара на подводу с боеприпасами и одна – верховая для командира взвода. Для меня верховая езда была не проблема. Откровенно говоря, лошади нам нужны были только при переходах на марше. Всё остальное время солдаты тащили пушки на себе, а лошади находились в укрытии. Лошади на войне несли самые большие потери. Малейший осколок, угодивший лошади в большой живот, приводил к немедленной гибели животного. Начались ежедневные многочасовые занятия с личным составом по материальной части и стрельбам. Наша дивизия попала в состав Степного фронта. Потом, после войны, я узнал, что это придумал Жуков. Степной или резервный фронт, постоянно двигался вдоль линии основного фронта. Верховное командование направляло его в наиболее опасные места прорыва или закрытия бреши в местах боевых действий других фронтов. Но тогда я этого не знал и удивлялся, что мы, практически, все время на марше. Двигались только по ночам. Получим дислокацию, остановимся, займём линию обороны, начнем окапываться, а для моего взвода нужно было приготовить не только окопы для солдат, боеприпасов, но и площадки для орудий с круговым  обзором и стрельбой. Успеть  замаскировать их и все это делать   ночью. А  в  следующую  ночь – снова  приказ «на марш». Главные мои воспоминания о войне, это кровь, грязь, гибель боевых товарищей и тяжелейший труд по копанию земли маленькими саперными лопатками. Больших лопат не хватало. Тяжелыми днями лета 1943 года были дни отступления, которое началось 3 июня 1943 года. Мы броском отошли на 35 км на Восток. Это был,  как я потом узнал, гениальный план Командования. Ожидалось наступление танковых армий немцев. Войска отошли, уступив место танкам. Мы видели, как к фронту непрестанным потоком двигались танки. И произошло грандиозное танковое сражение под Прохоровкой. Три тысячи танков вели страшную бойню на взаимное уничтожение. Это было самое крупное танковое сражение за всю историю войн. Как говорили впоследствии, решающим моментов в той танковой битве под Курском, сыграли советские сверх тяжелые танки. Бой закончился вничью, но это было началом крупных военных побед и полного разгрома фашистской Германии. Нас отвели на 35 км от места предполагаемых танковых боёв за одни сутки, но потом мы эти 35 км пробивались две недели с тяжелыми боями. В одном из них, 1 августа 1943 года я был тяжело ранен. Это было в 25 км восточнее Белгорода, возле станции Сажное. Как-то  в августовский теплый вечер, после тяжелого дневного боя,  меня вызвали в штаб полка и я вместе с моим ординарцем пошли с передовой, которая располагалась на одной из вершин холма, а местность в районе Курской дуги очень холмистая, спустились вниз и шли через густое пшеничное поле. Ветерок дул нам в лицо. Было тихо. Заходило солнце. Вдруг передо мной впереди справа взвился огромный столб земли. Из-за ветра мы не слышали полёта миномётной мины. Инстинктивно  я  упал животом на землю. Еще раздались пару взрывов и всё затихло. Немцы пристреливали тяжелые  миномёты. Так случалось часто. Но в этот раз я попал под эту пристрелку, не находясь в окопе. Я почувствовал сильный удар. Мина легла в нескольких метрах от меня. Тяжелая мина. Меня контузило. В ушах появилась сильная боль. Я не увидел у себя правую руку. Лицо заливала теплая  солоноватая кровь, перемешанная с грязью и потом. Ощупью обнаружил правую руку у себя за спиной. Она лежала сзади на спине, как чужая. Боли не чувствовал. Я перевернулся на левый бок, потянул за гимнастерку и взял правую руку левой рукой, приподнялся над землей и в нескольких метрах сзади увидел лежащего в крови своего ординарца. Он громко стонал и звал на помощь. Я с большим трудом приподнялся с земли, подполз к нему кое-как заткнул санпакетом его страшное ранение головы и правой ноги и пополз в сторону наших «тыловых» расположений. Невдалеке стояли орудия корпусной артиллерии, я попросил помощи для ординарца и продвинулся дальше. На другом холме в углублении расположилась санрота. Я сполз с возвышенности вниз. Меня узнали медики санроты.  Все же это были свои, из нашего полка. Меня сразу же положили на операционный стол. Дали общий наркоз - хлороформ. Обработали раны на правой руке, на голове в районе виска и левого уха, откуда  сильно шла кровь.  Потом оказалось, что у меня ещё осколочное ранение в грудь и обе ступни. Разрезали и сняли оба сапога. Они были полны крови. Раны перебинтовали. Голова, грудь, правая рука и обе ноги были в бинтах. Вот так, без одежды, в одних бинтах, я пробыл более шести месяцев. Позже вечером погрузили в кузов автомашины просто на полу вместе с ещё несколькими ранеными и шофёр погнал машину на большой скорости по кочкам и бездорожью в санбат, потому что наш район беспрерывно обстреливали.

   Как  я  доехал живым, трудно передать. Каждая колдобина отдавалась в голове, руке, ногах, груди. Наркоз отходил. Ночью в санбате сделали еще одну, более серьезную операцию под наркозом всех мест ранений и утром отвезли на  эвакосборник. Это была открытая степь под откосом железнодорожного полотна. Сотни раненых лежали на носилках просто под открытым небом под лучами палящего солнца. Крики, стоны. Если бы только немецкие самолеты бомбили это место, то было бы ещё много жертв. Только поздно вечером подогнали эшелон, погрузили нас в теплушки, на полу которых лежала солома. Везли нас пять суток без питья. Про еду я уже не говорю. Кушать не хотелось, только пить. Но в вагонах не было сопровождающих. На остановках, открывали дверь и проверяли, есть ли умершие. Их выносили из вагона и ехали дальше. Многие не доехали до госпиталя. На пятый день нас привезли в город Мичуринск (Рыбинск) и разместили в стационарном эвакогоспитале. Раненые лежали повсюду, в комнатах, в коридорах. Раненых было очень много. Я лежал в огромном зале. Это здание ранее принадлежало Пединституту. Сделали операцию на правой руке, опять под общим наркозом. Потом перевели в одну из бывших аудиторий. Прошло несколько дней и я начал приходить в себя, упала температура. Появился аппетит. Но на 19-й день вновь повысилась температура, до 40 градусов. Главный хирург при обходе обнаружил, что у меня за все дни после ранения не было ни разу стула. Ни слабительное, ни клизма, не помогли. Тогда он хирургическим путём вынимал из меня фекалии, превратившиеся в стальные шарики. Это привело к воспалению кишечника и многолетнему травматическому колиту. Через несколько дней снова повысилась температура и оказалось, что у меня забрюшинная флегмона от совсем незначительного осколочного ранения в правый пах, которое прозевали врачи при первичном осмотре и в санроте и санбате. Пришлось срочно делать сложную операцию по вскрытию флегмоны (гнойное воспаление). Позже оказалось, что кроме флегмоны было ещё и проникновение гноя в тазобедренный сустав. Это уже прозевал хирург при операции на флегмоне. В общем, сплошные ошибки. Через месяц сделали еще одну операцию по чистке правого тазобедренного сустава и вертлужной впадины. После чего заковали меня в кокситный гипс. Это гипс от верхней части груди на обе ноги, на одной ноге – до самых пят, на другой – до колена. Между ногами забинтовали палку, для удобства меня переносить и переворачивать. Я не входил ни в какие двери, приходилось привязывать к носилкам и поворачивать носилки боком. Гипс наложили для того, чтобы сустав сросся и образовался бы анкилоз. В те времена не делали искусственные суставы. В те годы Мичуринск немцы бомбили и при каждой бомбежке раненых выносили из палат в подвал. При одной из таких бомбежек, когда я лежал на носилках на голом мраморном полу подвала, проходила срочная эвакуация раненых в тыловые госпиталя. Под шумиху и неразбериху меня тоже погрузили в санитарную автомашину, чтобы отвести на вокзал. Но оказалось, что у меня не было с собой госпитального дела. Каждому эвакуированному раненому подкладывали под одеяло на груди его личное дело. Побежали за моим делом. Оказалось, что на моем деле красным карандашом было написано «Не транспортабельный», т. е.  перевозить нельзя. Бомбежка продолжалась, санитары плюнули на эту надпись и машина двинулась на вокзал. Нас разместили в прекрасные пассажирские спальные вагоны, приспособленные специально для тяжело раненых. Такие вагоны назывались «Крюгеровскими». В каждом вагоне были врачи, медсестры, младший медперсонал. Так мы доехали до Чкалова (Оренбурга). Тыловой     госпиталь  находился в помещении
Пединститута.
   Меня поместили в палату офицерского состава. Кормили хорошо. Там же мне сделали еще две операции на правом тазобедренном суставе, очищая рану от костных осколков и меняли гипс. В марте 1944 года сняли последний гипс. Сустав сросся полностью, нога не сгибалась в тазу. Начали учить ходить на костылях.   
   Моя мать обратилась в Министерство обороны с просьбой перевести меня в госпиталь в городе Фрунзе. В то время поощрялся перевод тяжело раненых в госпитали по месту жительства родных. Считалось, что при этом раненые быстрее выздоравливали. И это действительно так. Меня сопровождала медсестра, выдали проездные билеты и продукты на время пути. Так я оказался во Фрунзе в госпитале, который, по совпадению, тоже размещался в здании Педагогического института. Ко мне почти каждый день приходила мать и другие родственники. Я быстро шел на поправку. И стал вопрос, что делать после выписки из госпиталя. Мать меня поддерживала в том, чтобы пойти учиться в ВУЗ, хотя жизнь была тяжелой, на мамину зарплату она сама не могла прилично питаться, а уж я с ней – тем более. В то время во Фрунзе было три ВУЗа: сельско-хозяйственный, педагогический и медицинский. О сельско-хозяйственном не могло быть и речи, какой из меня сельхозработник, в пединститут я ни за что бы не пошел,  передо мной была жизнь учителя – моей мамы. Мне хотелось пойти в мединститут. Многие раненые мечтали после выписки из госпиталя стать врачами-хирургами. Но так случилось, что сестра жены моего дяди Фреда – Роза Резникова, заканчивала мединститут. Она начинала заниматься ещё в Одессе, потом заканчивала  Фрунзенский мединститут.
 
   Она часто приходила ко мне в госпиталь и когда узнала, что я собираюсь в мединститут, то всеми силами начала отговаривать. Мол, мне   не   одолеть  труднейший  курс этого  института. В подтверждении этих её слов, она говорила, что только один человеческий череп имеет несколько десятков различных косточек с их латинскими названиями. И я дрогнул, о чём жалею всю жизнь до сих пор. Считаю, что моё призвание всё же было в медицине. Во Фрунзе было еще одно учебное учреждение, которое привлекло мое внимание – это музыкальное училище. Я увлекался музыкой и мечтал получить специальное музыкальное образование. Я уже почти подал документы в это училище. Они мне предложили любое отделение: инструментальное, дирижерско-хормейстерское и ещё что-то. Но оказалось, что училище только формировалось и сможет выдавать хлебные карточки лишь с нового года, до которого оставалось целых четыре месяца. Одна буханка хлеба на рынке стоила всей месячной маминой зарплаты, 250-300 руб. На это я не смог пойти. В те августовские дни 1944 года было много объявлений по радио о приёмах в ВУЗы только что освобожденных от оккупации городов Украины. Меня привлекло одно такое объявление о приёме в Киевский институт киноинженеров. Я не совсем чётко представлял себе, что это такое, но, во-первых, Киев был недалеко от Одессы, во-вторых, я всегда любил кино.  И послал документы в Киев. Долго ждал ответа, но его всё не было. Тогда я подал документы во вновь открывающийся во Фрунзе филиал Ленинградского электротехнического института инженеров связи железнодорожного транспорта (ЛЭТИИС) на факультет Сигнализации,  Централизации и Блокировки. Вот такое длинное название. Сам  институт находился в эвакуации в Алма-Ата. На следующий день, после того, как я подал туда документы, мне пришло приглашение в Киевский институт киноинженеров с пропуском на меня и мою маму, как сопровождающую. Это было  разрешение  на приобретение  билетов  на  поезда   до самого Киева.
   На костылях я еле добрался до института, чтобы забрать документы и отправить их в Киев, но мне их не отдали, сославшись на то, что они уже отправлены в Алма-Ата и смогут прибыть обратно во Фрунзе не раньше, чем через дней 10-15.  Я был в отчаянии, но ничего не смог поделать и остался в этом институте. Через полгода я узнал, что документы никуда не отправляли, что администрация боролась за каждого студента, чтобы их не закрыли от недобора и не лишили возможности работать и получать рабочую хлебную карточку. Интересна была история сдачи вступительных экзаменов в институт. Для меня, как лежачего госпитального больного, сделали исключение и принимали у меня экзамены прямо в госпитале. Первым ко мне пришел принимающий экзамены по математике. Это был молодой человек с перевязанной рукой, инвалид войны. Он вдруг увидел в моей палате своего довоенного товарища по учёбе во Фрунзе. Они крепко обнялись, даже поплакали, долго о многом говорили, но когда я вежливо попросил принять у меня экзамен, то он махнул рукой и поставил мне четвёрку по математике. Таким же курьезом была и сдача экзамена по русской литературе. Принимать экзамен пришла пожилая женщина. Как потом выяснилось из разговора, она эвакуировалась из осажденного Ленинграда. Там она преподавала в Ленинградском Литературном институте. Долго она сидела у моей кровати, поплакала о прошлой жизни, о своих погибших сыне и муже, спросила меня, читал ли я что-нибудь. И когда она узнала, что я перечитал почти всю госпитальную библиотеку, что я из Одессы, где погибли её родные в годы оккупации, то она мне сразу поставила в экзаменационную  ведомость оценку «хорошо» и со слезами на глазах удалилась. Третий и последний вступительный экзамен  по  физике  мне  пришлось сдавать в институте, который располагался в обычной школе довольно далеко от госпиталя. Принимающий экзамен сам был тяжелым инвалидом войны на костылях, которого приводили в аудиторию на прием экзаменов и мне пришлось на костылях пешком, транспорта никакого не было, приковылять на экзамен.  Туда я еле добрался, весь в мыле от трудного пути с натертыми до крови руками от еще не очень привычных костылей и сильной августовской жары. Он меня увидел и, узнав, что я окончил артиллерийскую спецшколу и в совершенстве знаю физику стрельбы, он мне поставил хорошую оценку. Я принят в институт. Я так подробно описываю годы после ранения, потому что тяжелое ранение определило мою дальнейшую жизнь на долгие годы, фактически на всю оставшуюся жизнь. Выписали из госпиталя и с 1-го сентября 1944 года начались занятия. До института я добирался целый час. Выходил значительно раньше, чтобы успеть на занятия, а все свободное время проводил в «Дубовом парке», который находился в трех кварталах от нашего дома. Жили мы в домике, который отдали Дирекции джутовой фабрики. В одной комнате  20 кв. метров жили: я, моя мама, муж и жена Резниковы, родители жены моего дяди Фреда. В то время он был директором фабрики. Дочь Резниковых, Роза, в то время уже была замужем и жила отдельно. В комнате стоял большой стол и четыре кровати. Вещи держали в чемоданах под кроватями, а верхнюю – на гвоздях по всем стенам. В «Дубовом парке» играл духовой оркестр на танцплощадке. Я мог часами сидеть на лавочке и слушать музыку. Как-то однажды наша соседка увидела меня в парке, подошла ко мне и спросила, чего это я всегда тут сижу. Я ей ответил, что  до  войны  играл в духовом оркестре.

   Она, оказалось, работала кладовщиком в этом парке и пообещала поговорить  обо  мне с руководителем оркестра. На следующий же день у меня было с ним свидание. Он попросил меня сыграть на барабане. А мы ещё в детстве, когда играл я в школьном духовом оркестре, любили заменять барабанщика и выделывать различные штуки на барабане. Когда я «сбацал», как говорили одесситы, с оркестром лихой фокстрот, меня тут же приняли в оркестр. До меня на барабане играл один человек, по профессии чистильщик сапог, освобожденный от армии по причине психического заболевания, у которого полностью отсутствовал музыкальный слух. Он бил в барабан по команде руководителя, не вникая в суть  музыки. Способ оплаты в оркестре был «марочный». Каждый музыкант имел своё количество «марок» по степени мастерства и «нужности» в оркестре. Руководитель – 10 марок (он играл на трубе), баритонист – 8 марок, остальные – по 6 и 4 марки. Барабанщик имел 2 марки. Весь заработок делился на сумму всех марок и умножался на количество марок каждого музыканта. На следующий день моего пребывания в оркестре мне дали 4 марки. Это был хороший приработок к моей инвалидной пенсии. В октябре 1944 года открылся вновь  построенный  стационарный  цирк,  и  мы  играли там всем оркестром каждый вечер. К тому времени я бросил костыли и ходил с палочкой, хотя было довольно тяжело. Как-то я в кладовой парка обнаружил на шкафу разбитую  и помятую трубу. Она валялась с незапамятных времён. Никто не знал, кому она принадлежала. Её мне подарили или просто отдали за полной ненадобностью и непригодностью. В школьные годы я любил смотреть, как ремонтируют духовые инструменты. Крыловский, часто брал меня с собой, когда относил инструменты в ремонт. Во дворе дома, где мы жили, я развел костер и распаял над  ним  все  части  трубы. Очистил  зубным порошком с керосином каждую деталь  от окиси и грязи. Передо мной оказался корнет а-пистон  с  царской  гравировкой  на раструбе. Для каждой части трубы я выстрогал палочки и этим нехитрым инструментом отрихтовал все части. Потом их соединил и спаял также над костром. Получилась прекрасная труба с красивым звучанием. Никто   не  поверил, что  эта  та  же  самая труба, которая валялась на шкафу.  Я начал тренироваться играть на трубе. За годы войны и госпиталей разучился играть. Брал домой нотные тетради и разучивал многие танцы, которые играли на танцплощадке. Через пару недель я показал своё умение играть нашему руководителю, его звали Володя, у него была короче одна нога и его не взяли в армию. Он срезу меня перевёл на партию второй трубы с 6 марками оплаты. В институте  мы организовали джаз-оркестр. Я – на трубе, одна из студенток – на пианино. Двое – на гитарах и мой товарищ,  Боба Дерфель – ударные. Но удар-ной установки у нас не было, и он выстукивал ритмы на деревянном столике, одев на руки кожаные перчатки. Вместо тарелки он использовал кусок жести, прикрепленный к ножке стола канатиком. Но концерты мы закатывали классные. Пользовались огромным успехом. Так прошел учебный год. Из студенческой жизни вспомнилось ещё одно событие. Технологию производства у нас преподавал чудаковатый профессор из Львова, Мак-Маевский, имени-отчества не помню. При подготовке к экзамену он пригласил нас троих товарищей, Бобу Дерфеля, Цалю Папера, с очками предельного размера линз, и меня, помочь ему составить экзаменационные билеты. Мы с радостью согласились. Он нам дал перечень вопросов, а мы писали билеты. Все мало знакомые вопросы мы просто не включали в билеты. Профессор потом очень удивлялся, почему все студенты отвечали на экзамене на одни и те же вопросы. Для него так и осталось  тайной  наша небольшая хитрость. В трех группах студентов, которых удалось набрать на первый курс, было немало таких, которые окончили только 7 классов школы и «сдавали» экстерном за одно лето экзамены за 8, 9 и 10 классы. Аттестат    зрелости   стоил  на базаре 500 рублей. Об этом все знали, но закрывали глаза.  На  первом  же экзамене   первого   семестра  60%     этих «знатоков» отсеялись, не имея понятия ни о химии, физике, математике. А учить они не хотели. Первый курс я окончил со всеми пятерками. К лету 1945 года в Одессе начал работать Одесский электротехнический институт связи (ОЭИС). Я написал в Наркомат высшего образования и мне прислали перевод в ОЭИС. Это дало нам с мамой, как сопровождающей,  право приобрести билеты на поезда до Одессы. 25 августа мы приехали в Одессу. Про мытарства в пути я писать не буду. Это пережили многие, ехавшие в те годы на поездах и с билетами и без них. В Одессе мы остановились у маминой троюродной сестры, Ривы Шарапан. Она с мужем незадолго до этого приехали из эвакуации и купили за гроши квартиру на втором этаже на улице Кирова, 40,  под ремонт, в которую попал снаряд во время войны. В одной комнате не было потолка, другая требовала капитального ремонта. Мы с мамой спали на полу, подстелив газеты и простыни под отрытым небом, взирая на звёзды летнего одесского неба. Меня без всяких проволочек приняли в институт на факультет проводной связи. Я не представлял себе, с чем  это связано. Я хотел пойти  по стопам моего отца. Он тоже окончил в 1934 году радио-факультет. Со второго курса мне удалось перевестись на радио-факультет. С первых же дней прибытия в Одессу, я начал требовать  предоставления мне квартиры. Эти вопросы решались районным судьей. Нашу довоенную квартиру нам не могли предоставить, т.к. в здании бывшей школы № 7, где мы жили, находилось Ремесленное училище. Ворота двора были закрыты и никого туда не пускали. Через неделю ежедневного стояния в длинных очередях инвалидов войны, мне удалось получить ордер на две комнаты в трехкомнатной квартире по ул. Манежная, 36.
   Квартира до войны принадлежала женщине, которая эвакуировалась из Одессы и права на её получение, по возвращению в Одессу, она не имела. В третьей комнате жил одинокий лейтенант, который долгое время находился в командировке. Квартира была ужасной. Две смежные комнаты по 10 кв. метра, отапливались одной печкой, уборная была во дворе. Страшное вонючее место с крысами и грязью, куда ходить было противно и опасно. В малюсенькой проходной кухоньке стояла плита, которая не топилась по причине забитого дымохода. В этой квартире я прожил 5 лет. В том же 1945 году меня принял на работу капельмейстером оркестра мой бывший Начальник артспецшколы полковник Романов. Сама артспецшкола осталась в Сталинабаде, а он приехал в Одессу и восстановил заново Одесскую артспецшколу №16. Здание довоенной спецшколы было значительно повреждено во время войны и школу разместили в здании обычной школы на ул. Реввоенсовета (недалеко от ул. Комсомольской и провиантских складов). Параллельно с учёбой в институте я работал капельмейстером в спецшколе. Мне выдали военную форму с погонами лейтенанта, давали бесплатный продовольственный паёк.  Утром я шел в институт, он находился совсем недалеко от нашего дома, а после занятий, в институтском туалете, надевал погоны и шёл в спецшколу. Ходил я с палочкой. Трудно ходил. Но работа меня вдохновляла. Я занимался любимым делом. В спецшколу поступила группа ребят из детдома  из семи человек, игравших там в оркестре. Они были довольно не плохими музыкантами. На их базе, набрав еще ребят, собрал довольно большой оркестр.               
   Ежедневные занятия по музыке и нотной грамоте дали приличные результаты. Уже 7 ноября, через два месяца после начала моей работы в спецшколе, на празднование  Октябрьской революции, школа шла на парад под звуки собственного оркестра. Я шагал впереди, играя на трубе. Ходить без палочки, да ещё в строю, да еще и играть на трубе, было неимоверным испытанием. Но мне было всего 20 с лишним лет. Впереди шли 8 фанфаристов с фанфарами и красными флажками на фанфарах, 8 малых барабанов, выстукивая маршевую дробь, когда оркестр не играл, а за ними шел оркестр из 18 человек: 4 трубы, два баритона и два первых тенора, два вторых тенора и четыре альта, два баса, большой барабан и тарелки. Играли прекрасный «фанфарный марш», «егерский марш» по просьбе полковника Романова (он его помнил еще по гражданской войне). Курьезный случай с этим маршем. Как-то вызывает меня к себе Романов и говорит: «А не смог ли ты выучить с оркестром марш... такой – бум-бум-тра-тата».  Ни названия ни мотива он не знал и музыкального слуха у него не было абсолютно. Что делать? Пошел я к одному старому одесскому музыканту-духовику, Вайнштейну,  у которого я часто  выпрашивал хоть какие-то ноты для духового оркестра, и высказал просьбу Романова. Я ему тоже пропел такие же «бум-бум-тра-тата». Он сразу догадался, что это «Егерский марш», очень модный в царской армии. Он дал мне эти ноты, и я тайком от Начальства разучил его с оркестром. На одном из общих построений на плацу возле школьного здания оркестр заиграл «Егерский марш», когда полковник Романов вышел к строю. Он был так поражен и обрадован, что подошел ко мне и при всех расцеловал меня. 
   Летом 1946 года спецшкола вышла в лагерь, который разместился на 10 станции Большого Фонтана в полуразрушенных зданиях довоенных  морских купален. Оркестр так же, как и до войны, играл вечернюю зарю, марши на прогулках школы перед сном. Играли и на танцах а клубе 10 станции. Перед моими глазами проходили мои спецшкольные года, как до войны. Кроме оркестра в спецшколе я еще играл в институтском джазе, которым руководил Петр Иванович Киселёв, опытный музыкант-трамбонист. Он играл в оркестре Одесского оперного театра. В институтском джазе играли: Володя Наумов – саксофон, Изя Рабинович - скрипка, Саша Штейнберг - аккордеон, Володя Хорошун - аккордеон, я - на трубе, Додик Вайнштейн – ударные. Солисткой джаза была Дина Фельдман и конферансье – Мусик Жест. Ещё помню была у нас солистка с прекрасным высоким голосом, но с абсолютным отсутствием музыкального слуха. Мы много и долго с ней репетировали, но добиться попадания в мелодию так и не удалось.  Духовым оркестром института руководил я. У нас, в институте Связи, был единственный среди институтов города в те годы духовой оркестр. Мы под музыку ходили на демонстрации. А по вечерам  джаз играл на танцах в коридорах института. За все эти музыкальные работы мне платили деньги в профкоме института. Во многих институтах города образовывались студенческие джазы, а музыкантов, особенно духовиков, не хватало. Меня приглашали в Одесский институт Морского транспорта, в Строительный институт, в институт консервной промышленности. Все играли примерно одинаковые программы. Модные песни и танцы. В моде тогда были: «Мы летим, ковыляя, во мгле. Мы к родной подлетаем земле. Вся команда цела и машина дошла на честном слове и на одном крыле». Или «Цветок душистых прерий...», «Песенка на осле», песни Леонида Утесова, фронтовые песни, песни Петра Лещенко и другие. В разных институтах вознаграждение выдавали по-разному. В Водном, например, выдавали шерстяное одеяло и белый свитер, в Консервном – банку повидла и кулёк крупы. В Строительном – деньгами. Веселое было время и физически трудное. Утром учился, днем руководил духовым оркестром в спецшколе и в институте, а по вечерам играл  на разных  вечерах  в  различных  джазах. Если учесть, что ещё приходилось изредка играть на похоронах, организовывать и участвовать в вечерах в домах отдыха и санаториях, то можно представить нагрузку. С похоронами вообще было интересно. Приходишь домой после работы в спецшколе, а в дверях записка – «Завтра в 11 утра возле Воронцова с трубой» и всё. Кто написал? Зачем приходить с трубой? Значит какая-то халтура подвернулась знакомым или не знакомым музыкантам. Вот такая была жизнь. Отыграл, получил деньги и домой спать. Иногда приходил домой  после часу ночи, а утром снова в институт. Одно время мы организовали студенческий джаз из музыкантов разных институтов и играли за деньги на танцах в клубе «Работников связи» на улице Островидова, 100. Большое красивое помещение с огромным танцевальным залом. Там собрались хорошие музыканты-любители под руководством нашего трамбониста Петра Ивановича Киселева: Володя Вайскранц – аккордеон, Жорик Давнер и Боря Сойбельман – скрипки, Володя Шиссель – ударные, Софа (фамилии не помню) – саксофон, Володя Грек – солист, Володя Наумов – саксофон и кларнет, Нюма  Кофман – играл на многих инструментах, других не помню. Была ещё солистка с красивым голосом, пара партерных акробатов, конферансье. Хороший коллектив. Играли самые новейшие джазовые произведения.  Даже буги-вуги, за что нас преследовали комсомольские патрули.               
   К концу 1946 года Одесскую спецшколу перевели в здание Одесского артучилища и переименовали её в подготовительное училище.  Спецшколы в СССР перестали существовать, им на смену пришли суворовские училища.
  На этом, практически, закончилась моя жизнь в музыке. Осенью 1946 года я поехал в гости к моему отцу в Ригу, где он в то время служил на военно-морской базе в звании инженер-капитана 3-го ранга. Там я простудился и  тяжело заболел. Сказались ранения и крайне насыщенная и трудная жизнь. Я оказался в морском  госпитале, в который меня определил отец, как  своего  сына. В  госпитале, а  потом и в военном санатории, я пробыл до марта 1947 года. Когда вернулся в Одессу, то оказалось, что я пропустил целый семестр в институте и меня зачислили на «хитрый» семестр радио-факультета. В то время наборы проходили каждые пол года. Война кончилась, и многие молодые ребята возвращались из армии после демобилизации. Были группы полностью или почти полностью, состоящие из демобилизованных офицеров и солдат. Большинство из них, и я в том числе, ходили в институт в шинелях. Условия учебы в институте Связи, да и в других институтах, были ужасные. Зимой в аудиториях было так холодно, что в чернильницах замерзали чернила. Во многих аудиториях вместо выбитых во время войны оконных стёкол, были фанерные щиты. Студенты и преподаватели не снимали пальто, шапки-ушанки, девушки-платки и перчатки. В лабораториях почти не было оборудования. Многое приходилось делать самим. Группы были небольшие. В нашей, например, было всего 22 человека, это весь поток. Вспомню некоторых: Мира Авербух, Майя Голубицкая, Нина Финкельштейн, Сеня Вахман, Витя Кругляков, Алик Тартаковский, Женя Вайслейб, Рудик Сворень, Толя Арсланов, Боря Нейман, может быть вспомню еще кого-нибудь. Из преподавателей:  Иван Евтифевич Средний, Агеев, Гохман, Нудельман, Китайгородский, Копп, Регина Абрамовна Раппопорт, Исаак Бенцалович Готкис – декан, Гурвиц, Михаил Осипович Гликлих, Шумлянский.   Ректором  института  был Семён Давыдович Ясиновский. Он был ректором института ещё до войны. Его, правда, потом в 1950 году его сняли с работы.
   По состоянию здоровья я не мог продолжать играть на трубе, кончились халтуры и прочие посторонние заработки, я остался на одной стипендии и пенсии, которую я получал, как инвалид войны.  Но с институтским джазом я не порвал, а играл на ударных инструментах.  В городе был настоящий голод. В институте мне давали, как инвалиду войны, в профкоме талоны на обед в студенческой столовой. Несколько талонов в день. Но что это были за обеды – на первое – затируха (если кто не знает, что это такое, то поясню, это разбавленная мука в воде с намёками на присутствие жира). На второе давали одну ложку перловой каши. И всё.
   Как-то пережили это тяжелое время. Наступил декабрь месяц, прошла девальвация денег, отменили карточки на хлеб. К тому времени мне чудом удалось получить перерасчёт моей пенсии за несколько лет. Как-то в банке при получении пенсии, я встретил товарища по спецшколе и обратил внимание, что он получает вдвое большую пенсию, чем я. Оказалось, что я имею право на повышенную пенсию, потому что я воевал в противотанковой артиллерии и получал повышенное денежное содержание в армии. Эти деньги дали возможность купить первое в моей послевоенной жизни пальто, японские ручные часы на рынке, которые шли ровно один месяц, после чего я вынужден был их выбросить, так как их никто не мог отремонтировать. Первые два курса я был отличником, в первую очередь для того, чтобы получать повышенную стипендию. Третий курс я начал на тройки, после тяжелой болезни и пропуска занятий, но на четвертом курсе и до конца занятий в институте я снова получал одни пятерки.

   Правда, одна из троек, кажется по начертательной  геометрии, точно не помню, которая выходила в общий перечень отметок за предмет еще с 3-го курса, сыграла злую шутку и я не смог получить диплом с отличием.
   Для дипломного проекта я выбрал самую новую тему «Массовый телевизионный приемник». Необходимо учесть, что это был 1949 год, когда в СССР, практически, еще не было телевидения. Только Московский телецентр вёл передачи, да ещё и Ленинградский телецентр только начинал свои трансляции. Между прочим, я видел телевизионные передачи ещё в 1934 году в Одессе, когда мой отец некоторое время работал в лаборатории Одесского института Связи. По сравнению с теперешним телевидением – это было смешно и просто. Но в то время – это была сенсация. Изображение передавалось на коротких волнах, а звуковое сопровождение – на средних волнах на обычный радиоприемник. Размер экрана был не больше спичечного коробка. Изображение принималось с помощью «Диска Нипкова» только неподвижных изображений. Вся передача длилась ровно полчаса. Когда на экране появлялось изображение, голос диктора спрашивал, что  видят зрители на экране. Кто говорил, что это ваза с цветами, а кто уверял, что передавали фотографию слона. Через пару минут диктор по радио сообщал, что передавали фотографию известного артиста. Но всё равно – это было чудо. Многие изображения были достаточно чёткие и все с большой радостью узнавали передаваемую картинку.
    Я уже ранее отмечал, что увлекался радиолюбительством ещё с раннего детства. Тема диплома была мало известная даже широкому кругу специалистов в области радиотехники. По теме не было литературы. Приходилось собирать материал по крохам, пользуясь самыми различными источниками. Но самой большой радостью было то, что на преддипломную практику я был направлен в Ленинград а НИИ №380, который занимался разработкой отечественного теле-видения. Между прочим, в этом институте был разработан первый в СССР массовый телевизионный приемник КВН-49. Обратите внимание на цифру – 49. И я проходил преддипломную практику летом 1949 года. Именно тогда, когда только налаживался пробный выпуск этого телевизора в лабораториях и на опытном предприятии этого института. Одну неделю я проработал на линии изготовления самого сложного узла телевизора – высокочастотной линейки. Мне в подарок дали одну такую линейку, на базе которой я изготовил собственный телевизор по схеме КВН-49. Приходилось самому изготавливать целый ряд деталей, катушки, трансформаторы, монтажные платы и много другое. В 1954 году в Одессе заработал учебный телецентр в здании нашего института. Он работал два раза в неделю по два часа. Первыми дикторами были Ляля Кострикина, наша сокурсница и Неля Харченко из Одесского Университета. Две красивые молодые девушки. Ляля, закончив институт, пошла работать на радиозавод, а Неля многие годы работала диктором на Одесском Государственном телевидении. К тому времени у меня уже был готов телевизор. К нам домой приходили друзья посмотреть на это чудо. Дома мы не могли принять всех желающих, тогда они между собой устанавливали очередь, кто в какой день придет на телепередачу. В те годы я был одним из немногих специалистов телевидения. Не то, чтобы ремонтировать телевизоры, а просто настроить его или изготовить и установить антенну на крыше. Знакомые и знакомые моих знакомых, которые приобретали телевизоры, а такие появлялись всё больше и больше в городе, разрывали меня на части. Кто помнит телевизоры КВН-49, то вспомнит, что экран его был размером в почтовую открытку. Потом  появились линзы, наполненные водой или глицерином, увеличивающие изображение на 50%. Я изготовил  такую линзу для своего телевизора. Потом переделал  приемник на больший экран – с  электронно-лучевой  трубкой 31 см, вместо прежнего на 18 см. Потом с годами изготовил телевизор по схеме самого современного в то время телевизора «Рубин-101»  под прямоугольный экран, размером 47 см. Так совершенствовался мой телевизор вместе с развитием телевидения. Одесский государственный телецентр заработал в 1957 году.
   После окончания института заведующий кафедрой телевидения нашего института Михаил Осипович Гликлих, предложил мне работу на кафедре телевидения, но новый ректор – Пышкин, не принял меня на работу в институт по известной причине – по 5-му параграфу. У меня, как инвалида войны, был свободный диплом, т.е. меня не могли принудительно направить на работу по распределению, как правило, в очень отдаленные места нашего необъятного Советского Союза. И я остался в Одессе. Защита дипломного проекта проходила 5 января 1950 года.               
   К тому времени я встречался с Женей Куперман, с которой познакомился на квартире моих друзей – в семье Барских. С Радой Барской встречался мой товарищ Борька Клибанер, с которым я учился на втором курсе института. В той же компании были Алик Тартаковский и Ирочка Екельчик. В те годы мы все и переженились. Отец Жени, Вольф Маркович Куперман, был начальником Одесской междугородней телефонной станции.  По его протекции меня приняли на работу на завод №19 Управления промышленными предприятиями Мини-стерства связи инженером технического отдела с окладом в 760 рублей в месяц. Завод находился в центре города на ул. Розы Люксембург, 33.               
   Сделаю отступление от линии моей жизни и расскажу немного о семье моей жены, Евгении Куперман, хотя это тоже значительная  часть  моей  жизни.

   Семья  Куперманов  была довольно большая, восемь мальчиков. Отец их, Марк (Мордка) Куперман был портным и содержал всю семью.
Жили они на первом этаже в угловой квартире дома на улице Пушкинской угол Полицейской. Дети (по старшинству): Гриша, Абрам, Арон, Толя, Владимир (Вольф), Петя (полное имя Сруль-Пинхус Мордкович), Самуил и Лева. Гриша до войны работал на заводе по производству плугов им. «Октябрьской революции», был мастером цеха и во время войны эвакуировался вместе с заводом, как специалист в г. Рубцовск. После войны он вернулся в Одессу, восстанавливал завод, был секретарем партбюро завода, а потом и секретарем райкома Ленинского района (Пересыпь). У него было двое детей. Дочь Сарра от первого брака (жена умерла при родах), и сын, Марк от второго брака. В 70-е годы Марк уехал с семьей жены в США. Абрам – учился у отца и всю жизнь работал с отцом портным. Он с семьей, женой и  двумя дочерьми остались в Одессе и погибли от рук румыно-немецких оккупантов. Арон – по профессии был бухгалтер-ревизор. Жена его Татьяна была врачом-акушером, прошла всю войну на фронте, а он по состоянию здоровья не был призван в армию, был в эвакуации в Барнауле. После войны они вернулись в Одессу. Толя – закончил в Ленинграде военно-медицинскую академию по специальности микробиология, служил в армии на Дальнем Востоке, в 1937 году был арестован, как враг народа, в начале 1939 года его освободили и направили на эпидемию холеры. Там женился и приехал с женой и родившимся ребенком в Одессу. До войны защитил кандидатскую диссертацию по микробиологии. Во время войны он служил в Советской Армии в Иране, в Тегеране, работал во всех точках постоянной эпидемии тяжелых инфекционных болезней. После войны он работал в Ленинграде в институте Мозга, защитил докторскую диссертацию. В 1951 году его уволили с работы и направили в г. Калинин преподавателем в местном мединституте. Петя до войны и после войны работал техником на Одесской городской телефонной станции, а во время войны работал на военном заводе в г. Ташкенте. Самуил – в Москве окончил горный институт и работал на Донбассе, женился и переехал в Москву. Лёва – самый младший, до войны окончил инженерно-химический факультет Одесского политехнического института, перед самой войной женился, всю войну прошел на фронте, получил тяжелое челюстное ранение и после войны вернулся в Одессу, у них родилась дочь Анна. Все годы он работал инженером-химиком на Одесском кабельном заводе. В 1988 году семья выехала в США. Теперь их дочь – Анна, живет в Нью-Йорке. Про жизнь Владимира Марковича пишу отдельно и более подробно, так как прожил в их семье много лет. Родился он в 1899 году и начал работать  с самых ранних лет, как и все дети в их семье. Уже в 14 лет он работал учеником-линейщиком на Одесской городской телефонной станции Маргулиса. Эта телефонная станция была одной из самых крупных в то время в России и размещалась в собственном здании на Греческой площади. На этом месте потом было сооружено огромное здание, в котором находился ресторан «Киев». Станция насчитывала более 50000 номеров. Это была ручная станция. Соединение абонентов производилось «барышнями» вручную.  Интересно, что этим «барышням» запрещалось выходить за муж. До сих пор не могу понять почему. Некоторым, работавшим телефонистками, «барышням», было по 50 и более лет. В то время все телефонные линии проходили по крышам домов от одного дома к другому, переходя через улицы на большой высоте между домами. Мой тесть знал наизусть все крыши одесских домов.   
   После  революции  он  работал  на  городской телефонной станции техником по обслуживанию телефонных сетей, в основном междугородных связей. В 1928 году его назначили начальником только что организованной одесской меж-дугородной телефонной станцией. Он фактически её и создавал. Тогда в СССР не было опыта работы междугородных связей, как отдельной службы. Он знал досконально все особенности линии своего участка, от Одессы до Любашовки, как говорится, знал каждый столб на этом большом расстоянии. А провода шли по столбам, воздушные линии связи со всеми проблемами обледенения зимой, обрывов в непогоду, потере связи по причине плохой работы не совершенной аппаратуры. Ему приходилось не сладко. Работал круглые сутки. Часто звонили домой среди ночи, что пропала связь. А это грозило большими неприятностями. Приходилось среди ночи выезжать на места повреждения и налаживать связь. Однажды, в 1937 году, его арестовали, как врага народа. Пришли ночью и увели в НКВД. Но «на счастье», в эту ночь пропала связь Одесского НКВД с Киевом и Москвой. Когда «органы» начали разбираться, кто виноват и что нужно сделать, то оказалось, что без Купермана никто ничего сделать не смог. Они же выяснил, что он у них в кутузке. Его срочно выпустили и он в течение двух часов восстановил связь. Как и водилось в то время, о нём забыли или не хотели повторения случившегося, они сами боялись за свои головы. В начале войны Начальника Одесского Областного Управления связи, Олега Константиновича Макарова, срочно отозвали в Москву и Купермана назначили на его место. Он входил в состав штаба обороны Одессы наравне с высшими чинами Одесского обкома партии. Он ушёл с войсками из Одессы 15 октября 1941 года. Его жена, Цицилия Соломоновна Куперман (в девичестве Бурер) с 13-тилетней дочкой Евгенией – в будущем моей женой, выехали в эвакуацию в Новосибирск. Там работали знакомые связистские начальники. Их там  хорошо  приняли. Отец  Цицилии Соломоновны Бурер работал рядовым клерком в известном в то время страховом обществе «Россия». Общество построило собственный 5-тиэтажный дом  в самом центре города на углу Дерибасовской и Ришельевской, по адресу Дерибасовская, 10. Весь первый этаж занимало страховое общество, а на остальных этажах жили служащие компании. В семье Бурер было шестеро детей. Софья – закончила Одесский Инархоз, в 1924 году переехала в Москву и многие годы работала финансовым работником в Министерстве Финансов СССР.          
 
   Умерла в 1985 году в Москве. Мойсей – умер в 1920 году от брюшного тифа. Мальвина – умерла в 1930 году при операции аппендицита. Её сын, Илья Шварц воспитывался в семье Куперман, Он окончил Одесский экономический факультет Одесского Университета и в 1938 году уехал добровольцем на Дальний Восток на строительстьво Комосомольска на Амуре. Всю трудовую деятельность работал экономистом на местном авиазаводе. Цицилия – мать Жени. Вольф – бухгалтер, жил в Бердичеве, погиб с семьей при оккупации. Макс – работал в книжной торговле, в 1933 году переехал в Москву и все годы работал в Книжном магазине ВТО (Всесоюзное театральное общество).               
   В 30-е годы Владимир Маркович Куперман окончил ускоренный курс института связи для руководящих работников связи, но в 1951 году его отстранили от работы, якобы по причине отсутствия высшего образования. Это был лишь повод. Фактически в 1951 году шло поголовное увольнение ответственных работников в разных отрослях промышленности и народного хозяйства. Его назначили начальников связи всех секретных (большей частью подземных) узлов связи областного, городского и районных организаций города на случай войны. Он и на этой работе отдавал все силы и знания. Умер он от рака легких в 1978 году.
    На заводе №19 я проработал в техотделе не долго. Вскоре меня с большим трудом перевели в цех приборов простым рабочим по монтажу и настройке измерительной аппаратуры дальней связи. Там работа была значительно интереснее, чем перебирать бумажки в техотделе. Да и оплата труда была неизмеримо больше, можно было заработать до 3000 руб в месяц. Но не сразу. Меня в цеху приняли не очень радушно. Первые пару месяцев мне давали такую работу, что  я еле закрывал наряды на 300-400 руб в месяц. Это проделывали почти со всеми новичками, если  перетерпеть такое варварское отношение, то оставался в цеху и начинал зарабатывать как все. Вначале я работал самостоятельно, а лучшие работы, с большими заработками, отдавали бригадам. Их было две, одну бригаду возглавлял  Боря Гринберг, тоже инженер, окончивший институт связи на два года раньше меня, а вторую бригаду возглавлял Юра Котиковский, техник связи, перешедший на завод из отдела связи МВД. Вернее, его и еще троих техников, которые тоже входили в эту бригаду, просто выгнали из Органов Внутренних дел в начале 1950 года – Смолянов, Чеканов и Вераховский, все евреи. Они все были прекрасными специалистами, прекрасно знали технику связи, очень хорошо ориентировались в технической документации и были прекрасными изготовителями и настройщиками аппаратуры связи. Бригада Гринберга приняла меня хорошо. Они увидели, что я не отказываюсь ни от какой работы и довольно прилично обращаюсь с паяльником и деталями. Не забыть, что я увлекался радиолюбительством еще с раннего детства. Если вспомнить те 30-у годы, когда только зарождалось радио в СССР, то можно представить с какими трудностями встречались радиолюбители.
   Радиоприемник, а купить хоть какие-то детали не было никакой возможности, их просто не было в продаже и приходилось изготавливать самим. Тогдашний радиоприемник состоял из катушки индуктивности, конденсатора, наушников и кристадина, элемента настройки на радиостанцию. Катушку индуктивности я изготавливал следующим образом: брал бутылку, на неё наматывалось несколько слоёв провощёной бумаги шириной 10-12 см и каждый слой смазывался клейстером (клей из муки и воды). Когда клей через пару дней хорошо просыхал, тогда этот бумажный стакан снимался с бутылки, иногда приходилось просто разбивать бутылку, а делали по два три раза, чтобы получилось крепко и надежно. В бумажном стакане прокалывалась дырочка, в неё продевался эмалированный провод, диаметром, примерно, 1 мм и провод наматывался виток к витку шириной в 5 см. конец провода так же продевался в проколотую дырочку. Достать такой провод тоже была проблема. Оказалось, что такой провод (бракованный) выбрасывали мастерские по ремонту и изготовлению электромоторов. Мы охотились за таким браком, выбирали из огромного хлама целые куски и этим пользовались при изготовлении катушки индуктивности. Иногда приходилось аккуратно  разматывать километры спутанного бракованного провода. Конденсаторы делали их фольги из-под конфет и прокладывали слой за слоем слюдой, если удавалось её найти. Для этого приходилось разбирать громоздкие конденсаторы, которые применялись в телеграфной или телефонной технике, если удавалось такие найти. В большинстве случаев для этого годилось простое оконное стекло. Его надо было аккуратно разрезать на небольшие квадратики, прокладывать их фольгой и скреплять липкой лентой от мух. Самое сложное  было изготовить кристадин. Это было искусство. Находили дома или на стороне оловянную ложку, разламывали её, отпиливали маленький кусочек, укрепляли его на деревянной дощечке, а над ним сооружали скобочку с проволочной спиралькой. Остриё этой спиральки упиралось в разломанную часть олова и служило детектором радиосигналов. В качестве наушников использовались капсулы от телефонных трубок. В довершении всего требовалось изготовить и укрепить длинную антенну. Её натягивали между крышами домов и снижение вводили в квартиру. В качестве изоляторов использовали горлышки разбитых бутылок. Какое же было счастье, когда глубокой ночью, сидя часами возле такого радиоприемника и нащупывая точки на кристадине, вдруг в наушниках раздавалась музыка или голоса далекой Англии, Германии, Америки. Можно было часами слушать голоса далеких стран и не шевелиться, практически не дышать, потому что малейшее шевеление сбивало настройку кристадина и приходилось долгие минуты вновь нащупывать радиостанции. Я подробно описал  мои увлечения, потому что в начале ХХ1 века просто не верится, что каких-то 70 лет тому назад это было чудо из чудес. И сколько труда, времени и сноровки приходилось затрачивать, чтобы приобщиться к нему. В 1937 году я был в гостях у отца. Он тогда жил со второй семьёй в г. Александрове (под Москвой) и работал на радиозаводе технологом. Когда я уезжал в Одессу, он мне подарил различные радиолампы производства США, радио-литературу и я начал сооружать ламповый радиоприемник. Но помешали занятия музыкой в школьном духовом оркестре, потом в спецшколе, а затем и начало войны. Возобновил я радиолюбительство только после войны в Одессе, когда учился на втором курсе института связи. В 1946 году я изготовил проигрыватель с усилителем, потом радиоприемник и уже в 53-54 годах изготовил первый телевизионный приемник по схеме КВН-49.               
   Но вернёмся на завод №19. В начале 1952 года по доносу в райком партии, всех инженеров уволили с рабочих мест, а их у нас было 5 человек. Всех уволили с работы, но меня, как инвалида войны, не имели права уволить без моего согласия и перевели на работу старшим мастером того же цеха. В 1953 году на заводе организовали лабораторию по отработке конструкции и технологии новых измерительных приборов. С каждым годом сложность аппаратуры увеличивалась. Меня перевели на работу инженером лаборатории, потом и старшим инженером лаборатории. Работалось очень хорошо. Была интересная работа. Вместе со мной в лаборатории работал Яша Литманов, окончивший институт связи на два года раньше меня. Много рационализаторских предложений мы вместе с ним осуществили в то время. Это давало удовлетворение в работе и, что не менее важно, прибавляло и денег. Одновременно с работой на заводе, в 1951 году, я начал интенсивно заниматься вопросом сдачи кандидатских экзаменов, чтобы иметь возможность защитить диссертацию. Для этого я окончил годичные курсы при Одесском госуниверситете по сдаче кандидатских экзаменов по философии и английскому языку и удачно их сдал. Осталось только сдать экзамен по специальности. Основная специальность моя по образованию была инженер-электрик радиосвязи, но в Московском институте связи председатель комиссии по приему в аспирантуру сказал, что по опыту работы я занимаюсь дальней связи и должен выбрать тему кандидатской диссертации по дальней связи и сдавать экзамен по «Теории связи по проводам». Этот курс я не проходил в институте, а сам по себе этот предмет очень сложный. Единственный материал по этому курсу - был толстенный фолиант Акульшина. Пришлось засесть за зубрёжку этого сложнейшего труда. Страницу за страницей я штудировал это творение и к концу срока сдачи экзамена по специальности, я был практически готов к сдаче. Дело в том, что в то время все кандидатские экзамены нужно было сдать в пределах двух лет со дня  сдачи первого экзамена и годны они были в течение 5 лет со времени сдачи последнего экзамена. Это накладывало особые требования к срокам написания и защиты кандидатской диссертации. Тему диссертации я выбрал близкую к моей работе – «Измерение переходных затуханий до минус 24 непер». Между прочим эта тема не решена до сих пор в современной технике измерений переходных затуханий в кабельных линиях связи. В то время длинные линии связи по проводам, распространявшиеся на многие сотни километров и состоящие из сотен пар проводов, влияли друг на друга при передаче сигналов. Теперь – дело другое, совсем иная техника и не нужны эти ухитрения по  поддержанию высоких уровней отсутствия влияния. За два месяца до окончания срока сдачи экзамена, я приехал в Москву, чтобы определить конкретные сроки сдачи экзамена. И тут, как обухом по голове, меня огрело заявление нового Председателя отдела аспирантуры Московского института связи, что я обязан сдавать  не «Теорию связи по проводам», а «Теорию радиосвязи», которая по объему материала превосходила в два раза колоссальный объем так трудно даваемого мне материала по проводной связи. Да и времени не оставалось на подготовку. Никакие мои доводы и предъявленные программы, которыми меня снабдил предыдущий Председатель, не возымели действия. Убитый горем я уехал из Москвы в Одессу, потеряв всякую возможность сдать кандидатские экзамены. На этом мои порывы защитить кандидатскую диссертацию прекратились на многие годы.   
               
   В молодые студенческие годы мы весело проводили время, собирались компаниями, устраивали вечеринки по любому поводу и без повода. Компания у меня была прекрасная.  Боря Клибанер, с которым я занимался в одной группе на втором курсе, его знакомая, Рада Барская, которая впоследствии стала его женой, Алик Тартаковский, с которым я занимался на последующих курсах института до самого выпуска и его жена с 1947 года, Ирочка Екельчик. Это самые-самые. Были ещё и другие. Как-то в семье Барских на одном из вечеров меня познакомили с девочкой из нашего института, Женей Куперман. Длинные каштановые волосы, тонкая талия, хорошенькие ножки, симпатичное личико возымели своё дело. Мы встречались, встречались и 10 июня 1950 года поженились. Свадьбу устроили только 29 октября, соединив это торжество с моим днём рождения. Правды ради, надо сказать, что её отец не очень хотел иметь меня в зятьях, больного, израненного, ничем не примечательного молодого человека, инвалида войны. Но ничего, думаю, он потом не очень жалел, что я стал его зятем. К Жениным родителям я относился с большим уважением, хотя иногда приходилось спорить по жгучим вопросам  современности.

   Я переехал к ним на квартиру, как на Украине говорили, в приймы, на Дерибасовскую 27, или иначе, площадь Мартыновского,1. Квартиру Куперман получил после войны. Он вошел с войсками в Одессу 10 апреля 1944 года, как командир взвода Восстановительного батальона связи. С первых же дней он организовал работу по восстановлению Междугородней телефонной станции. Другие работники быстро восстановили телеграф, телефонную станцию, почту. Через непродолжительное время все средства связи в Одессе и области работали нормально. У нас с Женей 3 апреля 1951 года родилась девочка. Её назвали Наталья – Наташа. Росла она хорошим здоровым ребёнком. К 4-м годам она всех просила почитать ей книжки. От неё многие отмахивались, говоря, чтоб она сама научилась читать. Она так и сделала. И потом всю жизнь много читала. Занималась он в  школе №47 на ул. Толстого.
Училась она прекрасно, закончила школу с золотой медаль, хотя Районо сопротивлялось. Среди оканчивающих 10-й класс было три отличницы: Наташа и её подруги – Ика Кремчанская, Шура Брилиант и Алла Гройсман. Они были неразлучны. Их называли «три мушкетёра». Буквально с первого класса Наташа дружила с Икой Кремчанской, её отец, Изя Кремчанский, врач-психиатр, ветеран войны, работал главврачом Одесской психбольницы №2 в Александровке (под Одессой). Наташа часто приходила в гости к Кремчанским, увлеклась богатой медицинской библиотекой по психиатрии и  неврологии, читала с запоем интереснейшие медицинские книги, что и определило выбор специальности, она в последствии стала врачом-психиатром. После 8-го класса Ика перешла на учёбу в школу Столярского по классу фортепиано, но дружба между ними не прекращалась. По следам наших дочерей, мы тоже познакомились с Кремчанскими, а потом много лет дружили семьям. Майя Шутова (Кремчанская) работала врачом-терапевтом в районной поликлинике.               
   При окончании школы для Наташи стал вопрос, куда идти учиться. Вопроса о выборе направления ВУЗа не было, только мединститут, но куда поступать. Нас сразу предупредили, что в Одесский мединститут даже не пробовать, зарубят. Ей, как золотой медалистке, нужно было сдать один – профилирующий экзамен. Это были химия, либо физика либо биология. В разных ВУЗах было по-разному. Наташа разослала документы в различные мединституты страны. Из 10-ти посланных, получили ответ только от двух – Пермского и Новосибирского. Начали гадать, куда податься. Решающим в деле выбора была возможность сообщения с Одессой. Остановились на Перми. Всё лето Наташа вместе с Аллой занимались с репетитором по физике у лучшего преподавателя, Розенберга. Он вообще девочек не брал, но уступая настоятельным просьбам его знакомых, он сказал, что проверит их подготовку и тогда скажет. После короткой беседы с ними, он взял их. Я поехал с Наташей в Пермь. На экзамене по физике 1-го августа  Наташа показала углублённые знания курса, получила 5 и была зачислена в мединститут. 2-го августа мы уже были в Одессе. Она провела месяц в городе и к 1 сентября поехала с Женей в Пермь. Возникла проблема с жильём. С большим трудом удалось найти комнату. В течение года мы поочерёдно с Женей каждый месяц бывали в Перми. Брали различные командировки, лишь бы попасть в Пермь. Жене пришлось ещё дважды подыскивать Наташе новые комнаты. Когда прошёл у Наташи первый семестр, который она закончила на все 5, то я поехал в Киев и в Отделе высшей школы просил, чтобы её перевели в Одесский мединститут, как единственную дочь инвалида войны. Мне выдали справку, что вопрос о её переводе может быть решён после окончания первого курса. Эта справка сослужила службу, Наташа была принята в Одесский мединститут на второй курс. Когда я поехал в Пермь и просил открепление дочери из института, то Ректор, профессор-женщина, сказала, что мы делаем ошибку, забирая её из Пермского мединститута, что девочка имеет хорошие шансы продвинуться. За год учёбы в Перми Наташа получила Диплом на конкурсе работ по Марксизму.
 
    Одесский мединститут Наташа окончила с Красным дипломом, успешно занималась на первых курсах научной работой по биологии, изучала биохимический состав клеток мозга мышей под воздействием внешних раздражающих факторов. На последних курсах активно занималась в группе гипноза, которым руководил её сокурсник, Гриша Рожковский. Он очень рано увлекся гипнозом и в студенческие годы сформировался как готовый гипнотизёр. Вокруг него собралась группа энтузиастов, они усиленно занимались основами гипноза, практикой гипноза. Впервые в истории практического использования гипноза, Гриша организовал театр под гипнозом. В состав труппы вошли студенты разных ВУЗов, не имеющие никакой специальной артистической подготовки. Все они, как правило, были легко поддающиеся гипнозу, разучивали роли, и под гипнозом ощущали себя адекватными играемому образу. Фактически они не играли роли, а жили «реальной» жизнью своих героев. Театр под гипнозом дал несколько представлений по одной из тяжелейших пьес Метерлинга «Слепые». Но вскоре  Обком комсомола запретил выступать, мотивируя, безосновательно, тем, что гипноз действует отрицательно на психику молодого человека. Группа много выступала перед различной аудиторией, в основном, студенческой, с концертами, демонстрируя удивительные возможности гипноза. Систематические занятия гипнозом выявили у Наташи большие способности в области гипноза и идеомоторики (отыскивала спрятанные в зале вещи, держа за руку человека, который знал что и где запрятано). Закончив мединститут, Наташу направили на работу психиатром в село Ивановка в 75 км от Одессы. Проработала она там один год, после чего перешла на работу психиатром в студенческую поликлинику при Одесском политехнического института. Интересно, что главврач поликлиники считал, что психиатр ему не нужен и всячески старался исключить из штата эту специальность. Но как только случилась большая неприятность, когда один из иностранных студентов тронулся умом и устроил скандал и побоище в поликлинике, при этом врачи и медперсонал не могли никак справиться с ним, а Наташа, которую срочно вызвали и она в течение нескольких минут утихомирила больного и благополучно отправила его в психбольницу, главврач понял, что психиатр – это специальность и крайне необходим в поликлинике.
 
   В 1976 году мы с Женей наконец получили возможность купить путёвку в Болгарию. До этого мы не могли выехать даже в соцстраны в туристскую поездку – евреев не пускали. Как нас натаскивали люди в штатском, хотя и в помещении Облсовпрофа. Мы должны были твёрдо запомнить, что нельзя ни с кем разговаривать из посторонних, даже с болгарами, что ходить гулять самостоятельно не имели права, только группами по три-пять человек. А сколько «зуктеров» было в нашей группе, я уже не говорю. Так вот, когда наша группа собиралась в морском порту, чтобы в назначенное время сесть на пароход и выехать в Болгарию морем, среди  товарищей по группе прошёл шумок, что один молодой человек оказался в затруднительном положении. Один парень из Измаила, по имени Валерий, не знал, что делать с советским паспортам, который был при нём. Дело в том, что Измаил был в те годы закрытым пограничным городом и вернуться ему домой можно было только по предъявлению советского паспорта с пропиской в Измаиле. Ему давали самые различные советы, сдать паспорт в сберкассу, отправить его по почте ценным письмом. Но я, как всегда, влез в это дело. Нас провожала Наташа. Она и должна была нас встречать по возвращению из Болгарии. Я предложил молодому человеку передать паспорт моей дочери, а по возвращению  из Болгарии, она принесёт его и передаст по назначению. Так и решили. Мы познакомили Наташу с ним. Они уже до самого отплытия были вместе. Пошли в кафе выпить по чашечке кофе, долго разговаривали. На том и разъехались. После нашего прекрасного отдыха на Золотых песках Болгарии мы отправлялись домой поездом через Румынию. Поезд задержался и прибыл в Одессу с опозданием на несколько часов.               

   Наташа не дождалась нас на вокзале и уехала домой, а жила она с родителями Жени на Дерибасовской, а мы  жили  на   улице Куйбышева, 36 (бывшая Старо-резничная). Нам не оставалось ничего другого, как пригласить Валеру к нам домой и позвонили Наташе, чтоб она приехала к нам и привезла паспорт. Мы приготовили хороший завтрак в связи с приездом домой. Пришла Наташа и мы устроили небольшой пир. После этого молодые ушли гулять в город. Наташа проводила Валеру на вокзал. Он уехал, но в следующую пятницу он  приехал в Одессу и остановился у своей тети. Пригласил Наташу в театр. Так начались их регулярные встречи. Кончилось это тем, что он сделал официальное предложение нашей дочери. Мы на машине поехали в Измаил, знакомиться с его родителями. Поездом нельзя было поехать, так как без прописки в Измаиле не выдавали билеты на поезд, а на машине можно было почти свободно проехать. Во всяком случае, его родители встречали нас у пограничного пункта. Отец Валерия, Семён Яковлевич Мотняк, 1910 года рождения, был довольно хорошо известен в Измаиле как высококвалифицированный терапевт-кардиолог. Одно время, когда Измаил был областным центром Измаильской области, он был главным областным терапевтом, а его жена, мать Валерия, Раиса Яковлевна Мотняк, 1909 года рождения, многие годы работала заведующей физиотерапевтическим отделением городской  поликлиники. Вообще, это была очень интересная семья. Раиса Яковлевна Мотняк (в девичестве – Учитель) родом из Кишинёва, родилась в семье потомственных фармацевтов. Её отец имел самую крупную и знаменитую аптеку в центре Кишинёва. Она после окончания гимназии поступила на медицинский факультет Кишинёвского университета, но после первого курса вынуждена была продолжать учёбу в фашистской Италии, потому что не могла вынести махрового антисемитизма среди кишинёвских студентов. Она подвергалась издевательствам и даже побоям, как еврейка. И что удивительно, в фашистской Италии не было столь откровенного и открытого антисемитизма. Выбран был именно итальянский университет, потому что румынский и молдавский языки очень схожи с итальянским, например, как русский с украинским или белорусским. Она благополучно завершила учёбу в 1934 году на стоматологическом факультете Миланского университета, сдавала дополнительные экзамены на право врачевания и открыла свой зубной кабинет. Семён Яковлевич учился в том же университете и получил звание врача-кардиолога. Там они познакомились и поженились. В 1936 году они переехали в Измаил, на родину Семёна. Он работал в местной больнице и поликлинике, а она не захотела больше заниматься стоматологией, переквалифицировалась в физиотерапевты. В 1940 году, когда Бессарабию «освободила» Красная армия, а особенно после начала войны 1941 года, многих местных жителей, и в первую очередь интеллигенцию, насильно выселяли в Восточную часть СССР.               
 
   Семье Мотняк повезло. Семёну Яковлевичу удалось спасти от верной смерти жену военного коменданта города. В знак благодарности этот высокий воинский начальник собственной властью, назвав их капитанами медицинской службы и выдав им военную форму, поручил Мотнякам, как врачам, сопровождать обоз с советскими ранеными, назначив Семёна Яковлевича начальником этого обоза, который состоял из 12 подвод. В сложнейших условиях первых дней войны, преодолевая неимоверные трудности в пути, связанные с состоянием раненых, кормом для лошадей и питанием, обоз благополучно прибыл в Сталинград, за сотни километров от Измаила. Там Семён Мотняк сдал раненых военным властям города и получил назначение вместе с женой в санитарный поезд по перевозке раненых с фронта в тыл. Через какое-то время их перевели в санбат действующей армии. Они прошли вместе всю войну, получили ордена и медали. Семён, майор м\с, после войны служил начальником санчасти полка в Болграде, а Раиса Яковлевна демобилизовалась в связи с беременностью. В 1947 году она вернулась в Измаил и родила Валерия. Вскоре и Семён демобилизовался по состоянию здоровья и они зажили в родовом доме семьи Мотняков в Измаиле, на улице Комсомольской, в самом центре города. Дом этот был построен отцом Семёна, Яковом Мотняком, он занимался бизнесом, имел собственную бензоколонку и небольшой кирпичный завод. Умер Яков Мотняк в 1940 году, не успев испытать все «прелести» Советской власти. Эта семья хорошо приняли нас. Мы нашли много общего в общении. А если считать, что  при каждом нашем приезде в Измаил, я приводил в порядок все электро и радио приборы, электророзетки, выключатели и прочее, то  их восторгу не было предела. Сами они не могли ничего ни починить, ни включить. После женитьбы наших детей, Валеру прописали в Одессе и я устроил его на работу на завод им. Старостина инженером-механиком.

   Наташа к тому времени перешла на работу в студенческую поликлинику Одесского политехнического института. Ровно через год, в 1977 году, Наташа родила дочь. Её назвали Светланой. Света росла спокойным хорошим ребёнком. В 5 лет мы её повели в Одесский Дом учёных в группу английского языка. Там собрались маленькие дети. Читать и писать они не умели. Занятия английским языком с ними проводили в устном виде, они пели и разговаривали по-английски. Когда пришло время идти в школу, стал вопрос, в какую школу её направить. Во-первых, хотелось отдать её в школу с английским языком, во-вторых, недалеко от дома, чтобы она могла самостоятельно ходить в школу и из школы домой. Остановились на школе №9, которая находилась в двух кварталах от нашего дома, на Гаваной. В семье поднялся небольшой шум. Школа-то была с украинским языком преподавания.

   Я к этому относился спокойно. Я ведь тоже учился в украинской школе. Женины родители категорически возражали. Но все же кончилось тем, что Света была записана в эту школу. Училась хорошо, не испытывая никаких трудностей с обучением на украинском языке. После окончания первого класса, который она закончила на все пятерки, учительница попросила сфотографировать Свету, чтобы поместить её фото на школьном стенде отличников. Какое же было её удивление, когда она не увидела свою фотографию на стенде. Оказалось, что директор школы не разрешила вывешивать фото еврейских детей. Это был первый Светин урок дружбы народов СССР. Она тогда лишь узнала, что она еврейка. Как-то она спросила: «А кто такие еврейцы?» Пришлось ей доходчиво пояснить, кто мы такие. Я ей часто повторял, что, если она хочет получать пятерки, а она была круглая отличница, то она должна учить предмет на 7, чтобы ответить на 6, тогда ей поставят 5. Так я учил и её маму – Наташу. Кроме школы мы водили Свету в разные кружки: танца, в Клуб трамвайщиков, на большой теннис, в спортивный Клуб Одесского военного округа, в бассейн по плаванию. Но все эти походы быстро заканчивались. Света не очень любила заниматься физкультурой. В 1977 году умер Женин отец, от рака легких. В 1986 году умер Семён Яковлевич от рака желудка. В 1988 году умерла Наташа от рака молочной железы. Вскоре Раиса Яковлевна продала дом в Измаиле и переехала в Одессу. К слову, все деньги за проданный дом сгорели при инфляции, превратившись в простые бумажки. Как говорили в то время, что бумага, на которой были напечатаны деньги стоила дороже, чем напечатанные на них рубли. После внутрисемейного обмена Раиса Яковлевна жила в нашей квартире на Куйбышева, а мы со Светой жили на Дерибасовской, 27. В 1989 году умер Валера от рака мозга.
 
   В это время мы начали оформлять документы на выезд в Израиль. Предложили Раисе Яковлевне поехать с нами, но она отказалась, сославшись на то, что она не может уехать от своей любимой племянницы, Ларисы, которая жила в Одессе со своей семьёй. В 1990 году мы выехали в Израиль, а её любимая племянница благополучно уехала в США со всей семьёй, бросив Раису в Одессе. В 1992 году Женя со Светой полетели в Одессу, посетили могилы Наташи и Валеры. Они лежат рядом. С большим трудом удалось добиться, чтобы для них выделили рядом места на кладбище. Тогда Раиса не выразила желание выехать в Израиль, хотя оставалась одна в Одессе. Но к середине 1993 года, она почувствовала себя хуже и в письмах начала жаловаться на одинокую  жизнь. Мы ей рекомендовали оформить репатриацию в Израиль. Ей в этом помогали Женины подруги, Земфира Савченко (в девичестве – Курцвальд), Лида Циниман и Виктория Смирнова. Когда всё было оформлено, я вылетел в Одессу, помог запаковать и сдать на таможне багаж. Выехали мы в Израиль на теплоходе. Весь теплоход был заполнен новыми репатриантами. Трое суток мы плыли по Чёрному и Средиземному морям. Это была чудесная прогулка и отдых. Я находился в двухместной каюте второго класса, а  Раиса в четырёхместной – 3-го класса. Она ни за что не хотела поменяться со мной, потому что вместе со мной в каюте был мужчина. Вообще, это был очень интересный попутчик. Азербайджанец с редкой специальностью - оценщик старинных ковров. Он постоянно курсировал между СССР и странами Ближнего и Среднего Востока, выискивая редкие ковры, покупая их и потом перепродавая за огромные деньги на Западе. Он рассказал невероятную историю, даже на фоне многих  его удач по перепродаже ковров. На одном из рынков в Сирии он увидел ковёр и замер. Такой редкости он не видел в своей жизни. Это был ковёр ручной работы 14-го века известнейшего мастера.

   На ковре даже была выткана эмблема того мастера. С дрожью в голосе он спросил продавца, сколько он хочет за свою вещь? Тот ответил, что меньше, чем за…(точно не помню), но совсем незначительную сумму, он может отдать его. Чтобы не спугнуть продавца, покупатель ещё покрутил в руках ковёр, потрогал его со всех сторон и выложил просимую сумму. С огромным благоговением он отнёс ковёр в гостиницу и срочно вылетел в Англию. Там он без особого труда продал известному скупщику антиквариата этот шедевр древности за $150000. Можно себе представить, сколько ещё заработал скупщик. Вот что значит специалист. В Израиле Раиса пожила у нас пару недель, потом мы сняли ей квартиру в нашем же доме, а через год, когда эту квартиру хозяйка продала, подыскали ей квартиру в соседнем доме. В той квартире она прожила шесть лет. Состояние здоровья её ухудшилось, она страдала сердечной аритмией, головокружением. С ней случались кратковременные потери сознания, во время которых она часто падала. При одном из таких падений она поломала шейку бедра. В это время я как раз приехал к ней, чтобы оказать посильную помощь, которую оказывал все годы. Вызвал карету скорой помощи «Маген Давид адом». В этот же день ей сделали операцию, поставили хомут на шурупах, как латают водопроводные трубы. Я видел рентген. Через сутки её поставили на ноги, повели в душевую, чтобы принять душ, а через двое суток выписали в клинику по реабилитации, где она пробыла полтора месяца. Когда мы её забрали домой, она сама без посторонней помощи, но с ходунком, поднялась на третий этаж своей квартиры. А ей тогда было уже 91 год. При очередном инсульте, я её снова поместил в госпиталь. Лечащий врач рекомендовал поместить её в круглосуточный пансионат, на иврите «Бейт авот».

   Социальный работник госпиталя оформила все документы и посоветовала хороший частный пансионат в Бней-Браке. Его содержит религиозный хозяин, поддерживаемый религиозной общиной. Содержание больных там прекрасное. Большой шестиэтажный дом новой постройки специально создан под такое учреждение. Каждый этаж представляет собой самостоятельное  отделение, где есть своя медсестра, обслуживающий персонал, уборщики. На всё здание есть врач, который совершает ежедневный обход больных, выписывает лекарство, приписывает процедуры. Есть тренажерный зал для физических упражнений, ежедневно каждого больного купают, меняют постельное и нательное бельё. Кормят четыре раза в день специальным диетическим питанием. В случае резкого ухудшения здоровья, больного отвозят в ближайший госпиталь. Утром больных купают, переодевают, садят в кресло-каталку и вывозят в общий зал на завтрак. После завтрака с ними занимаются трудотерапией, они рисуют, собирают различные фигуры из колец, пластин. Часто перед ними выступает аккордеонист с песнями. В состоянии здоровья Раисы бывали ухудшения и
улучшения. Она меня с Женей узнавала, мы приносим ей вкусные деликатесы, долгое время приносили 70-100 г вина. Она его с удовольствием пила, но в последнее время мы перешли на вишнёвый сок, так как состояние её несколько ухудшилось. Она умерла тихо и неожиданно 18 декабря 2003 года, не дожив до 95-ти лет пять месяцев.               
    Но вернёмся к Наташе. 
    В период перестройки, в 80-х годах, Гриша Рожковский организовал коммерческое медицинское  предприятие – кооператив «Гипно», куда перешла работать и Наташа. Она продолжала активно заниматься сбором материала для защиты кандидатской диссертации по психиатрии. В конце апреля 1986 года она поехала в свой отпуск в НИИ психиатрии под Киевом для обсуждения темы диссертации.
 
   Вместе с ней, используя свой отпуск по работе, поехал и её муж – Валера. Они там гуляли на открытом воздухе, совсем не зная про трагедию в Чернобыле. В конце апреля 1986 года на Чернобыльской атомной станции произошел взрыв с колоссальным выбросом в атмосферу радиоактивных веществ. Правительство скрывало от народа информацию о страшной трагедии, о радиационной опасности. Но при этом своих детей Правительство Украины срочно вывезло из Киева на юг. 1 мая в Киеве прошла демонстрация трудящихся. Десятки тысяч людей облучились. Наташа и Валера тоже получили значительную дозу радиации, совсем не подозревая об этом. Ровно через год заболел Валера. У него обнаружилась опухоль мозга, а за ним заболела и Наташа. У неё обнаружился рак молочной железы. Валеру оперировали в Киеве. Наташа прошла операцию в Ленинграде, в НИИ онкологии в пос. Песочное. После операции Наташа получила несколько сеансов химиотерапии, но это не помогло. Её печень не выдержала такой нагрузки, у неё появилась несворачиваемость крови. После многих попыток лекарственным путем и переливанием крови исправить положение ничего не получилось и она умерла в ноябре 1988 года. Валера получал химиотерапию, облучение, но тоже всё кончилось трагически, он умер в начале 1990 года. Но всё же вернемся к моим делам.
   Меня принимал на работу на завод №19 в январе 1950 года главный инженер завода Александр Владиславович Подсвядек. Он задавал мне такие каверзные теоретические вопросы по электро и радиотехнике, как будто он принимал меня в крупнейший НИИ. Потом, через годы, правда, оказалось, что он сам был очень слаб в этих вопросах. В скором времени его уволили с должности главного инженера, перевели начальником заводской лаборатории, а на его место поставили Фельдмана, бездарного, злопамятного и нечистого на руку инженера. Вскоре он попал в тюрьму за взятки.

   Тогда на эту должность назначили изгнанного из Одесского Областного Управления связи, главного инженера, прекрасного специалиста-эксплуатационника Семёна Марковича Мочмана, который всю войну прошёл офицером в «Восстановительном батальоне связи» вместе с моим тестем, Владимиром Марковичем Куперманом. В 1954 году его с большим трудом, после смерти Сталина, когда затихла вакханалия с делом «безродных космополитов» и «врачей-убийц», когда несколько утихла компания антисемитизма в стране, Мочмана перевели в ОЭИС вначале заведующим лабораторией, а потом и преподавателем.
   На свое место он рекомендовал меня и приказом Начальника УПП Минсвязи я стал в 25 лет главным инженером завода. Работалось очень интересно и тяжело. Приходилось помногу часов пропадать на заводе, потому что завод работал в три смены. К тому времени на заводе работало 350 рабочих и различные отделы. Подсвядек продолжал работать заведующим лабораторией, и он был страшно зол на меня, считая, что должны были его вернуть на должность главного инженера, а не меня. В то время директором завода поставили Анатолия Ивановича Легкого, бывшего до этого главным инженером Одеспрома, в который входили все артели города. Это было теплое местечко. Там крутились большие деньги. Сам Легкий был большим поклонником выпивки. Пил он каждый день и только на работе. Он попал точно по назначению на наш завод. На заводе проходило огромное количество спирта в день. Чистого медицинского спирта, входившего в технологический процесс для мытья  вставок теплоёмких предохранителей, которые шли, в основном, для защиты правительственных линий связи от грозовых разрядов. Ежедневно употреблялось до 50 литров спирта. У нас в техотделе работала инженер-химик, Ольга, фамилии не помню.
 
   Она предложила простой способ очистки спирта от примесей после промывки предохранителей практически без потерь способом перегонки. Этот процесс наладили быстро, она подала рацпредложение и должна была получить большую премию. Об этом узнал директор и запретил оформлять заявку на дельное предложение. Распорядился выплатить ей премию «за добросовестную» работу, а сэкономленный спирт директор благополучно пропивал и снабжал им многочисленное начальство городских и районных партийных и государственных организаций. Кроме того, он ещё имел любимчиков на заводе из числа рабочих, которые делали ему различные работы по дому. Он оплачивал их работу закрытием нарядов на не существовавшие работы. В связи с тем, что я, как главный инженер, должен был подписывать все наряды на работы, которые не входили в нормативы, то у меня с директором были стычки. Он требовал, чтобы я подписывал наряды, а я отказывался проводить незаконные операции. Отношения наши ухудшались с каждым днём. Я подумывал об уходе с работы. Мой тесть тоже настоятельно рекомендовал уйти с работы, пока я не угодил в тюрьму. В это время на завод часто приходил Старший инспектор по измерительным приборам Одесского военного округа,  подполковник Лев Юльевич Усаковский, по вопросу  ремонта электротехнических приборов. Он как-то обратился ко мне с просьбой рекомендовать ему толкового инженера на должность заместителя Начальника Лаборатории ОдВО. Он был очень удивлён, когда я предложил свою кандидатуру. Он выслушал мои доводы, согласился с ними и взял у меня заявление с просьбой принять меня на работу. Как я потом узнал, у него были очень большие проблемы с отделом кадров Управления Тыла ОдВО. Они категорически не желали принимать на работу еврея. Тем более, что сам подполковник Усаковский был тоже еврей, прошедший всю войну.

   Он окончил ОЭИС еще до войны и знал моего отца по работе в Новосибирском техникуме связи, где он тоже работал после окончания института. Благодаря вмешательству Командующего ОдВО генерал-лейтенанта Стрельцова, с которым Усаковский  вместе воевал, меня приняли на работу.

   Когда я впервые пришел в лабораторию для ознакомления, до моего принятия на работу, то передо мной открылась удручающая картина. Окна двух больших помещений бывшего вещевого склада были заложены камнями, в комнатах не было электричества, практически отсутствовало необходимое для работы оборудование. Мой первый визит был в зимнее время. На полу большой комнаты при свечах сидели двое – Володя Долгополов и Коля Копелевич, только окончившие Одесский техникум измерений и клеймили проверенные гири, привезенные из воинских частей. В лаборатории работали ещё двое – Валя Гармидер по механическим измерениям и шофёр грузовой машины Миша Мелещенко, опытный водитель, прошедший всю войну и окончивший её в Берлине начальником городской Автоинспекции. Начальником 110 Поверочной лаборатории ОдВО был в то время капитан Юрий Николаевич Билёв. Его темпераментный рассказ убедил меня, что в такой лаборатории стоит работать. Он нарисовал радужную картину будущей лаборатории. Через пару месяцев, после некоторых проблем с увольнением и ещё большими проблемами с приёмом на работу, я начал работать в лаборатории летом 1955 года. К тому времени в помещениях лаборатории военный округ провёл большой  ремонт. Оказались две просторные большие комнаты с огромными окнами, на которые поставили решетки. Началась работа по оборудованию лаборатории образцовыми приборами. В Советской армии в 1954 году ввели  метрологическую службу по поддержанию в войсках единства  мер по механическим, электрическим  и   радиоизмерительным приборам. Наша задача заключалась в надзоре, чтобы эти приборы находились в войсках в исправном и метрологически правильном состоянии. Лаборатория получила право выписывать с армейских  складов любую необходимую нам для работы аппаратуру. Такие приборы были, в основном, на окружных складах войск связи. В одном из таких складов начальник провозглашал странную тираду, что армейский склад предназначен не для выдачи приборов, а для их хранения. Это было идиотское утверждение, но крови он попил у нас предостаточно. Всё же мы постепенно обзаводились прекрасными приборами, в том числе и такими, которые присылали непосредственно в наш адрес, закупаемыми Высшим  армейским начальством. Но и мы не теряли времен зря. Систематически создавали сами комбинированные установки для работы в лаборатории и на выезде в воинские части. Впервые в военном округе мы ввели правило подачи рацпредложений, за которые получали денежное вознаграждение. И немалые. В скором времени нам пригнали специальную автомашину, оборудованную под передвижную лабораторию, на которой мы объезжали все воинские части обширного Одесского военного округа от Крыма до Молдавии. В процессе работы мы встретились с непредвиденными трудностями в связи с отсутствием технических разработок по правилам проверки измерительных приборов в воинских частях. Я принял активное участие в разработке такой документации. Образцы разработанных нами инструкций отправили в Москву, в Главную инспекцию Вооруженных сил СССР.

   Там высоко оценили наши усилия, издали в достаточном количестве эти документы и разослали их по всем лабораториям военных округов СССР, придав им законодательную основу. В первые годы нас скептически принимали в воинских частях, не проявляли заинтересованности в предоставлении нам соответствующих помещений для работы на выезде в воинские части, пренебрежительно относились к требованиям представлять все измерительные приборы своих воинских частей. Это длилось до тех пор, пока мы не придумали и осуществили Приказ по ОдВО, подписанный командующим округа, что процент неисправных и не представленных к поверке измерительных приборов различного назначения, от весов и гирь продовольственных складов и столовых и до радиолокационных соединений, является процентом боеспособности воинского подразделения. С такими актами мы направлялись в воинские части или принимали измерительные приборы в Лаборатории. И если мы после обслуживания какой-нибудь воинской части подавали копию акта командиру дивизии, а оригинал  акта пересылали Начальнику Тыла ОдВО  с процентом боеготовности воинской части на 30%, то нас начали обхаживать и слёзно просить дать два-три дня на коренное исправление положения. Со временем о нас знали во всех гарнизонах ОдВО и мы беспрепятственно проводили свою работу. Нам предоставляли хорошие помещения, кормили бесплатно в офицерских столовых. Выездные бригады по гарнизонам проходили обычно в летнее время. Выездная бригада, как правило, состояла из трех человек и водителя передвижной лаборатории. В большинстве своём руководителем таких бригад Начальник лаборатории назначал меня. Реже он сам выезжал на проверку гарнизонов. В нашей передвижной лаборатории было всё необходимое в походных условиях: посуда, спальные принадлежности, запас продовольствия. Часто мы останавливались по дороге у тихой речки, устраивали привал и несколько часов отдыхали на свежем воздухе, готовили еду на костре или на специальном приспособлении, состоящем из паяльной лампы и подставки.

   В арбузный сезон мы выезжали в Херсонскую и Николаевскую области. За бутылку водки и буханку хлеба нам сторожа баштанов  наваливали полную грузовую машину прекрасных арбузов, а в районах Молдавии – имели канистры молодого вина. В лаборатории работало 12-13 человек служащих и один начальник-военный. В скором времени капитану Билёву присвоили звание майора. Он был интересный человек – москвич. До войны он окончил три курса Бауманского высшего технического училища по специальности «артиллерийские системы». В 50-е годы он заочно окончил Политехнический институт. Он был высоко грамотным и эрудированным человеком, но отчасти упрямым в своих суждениях. С ним было трудно спорить, зачастую спор между нами на технические или философские темы заходил так далеко, что приходилось записывать суждения каждого, а потом предъявлять их как вещественные доказательства, потому что он мог отказаться от своих прежних утверждений. Со временем я стал умнее и перестал с ним спорить. В первые месяцы нашей совместной работы он пытался по военному руководить  гражданскими сотрудниками, на что получал прямой отпор или молчаливое несогласие с его указаниями. Иногда доходило до абсурда. Как-то раз, помню, он собрал всех в большой комнате и приказал усиленно думать над решением сложного вопроса обустройства лаборатории. Сам  начал вышагивать по комнате, что-то бормоча себе под нос. Потом вдруг остановился и громко спросил Володю Долгополова, почему тот не думает, на что тот ответил, что усиленно думает. «Как же вы усиленно думаете, сидя развалившись на стуле? Нужно ходить по комнате и рассуждать вслух». Все рассмеялись, а Начальник обиделся и быстро ушел в свой кабинет. После чего я убедил его отдавать все распоряжения только через меня, а я уж передавал их моим гражданским коллегам, то ли просьбой, то ли угрозой, что следующие распоряжения будет им отдавать сам начальник. Работали мы слаженно. Наша лаборатория была на самом высоком счету в военном округе и в Инспекции Вооруженных сил СССР.               
   Мы своими силами обустраивали помещения, настелили новый линолеум, убрали печи, спроектировали и обеспечили строительство водяного отопления, построили гараж для автомашины в охраняемом дворе. У нас была отработана система приёма высоких военных гостей и проверяющих. Мы это называли «освистать по высшему разряду», т.е. перед приездом начальства включали все эффектные приборы, которые двигались, светились различными огнями, издавали непонятные звуки. Сотрудники надевали белые халаты, на пол укладывались чистейшие ковровые дорожки. На начальство это производило неизгладимое впечатление. Для нас были открыты все возможности по оборудованию и снабжению. Нас считали передовым научным отрядом современной армии. В нашем коллективе появились прекрасные работники-инженеры связи: Изя Криворучко, Сергеев, Марик Ход. У нас сформировался сильнейший состав. Со временем появились уникальные образцовые и эталонные приборы, которых порой не было и в областной Метрологической лаборатории. У нас появился эталонный комплекс измерения частоты 1-го разряда, один из пяти таких комплексов, созданных в СССР. Мы первые в Вооруженных силах СССР освоили метрологическую поверку измерительных приборов СВЧ в  10-ти и 3-х мм диапазоне. Все новые и новые, порой совершенно секретные приборы, работа на позициях ракетных войск и современных боевых морских кораблях, привели к тому, что некоторые наши работники получили высокой степени допуск. У меня, например, был допуск «форма 1-литер А».

  Это самая высокая  в  Советской армии форма допуска к секретной работе. В выходные дни Начальник лаборатории организовывал коллективные выезды на море. Собирались практически все работники с женами и детьми, близкие друзья нашего начальника. Хотелось бы отдельно упомянуть замечательного человека, Дмитрия Дмитриевича Новикова, его жену Лидию Адамовну и дочь Свету. Мы часто вместе проводили различные праздники, встречу Нового Года, именины, выезды за город. Сам Новиков, майор интендантской службы, служил начфином окружного вещевого склада и жил в одном доме с Билёвым, его женой Тасей и дочерью Светой. Мы потом еще много лет дружили домами с Новиковыми, хотя они были несколько старше нас. С годами Новикова демобилизовали и он работал начфином Городского Управления Милиции.               
   Я уже вспоминал, что в ОдВО были склады ОФИ, распродающие списанные в армии различные вещи. И вот, однажды, позвонил завскладом, звали его Ваня, что у них появилась для продажи автомашина. Это был военный «Виллис» 1940 года выпуска, прошедший четыре капитальных ремонта. Вначале мне показалась сама идея покупки автомашины бредовой, но поразмыслив и узнав, что она стоит всего 1000 рублей, а я получал в месяц 1500 рублей, решил поехать посмотреть эту машину. Зрелище было удивительное. На земле лежала груда металла под брезентом, без колес, но Ваня сказал, что деталями поможет, что стоит её взять. И я загорелся. Ничего не сказав жене, я  погрузил этот хлам на нашу грузовую машину и привез во двор лаборатории. Двор был огорожен большим забором и охранялся. Вместе с нами в одном здании располагалась ветеринарная лаборатория ОдВО. Итак, каждый день, после работы я переодевался в комбинезон, который мне подарили танкисты, приступал к разборке машины.               
Но перед этим я сфотографировал её и у меня осталась память о том ужасе, с которым я начал сражаться.      

   К тому времени я достал подробный атлас машины, Ваня сдержал слово и дал мне массу различных запчастей, различные прокладки, некоторые приборы и детали. Я разобрал машину на мельчайшие детали. Оказалось, что основная часть машины была в довольно приличном состоянии. Слабым местом в «Виллисе» был первичный валик, коробка скоростей и передняя часть шасси – «клыки». Мне предложили передний и задний мосты от «Виллиса» за довольно низкую цену. Я их купил и приобщил к разбираемой машине. Вообще многие автомобилисты, владеющие «Виллисами», знали друг друга по всей Одессе и обменивались деталями, узнавали, где что можно было достать. Шасси  я отправил на завод «Продовольственных  машин» ОдВО, где подварили «клыки» и изготовили металлический кузов машины по моим эскизам вместо открытого кузова. Двигатель отремонтировали в Окружных авторемонтных мастерских, провели полный капитальный ремонт с холодной и горячей прогонкой. Там же приспо-собили новую коробку скоростей от «Победы», по моим эскизам. Самое сложное дело было с колёсами. Мне удалось подобрать по размеру колёса от истребителя «МиГ»-17. Мне  подарили 6 колёс работники военного аэродрома. Но дело в том, что самолётные колёса содержат в себе тормозную систему, совсем непригодную для обычной автомашины. Пришлось на токарном станке стачивать все лишние приспособления. Это заняло много времени и большого искусства токаря.               
   При этом произошел небольшой инцидент, который мог закончится большими неприятностями. Дело происходило на деревообрабатывающем предприятии ОдВО, в одном из помещений огромного склада лесоматериалов. Во время токарных работ токарь подал резец на крепкую стальную вставку легко обрабатываемого материала – «электрона», из которого был сделан диск колеса.

   Стружка при этом раскалилась и вызвала загорание «электрона», а он тушится, как зажигательная авиабомба, только песком. А песка поблизости не было. Вот набрались страха.  Чуть ли не голыми руками скребли землю и еле-еле загасили огонь. Полтора года я возился с машиной. Собрал её полностью и оставалось только объездить и получить документы в ГАИ на право пользование машиной. Но в это время случилось непредвиденное. Как-то в банке, где я ежемесячно получал пенсию, встретил товарища по спецшколе, он был так же ранен в ногу и получил по льготной цене автомашину с ручным управлением. Он рассказал мне, что надо сделать. Я выполнил все его указания и через полгода получил новенький «Москвич-402» голубого цвета. К этому времени у меня была уже готова собранная мной машина. После  определённых мытарств, мне удалось найти покупателя, главного агронома одного из совхозов, расположенного под Одессой. Он купил машину за 950 рублей новыми деньгами, т.е. вместо затраченных 100 рублей (по новому исчислению) я получил за свой полутора годичный труд, выигрыш в 9 раз. На машине, сделанной своими руками, я смог проехать пару раз по загородным дорогам, проверяя работу механизмов. Но новая машина все же была лучше. Я не мог нарадоваться приобретением. Анекдот был со сдачей на права. Я приехал на своей машине в ГАИ для сдачи экзамена. Ко мне вышел младший лейтенант, автоинспектор, сел в машину и сказал, чтобы я трогал. Я завёл машину, а он говорит мне, чтобы я позволил ему самому попробовать поводить машину, которую он видит впервые. Тогда только начали выпускать машины с ручным управлением. На ней не было педалей для ног, только рычаги сцепления, тормоза и газа. Он пересел на место водителя. Что творилось с машиной. Он никак не мог сдвинуться с места, потом машину дергало как в лихорадке. Проехав несколько метров, он остановился и сказал,
что если я смог доехать на этой колымаге от своего дома до ГАИ, то я вполне могу получить права на вождение. Так началось моё многолетнее содружество с автомашинами. Вот я уже 53 года за рулём. Дай Б-г и дальше. А сколько волнений было при покупке автомашины. Когда я получил разрешение  на приобретение машины, как средство передвижения, то меня поставили в очередь в автомагазине и сказали, что машина будет к концу 1961 года. Но вдруг, 31 мая вечером, к нам позвонили в дверь. Я пошёл. На пороге стоял странный человек, как потом выяснилось, это был грузчик автомагазина. Он сказал, что если я до 6 часов вечера принесу деньги, то получу вне очереди автомашину. А было около 5 часов вечера. Что делать, где достать 1500 рублей, которые нужно было внести за машину. В то время это были огромные деньги. Дома мы наскребли рублей 300. Я взял лист бумаги и пошёл по квартирам нашего дома. Удалось собрать ещё 500 рублей. Я их одалживал на один день, пока не откроется завтра сберкасса, где у меня было несколько сот рублей. Позвонил Усаковскому и Астахову (новому Начальнику Лаборатории), схватил по дороге машину и примчался к ним домой, добрал необходимые деньги и примчался  к автомагазину без пяти шесть, у магазина уже стояла инкассаторская машина, чтобы забрать дневную выручку. Я только успел вскочить в магазин, директор магазина вырвал из рук деньги, внес сумму в отчет, бросил деньги в инкассаторский мешок и сказал: «Завтра приходи и все оформим». Так я без какого-либо документа отдел баснословную сумму и пошёл домой. Правда, назавтра всё было оформлено честь по чести, я получил квитанцию на получение машины, отправился на склад и получил новенький «Москвич-402». Выяснилось, что инвалид войны, которому предназначена была машина, попал в госпиталь и он не смог во время выкупить её, а не выполнение месячного плана  реализации для магазина грозило лишением премии. Получать машину я поехал с нашим шофёром из лаборатории. Он пригнал машину к нам на работу, а потом и на 11 станцию Большого Фонтана, где мы снимали дачу на лето.
    На следующий день было воскресенье, шофёр приехал к нам на дачу, мы с ним поездили пару часов по дачным дорогам, а потом, после обеда, я сел за руль и тоже несколько часов поводил машину. Назавтра я на машине сам поехал на работу. Вот  сколько лет не расстаюсь с машинами.               

   В 1959 году майора Билёва направили по замене Начальником Лаборатории Западной группы войск в Германии, а на его место прибыл майор Илья Николаевич Астахов. Как и с семьей Билёвых, мы долгое время дружили и с семьей Астахова, его женой, Марией Ивановной. Когда Билёв уезжал в Германию, то он поклялся, что он перетянет меня в свою лабораторию. Он начал бомбить Министерство и  Главную Инспекцию Вооруженных сил СССР, чтобы меня направили к нему на работу, благо к тому времени срок пребывания за границей его заместителя заканчивался. Он часто в своих письмах информировал меня о всех шагах, которые он осуществлял. И вдруг меня вызывают в Генеральную Инспекцию. Я выехал в Москву и явился к Начальнику Инспекции, который направил меня в отдел кадров Министерства Обороны. Там мне предложили поехать на три года на работу заместителем начальника Поверочной лаборатории на выбор, в Польшу или в Венгрию. Ни слова не сказали про Германию. Только через некоторое время я узнал, что Билёв так настойчиво требовал направить меня к нему в лабораторию, что в Министерстве обороны решили, что единственным выходом из этого положения, будет направить меня в другое место, лишь бы не в Германию. Позже я узнал, что Билёв неоднократно посылал рапорта в Минобороны самому высокому начальству, вплоть до Начальника Генерального штаба, мотивируя необходимость направления меня в Западную группу войск, как залог высокой боеготовности войск на переднем рубеже обороны стран Варшавского договора. Я срочно позвонил в Одессу для консультации с женой. В Польшу нужно было ехать через четыре месяца, а в Венгрию только через год, а то и больше. Мы решили выбрать Польшу, пока не поздно. На второй же день я дал согласие на выезд в Польшу и уехал в Одессу. Через неделю меня вызвали в Одесский облвоенкомат, предъявили Правительственную телеграмму о срочном направлении меня в Северную группу войск  и начали оформление на поездку за границу. 

 
   Ещё в Москве я поставил условие, что должен ехать с женой. Тогда Начальник Инспекции дал распоряжение, чтобы у Жени  в Одессе комиссия под руководством Старшего инспектора ОдВО Усаковского приняла экзамен на право поверки электроизмерительных приборов. За два месяца она подготовилась к экзамену, сдала его  и получила удостоверение метролога. Довольно быстро, без проволочек,  оформили необходимые документы и мы в ноябре 1961 года выехали в Москву, чтобы оттуда через Брест выехать в Польшу до города Лигниц, где размещалось Командование Северной группы войск и находилась 104 Поверочная лаборатория. В Одессе нам выписали в Облвоенкомате проездные документы до самого места назначения. Я оставил машину в гараже и просил тестя присматривать за ней. По инструкции требовалось законсервировать двигатель, отключить аккумулятор и проделать ещё ряд процедур. Я всё добросовестно выполнил. Перед поездкой в Брест, я связался по телефону с моим отцом, который жил и работал под Москвой в городе Александрове. Ранним утром я на электричке  поехал в Александров. Стояла холодная снежная погода. Мороз и сухой воздух обдавали мое лицо пока я попал к нему домой. Отец и его жена Сарра, тепло встретил меня, несколько часов я провёл с ним в разговорах о жизни, за вкусным обедом выпили по маленькой рюмочке за удачную поездку за границу. К 4-м часам дня я пошел на вокзал, чтобы успеть на электричку. Ехать надо было больше 4-х часов. Добрался я до дома, где мы остановились у Жениной тети Софы на Пушкинской улице, в 11-м часу вечера. Меня уже ждало сообщение из Одессы, что отец умер. Это было невероятно. Только несколько часов тому я с ним попрощался и такая трагедия. Его жена не знала моего телефона в Москве, она позвонила в Одессу к родителям Жени, а они позвонили в Москву. Я тут же, через пару часов выехал снова в Александров на похороны отца. Туда приехал его сын, мой сводный брат, Юлий из Риги, где он жил с семьей. Папина дочь, Нелли, не смогла приехать на похороны, она, кажется, была на последних месяцах беременности. Через два дня мы выехали в Польшу. До Бреста добрались нормально, а в Бресте началась суматоха. Требовалось все вещи, а их у нас было много, самим перенести с одной части вокзала на другую, потому что в Лигниц мы должны были ехать на специальном поезде польских железных дорог, в котором ехали только военные Советской группы войск, офицеры с семьями, прапорщики и солдаты, возвращавшиеся из отпуска на место службы. В зале таможенного досмотра потрошили все чемоданы, выискивая запрещенные к перевозке за границу предметы, вещи и особенно советские деньги. С горем пополам загрузились в вагоны и поехали. Езды было почти 12 часов. Постельного белья в вагонах не было. Выдали нам надувные матрацы, мы промучились всю дорогу в жуткой жаре. Вагоны топили по сумасшедшему. По пути следования без конца по вагонам шныряли поляки, скупая всякую всячину, швейные машины, электроутюги, фотоаппараты.   
               
   Многие военные знали эти игры и везли с собой для продажи пользующиеся спросом товары. Мы были новички, ехали первый раз  и смотрели на это с удивлением. В Лигниц приехали ранним утром. Разгрузились.               
   Нам порекомендовали бывалые офицеры сдать вещи в камеру хранения и явиться к советскому военному коменданту города. Мы так и сделали. Он направил нас в гостиницу для офицерского состава. Там мы отдохнули, пообедали бесплатно в столовой и направились разыскивать 104 Поверочную лабораторию Северной группы войск. Пришлось пешком пройти по городу несколько километров. Перед нами открылся чудесный, чистый, опрятный город, замощенный ровной брусчаткой с красивыми аккуратными домами. По некоторым улицам ходили трамваи. Лаборатория размещалась на территории воинской части. Это бывшие казармы немецкой армии. Городок был обнесен высокой кирпичной стеной, здания которого образовывали большой квадрат. В фасадной части двухэтажного здания  размещался штаб воинской части, офицерская столовая и офицерский клуб. Две стороны квадрата занимали четырехэтажные здания солдатских казарм, на каждой стороне по два здания. На четвертой стороне квадрата размещался огромный спортивный зал, в котором, при необходимости, проходили общие собрания всей воинской части или концерты. Посреди этого квадраты образовывался огромный замощенный плац, на котором проходили общие построения и занятия строевой подготовкой. Лаборатория занимала  весь первый этаж одного из зданий. На этаже была коридорная система, по обе стороны коридора располагались большие светлые  комнаты. В каждой комнате казарм размещалось одно отделение. Комнаты были звуконепроницаемые. Не было слышно, что творится в соседней комнате, но зато малейший шорох в коридорах всех четырех этажей был слышен в караульном помещении на первом этаже.               
   Полы в коридорах были покрыты метлахской плиткой серого цвета, закругленные возле стен. Таким образом можно было мыть полы простым способом, наливалась на пол вода в одном конце коридора и шваброй она сгонялась в другой конец коридора и стекала в специальные отводы, спускаясь в отстойники, расположенные в подвале здания. Немцы умели строить. Я потом еще не раз восхищался их предприимчивостью. За три года пришлось поездить по военным городкам Западной Польши, бывшей Восточной Германии и всюду видел абсолютно одинаковые строения для воинских частей, построенные в 1935-36 годах.  В лаборатории я познакомился с Начальником, капитаном 3-го ранга, Фридрихом Семёновичем Моховым и его заместителем, капитаном Валентином Поддубным. На третий день гарнизонная КЭЧ (квартирно-эксплуатационная часть) нам предложила на выбор в трехкомнатной квартире бельэтажа четырехэтажного здания одну большую или две комнаты, поменьше. Мы согласились на одну большую, которая окнами выходила на улицу.  На лабораторной грузовой машине мы перевезли наши вещи в новую чистую квартиру после ремонта. В этот же день я поехал на склад мебели, выбрал стол, стулья, кровать, тумбочки, маленький столик. Полностью обставили комнату. Женя навела порядок и уют, расстелила салфетки, занавески, покрывала. Комната приобрела жилой вид. Единственно, кровать была без матраца. На складе их не было. Смекалка помогла. В этот же день я достал на продовольственном складе чистые  бумажные мешки, набил их соломой и так мы спали некоторое время. В лаборатории я обнаружил массу ящиков с не распакованными образцовыми приборами. Об этом я скажу позже. Многие приборы, их запасные части и детали были проложены ватой. Я собрал всю вату, достал на мебельном складе старые диваны, разобрал их и вынул оттуда пружины.

   Там же на складе мне с удовольствием дали несколько хороших досок. Дома я их распилил, скрепил шурупами и гвоздями, соорудив широкую двуспальную тахту, укрепив пружины и покрыв всю конструкцию ватой и материей, получилась прекрасная тахта. Никто из гостей никак не могли поверить, что это я сам смастерил такое. Они не знали, что у меня был богатый опыт еще в Одессе. Дома, в квартире жены я сделал хорошие «тахты», если можно выразить их в множественном числе, для нас с Женей, для её родителей, для нашей родившейся дочки, Наташи. В те же дни мне удалось достать в армейской мастерской по ремонту радиоаппаратуры старый негодный радиоприемник, отремонтировать, настроить и пользоваться им все три года нашего пребывания в Польше. Если вспомнить об устройстве нашей квартиры, то в отпуск, который мы провели в Одессе ровно через 11 месяцев нашей работы в Польше, мы купили телевизор «Заря», как его тогда называли «духовка», потому что он был в металлическом ящике, привести его с собой в Польшу и прекрасно смотреть польское и советское телевидение. За три года работы в Польше мы приобрели столовые и чайные сервизы, четыре ковра, разную посуду, многое из одежды. Эти годы прошли хорошо, интересно. Потом буду некоторые  моменты нашей жизни вспоминать подробнее. Материально жилось хорошо. Мы получали приличную зарплату в злотых и кроме того ещё в Союзе на наш счёт поступали ежемесячно деньги в рублях, наши обе зарплаты. Это всё  о нашем бытовом устройстве, но необходимо вспомнить и о работе. Приехали мы всё же на работу для поддержания боеготовности наших войск. Передо мной предстала удручающая картина. Практически все радио и электроприборы, которые получала лаборатория, были запечатаны в ящиках, в которых они прибывали со складов прямым назначением.

   Мне думается, что лаборатория просто не выполняла своих прямых обязанностей, не проводила работы по соблюдению единства мер измерительных приборов воинских частей. Может быть только некоторые из них проходили поверку: весы, гири, манометры. Совсем плохо обстояла дело  с электроприборами, и совсем не проверялись радио приборы. У меня был большой опыт постановки лаборатории, мы поднимали 110 Поверочную лабораторию ОдВО с абсолютного нуля, когда в Советской Армии вообще не было института Поверочных лабораторий.
   Первым делом расставили столы в помещениях, определили назначение каждой комнаты, в какой из них какой вид поверки проводится, повесили на дверях таблички, разместили людей по комнатам, в соответствии с их образованием и подготовкой, и началась кое-какая работа. Некоторые их работников лаборатории ворчали, мол до Вас все было хорошо, ничего, практически, не делали, а деньги шли, а тут приехал какой-то (может быть между собой и говорили-жид) из Одессы и наводит порядок. Но я получил полную поддержку у Начальства и дело пошло. Через самое непродолжительное время работа лаборатории пошла полным ходом по всем правилам метрологической поверки. Интересно, что среди секретной технической документации я находил достаточно большое количество инструкций, написанных мной еще в Одессе. Так в работе проходили месяцы и годы. Контракт был заключен на три года. Ровно через 11 месяцев нас отправили в отпуск в Одессу. Выписали проездные документы. Проезд туда и обратно был бесплатным. Набрали подарков всем родным и близким. Приехали в Одессу в конце ноября 1962 года. Первым делом я пошёл завести машину. Стояли приличные морозы. Расконсервировал машину, залил горячей воды в радиатор и попытался завести её, но не тут то было. Машина не заводилась.               

   После долгих мучений, толканий и попыток завести её на буксире, я отправился на станцию обслуживания, а она была тогда единственная на всю Одессу, возле Чумки. Там разобрали мотор и выяснилось, что повреждены все толкатели клапанов. Мастера смеялись надо мной за попытку действовать по инструкции по поводу консервации на зимнее время. Восстановил машину и поездил немного по Одессе в течение отпуска – 24 дня. На следующий год мы имели право ехать в отпуск в любое время года. И мы выбрали июль. Провели хорошо отпуск и решили пойти на невероятный шаг и взять с собой в Польшу нашу дочь – Наташу. Вольнонаёмным не разрешалось  находится с детьми за границей. Я пошёл на небольшую афёру. Пошёл в Облвоенкомат и сказал, что имею разрешение на возвращение из отпуска вместе с моей дочерью. Не знаю, почему мне поверили, но выписали проездные документы на Наташу. В Польше я имел небольшой скандальчик от начальника лаборатории, но помог начальник Штаба Тыла группы войск, полковник Дронов, сын которого работал в нашей лаборатории техником по поверке радиоприборов. Мне разрешили оставить дочь в Польше. Мы даже потом получали специальный детский паёк – яички, масло, и другие деликатесы – бесплатно. Наташа была зачислена в 7-й класс русской школы для детей офицеров. Кроме того, она  продолжала очень неохотно учиться в музыкальной школе по классу фортепиано. Так прошёл третий год нашего пребывания в Польше. Перед оформлением поездки в Польшу я пришел к ректору института им. Ломоносова, Петру Никитиевичу, как к моему  полуофициальному руководителю научной работы и рассказал ему, что мне предлагают работу за границей, но если он считает, что продолжение работы над устройством «Измерение влажности методом ЯМР» и моя защита диссертации важнее моей поездки, и если он примет меня на работу к себе в институт, то я откажусь от поездки за границу. Он отнесся к этому пассивно. Меня очень обидело его отношение. Но когда я приехал в первый отпуск и пришел к нему выяснить, насколько актуальна наша работа, то он высказал своё недовольство тем, что я уехал, не посоветовавшись с ним. Меня это удивило, но не подал вида. Он сказал, чтобы я продолжал работать в этом направлении и в следующем году, когда приеду в отпуск, то смогу сдать кандидатский экзамен по специальности. Он свёл меня с профессором по автоматизации производственных процессов, мне дали программу экзаменов. Я закупил и приобрёл необходимую литературу и уехал в Польшу.               
   Пришлось заняться изучением структуры зерна, овощей и фруктов, способов измерения влажности этих продуктов, основой физики атомного ядра, методами и приборами ядерного магнитного резонанса ЯМР. Взвалил на свою голову труднейшую задачу. В следующий отпуск я успешно сдал этот кандидатский экзамен. За три года работы в 104 Поверочной лаборатории мне удалось собрать сложнейшую установку ЯМР с аппаратурой СВЧ и мощнейшим электромагнитом на постоянном токе. Даже удалось получить на осциллографе резонансную кривую при измерении влажности ампулы с  водой, как эталон. Когда заканчивался наш трехлетний срок работы, то мне предложили продлить контракт ещё на год, на что имел право Командующий Группой войск. Но я рвался в Одессу. У меня было желание попасть к началу учебного года с надеждой поступить на работу в институт к моему Ректору. К слову следует сказать, что неоднократные письма и звонки в Одессу Шурику Пикерсгилю, работавшему на его кафедре, не давали чёткого ответа о моём будущем. Вместе с тем я добился, что мы уехали не в конце ноября, когда кончался наш контракт, а в начале сентября. При этом потеряли немного денег, но стремление моё в Одессу было неимоверным. По приезде в Одессу я узнал, что в Технологическом институте им. Ломоносова были крупные неприятности.

   Там раскрыли группу взяточников, бравших крупные взятки за поступление в институт. Нескольких человек из приемной комиссии арестовали, судили, лишили учёных степеней, ректора отстранили от работы и он остался только заведовать кафедрой автоматики. Конечно, никаких разговоров о продолжении научной работы не было, ему было не до того. Я остался у разбитого корыта. Посуетился. Туда-сюда. Через знакомых меня свели с профессором Давтяном, заведующим кафедрой физхимии ОГУ. Он первооткрыватель топливных элементов в мире – преобразование воды в электрический ток. Он написал об этом книгу ещё до войны, а в 60-е годы эта отрасль науки и техники приобрела огромное значение, над этой проблемой работали лучшие лаборатории мира.  При кафедре организовалась лаборатория топливных элементов, в которой разрабатывались основы проектирования и испытаний топливных элементов. Когда он со мной познакомился и узнал, что я занимаюсь ЯМР, он воскликнул, что меня послал к нему Б-г, что он всю жизнь меня искал. У меня закружилась голова от счастья, наконец я кому-то нужен. Он меня принял на должность старшего инженера лаборатории с обещанием дать возможность закончить диссертацию и защитить её по теме ЯМР. После длительных боёв Давтяна с отделом кадров, которое не желало меня принять на работу, с заявлением, что в университете и так много евреев, меня все же приняли на работу. Я немедленно приступил к работе, за короткое время оборудовал лабораторию необходимыми приборами, собирая их по многим лабораториям университета. У кого брали приборы на время,  кто с удовольствием отдавали их, не умея на них работать. Началась кропотливая работа по исследованию наиболее эффективных  элементов для установки топливного элемента. В лаборатории работали хорошие молодые специалисты и только со временем я узнал, что многие из них годами ходят с практически готовыми диссертациями, но их Давтян не допускает к защите. Он собирает результаты их исследований, издает свои книги на этом материале, а научных работников держал, как рабов. Через год работы я понял, что перспективы никакой нет, по ЯМР мы даже не начинали работы, устройство ЯМР, которое он обещал приобрести, не было и охоты у него не было тратить большие деньги на её приобретение. Чтобы как-то скоротать время, напрасно протекающее в рабочее время, видя, что практически никто из работников лаборатории вообще ничего не делает, я случайно нашел подработку в  Мукомольном техникуме. Очень удобно было ехать в обеденный перерыв в техникум трамваем от лаборатории, которая находилась на Преображенской улице, до Пересыпи, где был техникум, да и захватывая немного и  рабочего времени, я начал читать лекции по электрооборудованию элеваторов. Предмет мне не был знаком ни с какой стороны. Я взял книжку для техникума по этому предмету, прочитал пару страниц и пошёл на первые лекции.  У меня хватило фантазии, чтобы красочно читать о предмете, который я ни разу не видел в глаза. Но всё сходило с рук, начальство было очень довольно моей работой. Поговаривали, чтобы я полностью перешел на работу в техникум с перспективой стать руководителем курса автоматизации производственных процессов мукомольного производства. Но господин случай изменил всё.               
   Как-то на углу Дерибасовской и Преображенской я встретил Мишу Мимхо, который в прошлые годы работал начальником механического цеха на заводе №19. Разговорились. Он теперь работал замначальника конструкторского бюро ОКБ СИМ (особое конструкторское бюро средств измерения масс). Начальником бюро был Виктор Афанасьевич Коваль, с которым я был близко знаком. В пору моей работы на заводе №19 я с ним часто встречался, он тогда работал завлабораторией  Проектного института №3, который находился напротив завода №19. Он меня таскал по разным своим знакомым, высокопоставленным начальникам, для установки и наладки телевизоров (в основном – КВН-49). Я был хорошо знаком с этим телевизором, сам собрал такой, умел изготавливать специальные антенны. На следующий день после нашей встречи Миша Мимхо мне позвонил и сказал, чтобы я пришел на встречу с Ковалем.  Встреча прошла в дружеской обстановке. Он меня расспрашивал о моей прошлой работе, о поездке в Польшу и предложил мне должность ведущего конструктора в его бюро. Я никогда прежде не занимался конструированием, но высказать вслух этого не собирался. Ведущим, так ведущим. Кого вести и куда я себе не очень представлял. Тут же написал заявление. Он направил меня к Начальнику отдела, в котором мне предстояло работать, а начальником был Александр Владиславович Подсвядек. Судьба меня вновь сводила с ним. Я пошел на третий этаж, вошел в отдел. Подсвядек меня радостно встретил, как старого знакомого, но когда он прочитал заявление, то громко расхохотался  на весь отдел, где сидело более 20 человек. Он громко начал читать моё заявление, смеясь и иронизируя. Он громко заявил, что не возьмет меня не то, что ведущим конструктором, а и рядовым техником-конструктором, ну, может быть с испытательным сроком.               

   Он это с великой радостью написал на заявлении. Я забрал заявление и пошёл к Ковалю. Он выслушал меня и сказал, что другого и не ожидал. Он вызвал своего главного инженера, Георгия Константиновича Мумзи, который преподавал нам в институте связи начертательную геометрию. Потом он был главным инженером КБ «Черномортехфлота», где Коваль был начальником КБ. Мумзи хорошо знал меня, как главного инженера завода №19. Коваль вызвал к себе Мумзи и сказал, чтобы он написал на заявлении своё мнение обо мне, как о специалисте. Мумзи написал, что знает меня по совместной работе много лет и считает, что я могу быть принят на роботу ведущим конструктором, а резолюция Подсвядека не объективна. Коваль вызвал начальника отдела кадров, передал ей моё заявление и предложил мне завтра выйти на работу. Это было 15 августа 1965 года. Утром следующего дня я приехал на работу, поставил машину во дворе КБ и поднялся на третий этаж. На втором этаже, у доски объявлений, стояло много народа и все с интересом и различными комментариями, большей частью нелестными, вслух читали приказ о моём назначении. Я зашёл в отдел. Подсвядека на месте не было. Его заместитель, мой знакомый еще по совместным студенческим компаниям, Женя Дашевский, указал мне на стол, за которым я буду работать. Я сел за стол и не знал, с чего начать. Все работники отдела с интересом, а некоторые с ненавистью, смотрели на меня в упор. Через какое-то время в отдел вошёл Подствядек, не посмотрев в мою сторону, начал заниматься делами отдела. Долгое время он со мной не разговаривал, все шло через Дашевского. В коридоре я встретил  Жору Давнера, с которым я играл в студенческом джазе. Я обратился к нему за помощью, чтобы он подсказал, с чего мне начинать. Он меня познакомил с Адиком Шейном, оба они работали ведущими конструкторами в электроотделе. Наши отделы разделялись на отдел электросилового оборудования и на отдел слаботочный. Они занимались качественным набором материалов при взвешивании, а мы количественным измерением веса. Они проектировали, например, силовые установки при подъеме весовых платформ, а мы – самим взвешиванием.

   Они рекомендовали мне ознакомиться со стандартами проектирования, с основной проектной документацией. С разрешения начальства я брал домой документацию и внимательно её изучал.  Для меня это было внове, я плохо разбирался в различных значках на схемах, в порядке построения схем. Через пару дней мне поручили  рабочий проект одного из заказов - платформенных весов. Мне выделили двух техников-конструкторов, Алису Шалыто и Валю Давидович. Я взял технический проект этих весов и рабочий проект аналогичных весов и по его образцу начал проектировать, заказывать копии калек, давать задания чертить листы нового проекта. За мной пристально следили двадцать пар глаз, за каждым моим движением. В отделе работали три ведущих конструктора, кроме меня, Женя Дашевский, закончивший ОПИ по электронной автоматике, Асир Шима и Марлен Ленский, окончившие ОЭИС позже меня на несколько лет. Как минимум двое старших инженеров, один их них Витя Лыховский, считали, что они должны были занять должность ведущего конструктора, а вслед за ними подтянутся и простые инженеры. В общем, было кому косо смотреть на меня. Через пару месяцев я уже довольно свободно ориентировался в несложных, по своей сути, чертежах весов. Достаточно вспомнить, что уже в 1967 году, т.е. через два года, я выступал с докладами на конференциях по автоматизации процессов взвешивания. Заводские процессы мне были хорошо знакомы по заводу №19, а метрология, как точность взвешивания, мне не была чужда по работе в Поверочных Лабораториях. В 1965 году друзья мне предложили вступить в садоводческий кооператив от Одесской городской телефонной станции. Это сделал по моей просьбе Женин отец, как ветеран связи Одессы. Нам выделили участок под огороды и сады в районе 12 станции Большого Фонтана, на улице Тимирязева, 49а, угол Львовской. Участок в 6 соток. Я как-то раньше не думал о земле, но когда дали участок, то загорелся идеей огородничества.               

   Первым делом взялся построить дом, хотя строить на огородном участке разрешалось только землянку под садовый инвентарь. Я спроектировал дом 4х4 метра, как под «садовый инвентарь» (шутка). У Жени на работе, на заводе «Нептун», применялась аппаратура с военной приемкой для передвижных армейских узлов связи. Аппаратура прибывала в добротных стандартных ящиках из чистых строганных досок в фальц. Эти ящики продавали работникам завода по баснословно низкой цене как  древесные отходы. Одна полностью загруженная грузовая машина стоила 50 рублей. Жене подсказали бывалые люди, она дала на «бутылку» грузчикам и они, разобрав ящики на щиты, навалили машину доверху. Оказалось, что привезли на дачу многие кубометры строительного леса. У себя на заводе я получил разрешение на выписку по государственной цене пару кубометров бруса 100х100 мм длиной по 6 метров каждый. И началась грандиозная эпопея строительства. Я взял отпуск на работе и целый месяц занимался сооружением дома. Женя категорически заявила, что будет приезжать на дачу только тогда, когда будет закончен дом. Со временем её категоричность поубавилась и она  приезжала на участок вместе со мной каждые выходные дни. Первым делом я расчистил участок под дом, разровнял землю, выкорчевал сорняки, разметил место под фундамент и сделал из кирпича столбики, углубив из на 30 см под землю, высотой 30 см над землей. Кирпичи я собирал по улицам города, проезжая на своей машине на работу и домой, да и просто по разным делам. В те годы во многих квартирах города повально заменяли печное отопление на ЭГВ, разбирали огромные печи и выбрасывали прекрасный печной кирпич. Я его собирал и использовал на даче для разных хозяйственных нужд. Одновременно я собирал выброшенные одесситами  на улицу водопроводные трубы, чаще старые, но иногда и совсем новые. Всё тащил на дачу. Образовывался громадный склад стройматериалов. Моя легковая машина превратилась в грузовую. Купил и водрузил на крышу машины багажник.

   Разметил брусья и ручной пилой изготовил все необходимые детали каркаса дома и стропила на крышу, но установить один не смог, они оказались тяжелыми. Потом, правда, когда я увидел, как их устанавливали рабочие, я понял, что смог бы сам это сделать. Женя на работе договорилась с двумя плотниками. Они пришли в воскресенье и за три-четыре часа установили и укрепили весь каркас и стропила крыши. После этого и началась самая трудная и кропотливая работа по обшивке дома, сооружения пола и потолка, окон и дверей. Самым сложным было устройство проёмов под двери и окна. Мне удалось купить по сходной цене две стандартные одностворчатые двери. В доме я сделал одну небольшую комнатку и другую по больше, сделал проёмы под двери, навесил их и можно было уже входить в дом через двери, хотя стен ещё не было. С окнами дело обстояло сложнее. Готовые оконные рамы стоили на руках дорого, а мне нужны были три окна. Ничего не оставалось, как делать их самому. Учился делать створки, отбойные планки, шпингалеты и многое другое. Делал я это с большим интересом и получал истинное удовольствие, когда выходили приличные вещи. С гвоздями были проблемы, в магазинах их практически не было, на руках стоили дорого, а нужно было их огромное множество. Ничего не оставалось, как целыми днями вынимать гвозди из досок ящиком, рихтовать их и использовать для обшивки дома. Помогал в рихтовке гвоздей тесть. Получили мы участок осенью 1964 года, а к началу осени 1965 года мы отмечали в готовом доме новоселье. Дом снаружи и внутри ещё не был покрашен, но окна и двери закрывались, а на крыше я уложил рубероид. Это необходимо было сделать, чтобы не оставлять дом открытым или незаконченным ко времени дождей и на зиму без окон.

  В начале следующей весны я первым делом покрасил дом снаружи. Внутри дома облицевал стены, пол и потолок ДВП, покрасил пол зелёной краской, потолок – белой, а стены - в разные весёлые цвета. В метре от дома соорудил фанерную будку под временную кухню, а на некотором расстоянии от дома, вырыл яму и поставил так же фанерную будку под туалет. Оставалось только провести воду и электричество. Пробиванием этого сложнейшего вопроса в различных инстанциям занимался тесть. В нашем огородном коллективе насчитывалось 6 участков. Скинулись и, получив разрешение, провели подключение к воде и провели электричество. Столбы для проводки линии электропередачи для всех участков, «достали» в Строительно-монтажном Управлении связи. Первое лето 1965 года мы провели всей семьёй на даче. Как потом и много лет, мы выезжали на дачу в конце июня, когда заканчивался учебный год и  заканчивали дачный сезон в конце августа, когда Наташа должна была 1 сентября  пойти в школу. Дача у нас была 25 лет, до самого отъезда в Израиль. Каждый год я чего-нибудь доделывал или переделывал на даче.  От входа на дачу и до дома было порядка 25 метров. Как-то я побывал на аккумуляторном заводе, где ремонтировали аккумуляторы различных марок и увидел, что во дворе завода складированы целые горы пустых банок, непригодных для ремонта. Я попросил подарить или продать мне эти банки. Директор завода с большим удовольствием их мне отдал, потому что ему приходилось затрачивать значительные средства на вывоз и сжигание банок на городских свалках. Кроме того, он имел постоянные неприятности и штрафы от санэпидемстанции за загрязнение окружающей среды. Я нанял грузовую автомашину, мне погрузили полный кузов банок и привезли на дачу.               
   В течение многих дней я набивал землёй банки, подготавливал дорожку и укладывал их ровными рядами. Мне помогала Наташа, она с удовольствием наполняла банки землёй и утрамбовывала их на дорожке. В результате получилась шикарная дорожка, прожившая практически без повреждения все годы нашего владения дачей. Перед входом в дом я устроил площадку с навесом из матерчатого тента, на которой мы устраивали вечернее чаепитие. Потом я эту площадку зацементировал, потом устроил над ней крышу из шифера, потом огородил деревянным заборчиком, потом этот заборчик застеклил. Получилась закрытая веранда, на которой установили телевизор, тахту, стол, за которым обедали и проводили большую часть времени. Временную фанерную будку под кухню переделал на деревянную большего размера, установили газовый баллон, провёл туда воду с мойкой и электропроводку. Туалет переделал, поставил его на железобетонные опоры, установил в нём унитаз, устроил душ, умывальник. Облагородил дворовой водопроводный  кран, возле него можно было мыть ноги после возни с землёй. Ну, и все годы занимался посадкой огорода, сада. Ежегодно высаживал 100 кустов помидор лучших сортов, лук, чеснок, укроп, клубнику. На участке росли и давали хороший урожай, посаженные мной, кусты красной и чёрной смородины, крыжовника, росла малина, с которой я вёл постоянную борьбу, она разрасталась по всему участку. Росли прекрасные цветы: флоксы, японские лилии, золотой шар, хризантемы, гортензия. На участке росли, посаженные прежним хозяином, три прекрасных абрикосовых дерева, я посадил яблони, грушу, вишню, черешню, от входа на дачу на расстоянии 10 метров я устроил аллею из водопроводных труб и посадил несколько кустов виноград американского сорта «Лидия», которая не требует особенного ухода и мало болеет, в отличии от европейских сортов. На улице росли два огромных грецких ореха. Ежегодно мы собирали обильный урожай, закручивали более 100 литров сока, банки с помидорами, огурцами, перетирали с сахаром смородину. Рядом с домом я устроил верстак с тисками, электродвигателем, имел большой набор различных инструментов, устроил при  въезде на участок место для автомашины, потом я его огородил, покрыл металлической крышей, устроил ворота, со временем получился гараж. На даче у нас было всё для жизни всё лето, мебель, посуда, бельё, радиоприемник, телевизор, холодильник, газовый баллон. Фактически, мы переезжали на дачу просто, сев машину, захватив какие-то мелочи и начинали жить на даче. Начиная с ранней весны, всё лето и до поздней осени, на даче было много работы. Весной нужно было убрать прошлогоднюю листву, вскопать землю под посадку, посадить огородные, обрезать виноград, бесконечные прополки сорняков. Летом – проблема с ежедневной поливкой, в конце лета – заготовка овощей и фруктов на зиму, укрытие винограда, кустов цветов, сбор опавших листьев. Работы хватало круглый год. Но было интересно и увлекательно.
      По рекомендации одного из работников НИКИМПа, нашего ведущего отраслевого научно-исследовательского и конструкторского института, я подал документы в аспирантуру этого института и через три года защитил диссертацию на тему: «Преобразователи угол-код дистанционных регистраторов весовых устройств металлургического производства». К тому времени у меня уже было 16 публикаций и три авторских свидетельства на изобретения по выбранной теме. Научным руководителем  был к.т.н. Семён  Плискин, старший научный сотрудник НИКИМПа, очень грамотный и эрудированный специалист (между прочим-еврей). Защита диссертации проходила в Москве при Объединенном Учёном Совете Министерства Приборостроения. В приемную комиссию входили доктора наук многих отраслевых институтов: НИКИМПа, вычислительных машин,часовой промышленности, института информации и др. Защита диссертации  прошла успешно, если не считать некоторых волнений, которые чуть не привели меня к инфаркту. На самой защите я думал только об одном, чтобы не упасть, отнялась правая рука, появилась одышка, голова трещала. Чувствовал я себя отвратительно. Но все кончилось благополучно. Из 16 присутствовавших членов комиссии необходимо было набрать не менее 75% голосов, 12 голосов. Меня заранее предупредили, что двое точно проголосуют против, даже до защиты, защищался-то еврей. Нашелся ещё один, проголосовавший против. Я прошёл. Ура!!! Это случилось 22 октября 1970 года, за неделю до моего 46-летия. Поздновато, но это была моя третья попытка защитить диссертацию на разные темы. После защиты, как водится, все были приглашены на банкет в гостинице «Интернациональ». Банкет был заказан и оплачен авансом ещё до защиты. В случае провала банкет не отменялся. На мою защиту приехали Женя и Наташа. Банкет я еле выдержал. Волнение прошло, но состояние моё не на много улучшилось. Через два дня мы отправились с Женей на отдых на Клазьминское водохранилище в пансионат на две недели. Отдохнули хорошо. За это время все материалы по защите были оформлены и переданы в ВАК (Высшую аттестационную комиссию) на утверждение. Это тоже хороший барьер для того, чтобы зарубить диссертацию. Положительный результат мы получили через четыре месяца. Я - кандидат технических наук. Первый в нашем КБ и первый во всей отрасли на периферии. В эти годы я начал серьезно заниматься тензометрией в процессах взвешивания, применением тензодатчиков в весах. Министерство приборостроения объединило завод тяжелого весостроения им. П. Старостина и наше ОКБ СИМ в производственное объединение «Точмаш». Виталий Авраамович Окунь, бывший главный инженер, а потом  директор завода, стал Генеральным директором Объединения, а Виктор Афанасьевич Коваль остался Начальником КБ. Для развития тензометрии в отрасли, Министерство закупило в Англии новейшее технологическое и метрологическое  оборудование у фирмы «Деви инструмент». Под этот проект построили на территории завода 4-хэтажное здание для изготовления, ремонта и регулировки тензодатчиков весовых устройств от 1 тонны и до 1000 тонн. Английское оборудование, уникальнейшее в мире, монтировали и налаживали английские специалисты более полугода. Меня назначили заместителем Генерального директора по новой технике и поручили надзор за этой уникальной аппаратурой. Естественно значительно повысили зарплату, если я получал как ведущий конструктор 120 рублей, то как замгендиректора с учёной степенью, я получал 420 рублей. Мне выделили отдельный кабинет в новом здании тензометрии. Но не прошло и пяти лет моей работы на этой должности, как по гнусному навету в Обком партии о том, что все руководящие должности на «Точмаше» занимают евреи, я попал в их число и меня вместе с Мимхо, который был замгенерального директора по общим вопросам, с Бреслером, главным экономистом, ветераном войны и начальником снабжения завода, Зельцером. Окунь вынужден был перевести нас на другие должности. Мы продолжали выполнять свои прежние обязанности, но назывались теперь по-другому. Я, например, стал завлабораторией тензометрии с окладом 360 рублей в месяц. Окунь всё чаще привлекал меня для решения совсем  не технических вопросов, выколачивать фонды, согласовывать ГОСТы и технические условия, выбивать аванс с заказчиков за ещё не готовую продукцию и др. Во второй половин 80-х годов группа рабочих цеха тензометрии во главе с их бригадиром, Борей Малым, почти двухметрового роста и весом под 120 кг, организовали в цеху частное предприятие по ремонту тензодатчиков, используя заводскую аппаратуру и рабочие места. Начальство закрывало на это глаза, а рабочие имели приличный приработок. Артель платила заводу незначительную сумму от заработка, как  арендную плату. Для составления Устава кооператива, разработки калькуляций, оформления заказов, составления договоров и расчетов с заводом они привлекли меня и определили мне зарплату в процентах от заработка всей бригады. У меня выходило до 300 рублей в месяц.               
   В течение 30 лет я руководил дипломным проектированием в ОЭИС, в ОПИ и в Одесском Гидрометинституте. Одно время поднимали вопрос, чтобы не платить работникам с учёной степенью дополнительную оплату, работающим на предприятиях. Так вот, моё руководство дипломными  проектами засчитывалось, как работа преподавателя в ВУЗе. Кроме всего я активно занимался лекторской работой по обществу «Знание». Впервые меня на лекторскую работу ещё в 1950 году сподвигнул отец Жениной подруги Майи Фараоновой, Арон Исаевич Эрвиц, заведующий кафедрой политэкономии Одесского мединститута. Он рекомендовал меня в Одесское областное отделение общества «Знание», членом Совета которого он состоял. В период работы в ОдВО я был членом лекторской группы Окружного дома офицеров. В 50-е годы часто выезжал в составе лекторской группы в гарнизоны Округа. Обычно нас встречали в гарнизонах, как желанных дорогих гостей, устраивали в самые лучшие гостиницы, кормили в офицерских столовых. Помню, однажды в составе лекторской группы был известный учёный, профессор Лунц. Он в своё время был крупнейшим специалистом в СССР по направленным взрывам. Поехали мы в Херсонский гарнизон. В нашу группу обычно входили видные шахматисты, известные тренеры по различным видам спорта.

   Я выступал с лекциями на тему «Технический прогресс в СССР, современное телевидение, достижения радиоэлектроники». В знак уважения и благодарности за проведенную работу, нам Начальник Гарнизонного дома офицеров устроил на прощание «министерскую уху» на берегу Дона возле Херсона. Выехали мы в конце дня, прихватив с собой съестные припасы: хлеб, помидоры, лук, целый ящик водки и несколько бутылок коньяка. Прибыли в рыбацкую артель. Рыбаки только закинули сети на вечерний улов. Мы наблюдали всю процедуру ловли рыбы артелью. Свежую рыбу разделили на сорта и начали варить уху в большом котле. Я это вспоминаю с такими подробностями, потому что это событие врезалось в мою память на многие годы. Я больше никогда в жизни не видел и не ел такую уху. Да и рыбаки, по их рассказам, делали такую уху только для самых высоких гостей. Рыбаки с высокой сноровкой чистили массу рыбы. Вначале в кипящую воду бросали мелкую рыбёшку. Она варилась больше часа, потом её вылавливали огромным дуршлагом и выбрасывали на корм собакам, которых вокруг была целая стая. Забрасывали в котёл среднюю по величине рыбу, да всё это килограммами. Варили ещё два часа,  туда же дали помидоры и лук. Вынимали её, и она шла на ужин рыбакам. Загружали котёл большими кусками крупной рыбы: сом, белуга, карп. Варили еще два часа. Вылавливали всю рыбу и раскладывали на металлические блюда на тесовых столах. Немного ухи набирали в миску и растирали с солью, получилась такая солёная рапа. Уху разливали по кружкам, а рапой поливали рыбу. Сели все на лавки вокруг стола и началось «пиршество души и желудка». Разлили по стакану водки, запивали жирной липкой сладкой ухой и заедали круто подсоленной рыбой. Выпили по два-три стакана водки, но никто не был ни чуточки пьян. Вот это была действительно чудо-уха. Из воспоминаний моей лекторской деятельности ещё помню, как несколько лет в летние месяцы плавал на грузовых кораблях Черноморского пароходства с лекциями для экипажей судов. Это устраивал Бассейновый профсоюз моряков. Меня садили на какой-нибудь сухогруз в Одессе, мы плыли в порт  Жданов на Азовском море. Обычно меня поселяли в каюту к первому помощнику или к корабельному врачу. За двое суток пути мне закрывали 5-7 путёвок, а я сидел в кают-кампании и беседовал с освободившимися от вахты моряками на различные темы, иногда даже на политические. Приходилось помогать морякам, которые учились в различных техникумах и ВУЗах Одессы, решать задачи по курсовым проектам. В Жданове пересаживался на другой корабль, идущий в Поти. Таким образом - в обратный путь. На это уходило 8-10 дней прекрасного морского отдыха и приличного заработка за «прочитанные лекции». Так я активно выступал с лекциями многие годы – до 80-х годов. Где только не приходилось выступать: на заводах в цехах в обеденный перерыв перед рабочими, на фабриках, в конструкторских бюро, домах отдыха, санаториях, артелях. Примерно, в 1977 году, точно не помню, я прочёл в журнале «Огонёк» большую статью. В ней было много интересного, но особенно на меня произвело ошеломляющее воздействие заявление, что единственной в мире страной, где была прописка, не считая Чехословакии, был СССР. Я начал понимать, что Советский Союз – не самая счастливая страна в мире, что миллионы сельских жителей вообще не имеют паспортов и не могут добровольно покинуть своё место жительства, что нарушение паспортного режима карается тюремным заключением. Прошло ещё пару лет, и я бросил читать лекции, мне стало тяжело выступать перед людьми с панегириками в адрес Советского строя. В это же время начали уезжать евреи в США и Израиль. Советское Правительство, подписав Хельсинское соглашение, с большой неохотой выпускало евреев. Что творилось в Одессе в начале 70-х годов, когда один из первых евреев, простой рабочий завода им. Октябрьской революции, член партии, подал заявление на выезд. Директора завода исключили из партии и уволили с работы. Потом, когда отъезд единиц перешёл на десятки, директорам заводов и Начальникам организаций стали давать партийные взыскания, а потом и с этим смирились. В конце 80-х начался массовый выезд евреев из Одессы в США и Израиль. Как-то наша внучка Света пришла домой и за обедом сказала: «Если вы хотите, чтобы я была, как мама, врачом, то лучше мне учиться там, чем потом переучиваться». А ей было всего 11 лет. Мы с Женей были удивлены. В семье никогда не было разговоров об отъезде. В один из дней у нас в гостях была мать Светиной подруги по школе, Марины Мовчан. По национальности - болгарка, а муж её работал в милиции. Она в разговоре об уезжающих сказала, что пройдет пару лет и Свете «не с кем будет перейти улицу», в том смысле, что не с кем будет из еврейских мальчиков встречаться. Света всё настойчивее начала спрашивать, когда и мы соберёмся, особенно, когда провожали её подругу по классу, Галю Фаерман. Женя и меня спрашивала, что я думаю по этому поводу. Мы как-то собрались за столом и я спросил, если надумали ехать, то прошу чётко заявить, что никогда не пожалеют об этом, если на новом месте и в новой стране могут быть трудности. Я получил твердый ответ – они на всё готовы. Заказал вызов в Израиль. Мне помогла Ирочка Екельчик. Вызов с нашими данными прислала её тетя из Израиля. С получением вызова была небольшая задержка. Прошёл месяц-другой, а вызова всё нет. Как-то пришла наш почтальон. Я ей сказал, что жду очень важный пакет и что я её отблагодарю. На следующий же день она принесла вызов, за что получила 25 рублей, а я развил бурную деятельность, записался во все очереди: в районное отделение милиции для сдачи документов, в Областной ОВИР на получение визы на выезд, в очередь на сдачу багажа. В очередях была записана масса народа, по 5-7 тетрадей, а в каждой из них было по 500 фамилий. 2-го января 1990 года мы получили вызов, а через 17 дней я уже собрал массу документов и  подал их в районный отдел милиции. Машина завертелась. К июню подошла очередь в ОВИР. Получили визы, началась эпопея со сдачей квартиры, открепление из Облвоенкомата и райвоенкомата. За то, что нас лишили Советского гражданства нужно было уплатить по 600 рублей с каждого, даже с несовершеннолетней внучки. Заботы по отъезду мы проводили вместе с семьёй Лоры Вайсбурд, работавшей со мной в ОКБ СИМе. По их рекомендации отъезд отложили на осень, принимая во внимание, что в Израиле летом сильная жара и будет трудно сразу окунуться в непривычный тяжелый климат. Каждая семья имела право отправить бесплатно, за счёт «Сохнута», багаж малой скоростью морем до 10 мест, весом не более 500 кг на каждого члена семьи. Нас было трое – я, Женя и Света, поэтому мы имели право на 1,5 тонны багажа. Началась распродажа мебели, книг, посуды. Машину «ВАЗ-01» и гараж возле дома реализовал быстро. Были ещё дача и квартира. Дачу продать я не мог, т.к. она была оформлена как садово-огородный участок ОГТС, а квартиру необходимо было сдать государству, иначе не давали визу на отъезд. Дачу мы отдали Светиной учительнице английского языка, Надежде Михайловне, по генеральной доверенности, за что она положила 5000 рублей на счет своей матери в сберкассе, как завещание, на Свету. Из этого ничего не получилось. Её мать умерла, а вместе с ней и все деньги, попавшие в девальвацию и дефолт. Очередь на багаж подошла к 15 августа 1990 года. Багаж запаковали по всем правилам профессиональной упаковки, её проводил упаковщик  «Дома Мебели». Всё что могли из мебели разобрали, я заказал 15 стандартных фанерных ящика 50х50х50 см. В них Женя складывала книги, посуду, постельное бельё, вещи, стекло. Договорились с бригадой грузчиков знаменитого Вадима, которого знали все евреи Одессы. У него была стандартная цена за место и набор из двух бутылок водки, 1 кг копчёного мяса и 2-х кг солёных огурцов. В назначенный день отгрузки на портовой таможне, точно в 6 часов утра явилась бригада грузчиков и за 20 минут погрузила весь груз на машину. Пока я доехал на таможню на Пересыпи, наш груз уже был снят с машины в грузовом дворе, размещён в большие ящики, заказанные мной накануне. Оказалось, что весь груз разместился в 7 ящиках, а не в 10, как я заказал. С большим трудом раздобыл чёрную краску, написал адрес получателя «Тель-Авив. Каплан, 17» и фамилию отправителя. Началось ожидание очереди. Через пару часов таможня приняла багаж на осмотр. Начали вскрывать  ящики, нарушая идеальную упаковку, аккуратно запаковывать вновь никто не собирался и нас к вещам не допускали. Заколотили ящики и подали автокарой на весы. Оказалось, что весит груз около 3-х тонн, вместо разрешенных 1,5 тонн. 100 рублей весовщице и в бумагах числилось 1,5 тонны. Наживались на отъезжающих все, кто только мог. Да и денег не особо жалели. Девать их все равно было некуда. Нам обменяли в банке рубли на доллары по 6,4 рубля за доллар по 60 долларов на человека. Кроме этого купили на руках еще 150 долларов по 19 рублей за доллар. Больше боялись приобретать, чтобы не застукали на границе. С собой разрешалось брать по 4,5 грамма золотых вещей на человека. Пришлось брать специальное разрешение в Областном клубе филателистов  на вывоз коллекции почтовых марок, а в Комиссии по культурным ценностям – справку о праве вывоза технических и лингвистических справочников, двух шкатулок и пары  индийских  вазочек, которые   продавались  в подарочных магазинах. В любой инстанции, в любом месте, где приходилось брать справки, а их было бесчисленное количество, кроме того, что брали взятки, ещё издевались, обзывая разными словами. Ходил даже анекдот: «Вот вы уезжаете, у вас всё было: квартира, больницы, школы, ВУЗы, работа. Чего тебе не хватало, жидовская морда?» Всё. Багаж сдали. Поехал в Москву, выстоял огромную очередь в Голландское посольство, в котором находились представители Израиля, получил дату выезда. Вернулся в Одессу. Паспорт забрали, гражданства лишили, квартиру сдали – мы граждане мира без прав. Собрали  шесть больших баулов с самыми необходимыми вещами, по два на каждого и 1-го сентября выехали в Москву поездом. По рекомендации бывалых отъезжающих, а всю информацию передавали друг другу, договорились с людьми в Москве, что они нас встретят у поезда. У меня была специальная тетрадь со всеми адресами, телефонами нужных людей и всеми документами для оформления выезда. Я потом эту тетрадь передал по эстафете следующим за нами. Действительно, в Москве нас встретили, быстро погрузили в микроавтобус и отвезли по указанному адресу. Мы остановились на квартире у Любы Клочковой, Жениной знакомой. Люба даже называла себя крёстной мамой Светы. Она много лет приезжала в Одессу 20 августа на день рождения Светы, много раз принимала нас, когда мы приезжали в столицу. И вот, наконец, 5-е сентября 1990 года. Зам нами приехали, погрузили в микро-автобус те же ребята и отвезли в аэропорт Шереметьево. А там тысячная толпа, очередь с вещами, маленькими детьми. Очередь двигалась медленно. К ночи вещи у нас приняли, но паспортный контроль закрылся, пограничники ушли. Гора вещей сотен людей осталась в нейтральной зоне. Ни подойти к вещам не разрешили, ни пройти в зал отлётов тоже не разрешали. Отложили на завтра. Мы поехали переночевать к Любе, а утром вновь поехали в аэропорт. Через несколько часов прошли пограничный контроль и оказались в зале отлёта на втором этаже. После многодневных мытарств и волнений оказались в обстановке приятного света, тишины, роскоши магазинов и вежливого обращения служащих аэропорта. Ближе к вечеру сели в самолёт израильской авиакомпании «Эль-Аль», нас сразу же начали кормить в самолёте. Все пассажиры – репатрианты, полный самолёт.  Вечером прилетели в Будапешт. Под охраной израильских солдат-автоматчиков нас отвезли в гостиницу, разместили по комнатам, накормили и мы легли спать. Утром был сытный завтрак, прогулка по окрестностям гостиницы, отдых, обед и к
вечеру нас отвезли в аэропорт. С нами был наш груз, с которым возились грузчики. Весь аэропорт охраняли израильские солдаты. Мы с удивлением и восхищением смотрели на рослых, крепких, красивых солдат. Прилетели в Тель-Авив к  пяти часам утра 7-го сентября 1990 г. Вошли в зал ожидания, поднялись на второй этаж. Там стояли ряды скамеек, в буфете без обслуживающего персонала были бутерброды с различной начинкой, булочки, фруктовая вода. Бери, пей, ешь сколько хочешь. В зале было 10 кабин, в которых оформляли приезжих. Вызывали по фамилиям. Дошла очереди и до нас. Мы втроём вошли, сели на стулья, показали наши визы. Без проволочек нас оформили, тут же выдали «Теудат оле» (удостоверение репатрианта), бланки для оформления в банке и отделе министерства абсорбции по месту будущего жительства, выдали наличными 1500 шекелей и чек для вклада в банк первой части «корзины абсорбции». Тут же мы получили израильское гражданство и номер будущего «Теудат зеута» (удостоверения личности). Номер «Теудат зеута» сопровождает гражданина Израиля в течение всей его жизни. В любом месте страны, в поликлинике, в банке, при приёме на работу, в муниципалитете, всюду, куда обращается человек, как только называешь номер «т.з.», его вводят в компьютер и на экране сразу появляется твоя фамилия и имя, а так же все необходимые данные для данной организации. Израиль полностью компьютеризирован. Каждый из приехавших получил бесплатно телефонную  карточку, чтобы позвонить по междугороднему телефону в любое место СССР и в течение 5 минут сообщить родным или близким о своём благополучном приезде. Тут же в помещении аэропорта было много телефонных аппаратов. Примерно к 10 часам утра все формальности были закончены, мы получили свой багаж, поместили его на тележки и вышли из здания аэропорта, чтобы сесть в микроавтобус, который должен был привести нас  по указанному адресу. Выходили мы через широко распахнутые ворота, катя перед собой тележки с багажом. Нам в лица ударило, именно ударило, обжигающее солнце, стоящее почти в зените, а было всего-навсего утро. Мы-то были одеты по осеннему. Когда вылетали из Москвы, то там была холодная дождливая осень. На мне был плащ, костюм, нижнее бельё. Я мгновенно вспотел, не мог понять, почему так жарко. Теперь я понимаю, что в начале сентября в Израиле температура днём не опускается ниже 28-30 градусов. У нас был точный адрес куда нам  ехать. Мои друзья, одесситы, которые приехали в Израиль на  полгода раньше нас, сняли нам квартиру в Холоне. Алиса Шалыто, Нора Вольман и ещё одна одесситка, с которой мы познакомились по приезде в Израиль, Анат Закс, встречали нас у дома. После радостных приветствий, мы пошли в дом. Квартира на втором этаже из трех комнат  выходила огромным окном во всю стену салона во двор, где был цветник и зелёная трава, две спальни со встроенными шкафами и кухня, оборудованная  шкафами, газовой плитой и электродуховкой.  Салон был абсолютно пустой. Наши друзья приготовили еду на первое время: хлеб, масло, сахар, чай,  немного колбасы и сыра, бутылочку вина. Выпили вина за успешное прибытие на землю обетованную. Женя распаковала вещи, застелила постели привезенными простынями и началась наша жизнь на новом месте в новой стране. Вечером вышли погулять по окрестным улицам, узнали, где ближайший продовольственный магазин. На следующий день я пошёл в отделение «Мисрад клита» (Министерство абсорбции). Там выстроилась огромная очередь репатриантов. Пришлось часами выстаивать, чтобы получить необходимые документы для банка, положить туда чек, полученный в аэропорту. Через пару дней по рекомендациям знакомых оформили страховку в больничной кассе «Маккаби», записались в «ульпан» для изучения иврита. Как-то Женя подобрала на улице почти целый стул. Я его починил, и это было первое приобретение. Так плавно подошли к 29 октября, дню моего рождения. Я пригласил на именины всех знакомых, сотрудников «Точмаша», которые жили в Израиле в непосредственной близости от нас, в Холоне, Бат-Яме, Ришон-ле-Ционе. Собралось приличное количество гостей: Алиса Шалыто, Нора Вольман, Лора Вайсбурд с мужем, Дина Караковская (Бойдман), Полина Бант, Коля Копелевич с женой, Феликс Зильбершнир, Лёня Чак с женой. В одном из тостов я поклялся, что ежегодно буду собирать всех на день рождения. Так длится уже много лет. К великому сожалению в апреле 2003 года умер от рака предстательной железы Феликс Зильбершнир, светлая ему память. В последние годы вместе с Диной приходил её бывший муж, Саша Краковский. Копелевич переехал в далекий Ашкелон, Леня Чак  тоже – в отдаленный Ашдод. Теперь поселилась недалеко от нас в Ганей-Авиве Нора Баранова и тоже приходит к нам на встречу. Хозяином снятой для нас квартиры оказался очень симпатичный человек, Ханан Унгер, еврей из Венгрии, приехавший в Израиль много лет тому назад. Мы в этой квартире прожили 7 лет. В начале января 1991 года прибыл корабль из Одессы, на котором был наш багаж. Мы уже собирались его получить, но в это время началась «странная война в Персидском заливе», которую начали США 19 января против Ирака, захватившего Кувейт. Израиль в войне не участвовал, но претерпел немало. Ирак запустил 19 баллистических ракет в сторону Израиля. Они были нацелены на Тель-Авив, но долетали только до окраин Рамат-Гана. Особых бед они не причинили. За все дни войны, а она закончилась через две недели, тоже странно, не разгромив Саддама Хусейна до конца, погиб один человек и несколько человек умерли из-за волнений, но страха нагнали на людей достаточно. По рекомендации Управления гражданской обороны мы «гермитизировали» одну из спален, заклеили окно плёнкой, а двери закрывали во время воздушной  тревоги, заклеивали липкой лентой все щели, а под двери подкладывали мокрую тряпку. Как говорили в Одессе, «колте припаркес». Одевали противогазы и сидели в них до объявления отбоя воздушной тревоги. Самое неприятное было то, что мы плохо понимали сообщения по радио и надписи на экране телевизора на иврите. Это раздражало и вселяло тревогу. Но через три дня начались передачи на русском языке. Стало немного спокойнее. Однажды по радио выступил психолог с успокоительными речами, мол, не нервничайте, не думайте о плохом и т.д. Меня это возмутило. Я с большим трудом дозвонился до студии радиостанции «Коль Исраэль» с предложением выступить с рекомендациями по снятию стресса воздействием на определённые точки организма. Мне представили такую возможность. Я выступил и в течение 10 минут рассказывал, как с помощью правильного дыхания по методу Бутейко, расслаблением  и прессопунктурой биологически активных точек, снимать стресс. В конце передачи я дал свой телефон и просил звонить всем, кому требовалась помощь. Звонки пошли потоком, звонили беспрерывно, даже глубокой ночью. Я понял, что нужно как-то регистрировать звонки, спрашивать о возрасте, жалобах. Записывал фамилии и номера телефонов. Позже, попросил внучку, Свету, помочь мне вести записи. У меня собралась целая тетрадь звонивших. Мне пришлось систематизировать жалобы, выработать общие рекомендации. Через пять дней я вновь позвонил на радио и просил предоставить мне эфир. Я смог конкретно, по определенным жалобам, рекомендовать приемы для снятия стресса. Но самое главное, я просил, чтобы звонили с 9 утра до 8 вечера. Благополучно закончилась война, получили наш багаж, распаковали его, расставили по местам мебель, постели, посуду, ковры. Когда в очередной раз пришёл Ханан для получения чека на оплату за съем квартиры, а мы платили один раз в три месяца вперёд, то он не поверил своим глазам, квартира была неузнаваемой. Мы в этой квартире прожили 7 лет. По совету бывалых людей, я в первые же дни подал документы на определение мне пенсии по ранению, как инвалиду Второй мировой войны с нацизмом. Очереди на комиссию в то время были огромные. Я прошёл комиссию через полтора года, но по закону Израиля, пенсия мне была назначена со дня подачи документов, ретроактивно. В первые же месяцы нашего пребывания в Израиле, я сдал документы на получение водительских прав. Получил права и так же по совету одессита, инвалида войны, который репатриировался в Израиль в 1975 года, Александра Шварцмана, заказал машину, в расчёте на получение перерасчёта за полтора года. Шварцман рекомендовал купить хорошую машину, которую я смог бы потом, через 3,5 года, когда я смогу снова купить новую машину, имела бы хорошую базарную стоимость.

   Я вместе с ним поехал в магазин на его машине и выбрали «Ауди-80» - автомат, как записано в моих водительских правах. Такие машины полностью заменяют машины с ручным управлением, которые были в СССР. При получении машины я с большой опаской садился за руль, даже попросил, чтобы Саша сам вывёл её из гаража. Управлять такой машиной было просто райским наслаждением. Когда я пересел в Одессе с «Москвича» на «Жигули», то ощущал себя на 7-м небе, а тут – просто не шло ни в какое сравнение. Только теперь я понял, что такое хорошая машина. Тогда она стоила 60000 шекелей, но я как инвалид войны, а мне комиссия определила высокий процент инвалидности, 59,6%, при чём, более 50% по ногам. Я имел право купить машину без государственной пошлины, которая составляла 50% от стоимости. Через 3,5 года я её продал за 62000 шекелей и после возврата таможенного налога у меня осталось достаточно денег, чтобы купить новую машину.  За «Ауди» уплатил залог в 1000 шекелей, но когда мне выписали перерасчёт, то оказалось, что у меня удержали 16000 шекелей за то, что полтора года мне выплачивали  деньги на съем квартиры, а как инвалиду войны с высокой пенсией, мне эти деньги не были положены. Оставалось взять ссуду в банке - 16000 шекелей под 35% годовых от остатка, в конце концов, вышло 15% годовых. За 20 лет, прожитых в Израиле, я езжу уже на шестой машине. Следующую машину через 3,5 года я купил «Мицубиши. Супер Ланцер». Эта «японка» оказалась ещё лучше немецкой «Ауди», легкая в управлении, устойчивая, надежная. За 3,5 года ни разу не сменил колеса. Третью машину я взял ещё более высокого класса –  японскую машину марки «Тойота-королла». С ней у меня были неприятности, у меня её угнали арабы через два года эксплуатации. А дело было так. Часов в 8 вечера я подъехал на бензоколонку в Лоде, заправился, рассчитался и в это время меня слегка ударила сзади машина.


   Пока я вылезал из машины, чтобы посмотреть, кто меня ударил, та машина быстро развернулась и уехала, а  в это мгновение в машину вскочил молодой араб и стремглав сорвался с места и угнал машину. Тут же я позвонил в полицейский участок, который находился как раз на дороге, по которой должен был проехать угонщик. Но полицейский и ухом не шевельнул и сказал, чтобы я приехал в участок и там составят протокол. Протокол составили, потом меня допрашивал следователь о происшедшем, а полицейские предъявляли мне сотню фотографий, не узнаю ли я угонщика. Как я мог его узнать, если практически не видел его лица, только стриженую голову и смуглые руки. Заправщики конечно знали угонщика, но молчали, опасаясь за свою жизнь. Как потом оказалось, это была отработанная процедура угона автомобилей. В год арабы угоняли до 40000 машин, перегоняли их на контролируемые территории или разбирали на части и продавали их владельцам автомастерских. Интересно, что в одной из операций израильской армии на контролируемых территориях были обнаружены более 20 автомашин самых дорогих марок, угнанных у израильтян, на которых разъезжали высшие чины «Палестинской автономии». После полутора месяцев мытарств и ожиданий, мне выплатила страховая компания компенсацию в полном размере стоимости машины за вычетом амортизации  по году выпуска. Вот тут-то мне и не хватило денег на покупку новой машины соответствующего класса. После длительных поисков пришлось купить довольно приличную  немецкую машину «Опель. Астра». В то время она была самая дешёвая из всех машин аналогичного класса. Я уже на ней езжу 2,5 года без претензий. Через год снова наступает проблема покупки новой машины. При большом выборе не так просто сделать покупку, к тому же нужно прилично продать машину. Но вернёмся к первым годам нашей жизни в Израиле.
 
   Первые полтора года мы на троих получали всего 845 шекелей, этого еле хватало на еду и коммунальные расходы. Пришлось экономить на всём. В феврале 1991 года мы пошли в ульпан по изучению иврита, он находился в Кириат-Шарете, в 3-х км от нашего дома. В целях экономии, мы шли пешком, а деньги за проезд в автобусе, 10 шекелей на двоих, использовали на бытовые нужды. Сразу же по приезде в Израиль Света пошла в детский ульпан и через три месяца перешла в обычную школу, в 7 класс. Света довольно прилично знала английский язык. Мы ей купили электронный англо-ивритский словарь. Он ей очень помог в освоении иврита. Во многих учреждениях и магазинах Света была нашим переводчиком. Всюду в учреждениях израильтяне говорили по-английски. В ноябре 1990 года мы пошли прогуляться по магазинам, рассмотреть, что есть в продаже. Зашли в шикарный универмаг – ШЕКЕМ в Бат-Яме. Не устояли и купили японский телевизор с экраном 25 дюймов, французскую стиральную машину и израильский холодильник объемом 400 литров. До сих пор, а пишу я воспоминания в 2004 году, эти агрегаты работают нормально. Удивительное качество. Занятий по дому у меня практически не было, быт устоялся, и я решил поехать в библиотеку медицинского факультета Тель-Авивского университета. Меня интересовало, что нового появилось в специальной печати по вопросу о передаче электрических сигналов через синапсы. Я этим вопросом заинтересовался ещё в 1970 году. Как-то прочитал в  журнале про великое открытие английского молодого учёного физика-теоретика, Бенджамина Джозефсона – сверх высокочастотное излучение (СВЧ) на щели размером 10А с разностью потенциалов 75 мВ в сверхпроводнике с постоянным током. Одновременно, в другом журнале, прочитал, что сфотографированы с помощью электронного микроскопа синапсы (щели в нервном волокне), размером 10-100А и измерена разность потенциалов на них, порядка 75 мВ. Меня это заинтриговало. Я поднял всю литературу по данному вопросу, произвёл ряд расчётов. И пришла ко мне дерзкая идея, что нервное волокно ведёт себя, как сверхпроводник при нормальной температуре. Следовательно, при передаче электрических сигналов по нервным тканям синапсы должны  излучать  СВЧ волны. Подтверждение этой гипотезу открыло бы небывалые горизонты в объяснении передачи мысли на расстоянии, гипноза, электромагнитного поля вокруг человека, которое называют «аура», способность увеличивать силу в процессе тренировки и ещё многое другое, чего даже нельзя сейчас себе представить. К великому сожалению до сего времени в мире не удалось практически подтвердить предложенную гипотезу. Знакомство с материалами ведущих журналов по биофизике в библиотеке тель-авивского медицинского факультета, показали, что за 5 последних лет с 1985 по 1990 годы, в течение которых я практически перестал заниматься работой по продвижению моей гипотезы, ничего не изменилось. В немногочисленных работах по исследованиям в области передачи электрических сигналов через синапсы продолжается изучение влияния ацетилхолина на скорость передачи сигнала, на определение количества самого ацетилхолина на процессы, происходящие в синапсе. В общем, ничего нового. А я затратил массу энергии и времени в течение 15 лет, чтобы на практике подтвердить правильность своей гипотезы. С кем только не приходилось общаться из крупнейших учёных- биофизиков СССР. С большими трудностями мне удалось встретиться с академиком Фрумкиным, директором «НИИ биофизики клетки» в закрытом городе подмосковья Пущино-на-Оке, где я провел лекцию с сотрудниками одной из лабораторий, академиком  Чайлакяном в Москве, с академиком, директором Института мозга в Ленинграде, Бехтеревой, с профессорами: Ленинградской военно-медицинской академии, Московского научно-исследовательского института нервных болезней, Киевского Университета и, наконец, с завкафедры биофизики Одесского сельскохозяйственного института, Виктором Рафаиловичем Файтельберг-Бланком. Все названные и не названные «специалисты», кроме Файтельберг-Бланка, отнеслись, кто с безразличием, кто с издёвкой, а кто просто не хотел ничего знать, кроме своих собственных работ. Моя цель была заинтересовать их в проведение совместных исследований на базе их лабораторий. Только Виктор Рафаилович заинтересовался моей гипотезой. Он предложил мне место в своей лаборатории, выделил рабочий стол, препараты и лаборантку, которая, по мнению Виктора Рафаиловича, сможет проводить опыты с биологическими объектами. Я же дома начал собирать аппаратуру для проведения экспериментов. Вся сложность постановки опытов заключалась в том, что нужно было совместить биофизику с СВЧ радиоэлектроникой. Оказалось, что лаборантка не умела даже держать в руках скальпель, а к лягушкам, которые нужно было препарировать, она боялась притронуться. Пришлось мне самому осваивать это нелегкое дело. На это уходило массу времени. Работать в лаборатории я мог только в выходные дни, вечерами и во время отпуска. Я-то работал на «Точмаше». Как-то я предложил Виктору Рафаиловичу, чтобы он взял меня на работу заведующим лабораторией. В то время у него было вакантное место. Я готов был бросить материально обеспеченную работу ради получения положительных результатов в экспериментах по подтверждению моей гипотезы. Но в этом ему отказали, лишив его вакантной единицы. Ему открыто сказали в отделе кадров института, что хватит евреев и в его лице. К тому же в 80-х годах навалилась куча семейных неприятностей. После смерти тестя, заболела  и умерла тёща, заболела раком молочной железы дочь Наташа, болел раком мозга зять Валера. Моё здоровье резко пошатнулось, да тут ещё и нелады с моей гипотезой. Всё вместе привело к том, что я перестал заниматься гипотезой. Но, когда я вычитал в периодической литературе, что ничего не изменилось за прошедшие 5-7 лет, то я с новой силой загорелся идеей возобновить занятия гипотезой. Впервые я узнал, что существует единственный в мире международный журнал «Медицинские гипотезы». Подготовил краткую статью на русском языке и попросил перевести на английский моего знакомого переводчика, Виктора Лихтера. Он в военные годы учился в артиллерийской спецшколе в Сталинабаде, которую я заканчивал в 1942 году. В 1992 году я послал статью в журнал и в августе 1993 года она была опубликована, пройдя серьезную проверку у крупнейших биофизиков мира - «чёрных оппонентов». На опубликованный материал я получил приоритетную справку и хороший отзыв оппонентов. Ко мне стали поступать запросы с разных концов мира, чтобы я выслал копию статьи. Оказывается, аннотация на мою статью появилась в реферативном журнале «Биофизика», а сам журнал «Медицинские гипотезы» очень дорогой, $400 один номер, выходящий каждые два месяца и не многие библиотеки мира получают его. Я добросовестно высылал копию статьи всем желающим с сопроводительным письмом, что с готовностью приму участие в подготовке экспериментов. Я пытался найти специалистов или лаборатории в Израиле, которые заинтересовались бы решением этой гипотезы. Отозвался только один, профессор института Вейцмана, Штайнберг. И то, он написал, что, якобы этим вопросом интересовались учёные и получили отрицательные результаты. Ответить мне, кто эти учёные, как можно с ними связаться, он не захотел. Видно его отписка ничего не имеет общего  с  реальностью. Живу  надеждой, что,  может   быть  ещё при жизни я узнаю о положительных результатах моей гипотезы. В 1991 году я познакомился с удивительным человеком, первым заместителем мэра города Холона, Мордехаем Шпигелем. Сам он родом из Луцка, который до Второй мировой войны был в составе Польши. Он прошёл всю войну в трёх армиях: польской, Красной и Советской. И в каждой их них был ранен в боях. Он довольно прилично говорил по-русски. Хорошо понимал нужды и беды репатриантов из СССР. Всем, чем мог помогал им. Как-то в беседе со мной он сказал, что Ирия Холона готовит место под Клуб для ветеранов и инвалидов войны рекомендует на общественную должность одессита - Наума Гольдберга. И спросил моего мнения, как одессита. Я ему ответил, что если Гольдберг смог 25 лет быть директором крупного обувного магазина в Одессе, то он справится и с этой должностью, как никто другой. Усилиями Мордехая Шпигеля был открыт и полностью оборудован Клуб в Кириат-Шарете. Появились столы, стулья, кондиционеры. Клуб работал ежедневно с 10.00 до 22.00, кроме субботы. При клубе работали Комитет ветеранов и Комитет инвалидов войны. Меня избрали  членом Комитета инвалидов войны. Председателем Комитета избрали Мордехая Шпигеля, а Председателем Комитета ветеранов войны Наума Гольдберга. В клубе проводилась огромная работа, работали различные кружки: иудаизма, иврита, шашечный и шахматный, библиотека, проводились вечера отдыха, концерты самодеятельности и израильских артистов. С первых же дней я организовал постоянно действующую «школу здоровья». Занятия проводились каждую среду и так в течение 6 лет. На занятиях присутствовала, в среднем, 70-90 человек. Многие годы основной костяк слушателей, которые всегда приходили на занятия, было человек 30-40. В 1992 году мне случайно удалось познакомиться с Главным редактором еженедельной израильской многостраничной газеты «Новая панорама», Татьяной Бабушкиной-Вайнтруб. Она заинтересовалась тем, чем я занимаюсь в «школе здоровья». По её просьбе я написал три статьи и принёс в Редакцию. Практически без корректуры они были опубликованы в газете под рубрикой «Биоэнергетика. Здоровье без лекарств». После этого в течение почти целого года печатались мои статьи. Всего было напечатано 22 статьи. К моему сожалению газету перекупил другой хозяин, сменился коллектив и Главный редактор и интерес к моим работам иссяк. Вместе с тем я продолжал печататься в ежемесячном международном  журнале «Алеф», там были напечатаны ещё 11 статей под той же рубрикой. За это платили небольшие гонорары. Каждую статью я размножал и раздавал своим слушателям. Периодически я возвращался к прошлым темам. Со временем слушатели начали жаловаться, что не сохранились у них копии старых статей. Я подумал, что хорошо было бы собрать их в отдельное издание, в книгу. Сказано-сделано. С большим трудом нашёл человека, который взялся под мою диктовку и по моим статьям за деньги на компьютере подготовить к печати книгу. Промучился несколько дней и решил, что легче самому научиться печатать на компьютере. Такую возможность мне предоставила Нора Вольман, у которой был компьютер. Её сын, Миша, показал мне, как работать на компьютере и начал осваивать эту новейшую технику. С грехом пополам, приходя к ним домой в свободное моё и их время, а они жили тоже в Холоне, за несколько месяцев я всё же напечатал в формате материал, подобрал рисунки, нашёл в городе Рамле издателя Мону Пастер и выпустил в 1998 году книгу «Здоровье без лекарств. Практическое пособие», объемом в 180 страниц, тиражом 350 шт. Книга довольно быстро разошлась среди моих слушателей в «школе здоровья» и на лекциях в русских Клубах, МАТНАСах и Хостелях.

 


   Через год, в 1999 году, я напечатал и издал второе издание книги, дополнив её несколькими разделами по просьбе слушателей, таким же тиражом. В 2000 году пришлось переиздать снова книгу с небольшими добавлениями таким же тиражом объемом до 205 страниц. Книга, естественно, расходится несколько медленнее, но вот в США, где мы с Женей были в гостях у внучки в 2003 году, подробности потом, я на встречах со слушателями продал 35 книг. Буду ли я переиздавать книгу вновь – не знаю. Одновременно с третьим изданием я подготовил и издал Приложение к книге под названием «Суставная гимнастика для пожилых» с картинками для каждого упражнения. Через два-три года нашей жизни в Израиле, мы начали серьезно подумывать о покупке собственной квартиры, хотя особых материальных возможностей не было. Внучка, Света, отрицательно относилась к покупке квартиры. Она уже в те годы, а было ей 14-15 лет, говорила, что может быть со временем поедет учиться в США. Как я писал ранее, в 1993 году я привёз в Израиль Раису Яковлевну, бабушку Светину. В Одессе Раиса удачно продала однокомнатную квартиру за $11000,  которую я когда-то получил. Она отдала $10000 Свете на квартиру. Раису Яковлевну поселили в нашем доме в освободившуюся квартиру. Она её снимала вместе с ещё одной пенсионеркой. Очень неудачная оказалась соседка. Но не будем об этом. К счастью, хозяйка продавала квартиру и на следующий год Женя подобрала новую квартиру ей на съем в соседнем доме. На этот раз оказались хорошие напарники. Вначале это была семья наших близких людей, потом – солдат-одиночка, очень симпатичный и предупредительный парень, а потом и вовсе хороший человек, пенсионер из Чечни, бывший военный юрист, сбежавший из Чечни в самом начале военных событий. Он много сделал доброго для Раисы, помогал ей во всём. Он очень аккуратный и чистоплотный человек. Когда мы переезжали в Ганей-Авив, то предлагали Раисе тоже поехать с нами, что там мы снимем ей квартиру и она будет жить рядом с нами. Но она не захотела менять соседа. После операции на шейке бедра ей выделили  «метапелет» (няню), на 16 часов в неделю. Случайно я узнал, что она может получить дополнительно ещё 10 часов в неделю за счёт немецких денег. Пришлось изрядно повозиться по сбору различных справок и комиссий, но добился дополнительных часов. Вместе с тем. При очередном инсульте, а их у неё было по меньшей мере три, врач госпиталя рекомендовал определить её в «Бейт-авот». В конце 1994 года мы выбрали в строящемся доме 3-хкомнатную квартиру стоимостью в $93000 в Ашдоде, внесли задаток, но банк «Дисконт» не выдал нам ссуду в необходимом размере. Пришлось отказаться от этой покупки. Чудом нам удалось получить обратно задаток  в 3000 шекелей. В это время Светин товарищ по школьной компании, Лёва, принес проспекты на строящееся жильё в новом районе Лода - Ганей-Авив, где его родители купили квартиру. Мы тоже присоединились к этой идее и оформили покупку также 3-хкомнатной, но меньшей площади, за $80000. В этот раз другой банк «Тфахот» выдал нам необходимую ссуду, в среднем на 20 лет, и мы стали владельцами пока ещё не существующей квартиры, выплачивая  деньги за съем квартиры и погашая ссуду. У нас прибавилось забот. Мы каждый месяц приезжали на место строительства большого жилого массива. Это был первый опыт в Израиле по строительству крупного жилого массива с нуля на голом месте. Капитально закладывались подземные коммуникации с прокладкой водопровода, канализации, электричества, телефонной сети и кабельного  телевидения. Со временем мы нашли и наш строящийся дом буквально с первых колышков. Даже пришлось постоять на полу нашей будущей квартиры, когда не было ещё следующих этажей. Все годы, когда мы снимали квартиру, Женя страшно волновалась перед продлением договора на следующий год. В Израиле принято заключать договор на съем квартиры только на год, без одного дня, потому что по закону Израиля, если ты проживаешь в съемной квартире больше одного года, то хозяин не имеет права выселить тебя из квартиры без согласия съемщика. А вдруг хозяин не захочет продлить договор. Так случалось часто со многими новыми репатриантами. Нужно было искать новое жильё, собирать вещи и переезжать на новую квартиру. А это силы, здоровье и деньги. Но вот, в мае 1997 году, Унгер пришёл и заявил, что он продаёт квартиру и не сможет нам продлить договор, который заканчивался 1-го сентября. Он предложил нам купить эту квартиру. Он не знал, что мы уже имеем собственную квартиру. Мы довольно спокойно приняли его сообщение. У нас было 4 месяца на переезд, заказали встроенные шкафы, полностью оборудование для кухни и начали постепенно перевозить вещи. Мелочь, стекло, посуду, вещи, мы перевозили на своей машине. За это время я переделал дверь в туалете на задвижную, изготовил зеркальный шкафчик в ванную, рабочий перенёс дверь из кухни на балкон, заказали и поставили решетки на все окна и на балконе, а к 15 августа перевезли мебель и тяжелые вещи на грузовой машине. В сдаваемой квартире я побелил стены, помыли полы и сдали её в лучшем виде. Так началась наша жизнь на новом месте. Первым делом я записался в комитет инвалидов войны Лода. Они размещались в МАТНАСе «Чикаго», это новое прекрасное здание, построенное на средства американского еврея из Чикаго. Сразу же я предложил организовать «школу здоровья». Все с удовольствием посещали занятия. Меня выбрали в Комитет инвалидов войны Лода.               
   Но через некоторое время в Ганей-Авиве выделили помещение для ветеранов и инвалидов войны в бараке, где прежде временно находилась синагога. Синагога перешла в новое шикарное здание, а нам предоставили этот барак, хотя в нём были кондиционеры, шкафы, столы и стулья. Мы активно начали работать, выбрали комитет, в который я попал тоже, организовали «школу здоровья», проводили лекции, встречи и праздники. В 1999 году нам дали помещение в освободившемся бараке большего размера, но вскоре нас оттуда выселили и
устроили там детский садик. Наша организация, насчитывающая тогда уже более 200 человек, оказалась на улице. В Ганей-Авиве поселилось большое количество инвалидов войны, многие переселились к нам вместе детьми, некоторые получили жильё в 4-х построенных 12-тиэтажных здания. Многие инвалида войны не могли посещать мероприятия в Лоде, туда нужно было ехать на автобусе и не многие могли себе это позволить ни по состоянию здоровья, ни по материальным соображениям. Я обратился к Председателю Союза воинов и партизан-инвалидов войны с нацизмом, Абраму Коэну, с просьбой организовать в Ганей-Авиве отделение Союза инвалидов. Нам пошли навстречу и решением Секретариата Союза мы организовали отделение. На общем собрании избрали Комитет, куда вошли Мойсей Цибулевский, Наум Гайсинский и я. Меня избрали Председателем нашего отделения. Всю работу в Ганей-Авиве проводим совместно с Комитетом ветеранов войны. Меня избрали заместителем Председателя Объединенного Комитета. В 2003 году на съезде Союза инвалидов войны меня избрали в Центральный Совет. Наша организация выросла и насчитывает более 280 человек. Но помещения у нас не было. Хорошо, что среди нас был ветеран войны, Илья Левитин, который служил в синагоге «габаем», старостой. Он договорился с Равом Хазаном и нас приютила синагога на долгих три года. Хасидская синагога хорошо обустроена, кондиционеры, освещение, удобные бархатные кресла, были все условия для работы, но одно но, не все мероприятия мы могли там проводить, да и времени  нам отпустили совершенно недостаточно, два часа один раз в неделю. И на том спасибо. Массовые мероприятия, как-то, встреча еврейского и гражданского Нового Года, День победы и другие праздники, мы проводили в различных местах, во дворце культуры «Гейхал а-Тарбут» Лода, в ресторанах Лода, на открытом воздухе возле МАТНАСа Ганей-Авива, который тоже пока ютится в бараках. Но за 6 лет, сколько я живу в Ганей-Авиве, построено много новых магазинов, крупный торговый центр, «Супер-центр», выросли четыре 12-тиэтажных здания. За эти годы сменилось четыре мэра Лода и каждый в своих предвыборных обещаниях клялся, что представит нам новое помещение для Клуба. И только теперь, когда грядут новые выборы мэра Лода 28 октября 2003 года, нам предоставил кандидат в мэры города, и.о. мэра Бени Регев, помещение во вновь построенном доме. Мы его осваиваем. Посмотрим,  сколько времени мы продержимся в нём. Ещё в 1991 году в Холоне собрались несколько одесситов и решили создать израильское отделение Всемирного Клуба одесситов, Президентом которого в Одессе избрали Михаила Жванецкого. Оповестили в израильских русскоязычных газетах, собрали организационное собрание в Тель-Авиве в помещении книжного магазина русской книги. Собралось много людей с разных концов Израиля, выбрали Правление, наметили план работы. Сказать, что начали активно работать, так нет. Заработали: Оскар Бельман в Петах-Тикве,  Володя Бант в Кфар-Сабе, Влад Карп, Нора Вольман и Наташа Городецкая в Холоне. И всё. Нора Вольман в то время работала заведующим отделением «Сохнута» в Бат-Яме. Она предоставила хорошее помещение своего отделения. Проводили лекции, беседы,  встречи, я организовал «школу здоровья», начал выпускать газету «Корни», потом переименованную в «Одесские корни».  В 1993 году устроили дополнительный концерт Михаила Жванецкого в большом зале Тель-Авива специально для одесситов. Зал был переполненный, принимали Жванецкого на ура, от имени израильского отделения я ему вручил памятный адрес и ценный подарок. После концерта Жванецкий приехал к нам домой, Женя приготовила шикарный стол, вечер прошел на славу. Жванецкий подарил мне несколько номеров журнала «Магазин», который он издает в Москве. После того, как закрыли это отделение «Сохнута» мы лишились помещения, и работа постепенно заглохла. Был ещё один всплеск активности работы Израильского отделения ВКО (Всемирный Клуб Одесситов). Наш одессит, мой сосед по Холону, Юра Вайншток, бывший участник одесского «Парнас-2», где начинали Жванецкий, Карцев и другие знаменитости, имел собственный бизнес и с его помощью мы организовали встречу одесситов в одном из шикарных ресторанов Бат-Яма. Вечер прошел удачно, звучала одесская музыка, провели конкурс-викторину слайдов видов Одессы, представленных одесситом Эрнстом Черненко. В конкурсе демонстрировались слайды по трём номинациям: узнаваемая Одесса, малознакомая Одесса и совсем незнакомая Одесса. По третьей номинации одесситы просто гадали, что бы это могло быть. Вечер прошел весело и интересно. Все желали повторения таких встреч, но это были только пожелания, ни средств, ни возможностей у нас не было. Ещё в 1992 году я предложил Первому заместителю мэра города Холона, Мордехаю Шпигелю, провести 1-го апреля «Юморину». Он долго не мог понять, что такое «Юморина», но когда я ему сказал, что это очень похоже на «День дурака», который многие годы проводится в США, он согласился, чтобы провести этот вечер в Клубе инвалидов войны в района Кириат-Шарет (Холон). В зале было максимально 150 мест. Столько и изготовили пригласительных билетов. Подготовили хорошую программы на одесские темы, выступали самодеятельные и профессиональные артисты. Вечер прошел прекрасно. Но за дверьми остались более 100 человек, которым не достались пригласительные билеты. Многие были крайне возмущены. На следующий день большая делегация пришла в Ирию к Шпигелю со скандалом, что они не попали на первую «Юморину» в Израиле. Меня вызвал к себе Шпигель и сказал, что следующую «Юморину» мы проведём в самом большом зале Холона – Театроне на 850 мест. Что это был за вечер юмора и веселья! Снимало телевидение. Есть целая кассета. Выступали только профессиональные артисты-одесситы. Успех был ошеломляющий. Такие же вечера мы провели в 1993 и 1994 годах. На следующих выборах Мордехай Шпигель не прошёл  в Горсовет, сменился мэр, мы потеряли такого прекрасного спонсора.                В декабре 1991 года я принимал активное участие в организации вечера памяти – 50 лет трагического события, ликвидации евреев Одессы и юга Украины в лагере смерти «Богдановка». По «Дороге смерти», по которой гнали одесских евреев из Одессы через Дальник, Мостовое, Доманёвку, Богдановку и в самой Богдановке, в 250 км от Одессы, в Одессе и юге Украины погибло 240000 евреев. Вечер проводили в помещении холонского Клуба инвалидов войны. Организатором вечера памяти был одессит-адвокат, инвалид войны, Яков Маниович. Он был непосредственным свидетелем этих страшных событий. Он прошел, вернее его гнали румынские фашисты по «Дороге смерти». На его глазах сожгли его мать живьём в одном из свинарников Богдановки, когда женщин и детей согнали в свинарник, обложили соломой, облили керосином и подожгли. Я пригласил на вечер ансамбль
музыкантов, которые играли поминальные еврейские мелодии. Уцелевшие узники этих событий зажгли шесть поминальных свечей, кантор прочитал заупокойную молитву. Всё мероприятие оплатил Яков Маниович. На него эта встреча произвела огромное впечатление. Он попросил   меня организовать такую же встречу в Тель-Авиве. На его средства сняли большой зал в Тель-Авиве на улице Бренер, 5. Помещение принадлежало Гистадруту (профсоюзам).
Пригласили музыкантов и кантора, я изготовил несколько планшетов с фотографиями и публикациями по Богдановке. Их развесили на стенах зала. Съехались многие бывшие узники, их дети и родственники. С этих пор я близко познакомился с Яковом Маниовичем. Он много раз говорил, что хочет организовать Одесское землячество, но реально дело не двигалось с места. И только в 1999 году он решился на создание землячества. Собрали энтузиастов, подготовили проект Устава и на общем собрании одесситов создали Землячество «Одесса», в которое могли входить на добровольных началах выходцы из Одессы, Николаева, Херсона и их областей. Первым делом начали с выпуска газеты. Не долго думая, я предложил назвать газету «Одесские корни». Начали с первого номера. Я полностью подготавливал, набирал на компьютере и готовил макет-образец для типографии. Вначале газета была форматом А4 на 4-х страницах. Позже она стала 8-ми страничной, а начиная с №11, приобрела размер полного листа – формат А3 на 8 страниц. По настоятельному требованию издателя и человека, который полностью финансирует тираж и рассылку газеты, Якова Маниовича, направление газеты – материалы по Катастрофе и героизму европейского еврейства во Второй мировой войне, современный терроризм и неофашизм. В каждом номере газеты стараемся помещать материалы по истории Одессы, об одесситах, стихи, которые присылают нам авторы, большей частью одесситы. Дважды мы выпускали праздничную газету в цвете на мелованной бумаге в честь Дня освобождения Одессы от захватчиков, к 10 апреля, которая печаталась в Москве. Рассылаем газету по 180 адресам земного шара: Одесса, Украина, Россия, Москва, Австралия, Германия, США и, конечно, Израиль. Отправкой занимаюсь я вместе с Женей. Это большая и трудоёмкая работа. На отправку одного номера газеты уходит 6-8 часов работы без перерыва.
   Землячество «Одесса» подготовило и изготовило на средства Маниовича, разработанную мной медаль «60 лет героической обороны Одессы» и прекрасно изданную книгу с таким же названием и с фамилиями защитников Одессы в 1941 году, какие удалось восстановить. С помощью работников Центрального архива Советской армии удалось разыскать некоторые полковые списки участников обороны Одессы. После издания книги оказалось, что огромный список Приморской армии находился в Комитете ветеранов Приморской армии в Одессе. Пришлось создавать дополнение к изданной книге. Мне было поручена эта работа. В течение полугода мы собирали фамилии и документы участников обороны Одессы, не попавшие в основную книгу. Таких набралось более 1000 человек. Я подготовил такое дополнение и оно так же было изготовлено и все эти книги и медали были подарены Маниовичем Комитету ветеранов войны в Одессе.               
   Конечно, в книги попало порядка 5000 человек, тогда как в обороне Одессы принимало участие, примерно, 25000 человек.
   Землячеством выпущена и распространена брошюра «60-летие гибели 240000 евреев юга Украины». В ней собраны документы, приказы румынского командования времён оккупации Одессы, Заключение Государственной Комиссии за 1945 год по расследованию злодеяний румыно-немецких фашистов, подтверждающие гибель 240000 евреев юга Украины и Бесарабии. Уже дважды землячество «Одесса» выпустила цветной настенный календарь за 2003 и 2004 годы с видами Одессы и Израиля. В начале 2004 года подготовлен к изданию Справочник «Мы из Одессы, здрасьте!» одесситов, живущих в Израиле. Он будет распространяться  бесплатно среди одесситов, попавших в этот справочник.
   А теперь остановимся на самом молодом члене нашей небольшой семьи, нашей внучке, Светлане Мотняк или просто Свете.
   Несколько выше я писал, что мы привезли или вернее, она нас привезла в Израиль, когда ей только исполнилось 13 лет. К нашему приезду в Израиль как раз начался новый учебный год и Света пошла в 8-й класс. В Одессе она окончила 7 классов. Вначале она попала в «ульпан» - курсы изучения иврита и уже через три месяца она  училась наравне с израильтянами в 8-м классе, где продолжала активно изучать иврит. Ей было довольно трудно с изучением иврита. Ей помогло достаточно приличное знание английского языка. Она с раннего детства изучала английский. С 5-ти лет - в кружке Одесского Дома учёных, потом в школе №9 с углублённым изучением английского, занималась языком и с учителем . Она благополучно окончила 8-й класс и её перевели в школу высшего уровня. В Израиле среднее образование организовано в несколько уровней. Начальная школа с 1-го по 4-й классы, потом средняя школа с 4-го по 8-й, затем с 9-го по 12 классы. В Израиле обязательное 10-ти классное обучение. Если родители препятствуют ребёнку в получении 10-ти классного образования, то таких родителей могут привлечь к уголовной ответственности. После 10-го класса ученики получают справку об окончании среднего образования. Но чтобы получить аттестат зрелости «Багрут», необходимо успешно закончить 12 классов.
   В 8-м классе Света училась в школе «Гордон» недалеко от дома, считавшаяся одной из лучших в нашем районе в центре Холона.  В Израиле практически  все школы числятся не по номерам, а по фамилиям известных политических деятелей или профессоров, которые когда-то преподавали в этой школе.  В 9-й класса Света попала в самую лучшую школу Холона – «Кугель». В школе было много детей-репатриантов. У них собралась тесная компания, 10-12 человек, которые, в основном, сохранили дружбу и после окончания школы. К их компании в разное время присоединялись и другие ребята и девушки, но со временем кто уходил сам, кого выдавливали из компании.
   После окончания 10-го класса специальная комиссия школы решает, имеет ли школьник данные для получения «Багрута». 12-й класс Света окончила с приличными оценками. Суммарный балл с бонусами у нее был 102 из 100 возможных. Система подсчёта баллов в Израильских школах очень сложная. Баллы подсчитывают по компьютерной программе или по специальным формулам, изложенным в книгах.
   После окончания школы каждый желающий продолжать учёбу в Университете, должен сдать экзамен по «психотесту» и по количеству набранных баллов может претендовать на поступление в тот или другой Университет и определённый факультет. Чем выше конкурс на данный факультет, тем выше балл по «психотесту» должен иметь абитуриент. Самыми популярными специальностями в Израиле являются врач и адвокат. Попасть на такие факультеты очень сложно, нужно иметь баллы по «психотесту» не менее 650. Новым репатриантам разрешалось сдавать «психотест» на русском языке.
   Многие годы мы готовили Свету к тому, что она будет врачом, как её мама. Для того, чтобы получить в Израиле  специальность врача, нужно учиться 15 лет. 
   Света высказала мнение, что у неё нет такого  запаса времени. И она подала документы на экономический факультет Государсвенного  академического  колледжа  при  Тель-Авивском  Университете по специальности «Управление и организация производства». Нам хотелось, чтобы она пошла учиться, если не на врача, то на модный в то время  факультет программирования. Но Света решила иначе и была права. Ко времени  окончания учёбы на получение 1-й учёной степени «бакалавра» произошел катастрофический кризис в мире высоких технологий, и программистам найти работу по специальности стало просто невозможно. Многие высококвалифицированные программисты остались без работы.
   Все годы нашей жизни в Израиле Света в свободное от учёбы время и без ущерба для занятий, работала. В первые годы – метапелет (ухаживала за малыми детьми). Потом несколько лет работала по выходным дням в игрушечном магазине по продаже воздушных шариков в Тель-Авиве на набережной. Через эти шарики прошла вся их компания. Они прилично подрабатывали. Света даже купила на свои деньги музыкальный центр, чему была безмерно рада.
   После окончания 12-ти классов Свету призвали в армию. В Израиле девушки служат в армии 1,5 года. При оформлении документов в допризывном возрасте Свете сказали, что она может быть освобождена от армейского призыва в связи с семейным положением, т.к. она жила без родителей с бабушкой и дедушкой. Но она отказалась, мотивируя это тем, что израильтяне с подозрением относятся к молодым людям, не служившим в армии. От армии освобождают при низком профиле, в основном, при хронических заболеваниях или в связи с мозговыми проблемами. Света говорила, что он не хочет потом всю жизнь объяснять почему она не служила в армии.   
   Курс молодого бойца, длящийся для девочек две недели, проходил трудно. Для мальчиков –вообще большая проблема, для них курс длится три месяца с марш-бросками на 30-50 км с полной выкладкой, стрельбы, чистка оружия, несение караульной службы. Тяжелые испытания. Девочкам несколько легче, но всё же…
   После прохождения курса молодого бойца, стрельб из автоматов, Свету направили на двухмесячные курсы по интендантской службе. Она специализировалась по горюче-смазочным материалам. После курсов её направили на центральную базу горючего израильской армии и назначили начальником ОХО (отдела хозяйственного обеспечения). Служба прошла благополучно. Она ежедневно ночевала дома. Я её отвозил и ехал за ней в конце дня ежедневно, как правило, на базу, которая находилась в 25-км о нашего дома. Ещё во время учебы в колледже Света устроилась на работу в Земельное управление. И после окончания учёбы некоторое время продолжала там работать. За эти годы она дважды ездила за границу. Один раз в Лондон-Париж и однажды в США на свадьбу своей израильской подруги – Изольды. Изольда уговорила Свету подать документы на получение «Грин-карты». Света уверяла, что никогда не выиграет эту лотерею. Выигрывает одни из 1000 подавших документы. И, бывает же такое, она выиграла конкурс. Оформила документы и ожидала результатов. В те годы она встречалась с парнем из их компании – Лёвой. Когда же ей ответили, что она может получить «Грин-карту», то Лёва выразил желание тоже поехать с ней в США. Не долго раздумывая, Света согласилась на их брак. Для решения этого вопроса без задержки, они поехали на Кипр и заключили брак. Подали дополнительно на Лёву документы и через некоторое время получили положительное решение о предоставлении им «Грин-карт».
   Во время ожидания разрешения на поездку в США, они провели настоящую еврейскую свадьбу под хупой, хотя и не ортодоксальную, а реформистскую. Свадьба была шикарная, она запомнится на многие годы всем, кто на ней был. Даже Раиса в возрасте 93 лет была в центре внимания этой свадьбы.
   Сборы были не долгими. Молодые уехали в США в конце сентября 2002 года. Им повезло со съемом квартиры. В доме, где жили Изольда с мужем и её родители, освободилась квартира и они там поселились. В 2003 году я с Женей были у них в гостях. Прожили у них 3 месяца. Помогали, чем могли, убирали квартиру, стирали бельё, варили обеды, жили «творческой жизнью».
   В течение этого времени мы провели неделю в Сан-Франциско в гостях у наших очень близких друзей, Алика и Ирочки Тартаковских, встречались с Радой и Борей Клибанер. К великому сожалению в 2004 году Алик умер. Неделю мы провели в гостях у моей двоюродной сестры, Тани Шварцер (Блузман) в городе Скоки, спутнике Чикаго. Встречались в Чикаго с одесскими друзьями, Мирой и Гогой Брутман, Ритой Борисовской. Интересно проводили время.  На два дня заезжали в Бостон к одесситам - Броне и Марку Файерман.
   Вот, пожалуй, и всё на сегодняшний день. Этим, наверное, и придется заканчивать воспоминания. Жизнь продолжается и может быть будут новые события в нашей жизни. Поживём – увидим.