Яко печать.. Град и Крест-7

             
               ГЛАВА  50.  ТО ЛИ  ЦВЕТЫ,  ТО ЛИ  ПЛОДЫ  ЗЛА

И воцарилась атмосфера ожиданий. Казалось, что в дальнейшем все, наконец-то, станет на свои законные по коммунистической науке места, а пародия на социализм все-таки обратится в социализм истинный.

 В этой благостной атмосфере происходила активная агитация Юрия за вступление в партию. Атаку начал и возглавил шеф Иван Яковлевич. Зачем это было ему нужно. Юрий не понимал, да особо и не смущал себя этим вопросом, спонтанно полагая, что это делается из-за его выдающихся личных качеств. А дело было, вероятно, просто в том, что сам Иван Яковлевич, увлекшись созданием выдающегося коллектива ученых в своей конторе, хотел довести его совершенство до абсолюта, каковой мыслился только при достижении им, помимо научных достоинств, абсолютной идеологической преданности власти. А приблизиться к этому можно было, только продемонстрировав полную свою причастность к коммунистической партии.

Только один персонаж из «отцов-основателей» (Пантелеев, Киссин, Царев, Балаев, Пахомов и Бабошин) портил эту картину своей беспартийностью, то есть безыдейной подозрительностью - Масуренков. Присутствие такого элемента в достойном и чистом ряду коммунистов мог показаться кому-то из власть предержащих предосудительным или даже подозрительным. Вот Иван Яковлевич и взялся исправить этот дефект. И агитация началась. Должен сказать, что продолжалась она недолго. Юрий, подготовленный и усыпленный начавшимися переменами, сопротивлялся очень слабо, и был сломлен очень скоро в отличие от первого своего шага в этом направлении – вступления в комсомол. Тогда обработка была длительной и упорной, а внутреннее смятение и сопротивление более глубоким и сильным. И повинной в этом была не сама коммунистическая идеология, которую он принимал безоговорочно, а несоответствие этой идеологии самой жизни и политики партии и власти.

 Теперь это обстоятельство как бы устранилось, не совсем, конечно, но  определенно встало на путь устранения. Сейчас наметившиеся и обнадеживающие перспективы очищения от скверны были очевидны и вдохновляющи. Словом, оттепель, перемены и так далее – поверилось. Воспринимая себя как человека хорошего, неспособного на низость и подлость, и продолжая верить в коммунистические идеалы, он посчитал, что его присутствие в партии только улучшит ее, и будет способствовать реализации всеобщих ожиданий. Посему твердой рукой и почти без колебаний он подписал заявление со стандартными словами о своей верности и т.д.

Ритуал приема должен был состояться в горкоме партии. В один из прекрасных ставропольских дней парторг Отделения Лев Григорьевич Балаев повел его на это священнодейство.
Сияло утреннее солнце. Было еще совсем свежо. Деревья выглядели умытыми, и весело сверкали в лучах солнца чистыми листьями. Птицы славили жизнь. Деловито шуршали шинами троллейбусы. Цокали каблучками девы и тонизировали мельканием стройных ножек. До чего же хорошо все вокруг!  Они шли  по улицам, радовались жизни, и ни тени сомнений не было у Юрия по поводу исхода такого важного в его жизни события. Он не помнил, была ли там большой очередь, но хорошо помнил, что она была, не помнил, как долго они с Левой сидели в коридоре, ожидая вызова. Наконец, их пригласили в святилище.

Огромная темноватая комната. Правда, не ясно отчего – окна были большими и как будто приглашали во внутрь заоконный праздничный мир. Но комната сопротивлялась свету темными далекими углами, темными деревянными панелями, длиннющим темным столом, приставленным ножкой от буквы «т» к перекладине буквы – столу Главного Лица. Лицо это тоже не светилось ни доброжелательностью, ни умом, ни интеллигентностью. Что-то ему не нравилось или что-то у него болело. Или мучила изжога. Массивное, но не от основательности, а от какого-то дурного излишества (хотелось сказать – обжорства!), не свежее, в серых складках морщин. Усталое, брюзгливое лицо незаинтересованного человека. Глаза маленькие, раздраженные и без проблеска интереса к происходящему. Это был Сам, то есть секретарь горкома (или райкома?) партии.

 Свита располагалась по обе стороны длинного стола. Поближе к Самому – помоложе, поярче, поживее, а дальше – неразличимые стариканы, одни с испуганными, другие с тупо равнодушными лицами. Это – актив из глав городских предприятий и ветераны. Среди первых  самая заметная - Партдама. Между прочим, как ни странно, - не без приятности и по симпатичности лица, и по некой элегантности одеяния, а главное, – по внимательности  умных глаз.

Процедура началась с представления вступающего Львом, секретарем партбюро Отделения и одним из рекомендателей (вторым был сам глава Отделения Иван Яковлевич). Личное дело вступающего во время сдержанно-хвалебной речи Льва брезгливо рассматривал Сам. Потом должен был выступать Юрий. Ему все это с самого начала сильно не понравилось, особенно Главное Лицо, то есть Сам. И начал он с того, что с невинным видом спросил у этого Главного Лица:

-  Как я должен поступить – мне необходимо встать перед вами или я могу сидеть, как это принято в научной среде при приеме профессором даже студента?
В ответ наступила глубокая и многозначительная тишина. В ней Юрий среди прочего ощутил как слабое электрическое напряжение пробуждение нездорового интереса в рядах ветеранов и как легкое электрическое искрение с потрескиванием испуганное недоумение  у Главного Лица.
- Встать, встать, - выдавило, наконец, из себя Лицо, - и тотчас Юрий внутренне переименовал его в Морду.

 Он поднялся и что-то невыразительно и невнятно промямлил, уже отлично понимая, чем все это для него закончится. Лицо или теперь уже Морда, продолжая гадливо рассматривать личное дело молодого представителя ненавистной ему касты ученых, теперь уже с нескрываемым раздражением бросил:
-  Ну, что мы тут рассматриваем?! Какой-то младший научный сотрудник, мало того, что научный, так еще и младший, представляет нам явное несоответствие.

Партдама, стараясь, по-видимому, спасти положение (наверное, взыскующий партийного блага ей тоже показался симпатичным!), вступилась:
-  Младший научный сотрудник с кандидатской степенью в научном учреждении это то же самое, что и доцент в ВУЗе. Это очень высокая должность.
-  А что эта должность сделала и делает для просвещения народа? Вы лекции читаете, скажем, по линии общества «Знание» и вообще?
-  Нет, не читаю.
-  А что же вы тогда делаете, чем занимаетесь? С чем вы хотите идти в партию?
-  Со своей научной работой
- Это мало. Это явная незрелость. Думаю, что нам следует подождать с приемом в партию, пусть товарищ активнее включится в работу, пусть получше подготовится.

Партдама снова попыталась защитить представителя науки, напирая на значительность и важность проводимых Отделением работ для города, края и всей страны, подчеркивая необходимость поддержки науки и со стороны партийной организации города и т.д. и т.п. Вотще! Пассаж был проигнорирован Главным Лицом, которое поставило на голосование один пункт – отказать в приеме в партию. Проголосовали дружно, но Партдама воздержалась.

Был ли обескуражен Юрий отказом? День для него померк, конечно, в душе было отвратительно, но чувства, испытываемые им,  были не столь однозначными. В них было много чего. И горькое разочарование от обнаружения монстра в лице, которое он априори предполагал увидеть и умным, и доброжелательным и похожем на него самого, и отвращение к своей наивности, и, конечно, унижение от отказа (это всегда противно!), и даже некую тень радости от того, что хоть и так гадко, но все же уберегся от этой гадости. Со всей явью до него дошло,  что так радостно воспринимаемая «оттепель» и перемены коснулись преимущественно лишь духовных сфер, а жесткая и тупая материальность их «социализма» и партийных структур осталась неизменной. В них продолжали существовать и хозяйничать во всей своей неизменной кондовости Главные Лица. Их понимание жизни, правды, истины нисколько не изменились, и ждать перемен от них бессмысленно.

И в конце-концов, когда рассеялись низкие чувства уязвленного самолюбия, осталось радостное ощущение свободы и твердое непоколебимое убеждение – эта структура не для порядочных людей, а кто из порядочных по наивности туда попадет, тот либо будет сломлен,  либо рано или поздно распрощается с порядочностью. Так ему тогда казалось.

 Подтверждением этой убежденности стала принесенная Львом Балаевым из недр этой структуры информация об истинной причине его отторжения от партии: перед интеллигенцией двери партии не распахивать, пополнять ее в основном пролетариями – челядь должна быть управляемой и безгласной. Чудовищная ложь сталинской конституции и провозглашенных партией принципов осталась незыблемой. Но ведь искусственное (кроме самого искусства!) и ложь не могут быть вечными – не правда ли? А воспрянувший дух и внутреннее обретение свободы – «надстройка» ли это и ни животворящая ли сила, преобразующая  мертвую материю «базиса»!
 
   

                ГЛАЗ

Я должен выстрелить в глаз. Орудие стрельбы какое-то непонятное: прицеливание как у чего-то огнестрельного, но поражающее средство – стрела. Наверное, это что-то вроде арбалета. Но все это неважно. Важно точно прицелиться и поразить глаз, причем  прямо в зрачок. Глаз, конечно, не нечто самостоятельное или искусственное в виде мишени, а вполне натуральный глаз, сидящий в глазнице и имеющий, как это и положено, собрата в другой глазнице. А обе они принадлежат одной голове вполне нормального и даже импозантного мужчины.

Впрочем, туловища его и вообще всего его я не вижу. Да мне и это совсем неважно. И хоть я вижу и знаю, что мужчина этот мужественен, значителен чем-то, наверное, чем-то превосходит меня, так как позволяет себе следить за мной, меня это его превосходство не устраивает. Даже просто откровенно не нравится. Но я почему-то не могу сказать ему об этом и потребовать, чтобы он не делал этого. Он как будто воплощает нечто высшее, чему я обязан подчиняться. И это высшее не позволяет мне открыто протестовать. Но скрытно я не могу не протестовать, потому что его слежение за мной мне просто невыносимо. И я хочу лишить его этой возможности. Для этого мне необходимо выстрелить в его глаз – орудие неуклонного слежения за мной. Это левый глаз. Он голубовато серый, смотрит прямо, твердо и не то, чтобы уничижающее, а с оттенком снисходительного осуждения. И куда бы я ни делся, куда бы ни повернулся, он отовсюду продолжает сверлить меня извне. Повторяю, это невыносимо.

Я понимаю, что моя защитительная акция как бы не только незаконна, а потому предосудительна извне, но еще и тревожит меня изнутри, царапает душу мне, смущает – каким-то нечистым подленьким душком веет от нее. Нет, чтобы прямо и грубо в лоб сказать ему: не смей следить, а вот так тайком ото всех и от него стараюсь лишить его наблюдающего глаза. Слегка противно самому себе! Но, тем не менее, затаиваюсь в каких-то кущах и тщательно прицеливаюсь. А он–то все это время продолжает смотреть на меня, но, как мне кажется, не видит моих приготовлений и не ожидает большой неприятности. Только вдруг слегка растерян: куда это я внезапно запропастился. Я выцеливаю, выцеливаю, и – хлоп! Заморгал  глазом, задергался мой надзиратель. Попал – ликую я. Но тотчас и понимаю: попасть-то попал, глаз-то  повредил, да не выбил!

А он тут, как тут. Стоит рядом и смотрит уже обоими глазами прямо в меня. И я вижу, что он знает, кто в него стрелял и знает, что я знаю, что он знает это. Но я делаю вид, что ничего не знаю и спрашиваю с чувством отвращения к себе:
- Что случилось, что это у тебя с глазом?
- Да так, что-то попало в него. Сильно повредило и роговицу, и хрусталик. Плохо вижу им. Надо бы чем-то полечиться, – отвечает тот, а сам смотрит на меня и понимает, что мне противно и совестно от этой лжи и недоговоренности. А я смотрю на этот всевидящий, но покалеченный мною глаз и думаю, что, слава Бога, стрела не пронзила его насквозь, а лишь вмяла оболочку вовнутрь и, наверное, слегка задела хрусталик. Действительно, вполне можно починить. И тут какой-то голос сбоку, как мне представляется, то ли медсестры какой-то, то ли знахарки или колдуньи  произносит:
- Поскольку стрела была выточена из персикового (а может быть, абрикосового или имбирного – не помню точно) дерева, надо из соков этого дерева сварить (или приготовить? – тоже не помню) студенистый гель. Им-то и можно вылечить глаз.

И я понимаю как-то без особого удивления или резкого перехода, что должен и буду  участвовать в излечении глаза, что этот мой надзиратель в какой-то мере или, вернее, в какой-то небольшой части своей сам я и есть, но без того, чтобы что-то убавилось и от меня настоящего. Я понимаю, но не так, чтобы ясно и четко, а скорее полупонимаю-получувствую, что той своей частью в нем я принадлежу чему-то более общему, чем я сам со своим неудовольствием, протестом и арбалетом. И этот носитель глаза становится  мне не отталкивающе чуждым, а если и не родным, то родственным – теплом повеяло от него. И, испытывая чувство раскаяния, я знаю, что буду лечить ему его глаз – пусть продолжает свое за мной слежение…хоть я и буду всегда недоволен этим.