Яко печать.. Град и Крест-8

                ГЛАВА  51.  ПЛОХОЙ,  НО  ХОРОШИЙ  МАЛЬЧИК

Сказать, что он был пьяницей, нельзя. И, тем не менее, некоторые говорили это. Почему? Ведь не на ровном же месте! И кто эти некоторые? Все это очень не просто и не однозначно. Конечно, он был безусловным любителем застолья и застольных возлияний. И практически никогда не избегал их в соответствующих моменту обстоятельствах: праздники, встречи, проводы. Иногда обстоятельства эти были искусственно создаваемыми, например, первая добыча на охоте (как, впрочем, и вторая и третья и прочие!), начало полевого сезона и его окончание, игра в преферанс и что-нибудь случайное и не систематическое, этакий внезапный и веселый экспромт. Часто ли это происходило? Отнюдь. По крайней мере, с его точки зрения: ну, скажем, раз- два в месяц, иногда почаще, иногда пореже. Наверное, беда (и именно это было тем самым «неровным» местом!) состояла в том, что он не всегда знал и соблюдал меру. Особенно в обстановке законных и общепринятых застолий. Бывал довольно сильно пьян. И уж совсем не часто – до «отключения». Это с ним случалось. Наверное, отсюда и пошла такая молва о нем, поддерживаемая, впрочем, скорее недоброжелателями, чем доброжелателями. Друзья и соратники посчитали это, скорее, милым недостатком, чем пороком, чему способствовало и то обстоятельство, что в хмельном чаду он никогда не был агрессивным, злобным или непристойным, а обычно  раскованным, общительным, веселым до самого того момента, когда просто отключался.

Это качество находило отклик в друзьях и коллегах, потому что такой образ жизни не воспринимался ими как отрицательный – они и сами за редким исключением были его энтузиастами и «не дураки выпить». Но для недругов это было прекрасным предлогом бросить камень, порой попадающий в цель. Отсюда и слушок, как душок, все же тянулся в разных направлениях и достигал родителей. Последнему обстоятельству способствовали и самые близкие в надежде, что родители подействуют на блудного сына в положительном смысле. И родители как-то выразили свое беспокойство по этому поводу, на что Юрий ответил в письме:
«Ваше беспокойное письмо относительно меня – сильно расстроило. Расстроило потом, что мне не хочется причинять вам огорчения своей персоной. Тем более, что оснований для этого нет никаких. Если иногда (поверьте мне, отнюдь не часто!) я и вступаю в борьбу с зеленым змием, то никогда не забываю, для чего я появился на этом свете и на борьбу с чем следует расходовать силы души своей. А зеленый змий – это скорее от избытка сил, от озорства. Раз и навсегда об этом: пусть никогда не смущают вас подобные слухи, частью преувеличенные, частью лживые. Жизнь для меня – богатство необыкновенное. Его черпать и не исчерпать. Истинные ценности: порядочность, доброта, товарищество, брезгливость к стяжательству и склокам – никогда не померкнут. Ими и живу. Потому верю – не посрамлю имени и чести».

И все же следует признать, что картина эта не всегда была столь благостной, озорство иногда перехлестывало через край. Правда, жизнь сохранила у него сравнительно немного непристойных воспоминаний о своем поведении. Вот одно из них.

Это была очередная  поездка в горы на химическое опробование нарзанов. Ехали на ГАЗ-69 маленькой группой, в составе которой, помимо шофера Василия Кувшинова и Юрия, в качестве начальника, в компании был еще и молодой специалист-гидрогеолог Володя Стрепетов. Это был высокий и крепкий паренек со смугловатым мужественным лицом, на щеках которого, однако, рдел девичий румянец. По натуре он более соответствовал не своему мужественному облику, а нежности румянца. Очень деликатен, мягок, покладист, молчалив и застенчив до робости. Но очень уж откровенной и открытой порядочностью веяло от него, так что никакой потребности в понукании, подтрунивании или в грубости он не вызывал ни у кого. Словом, очень милый и добрый человек. И к тому же совершенно лишен дурных привычек: курению или, упаси Бог, не то чтобы пьянству, а даже прикосновению к спиртному. Компания же эта при первой же ночевке в полевых условиях несколько злоупотребила зельем, а на утро, отправилась дальше и, еще находясь в состоянии легкого подпития, позволила себе вовсе уж невозможное – опохмеление в процессе быстрой и опасной езды по горной дороге. Инициатором этого был бесшабашный шофер Василий при потворстве и благосклонности начальника. Их вдохновляла немыслимость поступка и полное отсутствие автоинспекции на этой дороге, а, главное, молчаливое неодобрение со стороны бедного Стрепетова.   Его непорочное существо у порока вызывало лишь нечто сходное с мстительным  и злорадным протестом.

Удушающее курение всю дорогу в тесной закрытой машине, от которого некурящий юноша буквально задыхался, и теперь вот под веселое гоготание Василия испитие во время езды водки. При этом водитель машины, держась за руль одной рукой, другой поднимал стакан с налитой в него отравой и выпивал ее, запрокидывая голову назад, а почти неуправляемая машина бешено скакала по ухабам дороги. И участие в этом  самого начальника, и дым коромыслом, и пьяные выкрики и вообще – черт знает что! Как все это понимать, что это за дикость и безрассудство?!  Это уже вовсе не озорство, это хамство, безумие, сумасбродство!

Глубиной души и сознания Юрий  все это понимал, чувствовал, во всем этом отдавал себе отчет, но не хотел остановиться в своем диком и непонятном самому себе поведении. И на всю жизнь осталось в нем  недоумение и заноза в сердце, которую невозможно извлечь, забыть, от которой некуда деться. Над кем глумился, кого хотел унизить, что так дико и глупо демонстрировал? – Ужас – Кровоточащая рана.

Были и другие случаи, оставлявшие горький осадок. Но эти из другой серии. Эти из того состояния его существа, которое не вызывало недоумения и вопросов. Начало этого состояния лежало где-то в глубоком детстве, потихонечку и все более явно проклевываясь среди других потребностей и зова его тела. Любопытство, томление, неявное желание и, наконец, откровенное,  грубое и всепоглощающее требование всего  существа, проявляемое как сокрушающее насилие над сознательным, личностным. Таков путь его к этому бремени и счастью, все более овладевавшему им. Противостоять этому было почти невозможно.

Естественность и неудержимость желания чувственно и зрительно ассоциировалось в нем с тем далеким детским образом неистового безумства жеребца и его соития с нежной изысканной кобылкой. Это веление  природы, и мы тоже подвластны ей, думал он в таких случаях, не в силах противостоять инстинкту. Порой, как тот зверь, он настойчиво и бесстыдно, теряя разум, не сообразуясь с обстоятельствами, стремился к желанному. И иногда достигал его. И эти случаи тоже оставили в нем острое ощущение стыда, но не потому, что они якобы были плохи по сути своей - вовсе нет. Плох был он сам, потому что представление о подобной капитуляции перед инстинктом в любимой женщине было ему невыносимо и казалась ему недопустимой. И он знал, что его собственное падение, стань оно известным ей, тоже будет невыносимо для нее как предательство их любви. Но свой поступок все-таки не казался ему предательством, он не чувствовал его таковым. Но понимал отвратительность и лживость ситуации, двойной стандарт и все-таки, как ни крути, а предательство, в котором он не мог себя не уличить. Увы!

Нельзя, однако, сказать, что он жил с постоянным чувством раскаяния. Лишь время от времени горестные случаи всплывали в памяти и казнили невозможностью изменить прошлое. И в конце-концов это стало усвоенным уроком:  хоть прошлое и не изменить, но будущее – можно, не повторяя совершенное.

Были и другие случаи из этой серии, которые он ставил себе в заслугу. Например, однажды полевые обстоятельства заперли его на сутки в палатке среди горно-лесного безлюдья наедине с симпатичной девицей, временной  сотрудницей. Все это время дождь стоял стеной, носа высунуть из палатки практически было невозможно. Они лежали рядышком в спальных мешках, развлекаясь глоточками разведенного спирта и Юриным  токованием. Он делал это инстинктивно, девица была привлекательной и благосклонной. Ничто не препятствовало естественному развитию событий. Но они не состоялись, потому что девица, по ее словам, только что вышла замуж, и по его внутреннему кодексу была неприкосновенна. Раз только что состоялось бракосочетание, значит – любовь, значит в помыслах молодоженов только Он и Она. Вторжение в эту святыню третьего и случайного не допустимо. И он не допустил этого. А по возвращении в Отделение через какое-то время ему сообщили  отзыв девицы о нем: тюфяк. Слышать это было неприятно. Но его понятие о чести все же посрамлено не было. Неприятное чувство испытало метаморфозу в чувство юмора, а гордость за свое «рыцарство» осталась.

А семейная жизнь не складывалась. Уже в 1958 году, то есть только что соединившись с женой и сыном, он сделал такую запись в дневнике, цитируя Генриха Манна: «В нравственности заинтересованы лишь те люди, которые сами, не обладая ею, подчиняют себе людей, попавшихся в ее сети». В ней его интересовал не столько политический аспект, сколько собственно нравственный, в котором она рассматривалась не только как предмет манипуляции, но и как предмет  внешний и даже насильственный для личности: ага, попались в сеть – лучше не попадаться! И предосудительные встречи и близость с другими женщинами были для него как такое легкое (так порой он думал) размытие нравственности, освобождение от нее. Они, правда, не стали обыкновением и распущенностью. В этих встречах, вероятно,  таился неосознанный поиск новой любви взамен почти истаявшей первой, которая, не исчерпав готовности и способности любить, была растерзана не преодоленными противоречиями двух столь разных личностей.


Об одной из этих встреч он помнил всегда, потому что она приостановила его ускоряющееся  скольжение по этому пути.
Она была актрисой, еще сравнительно юным существом, а встреча их была в цепи подобных для него – эпизод веселого карнавального времяпрепровождения. Потом она призналась ему:
-  Знаешь, милый, обычно мужчины проходят сквозь меня, почти или вообще ничего не оставляя. Так, легкое приключение, никого ни к чему не обязывающее. Ты из тех, от общения с которыми убеждаешься, что есть другая жизнь. Я, конечно, знала об этом. Но теперь мне снова захотелось найти ее. Самой. Стало стыдно за свою жизнь. Ты ведь совсем другой, но зачем же ты тоже позволяешь себе опускаться. Надо беречь то, что так хочется мне обрести тоже.

И уехала куда-то, кажется, в какой-то Сыктывкар, и оставила в нем чувство стыда, переживаемого ею. Но этот стыд, конечно, не излечил его от пачкающих «слабостей», только доставляли они ему не только одни лишь внезапные радости и чувство благодарности партнерши, но и похмельные мучения, угрызения совести, сожаление или гадкую опустошенность – когда что.

А семья между тем разрушалась. После получения квартиры на Осетинской поляне, казалось, ну что еще надо! Он рьяно принялся обустраивать ее: покраска, побелка, полочки, вешалки, даже перестелил полы. Но мира и домашнего уюта не было. Во всем величии и безобразии возобновились ссоры. Наверное, этому способствовало и состояние некой незавершенности их обустройства. Было оно каким-то половинчатым из-за того, что Кира никак не могла найти работу, Сережу никак не удавалось устроить в детский садик, и поэтому он почти постоянно в течение 58-59 годов находился в Ростове. Кира частенько прихварывала, сильно переживала от своей и Сережиной неустроенности и никак не могла наладить домашнюю гармонию. А Юрий львиной долей своего существа пребывал в командировках, работе, горах, охоте и  творческих коллизиях на поприще несостоявшегося писательства. Они не совпадали своим внутренним настроем, своими интересами и устремлениями. В общем, становилось ясно, что длительный перерыв в их и без того коротенькой совместной жизни ожидаемого результата не принес. Он не излечил их от самих себя. Более того – каждый только еще более «усовершенствовался» в своем самоопределении. И никто не мог этим поступиться.

Нервозность, душевную «вздрюченность» в их домашний мир, вероятно, вносили и скоро испортившиеся взаимоотношения Юрия с начальством – с Иваном Яковлевичем.  Дело в том, что последний, будучи гидрогеологом и специалистом именно в области минеральных вод, имел прямой интерес в том, что делал Юрий, и тем самым в качестве главы учреждения как бы автоматически имел право на руководство этим  делом. Но ни формально, ни джентельменски это не было предусмотрено изначально, Юрий признавал только одно руководство над собой – со стороны Георгия Дмитриевича Афанасьева. Да и то, видимо, потому, что Г.Д. был очень деликатен в этом вопросе, и излишней опекой его не терроризировал. Иван же Яковлевич был совсем другой личностью – он вмешивался буквально во все: от того, как и что надо делать, до того, куда, с кем  и когда надо ехать.

 Такого Юрий вынести совершенно не мог. Он сам был из тех, которые определяют не только свою линию поведения, но и тех, кто находится в сфере его влияния. Всякие, даже ничтожные поползновения на свою свободу намерений и действий он пресекал неукоснительно. Естественно, что коллизия косы и камня возникла буквально незамедлительно с первых же шагов на этом новом поприще. Начавшаяся война продолжалась с переменным для сторон успехом, и в конце концов Юрий добился  необходимой автономии по типу конфедерации, разумеется, в той мере, которая была возможной в рамках одного учреждения.

 Ну, а пока война разгоралась и угасала  по всем  правилам, присущим настоящим войнам. В этой войне была создана группа под руководством Юрия, в состав которой вошли Игорь Бодринский, Анатолий Клименко, Олег Егоров. В разное время для выполнения разовых заданий к ней примыкали еще не малое число сотрудников из других подразделений. Словом, это направление имело хорошую перспективу стать солидной научной базой для создания специализированной лаборатории по изучению вулканизма, генезиса минеральных вод и проблемы магматизма в целом на примере кавказской складчатой системы.

Такая перспектива всерьез стала обсуждаться в 1960 году. К ней подключился ведущий институт Академии наук, в котором Юрий проходил аспирантуру – ИГЕМ. Участниками от него должны были стать член-корреспондент АН СССР Г.Д.Афанасьев и друг Юрия Саня Борсук.  Научно-производственной базой лаборатории должна была стать Пятигорская база Отделения, фундаментально перестроенная и обеспеченная солидной  и новейшей лабораторно-экспериментальной оснасткой. В качестве руководителя этого учреждения намечался  наш герой. Вот так все развивалось заманчиво и обещающе, несмотря на мятежный его характер и наметившийся семейный распад.

Казалось бы, что причиной и семейного распада,  и конфликта с руководством являлся только он сам, его неуживчивый характер и неустойчивость поведения. Однако этого  с достоверностью утверждать было все же нельзя, хотя бы потому, что отношения его с сослуживцами были самыми наилучшими.

И. Бодринский появился в его группе первым. Он был сыном очень солидного деятеля городской или даже краевой то ли торговли, то ли еще чего-то в этом роде. Но это как-то совсем не находило отражения ни в облике и поведении нового сотрудника, ни во взаимоотношении с ним. Разве что появление его в Отделении после окончания института в Орджоникидзе могло быть прямо связанным с отцовским влиянием, да и то это не было никем установленным фактом. Так – слухи. Игорь был рыхловатым, широкотазым  и не очень ловким в движениях парнем, с какой-то запинающейся походкой, но, тем не менее, как сам он говорил, увлекавшимся и неплохо игравшим в институте в баскетбол. Кудрявый, кареглазый, смугловатый и очень смешливый, добродушный и, казалось, совершенно незлобивый. Добрый, отзывчивый, услужливый, совершенно не избалованный влиятельным родителем. Отношения со своим непосредственным начальником сразу же выстроил и в полном соответствии со своим положением, и вполне открытые, дружественные. Начальнику это импонировало. Он принял его таким, каков он был и тоже вполне дружественно. Баланс между «дружбой и табачком» соблюдался неукоснительно, по-видимому, к обоюдному удовлетворению.

Так бы  все в идеальном обличии и прошло, если бы впоследствии, когда наш герой отбыл в далекие края, не распространились об Игоре Бодринском  престранные и диковинные то ли слухи, то ли сплетни. Сотрудники якобы обнаружили у него ужасный дефект – клептоманию. Причем, не по подозрению, а якобы по прискорбному и обезоруживающему факту. И им стали понятными случаи загадочного исчезновения  личных вещей Масуренкова  и экспедиционного снаряжения, когда непосредственным «контактёром»  с этими вещами и снаряжением был Игорь Бодринский. Но могла ли нашему герою  прийти в голову мысль, что причиной исчезновений был его соратник, почти друг, с которым они отлично работали и весело проводили время в гусарских утехах застолья, шампанского, женщин! Разумеется, нет.

А  оставшиеся в Отделении сотрудники «раскрутили» и историю защиты Бодринским своей диссертации. Когда Масуренков покинул Ставрополь, после него в библиотеке Отделения остались его научный отчёт и полевые дневники. Так вот, они тоже исчезли бесследно. А Игорь Бодринский, в конце концов,  защищает кандидатскую диссертацию в заочной аспирантуре в Ленинграде на тему, которую вел его начальник, и, разумеется, после отъезда последнего. Предполагалось, что эта диссертация и была научным отчетом Масуренкова. Вот такая прискорбная  околонаучная история.

 Но этим она не завершилась. Если бы! Слухи и сплетни поплавали бы, поплавали и растворились. Но окончилась она совсем печально.
Недолго Игорь Бодринский, этот, в общем-то, милый и несчастный малый, пробыл в статусе ученого. Вскоре он скончался, как предполагают, от алкоголизма, а, по мнению Юрия, от  глубочайшей драмы, так постепенно, незаметно и сокрушительно развившейся вокруг него. А пристрастие к алкоголю, если оно действительно было, тоже могло быть следствием не только  некогда невинной слабости,  поразившей доброго хорошего человека, но и порождением невыносимой атмосферы, образовавшейся вокруг него. Неисповедимы пути Господни! И осталась в сердце Юрия неизгладимая печаль и ощущение невозвратимой потери от печальной судьбы его коллеги.

Недолгое время сотрудником Юрия был Володя Стрепетов, о котором уже сказано. Но этот пример относится к тем немногим прискорбным, которые отнюдь не украшают нашего героя.

Анатолий Клименко, второй сотрудник Юрия, отношения с которым были очень хорошими. Тогда, в те баснословные года и во  все последующее время он был для Юрия просто Толясиком, как называла его Мила, одна из девчушек-лаборанток тех времен, ставшая судьбой нашего героя. Между тем, Толясик был таковым только для очень близких друзей, а между ним и Юрием были хоть и близкие отношения, но все же не настолько, чтобы  подобное обращение  стало фамильярностью. Все-таки разница в возрасте и служебном положении создавали некое расстояние между ними, абсолютно не вызывая дискомфорта.

Их сближение началось со спортивных увлечений, ставших общими для многих мужчин Отделения. Это был настольный теннис. Игре в него предавались с великим азартом и страстью после работы и в обеденный перерыв. Проводились соревнования, выявлялись сильнейшие, все начиналось сначала, и так до бесконечности – молодость и сила бродили в особях мужского пола, и находили прекрасное воплощение в этой динамичной игре. Толя и Юрий оказались не только наиболее азартными, но и наиболее умелыми: именно они чаще всего составляли финальную пару. Вопреки обыкновению, это не разобщило, а сблизило – разве это не свидетельство притягательной силы  взаимной симпатии!

Толя работал в группе по изучению оползневых явлений, явлений очень распространенных в Ставрополье и наносящих существенный урон людям. Потому работа эта была весьма актуальной и востребованной властями. В ней каждый человек был на счету, она опекалась  начальством, ею руководил многоопытный и уважаемый ученый Иван Андреевич Клевцов. Нравилась она и Анатолию. Работал он увлеченно, обстоятельно и всерьез. Но вот, поди ж ты, несмотря на все на это, все-таки был «перевербован» в вулканизм и минеральные воды. Впрочем, как показали последующие события, не столько в эти романтические сферы, сколько в обаяние и гипнотическое притяжение Юрия. Когда последний покинул это поприще, покинул его и Толя, вернувшись к прозаическим оползням.

Толясик, несмотря на столь игривое и легкомысленное прозвище у близких, для публики, лишь чуть-чуть, едва-едва отдаленной, был отнюдь не столь трогательно мякеньким и беззащитным. Это был твердый, решительный, порой даже суровый с тяжелым и беспрекословным взглядом молодой человек, хоть и небольшого роста, но стройный широкоплечий и крепкий. Личность и мужчина. Некурящий и непьющий. Строгих моральных правил. Как будто совсем не похожий на Юрия, но крепко и надежно сблизившийся с ним. Отчего это, как понять такую несообразность и непредсказуемость?! И тем не менее. Стали соратниками, преданно и надежно поддерживающими друг друга. Замечательна такая деталь в их отношениях. Когда Юрий сблизился с Милой Комковой, работавшей в оползневой группе под началом Толика, последний, понаблюдав за быстрым и плохо скрываемым развитием этой связи и памятуя о  нескромной «славе» Юрия на этом поприще, многозначительно и строго сказал ему:
- ЮПэ (такая форма обращения была принята между ними), я прошу Вас -  не обижайте Милу, очень прошу!

Это очень тронуло «Дон Жуана», и он, рассмеявшись, успокоил коллегу:
- Не волнуйся, Толя, все будет в полном порядке.- И сдержал свое слово, женившись, когда пришло время, на предмете опеки двух столь разных по мотивам заботы о подопечной соратников.

Была еще одна подопечная, о которой проявляли заботу Юрий и Анатолий – лаборантка их группы Неля Акашкина, Нэльдя, как звали ее окружающие. Это было совершенно трогательное существо – тоненькое, изящное, бесконечно милое, с личиком лисички, как бы виртуальным  телом вытянувшейся дюймовочки и неожиданно низким волнующим голосом. Это придавало ей невыразимый шарм, мягкую притягательную силу, несмотря на  совершенно несексуальную телесность. Она была уже замужем и даже мамой маленького мальчика. Ее муж, Саша, был полной ей противоположностью – одна телесность без проблеска видимой духовности, несмотря на принадлежность к духовной сфере – преподаватель и директор школы. Вот уж поистине – «конь и трепетная лань»! Как и должно было случиться при столь явном несоответствии, брак этот вскоре распался. А пока их нелепый союз поражал своей несообразностью и побуждал проявлять повышенную заботу о его жертве – милой и загадочной нимфе, Нэльде, так ладно и желанно вписавшейся в их замечательную группу.

Последним и самым значительным приобретением группы стал школьный Юрин друг Олег Егоров.
 Как вы, должно быть, помните, расстались с Юрием они после окончания школы в 1948 году. Олег тогда уехал продолжать учебу в Москву в Энергетический институт, через пару лет брошенный им. Затем он окончил Воронежский университет по специальности геология, и работал  все эти годы в Забайкалье. В 1960 году он вместе с женой Ирой приехал навестить  Юрия. Была уже глубокая осень, а точнее зима. И Юрий не счел ничего более достойного, чем поездка с друзьями в поле, в их замечательное поле поближе к Эльбрусу, в сверкающую красоту гор и кипящую благодать нарзанов.

На Бичесынское плато они прибыли  уже в сумерках. Стараясь подобраться поближе к Эльбрусу, лавировали водоразделами между рекой Малкой и ее левыми притоками Кичмалкой и Муштой, затем пробирались на юг по пологим водораздельным увалам между речками Харбас, Ингушли (система Малки) и Чечек, Тохана, Худес (система Кубани). Остановились в истоках Ингушли вблизи группы минеральных источников, среди которых был крепко соленый  нарзан. Перед ними лежал Кизилкольский хребет, за которым гигантским белоснежным чудом  возвышался неправдоподобный Эльбрус. По этой дороге ближе к нему не подъехать. Разве что можно было спуститься в долину реки Тоханы и тем самым несколько приблизиться к вулкану, но тогда пришлось бы пожертвовать великолепием видов, открывавшихся с водораздела.

Надвигалась ночь, и следовало позаботиться о ночлеге. Впрочем, это никакой заботы для них не составляло – приспособили для этого единственный в окрестностях летник – пастуший балаган, склоченный их досок, не очень защищающий от ветра, но с крышей и деревянным полом. Решили, что это получше палатки. Что еще надо!?  В нем даже окошки были застеклены, и сквозь них вовнутрь глядела фантастическая ночь из серебра и черни. От этого зрелища их распирало восторгом и счастьем, особенно острым от крепчайшего огненного чая и уюта, неожиданного среди всего этого невероятного в черноте ночи  лунно-звездно-снежно-горного великолепия. Никак не способные угомониться от впечатлений, они неоднократно выходили из их хилого убежища под черные своды неба с дрожащими в нем от холода и блеска звездами, любовались и не могли налюбоваться  чудом и красотой Земли и Вселенной.

Расстелив на полу толстенные кошмы и уложив на них спальные мешки, они еще долго пировали постоянно подогреваемым на паяльной лампе чаем и болтали, вспоминая свою юность и строя планы на будущее. А оно и для Олега с Ириной теперь уже казалось накрепко связанным с такой, как у Юрия, работой.

Наутро задокументировали и опробовали Индышские нарзаны. Это было 23 декабря 1960 года. Их предшественник, знаменитый кавказский геолог А.П.Герасимов, последний раз  проделал это в  1929  году. 
Возвращались Кубанью, спустившись для этого сначала в долину Чемарткола по совершенно немыслимой дороге, процарапанной геологами в крутейшем склоне и предназначенной только для тракторов. Но асс Василий Кувшинов на своем Газике лихо справился с этим. После таких впечатлений Егоровы твердо решили менять свое Забайкалье на Кавказ. И осуществили переезд в Ставрополь весной следующего года. Так Юрина группа пополнилась новым  сотрудником.

                ПУТЕШЕСТВИЕ  В  ТУПИК

Мы приехали в этот город с целью посетить жилище наших друзей. И, быть может, присмотреть новое жилье для себя. Наверное, это произошло потому, что буквально вчера мы говорили с Милой о том, как хорошо было бы иметь квартиры в наших покинутых родных городах, Миле – в Ставрополе, мне – в Ростове. Небольшие, однокомнатные, куда в любой момент мы могли бы приехать ненадолго и снова окунуться в свое прошлое, все еще заполненное  бесконечно родным и близким: родителями, друзьями, молодостью, своей принадлежностью к тому единому и большому, чему нет названия, но что есть в реальности и что наполняет это нерасторжимо цельное – жизнь. Ушедшую жизнь. Вдохнуть то  неповторимое время, его атмосферу, воскресить осуществленные и несостоявшиеся планы и все прочее, что составляло наш мир. Потому что главную ценность в нашей нынешней жизни с некоторого неопределенного времени  уже и составляет только наше прошлое. По крайней мере, так нам кажется.

И вот почти немедленно является эта наша поездка. Но это вовсе не Ставрополь и не Ростов, а друзья наши, к которым мы якобы приехали, лишь только чем-то подобны нашим любимым Тирановым, Ванде и Геннадию. Да мы их не видим даже. Мы только идем к их дому по совсем незнакомым местам и по совсем незнакомому городу. Собственно, городом это и назвать нельзя – просто местность, сильно заросшая лесом, кустами и травами, среди которых местами проглядывают тропинки, дорожки, старые давно не езженые заросшие дороги. Но сошли мы, кажется, с поезда на станции, и нас провожает пожилая женщина из местных, чем-то нам не чужая. А будто бы слегка знакомая. Может быть, даже дальняя родственница. Она ведет нас этими  обрывочными тропками- дорожками, щебечет о чем-то, и вдруг мы остаемся одни, и уже знаем сами, как  и куда нам следует идти. Мимо глухих заборов,  сквозь парково-лесные массивы, иногда в высокой по грудь траве.

Дом появляется неожиданно и одновременно ожидаемо в виде постепенно возникающего  предчувствия, если это возможно. Но кажется, что возможно не только это, а вообще почти все невозможное. И это не удивляет, а принимается как должное.
Дом расположен справа от нас. Он большой, дачного типа, двухэтажный, с мансардой, пристройками, но пустой, будто нежилой, хотя мы знаем, что это дом наших живущих здесь друзей. Они, наверное, где-то поблизости, а, скорее всего, на работе. Хотя какая работа у пенсионеров! Впрочем, мы этим обстоятельством не обескуражены, принимаем его как должное, и интересует нас почему-то только внешнее дворовое обустройство. Особенно расстановка осветительных столбов. Один из них вызвал у нас особенное любопытство тем, что  в его светильник Геной было встроено хитрое приспособление доля гашения свечи (освещение было-то свечное!): этакий бронзовый колпачок, подвешенный к веревочке, ослабляя натяжение которой можно было  прикрывать пламя свечи, тем самым гася его. И при этом другой коней веревочки находился в доме, то есть гасить свет можно было, не выходя из дома и не забираясь на столб. Непонятно было только, как они зажигали свечи на высоченных столбах. Ведь для этого им все же, наверное, приходилось влезать на столбы. Как это они проделывали, ума не приложу. Но, тем не менее, остроумное приспособление для гашения свеч восхитило - ай да Генаша!

Походили вокруг дома. Классически обихоженного участка не обнаружили. Да и казалось, что он здесь и не необходим – все вокруг было в стиле диковато- первобытном, и вполне соответствовало всей запущенной обстановке ближайших окрестностей. Впрочем, это несколько удивляло – Ванда  другого склада, она не должна была бы принять это, лишь Гена как заядлый в прошлом охотник мог бы согласиться с таким антуражем. Но это тоже - едва ли, он не сторонник соединения мух с котлетами. А мне понравилось.

Я еще неоднократно появлялся в этих местах (непонятно, куда делась Мила и почему она не сопровождала меня) с целью все же поплотнее присмотреться к ним и подобрать возможное жилье дачного предназначения и для нас. Присмотрел. Оно было сравнительно недалеко от  дома наших друзей, тоже располагалось в лесу, только повыше на склоне горы (это мне особенно понравилось), но подходы к нему были еще сложнее. А подъезда и вовсе не было. И тут мы снова объединились с Милой, вознеслись высоко-высоко над всей этой местностью, чтобы получше  рассмотреть ее и оценить вероятную перспективу нашего здесь обетования. И сомнения овладели нами, и в состоянии душевного  раздрая прервалось  наше пребывание в этом мире…

И уже вернувшись оттуда, я подумал, что не стоит все же реально связывать себя с этим местом. Не мало причин нашел я для этого. Нет так желанной для идеального обитания реки. Далеко от станции – как добираться с узлами!  Друзья ведь так и не появились, да и вообще – они ли это? А главное, ничего ведь этого не существует – так, пустой мираж, которому никогда более и не возникнуть  в нашей жизни.