Черная овечка

I

     В 17 лет человек находится на некотором духовном перепутье: он уже достаточно хорошо познает мир, но не до конца еще его осознает; события и капризы жизни, стечения обстоятельств – все это кажется ему странным и нелогичным, и он в силу своих способностей пытается через это перешагнуть.
     В поисках себя молодой ум старается вознестись над другими вещами и людьми, смотрит на все якобы трезво и хладнокровно; это называется юношеским максимализмом. Но, вопреки распространенному мнению, юношеский максимализм не вызван неопытностью и гордыней, нет, скорее, это защита от огромного и суматошного мира, попытка отгородиться от тех вопросов, что терзают всех думающих людей.
     Считается, что с возрастом человек умнеет и перестает быть максималистом. Да, юношеский максимализм уходит, но не от избытка ума, а от прекращения горячего поиска, смирения и отдаче бытовым элементам существования.
     Однако такое желание познать и объяснить для себя главные загадки бытия встречается далеко не у всех.

II

     Крупная школа большого провинциального города. Смешение людей, эмоций, событий, общественных слоев. Своего рода муравейник, в котором вызревают новые ячейки социума, ползая и сталкиваясь друг с другом, пытаясь залезть на самый верх или же тихо отсидеться на глубине.
     Легко догадаться, просто наблюдая за учениками старшей школы, о чем они думают, и что тревожит их головы и души. В подавляющем большинстве все довольно примитивно: одежда, еда, компьютерные игры, лица противоположного пола, желание улучшить статус в обществе. Вполне естественные вещи, выхоленные и заботливо возведенные в ранг важнейших современным телевидением, интернетом и политической доктриной.
     Но, как и в любом правиле, здесь встречаются исключения: молодые люди с более сложной душевной организацией, в разных степенях не поддающиеся веяниям современной системы потребительства. Это своеобразная молодежная интеллигенция, хоть слово это давно утратило былой смысл. Воспитание этих людей в духе уважения человечности и разума смешалось с их умом, любознательностью и  вышеупомянутым максимализмом, и в итоге получилась некоторая новая, обособленная от других ячейка общества – болезненный, вымирающий от одиночества и отсутствия условий вид, лелеющий свою уникальность и уязвленную гордость, замкнутый в себе, раздражительный, но, несомненно, прекрасный, ибо он желает и думает своей собственной головой, а не той лапшой быстрого приготовления, что заботливо впихивается другими. С каждым годом в современной России таких становится все меньше, а на их смену приходит полу-интеллигенция – этакий средний класс, который нашел уподобление изолированности модным и интересным. Причина тому – все то же отсутствие условий, тотальный кризис образования и просвещения и поразительная умственная и духовная деградация молодого поколения.
     Но, вернемся в школу. Таких вот современных обладателей нестандартных мнений проще всего найти в 10-11 классах: именно в этом возрасте уровень дури в юной голове находится в приблизительно равных пропорциях с уровнем разума. И вот один из представителей этого интересного общественного слоя: он держится дружелюбно, но обособленно, другие его уважают, но сохраняют дистанцию, манеры его сильно отличаются от поведения других сверстников, движения его плавные и мягкие, речь грамотна и незапятнанна матом, одежда элегантна, но не вызывающа, одним словом – весьма интересный субъект. Лицо его красиво, аккуратно, плотно сомкнутые губы и четкая линия скул говорят о легком, но не враждебном высокомерии, что было свойственно Печорину, в больших и всегда широко открытых серых глазах застыла легкая улыбка и неопределенная, тяжелая печаль, свойственная философам по жизни. Что-то в нем есть такое, что привлекает других, даже тех, кто никогда с ним не разговаривал – его легкая, стройная фигура, худые руки с тонкими, почти девичьими пальцами, общая флегматичность и хладнокровие во всем.
     Этого юношу зовут Марк Ковалевский, ему семнадцать лет.

III

     Марк Ковалевский давно раскусил все те схемы, по которым живут и мыслят другие молодые аутсайдеры современности. Юношеский максимализм не коснулся его, а если и коснулся, то по-своему, прошедший сквозь призму здоровой иронии и анализа. Проблемы бытия, души и жизни были не чужды ему, но редкий для такого возраста и пронзительный ум позволял Ковалевскому смотреть на них немного с другой стороны, более глубоко и рационально. Духовными метаниями, порывами и широкими жестами он страдал лишь до определенного возраста, пока однажды не проснулся и не понял, что это лишь временное явление, вроде переходного возраста, подслащенного гормональными процессами. Ковалевский полагал, что к жизни надо относиться прямо и спокойно, не изнемогая от творческих мук и различных искажений.
     Если перед тобой лежит яблоко, надо видеть яблоко, а не сад, взрастивший ту яблоню, что стала матерью этому плоду, думал он. С другой стороны, чтобы думать о саде, надо представить сад, а не лезть в дебри, начиная со всех огородов планеты.
     Такая жизненная политика позволяла Ковалевскому  сухо разделять черное от белого, и была, возможно, не совсем правдива, но куда более удобна, чем сбрасывание всей Вселенной в одну неприятную кучу.
     Ковалевский находил виной своему особенному положению два фактора: воспитание и врожденное умение находить в обыденных вещах нечто необыкновенное (именно так скромно Марк формулировал понятие таланта). Воспитали его в отличной семье,  которая сама по себе была редкостью для шумной и немного рыночной среды города, в котором жили Ковалевские. Он был единственным ребенком, и получил достаточно внимания и заботы, чтобы стать прекрасным и разумным, но все же полным эгоистом. И эгоизм помогал ему, как помогает всем людям, которые знают в нем меру.  С раннего детства Ковалевского пристрастили к книгам, хорошей музыке, качественному кино. Когда его ровесники ходили в детский сад, Марк учился в музыкальной школе. Когда дети с его двора выковыривали из носа сопли и бросались друг в друга каштанами, Марк читал книги в своей комнате. И, как ни странно, такая изоляция от общества не сделала его изгоем – в школе он быстро нашел подход к одноклассникам, нещадно побитый в первой же драке, но с лихвой отомстивший обидчикам во второй.
     Мать Марка была филологом, и поэтому работы у нее не было никакой. Однако она не жаловалась – ее работой стал единственный сын, в которого она еще с колыбели успешно вкладывала любовь и трепет к русскому языку и литературе.  Ковалевский-старший же работал хирургом, продолжая древний род врачей в своей семье, и делал это весьма успешно, варьируя честность и неподкупность с принятием благодарностей в пухлых конвертах. Его заработка вполне хватало на безбедное существование. Хирурги, по мнению Игоря Ковалевского либо не справлялись со своим непосильным призванием, либо спивались, либо плевали на свою работу и пациентов (что в нынешней России встречалось чаще всего), либо, как он сам, становились философами. Он выполнял свою работу серьезно, со вкусом, не теряя того уникального врачебного чутья, позволяющего творить чудеса, и благодарил за это именно свое спокойное, размеренное отношение к жизни.
     Оба родителя Марка получили образование в другом, более крупном и центральном городе, и он считал это немаловажным, стремясь после школы уехать в один из крупных северных городов, в которых еще остались элементы окаменелой русской интеллигенции.
     Ковалевский профессионально играл на фортепиано, и находил себя в музыке, с помощью прекрасного слуха и таланта интерпретируя известные произведения и создавая свои. Он писал стихи и накладывал их на музыку, но почти никому об этом не говорил, находя это слишком личным – здесь-то и проклюнулось его мягкое и незлобное тщеславие. Он очень любил музыку, умело смешивая в своем плейлисте классику и рок, как не делал никто из молодежи в его городе.
      Казалось бы, у Ковалевского было все для духовного и культурного роста, для приятной и спокойной жизни: огромное количество книг, музыка, доступ к лучшему кинематографу и прочее. Но сыграл физический фактор, что всегда был в человеке сильнее его душевной составляющей – как любой молодой человек, крайне популярный среди девушек, Марк мучительно жаждал найти себе пару, и не просто пару, а девушку, равному ему во всем.

IV

     Наши знания не могут долго храниться внутри нас, информация, полученная из книг, фильмов и других источников, однажды потребует выхода, ибо в распространении - ее главнейшая цель. Все эти слова, факты, философские размышления, смешанные с личным пониманием и собственными мыслями – это преет внутри человека, пропадает, и нуждается в том, чтобы им поделились, обсудили, как капризный карапуз настойчиво требует внимания от своих родителей.
     Марк Ковалевский чувствовал себя очень одиноким человеком, и ни здоровый скептицизм, ни самодостаточность не помогли ему справиться с этим чувством.  Он учился в 11 классе, и вокруг него встречались похожие люди, которым также была неприятна лживость, глупость и невоспитанность современной молодежи, люди тоже талантливые, умные и приятные в общении, но Марк чувствовал: это не то. Было в них что-то отталкивающее, разительно отделяющее его от этих людей: какая-то странная любовь к интригам, к показушному самокопанию, превозношение самих себя. Они любили говорить, что отличаются от всех, потому что мыслят по-другому, и поэтому никто и никогда не сможет их понять. И Ковалевский отлично осознавал, что все это – лишь попытки выделиться из массы, спешно найти смысл существования, свое место в мире. Просто неудачные эксперименты в поисках себя, которые эти люди принимают за истину.
     Нельзя было сказать, что сам Ковалевский был начисто этого лишен. Но какая-то природная мягкость и флегматичность самоанализа позволяла ему трезво взглянуть на вещи: многое нам действительно кажется, и хождение по граблям в период становления личности – это совершенно нормальный и естественный процесс.
     Марк не мог с ними смириться. У него хватало ума не считать их глупцами: он знал, что это простительно, как простительно ребенку неумение читать. Но все же ему было обидно, тяжело открываться этим людям, говорить с ними на равных, и множество его серьезных мыслей встречали отторжение. Не могли  его знакомые взять и признать свои ошибки, куда проще для них было просто ему не верить.
      Тяга к обретению родственной души у Ковалевского подпитывалась  болезненным, своеобразным самолюбием и опять же, влечением к противоположному полу. Он полагал, что найдя девушку, отвечающую всем его желаниям, умную, воспитанную и так же помешанную на литературе, он тут же сделает все, чтобы быть с ней, плюнув на внешность или ее положение в обществе.
     Мысли, что его эгоизм и представление об идеалах потребуют всего и сразу - красоты, ума, таланта, Ковалевский старательно отгонял, занимаясь одним из любимых развлечений болконщины – самообманом.

V

     Вопреки популярной песне, утверждающей о школьных годах, как о чудесных,  современная школа – это страшное место.  Сдобренное общей разрухой, российское образование очень сильно отстало от советских и. тем более, европейских стандартов.  Возникла круговая порука негатива между учеником и учителем – нежелание учителя подавать знания правильно подкрепляется нежеланием ученика их принимать. В итоге в минусе остались и те, и другие, и это не сильно их волнует, понятие учительского долга для многих педагогов стало размытым и ненужным, а большинство учеников и так смогут попасть в ВУЗы или другие учебные заведения, и сделать это весьма известными путями.
     Во все времена наиболее губило общество именно безразличие к ближнему, что и стало корнем всех распрей и разногласий, а вовсе не наоборот.
     Там, где учился Марк, всеобщий пофигизм достиг действительного расцвета. Поначалу это его расстраивало, позже злило, а потом он просто влился в систему – ему стало так же плевать, как и другим. По большому счету Марку было комфортно в школе – учителя относились к нему лояльно за его спокойное поведение и редкий ум, учился он с легкостью, хоть и не был отличником,  с одноклассниками не ругался, воспринимая их такими, как они есть.
     Но иногда что-то случалось, может, незначительное для всех, но крайне неприятное для него, и он срывался, злился, оскорблялся до глубины души, втайне ранимой и сочувствующей.

* * *

     В один из обычных школьных дней, где-то на стыке осени и зимы, когда холод уже пробирал до костей, лужи покрылись корочкой, но земля еще сохраняла летнее тепло, Ковалевский сидел перед уроком за своей партой, и, надежно защищенный от внешнего мира наушниками, наблюдал за одноклассниками. Детство в них так и не вышло до конца, и они совершали глупости с поразительной частотой, носились по кабинетам, орали, сонно курили в туалетах и громко матерились по любому удачному поводу. Великовозрастные дети, какие-то социальные олигофрены, в большинстве своем.
     Совсем недалеко от парты Ковалевского сидела Света Голицына – довольно приятная девушка, ничем не примечательная, неактивная, но существующая в некотором отдалении от своих разукрашенных самодовольных одноклассниц. Для Марка она интереса не представляла никакого, общение с ней было для него вроде поедания вареной рыбы – никакого вкуса, но голод утоляет. Но все же он относился к ней чуть более благосклонно, чем к некоторым другим девушкам, во многом потому, что она открыто симпатизировала ему вот уже много лет.
     К ней подошел Коротков – длиннорукий дылда с хронически безмозглым выражением лица, крутой и популярный парень (во всяком случае, так думал сам Коротков), и криво ухмыляясь, подсел за ее парту. Коротков давно и недвусмысленно добивался ее расположения, грубый, настойчивый и интеллектуально слабый, он по какой-то неизведанной причине был влюблен в нее по уши. Но Света не торопилась отвечать ему взаимностью – ей, да и большинству других девушек он был крайне отвратителен, такова уж была его карма.
     Но Коротков не сдавался, так и сегодня, придвинувшись к ней вплотную, он принялся о чем-то  рассказывать, переливаясь крепким рядом желтоватых зубов. Голицына ежилась, морщилась и слабо улыбалась, делая безуспешные попытки от него отодвинуться. Потом, когда Коротков по-хозяйски положил руку ей на колени, в мутно-голубых глазах Светы что-то щелкнуло. Резко поднявшись, она сказала ему нечто довольно резкое и попыталась выйти из класса.
     Заинтересованный такой прытью, Ковалевский снял наушники, и осмотрелся: весь класс примолк, наблюдая за сценой.
     - Ты это куда? – деловито осведомился Коротков, хватая девушку за руку.
     - Отстань, Юра… отстань. Сколько раз тебя просить? – повторяла Голицына, стараясь сдвинуть с себя грубую лапищу Короткова, - это глупо, и… мерзко, и ты мне нравишься, хватит уже!
     Кто-то в классе присвистнул.
     Коротков начал багроветь, все сильнее сжимая тонкую руку Светы, и при этом из него полился поток брани и нечленораздельных звуков, суливших ей сущий ад на земле.
     - Отпусти! – морщилась девушка, ей действительно было больно.
     - Ага, еще чего (брань)! Ты, б… совсем с ума сошла? – в замешательстве и гневе пер Коротков, борясь с желанием влепить Свете со всей дури, просто так, из обиды.
     Ковалевский вновь обернулся: все высунулись из своих мест, чуть ли не открыв рты, в их глазах читалась древняя как мир жажда кровавого зрелища. Вертя в пальцах карандаш, Марк бросил в затихший класс:
     - Отпусти ее, Коротков, - и испугался своим словам.
    Ковалевский был в хорошей физической форме, уже бывал в драках, но… «Против лома нет приема» - Юра был выше его на полголовы, а это серьезное преимущество.
     Коротков на секунду обернулся и послал Ковалевского на три известных буквы. Надо было перевести все шутку, и засунуть наушники обратно, но механизм уже был запущен.
      Отложив карандаш, Ковалевский поднялся, чувствуя на себе взгляды двадцати пяти человек, застывших в предвкушении драки. В этот момент Марк искренне ненавидел их всех, эту глупость, праздность, низость, первобытное желание увидеть чужую боль.
     Оторопевшая Голицына перестала вырываться. Коротков медленно, словно танковая башня, разворачивался к Марку лицом.
     - Отпусти ее, Коротков, не глупи, - сказал Ковалевский. Голос его дрожал, и он судорожно думал, куда можно будет ударить эту глыбу, чтобы хотя бы сделать ей больно.
     Коротков придвинулся к нему вплотную, так, что Марку пришлось слегка задрать голову.
     - Ты куда лезешь…  - начал он.
     - Ты сам видишь, что она не хочет с тобой разговаривать. Ты думаешь, что понравишься ей, если будешь так навязчив? Ты же не дебил, Коротков, - рассуждал Ковалевский, глядя ему прямо в глаза.
     Атмосфера накалялась, и что-то обязательно должно было случиться, но Коротков внезапно успокоился. То ли подействовал взгляд Марка, то ли он сам допер до своей ошибки, но Юра обмяк, отпустил Свету, путано извинился и тихо ушел вглубь класса.
     Ругая себя за вмешательство, и не замечая благодарного взгляда восхищенной Голицыной, Ковалевский вернулся на свое место. День был безнадежно испорчен.

VI

      Говоря начистоту, Марк Ковалевский был бабником. А если учесть его относительно юный возраст и причины его политики с девушками, его можно было назвать экспериментатором. Он очень нравился лицам противоположного пола,  и не сколько за внешность, столько за внутреннее обаяние и  прекрасный такт. И, как уже говорилось, Марк не мог найти ту идеальную девушку, о которой так грезил, поэтому пришел к циничному, но честному выводу: надо брать понемногу от каждой. В итоге, когда ему нужны были серьезные разговоры, он находил умную и простую барышню, гордую собственными пятерками; когда нуждался в буре чувств, то становился благосклонен к какой-нибудь полусумасшедшей творческой особе, слушающей рок и мнительно подумывающей о суициде; а когда желал плотских страстей, то тут же выбирал нечто красивое, но не настолько умное, чтобы мешать этой красотой наслаждаться. Понятное дело, репутация бабника здесь неизбежна, но бабником Ковалевский себя никогда не считал.
       Марк был весьма влюбчив и горяч, но головы не терял. Во многом накручивая собственные чувства, он же с легкостью их раскручивал, не оставляя ни следов, ни плохих воспоминаний. Но где-то в глубине души он бережно хранил некоторую площадь, которую живо себе представлял, выделенную под большую и светлую любовь.
       Ковалевский полагал, что любовь – это весьма важная вещь, ставшая основой ко всему, будь то любовь к творчеству, к человеку, к скульптуре или к домашнему животному. Поэтому он и старался оставить в себе это умение любить полностью и бескорыстно, правда, размениваясь на такие вот эксперименты.
      Нынешней пассией Ковалевского была Катя – просто Катя, без фамилии. Про себя Ковалевский относил ее к разряду «красивых дев для утех сладких», и серьезно о ней не задумывался.
       Катя была тонкой и смуглой брюнеткой с карими глазами, которые озорно и постоянно в чем-то обвиняли собеседника, с аккуратным небольшим носом и красными губами, чуть выпуклыми, будто в притворной обиде. Все в ней было сплошным движением, росчерком красного пера на линованной бумаге. Любила она Марка страстно, ревниво и самозабвенно, и Ковалевскому это весьма льстило, и хоть Катя и не блистала интеллектом, что-то было в ней притягательное, какой-то непобедимый позитив и жадная тяга к знаниям, и что самое главное, с Катей было легко.
       И этой легкостью Ковалевский наслаждался уже второй месяц (что было весьма серьезным для него сроком), и старался не задумываться о причинах и последствиях данных отношений, хоть иногда и стоило бы.

VII

      Когда в тот же день, оказавшийся столь насыщенным, Ковалевский возвращался домой, с ним произошло весьма интересное событие.
       Погода была прекрасной, из-за куцых зимних облаков вылезло яркое и широкое солнце, ветер стих, и даже птицы притормозили поиски еды и пели о чем-то на голых деревьях и в гнилых чердачных проемах. Ковалевский не желал возвращаться домой, и, найдя скамейку на углу оживленного проспекта, принялся осматривать посвежевшее небо, наслаждаясь музыкой, которой щедро делился с ним плеер.
       Наблюдая за прохожими, он заметил на другой стороне улицы девушку, неуверенно и косо бредущую к бордюру, прямо за которым отчужденно носились автомобили. Что-то в ее поведении заинтересовало Марка: странно, будто у канатоходца, расставленные руки, медленные движения ног, полное игнорирование оживленного проспекта. На ней была не по сезону легкая куртка, джинсы, кроссовки на маленькой ступне, длинные каштановые волосы закрывали ей половину худого, чуть вытянутого лица. Темная челка прикрывала даже глаза так, что девушка ничего не могла видеть. Прохожие не замечали ее, но такова была политика большого города – ничто не должно интересовать тебя больше собственной обуви.
     Наконец, она ступила на выщербленный бордюр и неуверенно занесла ногу. Меньше чем в метре от нее пролетали машины, и Ковалевский отчетливо понял, что еще шаг – и девушку банально снесет очередной автомобиль.
     Марк никогда не видел, как сбивали людей, и пару секунд просто наблюдал, но потом ужаснулся своему бездействию и кинулся через дорогу, почти не замечая машин. От их яростных гудков девушка резко дернулась и, теряя равновесие, все-таки наступила на темный дорожный асфальт. Еще секунда, полсекунды, и она будет обречена на смерть.
      Но Ковалевскому повезло – каким-то образом он успел добраться до девушки раньше, чем это сделала машина. Толкнув ее, он выскочил на тротуар. Прохожие замедляли шаги и с интересом наблюдали за сценой, вызвав у Марка ощущение дежа вю  с недавним школьным инцидентом. Девушка стояла, вцепившись ему в плечо острыми ногтями, и тяжело, прерывисто дышала. Густые волосы откинулись с ее лба, открыв застывшие глаза голубого цвета, настолько прозрачного, что Ковалевский невольно подумал о стекле. Она смотрела не на него, а куда-то вбок, и широко раскрытые веки не выражали в ней совершенно никаких эмоций.
     До Ковалевского не сразу дошло, что девушка слепа. Какой-то постыдный страх овладел им, легкое отвращение и жалость, будто он увидел калеку, но приятная внешность девушки, ее шикарные волосы никак не хотели вязаться с образами уродств и физических увечий.
     Она все молчала, пытаясь отдышаться, и Марк заметил, что девушку трясло. В это время он разглядывал ее лицо и пришел к выводу, что она не на много старше его, если не младше, она невысокого роста и у нее весьма неплохая фигура.
      - Привет, - неуверенно брякнул Марк (может, она еще и глухая?).
       Девушка двинулась на голос.
     - Что вы наделали? – резко начала она. Голос ее был приятный, чуть низковатый, весьма мелодичный, но сейчас в нем открыто читалась злость. – Кто вы?
       Она выпустила его плечо, но с места не сдвинулась. Ковалевскому стало интересно.
      - Я Марк. И я, кажется, спас вашу жизнь, - весело сказал он, вспоминая сотни американских мелодрам о прекрасных принцах.
      - А вас кто-то просил? – уже не так резко спросила девушка.
      - Никто. Я просто… шел мимо.
       - Вот и шли бы мимо… - почти расстроено пробормотала она.
       - Было бы непростительно дать вам умереть, мне кажется. Особенно, если вы… - Ковалевский замялся, - когда вы…
       - Слепа? Да, я в курсе, что я слепа, - перебила его девушка, - я уже двенадцать лет в курсе.
      «Не похоже на то, что ей двенадцать», подумал Ковалевский. Значит, она слепа не от рождения. Внезапно его посетила весьма жуткая догадка:
     - Что вы делали одна на оживленной улице? Да еще около дороги? Вы ведь…
      - Это не ваше дело, - проговорила она уже спокойно. Ковалевский поймал себя на мысли, что невольно любуется ее лицом, прямым и аккуратным, плавными движениями губ, когда она разговаривает.
      - Действительно, не мое, - сказал он в некотором замешательстве: он не имел понятия, что делать с девушкой дальше. Оставить ее было бы невежливо, а вести куда-либо – неудобно.
     - Мне нужно сесть, - вдруг сказала девушка и бесцеремонно оперлась на Ковалевского.
     Усмехнувшись, он аккуратно подвел ее к ближайшей скамейке и неумело посадил на обшарпанное сидение, остановившись напротив.
        - Я не слышала, чтобы вы сели. Садитесь, пожалуйста , - сказала она, устало опустив голову.
       Ковалевский сам не понял, отчего его так умилило это немного робкое «пожалуйста», и сел рядом.
VIII
      
     Несколько минут они сидели молча, девушка глубоко о чем-то задумалась, волосы ее опускались вниз до колен, закрывая лицо. Ковалевский ерзал на скамейке, ожидая звонка от матери – по всем законам жизни он уже должен был быть дома.
       Девушка подняла голову.
       - Так значит, вы - Марк? -  слегка нерешительно спросила она.
       - Ага. А вас как зовут?
       - Анна… Аня.
       - Классное имя, - протянул Ковалевский, интерес подгонял его: - и давно вы… так?
       Девушка поморщилась.
       - Вы никогда не называете вещи своими именами. Это называется «красивая слепота». Глаза есть, и они работают, но сигнал просто не доходит до мозга.
       - То есть вы… вообще ничего не видите?
       - Вообще ничего. Это сложно объяснить. Просто тьма.
       - И давно…
       - С четырех лет. Я еще помню краски. Помню лица своих родителей. Помню небо и помню вид своих игрушек.
       Бесстрастный тон девушки пугал Ковалевского. Но она продолжала:
       - Что же. Если вам так интересно… когда мне было четыре, родители поехали на море. Вместе со мной. Навстречу нашей машине ехал грузовик, и водитель… понимаете, он устал, и заснул за рулем. Это случилось  ночью, и мой отец ничего не сумел сделать. Наш автомобиль смяло в гармошку, а водитель грузовика проснулся уже в перевернутой машине, с ссадиной на носу. Меня зажало между сидениями, удачно, что ли… родители погибли тут же, оба. Я выжила.
      С легким ужасом Марк смотрел на девушку, на ее недвижимый взгляд, на сложенные на коленях тонкие руки.
      - У меня в основании черепа, на шее, есть шрам. Это кусок железа вонзился мне между позвонков. Не знаю, что там у них случилось, но мне потом не раз говорили, что я должна была умереть. Но я не умерла, и этим врачи всегда меня утешали. Они долго ковырялись во мне, и в итоге я лишь ослепла. Но зато навсегда. Вы утолили ваш интерес?
       «И как она не плачет? Не жалеет? Это ужасно», думал Марк, ощущая себя почти что Нехлюдовым.
       Ковалевский молчал. Девушка косо улыбнулась.
       - Я знала, что вам понравится. Но не нужно меня жалеть.
       - Я не…
       - Я вижу не хуже вас, поверьте мне. У нас, слепых, свой мир, не менее насыщенный, чем ваш. У вас есть слух, чтобы слышать, пальцы, чтобы касаться…. а у таких, как я, это помогает видеть. Мы видим пальцами, каждый изгиб, каждую шероховатость, картинка лишь складывается в голове. Ничего лишнего. Мы действительно видим то, что хотим видеть.
      Марку ее слова показались качественным, отработанным за многие годы самоутешением, но доля правды в них действительно была. Как проще стала бы жизнь, если бы мы могли закрывать глаза на то, что нам неприятно! Ковалевский вспомнил Короткова, учителей, вспомнил Катю… да, определенно, в этом есть что-то. Но игра не всегда стоит свеч.
       - Это здорово, - выдавил из себя Ковалевский.
       - А вы многословны, - улыбнулась Анна, и ему очень понравилась ее улыбка.
       - Я просто… никогда не встречал… таких людей.
       - Поверьте мне, я не жалуюсь на жизнь. Я провела ее с книгами, с музыкой. Наверное, вам этого не понять… сколько вам лет?
       - Семнадцать.
       - А по голосу чуть больше. Тем более, для вас это странно. Я слышала, что у молодежи сейчас другие увлечения. Нечто попроще.
       «Интересно, что она может знать о молодежи, когда не выходит из дома? И читать, когда ничего не видит?»
       - Нет. Я вас отлично понимаю. Даже лучше, чем вы себе представляете. Но вы правы. Все очень печально. Вы любите книги? – спросил он.
      - Моя бабушка. Она воспитала меня и приучила к книгам, заказывая их в бесконечном количестве. Шрифт Брайля, знаете… специально для слепых. Еще аудиокниги, но это хуже. Я читаю с раннего детства, и прочитала очень много. И я счастлива быть такой.
       - Будь вы счастливы, вы бы не пытались покончить с собой.
       Девушка осеклась. Марк почувствовал, что сказал нечто лишнее, и атмосфера разговора уничтожена. Чтобы как-то исправиться, он предложил проводить ее домой.
       - Нет, не утруждайтесь. Я прекрасно смогу дойти сама.
       - Да? Интересно, как… - съязвил Ковалевский, раздражаясь ее мнимой самостоятельностью. Действительно, что он ей должен?
       - Ладно, - после паузы ответила она, - я не ушла далеко. Да и бабушка там, наверное, с ума сходит. Мой адрес – Текучева, дом 17. Это недалеко…
      - Я знаю, где это, - сказал Ковалевский, поднимаясь, и дотрагиваясь до ее рук. Она тут же взяла их и встала, и на Марка дохнуло древесным, чуть сандаловым ароматом.
      Мужской инстинкт защиты работал здесь на полную катушку – девушка была совершенно беззащитна и прижималась к Ковалевскому, повторяя его шаги. Пальцы ее были холодны, и он хотел было предложить ей свою куртку, но что-то его остановило. Приходилось признать, что Марку было приятно чувствовать, что эта девушка полностью зависит от него, всецело ему доверяет. Доверия страшно не хватает в современном мире, насквозь пропитанном второсортным цинизмом, и без доверия люди грубеют, чахнут, отдаляются друг от друга.
     Текучева, 17 действительно был недалеко – пятиэтажный дом, зажатый между стоящейся и сверкающей высоткой и покосившимся древним домишком. Подобные контрасты наша страна всегда любила и уважала.
        - Какой подъезд? – деловито спросил Ковалевский; всю дорогу они сохраняли молчание.
        - Первый, - мягко ответила Анна, - вот ключ от домофона.
      Когда Марк открыл дверь в подъезд, девушка отпустила его и уверенно наступила на первую ступеньку лестницы – свой дом она знала идеально.
       - Спасибо, - немного смущенно сказала она Марку.
       Ковалевскому захотелось сказать что-то красивое на прощание этой странной слепой девушке.
      - Вы… Больше не делайте так. В смысле, не гуляйте одна, - улыбнувшись, сказал он.
      Девушка широко улыбнулась в пространство, тихо сказала «прощайте» и стала подниматься по лестнице.
        Ковалевский же развернулся и поспешил домой.

IX

     Встреча со слепой девушкой произвела на Ковалевского некоторое впечатление. Определенно, думал он, в ней что-то есть. Это красота, независимость поведения при полной физической беззащитности, редкий ум, несомненная женственность. А главное – это интереснейший предмет изучения – своеобразный тепличный цветок, красивый, но слабый, не зомбированный телевидением и правительством, не замордованный школой, не униженный обществом. Ей шестнадцать лет, всегда в ее жизни были только книги, музыка и минимум людей. И при этом она следит за собой, не выглядит замарашкой.
     Разве это не то, о чем он всегда мечтал? Сколько книг она успела прочитать? Сотни, а может и больше… как много можно обсудить, подумать… и не будет этих жалких интриг, общественной лжи, игры на публику. Она одинока и беззащитна, и будет нуждаться в нем до конца.
       Вот именно! До конца. Слепая девушка-инвалид, прикованная к тебе на всю жизнь. А ты – красивый, умный, популярный, ты должен будешь заботиться о ней каждый день, кормить с ложечки, и это будет еще не самой неприятной обязанностью. Ковалевский вспомнил Катю, вспомнил всех своих предыдущих девушек,  здоровых, способных позаботиться о себе.
        Печально, но во всех наших поступках постоянно кроется корысть. Эти люди никому не нужны – уродливые, несчастные, униженные и оскорбленные, обладающие другой точкой зрения. Так называемые «нормальные» люди будут всегда шарахаться от них, держаться подальше, ибо они не принесут им выгоды. Таким калекам, если повезет, суждено найти таких же больных, как и они, потому что они будут банально нужны друг другу.
       С другой стороны, думал Марк, сидя перед фортепиано у себя в комнате и задумчиво поглаживая красноватое дерево, ради такой девушки можно пойти на жертву. Можно… но стоит ли.
       Его размышления прервало сообщение от Кати – она звала погулять. Ковалевский живо представил ее – живые карие глаза, смуглые руки, пухлые и страстные губы, тонкую талию и хрипловатый смех. Все это казалось ему сложным, и нужно было отвлечься. Он ответил, что пойдет, и стал одеваться.

X

        Дни сменяли дни, словно кирпичики, собираясь в недели, которые сливались в поток однообразного серого существования. Зима все больше покоряла большой город, давила на пятки капитулирующим теплым дням, прятала в объятиях пухлых туч стремительное солнце. Люди торопились, натягивали на головы шапки, обматывались шарфами, ежились от холода во время коротких перебежек от дома до дома.
     Ковалевский больше не думал о слепой девушке, хоть изредка его и посещало чувство, будто он пропускает что-то важное, разменивается на глупости, когда  может действительно помочь и себе, и другому человеку. Иногда в смутных и быстрых снах перед ним мелькало худое лицо, каштановые волосы до плеч, пустые и странные глаза. Иногда ему казалось, что он видит тонкую неуверенную фигурку среди утепленных прохожих, среди бурных человеческих испражнений большого города, среди мелькающих машин.
       Какой-то странный след оставила Анна в душе Марка, безболезненное, но неприятное пятнышко, и непонятно было, что это – обычный прыщик или злокачественная опухоль. Она то отступала в его сознании, то вновь появлялась, мелькала, заставляла сердце сжиматься тупой болью и снова уходила, иногда на дни, иногда на целые недели.
      Марк продолжал встречаться с Катей, все больше проникаясь к ней искренней симпатией, хоть и понимал, что это излишне – Катя не та девушка, на которую стоит тратить время. Но что-то держало близ нее, то ли ее красота, свежесть и светлая душа, то ли его одиночество.
       Однажды, в начале декабря, Ковалевский привел Катю домой. Мать Марка, редко выходившая из дома, тактично ушла в зал, а он провел ее в свою комнату. Некоторое время Катя с отчасти деланным интересом рассматривала множество книг Ковалевского, дотрагивалась аккуратными пальчиками до старых и новых книжных корешков, задавала деловитые вопросы. Улыбаясь про себя, Марк рассказывал, ощущая себя человеком, объясняющим слабоумному строение автомобильного двигателя.
     Когда Катя дошла до пианино и, вопросительно взглянув, подняла крышку, Марк слегка напрягся. Для него это было особенной стороной жизни, строго отделяемой от обычных дел. Будто постыдной болезнью, которая скрывалась от других людей.
     - Ты играешь на нем? – спросила удивленно Катя.
     - Немного, - солгал Марк.
     Тут она сказала то, чего Ковалевский боялся с того момента, как ввел ее в комнату.
      - Сыграешь мне?
      - Я… ну…
      - Ну, пожалуйста, - ласково проворковала Катя, подойдя к Ковалевскому и усевшись ему на колени.
       «А, черт с ней», внезапно решился он, поднялся, и сел за фортепиано, бережно проведя рукой по чуть пожелтевшим от времени клавишам. Катя ждала.
     Некоторое время Ковалевский мучительно думал, что сыграть. Больше всего из всех композиторов он любил Шопена, считая его Пушкиным в мире музыки, полубогом, получеловеком, чем-то более серьезным, чем просто гением. Поэтому он, глубоко вздохнув, начал играть знаменитый вальс №7 – благо уровень игры ему позволял. Ковалевский восхищался этой летящей, элегической мелодии с раннего детства, и не было в его жизни счастья большего, чем когда он наконец освоил эту композицию.
        Ковалевский играл около четырех минут, и все это время Катя молчала. Отыграв, он обернулся к ней, и спросил:
      - Слышала когда-нибудь? Это Шопен.
      - Нет, не слышала… - печально улыбнувшись, ответила Катя.
      Ковалевский нахмурился. Ему стало печально и вместе с тем неприятно, даже мерзко.
     - Ну а о Шопене ты хотя бы слышала?
     Катя потупилась.
     - Да… нам в школе, кажется, рассказывали.

XI

     На следующий день Ковалевский сразу после школы отправился на Текучева, 17. Интерес и обострившаяся неприязнь к Кате подгоняли его желание вновь увидеть слепую девушку. Что-то перемешалось в голове Марка – школа, музыка, другие девушки, все это отошло на второй план, стерлось, и лишь  Анна, словно совершенный образ, существовала для него. Во многом идеализируя ее, Ковалевский думал об Анне, как об эталоне, о девушке, прекрасной во всех отношениях, и уж точно знающей Шопена. Слепота ее казалось Марку незначительной преградой, скорее, особенностью, сильно выделяющей ее среди других.
       Ковалевский решил, что должен просто увидеть ее – плевать, с бабушкой, или с кем-либо еще. Он желал посмотреть на эту девушку, завершить в голове ее образ, придав ему окончательной божественности.
     В первый день Анна не появилась, и Марк тщетно просидел три часа на промерзшей скамейке, ожидая, что она вот-вот выйдет из подъезда. Окончательно озябший и усталый, он ушел ни с чем, решив, что явится завтра.
       На следующий день Марк, снарядившись горячим кофе и книгой, провел свое дежурство с чуть большим комфортом, но все было зря – Анна так и не вышла. Выходило множество других людей, возможно, ее соседей, но, то ли из упрямства, то ли из-за несмелости Марк не решался узнать у них номер квартиры, где проживала девушка.
       Так Ковалевский караулил около ее подъезда почти неделю, за исключением двух раз, когда он гулял с Катей. На седьмой день слежки Ковалевскому повезло.
       Было уже порядочно холодно, и Марк, неумело путаясь в перчатках перелистывал очередную страницу книги, как дверь запищала, открываясь. Он не обратил на это внимания –  ему надоело постоянно дергаться, но потом он услышал неторопливые шаги и поднял глаза.
       Анну вела женщина лет шестидесяти – еще не пожилая, хорошо одетая, с делано веселым и благородным лицом. На девушке была зимняя куртка и забавная шапка, из которой во все стороны выбивались непослушные волосы. Ковалевский захлопнул книгу, и затаил дыхание, вытянувшись на скамейке.
       - Ну, куда на этот раз? Как обычно, вокруг двора, и обратно? – с принужденной улыбкой спрашивала Анна.
       - Ну, если ты хочешь, мы можем сходить в парк, покормить птиц… - приятным голосом говорила женщина.
     - О, птиц! Как оригинально. Ну, пойдем кормить, не помирать же им от голода…
     Проходя мимо скамейки Марка, женщина пару раз мельком на него взглянула, и тот спешно отвернулся, распахнув книгу на случайной странице.
       Медленно и аккуратно переступая, пара пересекла двор и скрылась за углом, пока Ковалевский провожал их пристальным взглядом.

XII

     Марк не мог определить, дала ли ему что-либо эта короткая встреча. Что-то определенно изменилось, теперь он был уверен, что девушка, о которой он думал все это время, действительно существовала, и то событие на проспекте ему не привиделось. В какой-то степени это успокаивало Ковалевского, но, с другой стороны, создавало новые проблемы: если он хочет двигаться дальше, то должен перейти от наблюдений к действию.
     Это было не так-то легко. Ковалевский никогда не испытывал смущения в знакомствах с представительницами слабого пола, и вообще, редко страдал неуверенностью, но здесь что-то останавливало его и пугало. В первую очередь, Марк не видел возможностей для приватной встречи, а подходить к Анне во время ее прогулок с бабушкой, было бы совсем опрометчиво и неловко.   
     Ковалевский с тоской вспоминал тот день, когда оказался с девушкой наедине, провожал ее до дома, но вымолвил лишь пару слов. Собственно, тогда это и не было ему нужно.
     Постепенно, с помощью чувства мнимой безысходности Марк вселил в себя уверенность, что ничего действительно не получится, и надо забыть об Анне, несмотря на все ее достоинства. Находиться с Катей Ковалевскому было все трудней, моральное отвращение нарастало в нем, и ее некогда милый постоянный треп вызывал в нем теперь только глухую злость. И здесь Марк во многом себя накручивал: в действительности Катя была не так глупа, как для себя решил Ковалевский, она даже была сообразительнее большинства своих сверстниц. Но некий перелом в его отношении к ней уже произошел, и собрать все воедино было невозможно.

* * *

     Параллельно с этими событиями у Ковалевского произошла еще одна интересная встреча: он начал общаться с Витой Алехиной, девушкой из параллельного класса. Вита пришла в их школу относительно недавно, два года назад, и у многих ребят сработал "инстинкт новичка" - все страшно заинтересовались новым лицом, но дама не была ни к кому особенно благосклонна, и ажиотаж довольно быстро иссяк.
     Вита - смешное имя, непривычное для русского слуха, но интуиции родителей этой девушки можно было только позавидовать. Имя ей чрезвычайно шло. Высокая, с чуть вьющимися пшеничными волосами и строгим,  матовым лицом, она не походила на типично русских Маш и Лен, а было в ней что-то особенное, какая-то выдержка и ирония в каждом жесте, даже в зеленых пытливых глазах.
     С ней было о чем поговорить, хоть и говорили они обычно ни о чем, обсуждая довольно обыденные вещи. Но Марку нравилась та атмосфера, которую создавала вокруг себя Вита, немного возвышенная, гордая, полная достоинства. Внутреннее благородство этой девушки и несомненная харизма Ковалевского отлично сочетались, и смотреть на эту пару, красивую, хорошо одетую, органичную, было как минимум приятно.
     Марк не особенно торопился, сохраняя дружеские отношения, хотя видел, что Вита к нему благосклонна (сама она об этом даже не намекала). Эта девушка была непростой загадкой, крепким орешком, таким сложным кроссвордом, который приятно разгадывать зимними вечерами в удобном кресле.
     Избалованный женским вниманием и доступностью девушек, Ковалевский этого и хотел - игры, соревнования, а не готового приза, навязчиво вкладываемого в руки.
     Постепенно он отдалялся от Кати все больше, и она не могла этого не заметить. Внутренне она паниковала, но старалась своего беспокойства не показывать. Она искренне не могла понять, чем хуже любой другой девушки, почему Марк может предпочитать ей другую? А сам Ковалевский не спешил пускаться в разъяснения.
     Так постепенно стала забываться слепая девушка, бледнеть и меркнуть в сердце Марка, отходить все дальше, двигаясь к тому, чтобы пропасть вовсе.
Ковалевский думал, что нашел ей отличную замену, Виту. Ему нравилось сидеть с ней, неторопливо о чем-то беседовать, смотреть на ее прекрасные белые руки с длинными, чувствительными и мягкими пальцами. Нравился запах ее волос, древесный, немного сандаловый, тон ее разговора, мягкий, но вместе с тем четкий, стройный и ритмичный.
     В двадцатых числах декабря, в преддверии Нового Года, Марк, не желая затягивать, сообщил Кате, что вынужден с ней расстаться.
     Причины он не объяснил, слишком занято было Витой его сердце, чтобы думать о душевном состоянии своей бывшей девушки, ставшей вдруг совсем ненужной.

XIII

     Наступил Новый Год, прозвенел радостно, выпал нарядными снегами, пропел звоном бокалов. Начался отсчет последнего года, когда Марк называл себя школьником. Впереди маячила неизвестность: опасная, темная и поэтому столь интересная и заманчивая.
      Зимние каникулы Ковалевский провел в сладком безделии, читая, сочиняя мажорные этюды для фортепиано, общаясь с Витой Алехиной. У них все было прекрасно: внутренне ликуя, Вита ответила Марку взаимностью, и ей было радостно находиться рядом с таким молодым человеком, и лестно обладать правом говорить с ним и прикасаться к нему.  Ковалевского также все устраивало: стимул для жизни у него был; ведь нет стимула для мужчины лучше, чем любящая женщина. Это подкрепляло его, помогало в учебе, которая все усложнялась с постепенным приближением экзаменов.
     В середине января, в один из холодных и чистых дней, когда морозный до предела воздух звенел натянутой струной, а жизнь становилась прозрачной и по-настоящему приятной, Ковалевский вернулся из школы в отличном расположении духа. Он сидел в своей комнате, разглядывая потолок и слегка улыбаясь от неизвестной, легкой радости, а за стеной, на кухне, беседовали его родители: отец Марка сегодня не работал.
     - Позавчера такой жуткий случай был, - как обычно делился Ковалевский-старший больничными новостями.
     - Какой? - спрашивала мать Марка, всегда сочувствующая мужу в его трудной работе.
     - Молодая девчонка, шестнадцать лет. Попытка самоубийства. Залезла в горячую ванну и порезала запястья. Неумело, но зато старательно, обе руки искромсала. Проплавала с полчаса, пока родственница не застукала.
     Воцарилось короткое молчание, и Марк представил, как его мать горестно качает головой, искренне жалея самоубийцу.
     - Так ладно, порезалась. Девушка довольно миловидная, лицо красивое... а главное, слепая совершенно.
     Мать охнула.
     - То ли от рождения, то ли нет. Травма в основании черепа, неоперабельная. В общем, жаль ее... видимо, не смогла смириться со слепотой, вот и решила... да.
     "Самоубийцы в 16 лет - обычное дело", думал Ковалевский, раскачиваясь в кресле, "да еще и слепая... не повезло девчонке"
     Внезапно все померкло, в груди что-то страшно бухнуло и застыло, кресло на секунду потеряло равновесие. В два прыжка выскочив из комнаты, Ковалевский ввалился на кухню.
     - Она жива? Жива? - закричал он на изумленных родителей.
     - Кто?
     - Девушка эта жива? А?
     - Девушка? - ошарашено спросил отец, - жива... А что?
     Марк почувствовал, как отлегло от сердца нечто тяжелое, бесконечно холодное и очень страшное.
     - Как она? Как ее зовут?
     - Кажется, Анна. Анна Шевинская. Она стабильна. Потеряла много крови, но у нее первая положительная, быстро нашли... лежит в хирургии.
     - Шевинская... - пробормотал Ковалевский и медленно вышел.

* * *

     Он твердо решил навестить ее на следующий же день. Сразу после учебы он зашел в цветочный магазин и купил довольно крупный букет разноцветных пахучих цветов, основывая свой выбор на тех, что приятнее на ощупь и гуще благоухают. В самом крупном книжном магазине города он нашел чахлый стеллаж с книгами для слепых - забавными, толстыми, как детские книжки-картонки, с вмятинами и шероховатостями на широких альбомных страницах. Ковалевский выбирал книгу долго и мучительно, опасаясь, что весь жалкий ассортимент магазина Анна уже читала. В итоге, промаявшись около часа, он остановил свой выбор на сборнике восточных притч, сочтя это и оригинальным, и интересным.
     Из магазина Ковалевский направился прямиком в больницу. Он здорово рисковал: хоть отец и был дома, другие врачи и медсестры хорошо знали обаятельного сына известного хирурга. Но Марк старался не думать об этом.
С трудом вдыхая терпкий и безнадежный больничный воздух, Ковалевский узнал в регистратуре, в какой палате лежит Анна Шевинская, и поднялся на третий этаж, в детскую хирургию.
     Там, в холодных обшарпанных коридорах, среди покалеченных детей разных возрастов на костылях, в креслах, в грязном гипсе, Ковалевскому вдруг стало невыносимо страшно. Он торчал у оштукатуренной стены, с букетом цветов и крупной неуклюжей книгой, и, как идиот, не решался зайти в палату. Быстрый ум Марка придумал сразу тысячу отговорок: присутствие бабушки Анны; тот факт, что она может его попусту не узнать; незнание, что именно он скажет девушке, когда войдет в палату... все эти причины, рожденные паникой, мелькали перед ним, одна заманчивей другой, и ему невероятно хотелось выбросить цветок, передать книгу медсестре, и пойти домой, найти Виту, зарыться в ее шикарные волосы, нежно пахнущие сандалом...
     Ковалевский сам не знал, как долго метался по коридору, то касаясь дверной ручки, то отскакивая от нее, как от раскаленной. Он даже не знал, чего именно боится, и не мог понять, чего можно опасаться.
     Наконец, внезапно решившись, Ковалевский резко дернул дверь на себя и зашел в палату.

XIV

     В нос ему тут же ударил страшный больничный запах, который здесь ощущался еще более сильно, чем в коридорах: тяжелый дух болезни, безнадежности, лекарств, грязи и открытой, непритворной боли.
       В палате было шесть коек, из них занято было лишь четыре. На одной, стоявшей прямо у двери, лежал ребенок лет девяти, по всей видимости, мальчик, худой, с желтой кожей и лицом, забинтованным так, что выглядывали лишь безразличные маленькие глаза и плотно сомкнутые губы. Плечо и часть груди мальчика были загипсованы, и тот не мог пошевелиться, мучительно шевеля под одеялом пальцами ног. Следующей Ковалевский увидел девушку лет пятнадцати с некрасивыми, мелкими чертами лица и злыми выжидающими глазами; она сразу заметила Марка и цветы в его руке, и с недобрым интересом оглядывала внезапного посетителя. Видимых повреждений на ней не наблюдалось, но интуиция подсказала Ковалевскому, что веселый и розовый плед, накрывавший ее ноги, скрывает нечто совсем не радостное.
       Третьим обитателем палаты была девочка лет семи с мамой: бойкая, с косичками разной длины, обмазанная зеленкой, она походила на маленького туземца, скачущего по кровати, несмотря на туго перебинтованную смуглую ногу. Перед девочкой размещался небольшой телевизор, установленный прямо на койке: по нему беспрестанно шли мультики, и мама девочки только и успевала, что менять разноцветные диски.
       Анну он заметил на койке в углу, и рядом с ней никого не было. С пересохшим горлом Ковалевский подошел к кровати: девушка лежала на спине, прикрытая одеялом, длинные волосы ее покоились на желтоватой подушке, глаза были закрыты. Одна рука ее была под одеялом, другая же лежала поверх, и, увидев ее, Марк отпрянул, пораженный резкой жалостью и болью: тонкая, слабая рука девушки, голая по ворот майки-безрукавки, была забинтована от запястья до локтя, и что-то красное чуть проступало сквозь бинт. На ее белых и необычайно красивых ладонях виднелись плохо зажившие царапины, аккуратные пальцы безжизненно покоились на залатанной ткани.
     Ковалевский неуверенно обошел кровать, и тихо присел на соседнюю, не в силах сказать что-либо, и не замечая того, что за ним наблюдает вся палата.    Присмотревшись, он заметил на девушке бусинки наушников, и странное ощущение, будто она уже мертва, отступило: она просто слушала музыку.
     Марк отложил букет, бережно поставил на тумбочку у кровати книгу, и аккуратно вытащил один наушник. Чувствуя себя идиотом, он наклонился, коснулся бусиной собственного уха, и сразу узнал мелодию: у девушки играл Брамс. Сама Анна никак на это не отреагировала, не шевельнулась, не открыла глаз, лишь губы ее странно дернулись.
      - Что вы здесь делаете? – совершенно спокойно спросила она.
     От удивления Ковалевский выронил наушник.
      - Что? Я? – почти прошептал он.
      - Лично я знаю, что здесь делаю. Поэтому да, вы, - иронично ответила девушка, губы ее дрожали в улыбке.
     - Вы меня узнали?
     - Конечно. У вас очень специфический запах. Или у ваших духов. В хорошем смысле слова, конечно.
     Марк все не мог прийти в себя, руки его дрожали. Память девушки испугала и обрадовала его одновременно.
     - И кто я? – недоверчиво спросил он.
     - Вы юноша по имени Марк, семнадцати лет, который не дал мне этой осенью поцеловаться с автобусом. Если поначалу, когда вы мучительно пыхтели над моей койкой, я сомневалась, то теперь я в этом совершенно уверена. Голос у вас не менее специфический.
     Не удержавшись, Марк рассмеялся.
     - А где ваша бабушка?
     - Я дала ей отгул. Мало того, что она не отходила от меня трое суток, она еще и причитала так, будто я уже не том свете.
     - Вы были близки к этому, - уже без улыбки сказал Ковалевский.
     Девушка поморщилась.
     - Видимо, недостаточно. Что же, подобные вещи делаются один раз в жизни, вне зависимости от результата. Во всяком случае, я так считаю… - она осеклась, видимо, ощутив, что ее внимательно слушает не только Марк, но и все люди в палате.
     - То есть, вы больше не будете?
     Анна открыла глаза: в голубых и мертвых льдинках, как показалось Ковалевскому, мелькнула грусть.
      - Я постараюсь. Повод был, и повод никуда не делся. Вся надежда на то, что изменится отношение.
     Ковалевский не стал интересоваться: он и так отлично понимал, что могло побудить Анну на такое. Видимо, прав был кто-то из великих, и действительно, нет ничего страшнее одиночества.
     Воцарилось неловкое молчание. Марк внимательно смотрел на бледные руки девушки, такие же изящные, как руки Виты, но искалеченные лезвием жестокой судьбы, и думал, мог ли бы он, Ковалевский, спасти ее. Да, конечно мог бы. Мог бы посвятить ей свою жизнь, навещать ее в больнице, приносить подарки, сладости, мог бы радовать ее каждый день, стать ее опорой и любовью, и никогда ей в голову не пришла бы мысль о смерти. Это бы стало самым важным поступком в пока еще короткой жизни Ковалевского, спасенной жизнью, жертвой во имя счастья другого человека.
     - А я принес вам кое-что, - спохватившись, сообщил Марк.
     Анна странно, кривовато улыбнулась.
     - Если это диск с фильмом или картина, то, боюсь, я не оценю подарка.
     - Нет, - засмеялся он, - ну, то есть, не совсем. Во-первых, это букет цветов. Говорят, они выделяют энергию здоровья, и все такое. Вот…
     Хмыкнув, девушка с трудом приподнялась на кровати, стараясь опереться на локти, а не на кисти. Марк наклонился, помогая ей, вновь ощущая легкий сандаловый запах, как тогда, на улице. Коснувшись ее плеча, Ковалевский почувствовал, насколько она худа, и его вновь пронзила жалость.
     После он торжественно вложил ей в руку цветы, и она с видимым удовольствием их приняла, касаясь бутонов нежными пальцами.
     - Но это еще не все…
     Следом Ковалевский подарил девушке книгу, и, похоже, этот подарок восхитил ее куда больше. С интересом ощупывая обложку, озаглавленную по Брайлю, она произнесла:
     - «Притчи восточных мудрецов». Надо же!  У вас восхитительный вкус…
     Анна тут же открыла ее на случайной странице, легко провела по ней пальцами.
     - «Притча о черной овечке». Хотите, почитаю вам вслух?
     - Да, конечно, - немного смущенно ответил Марк.

XV

     - Жил в великом городе Багдаде, милостью Аллаха, под палящим солнцем бедный молодой пастух. И пас он овец для своего господина днем, а ночью спал рядом с ними в обветшалом сарае. У него совсем не было денег и не было друзей, и только белые  овцы были вокруг него, и все смотрели глупо на него, но одна овца была черной, как летнее ночное небо, и пастух любил ее больше других. Он кормил ее лучшим кормом, вычесывал ей шерсть и казалось ему, что в ее круглых глазах он видит понимание и доброту, какой не видит в людях, что лишь плевали в его сторону, и в других овцах, что только блеяли и ели свою еду. И летними днями, когда земля горела огнем, а Шайтан играл песком вдалеке, бедный пастух разговаривал с черной овечкой, пока другие овцы жевали траву, а она смотрела на него спокойно и понимающе, и казалось пастуху, что у него есть друг.
     Но беда была с той овцой – не давала она молока, не выводила телят, и никому не нужна была ее черная шерсть. И приказал господин пастуху тому заколоть овцу, чтобы  не жила она за его счет и не ела траву его. И заколол пастух черную овцу…
     - Какая-то печальная притча, - прервалась Анна со смущенной улыбкой, до этого ловко и быстро перебирая пальцами выбоины в картоне. На ее спокойный, красивый голос отреагировала вся палата, внимательно слушающая рассказ. Даже девочка в зеленке выключила телевизор и сидела, подперев руками любопытную голову.
     - Продолжай, - сказал Ковалевский.
     - Да без проблем, - весело откликнулась девушка, - Тяжело было пастуху, ибо всем сердцем любил он своего единственного друга, и плакал он, и взывал к Аллаху, но понимал умом, что не должны жить такие слабые животные, что нет от них пользы, и что лишние они в этом мире.
     Мучился и страдал пастух без черной овцы, сидел он днем на камне и горько думал о чем-то, а ночами не спал, рассматривая в дырявой крыше старого сарая звездное небо. И перестал он спать, есть, стал худ и болен. И в один день пришла ему в голову мысль, и решил пастух, что это благодать Аллаха. Принес он из города бочку дегтя, взял одну из овец и измазал ее дегтем, и стала она черной. И сел пастух напротив овцы той, смотрел ей в глаза и разговаривал с ней. И казалось пастуху, что смотрит на него овца с пониманием и добротой, а в глазах других овец лишь глупость и еда.
     Так и обрел бедный пастух нового друга.
     - Как интересно, - сказала Анна, закрыв книгу и положив ее рядом с собой. 
     Ковалевский молчал.
     - Отличный подарок, Марк. Спасибо.
     - Да. Пожалуйста. Знаешь, я, наверное, пойду. Мне… надо идти, - сказал Ковалевский, поднимаясь, не сводя глаз с изувеченных рук девушки, - надо идти.
     Анна сделала вид, что не расстроена, и широко улыбнулась:
     - Очень жаль… еще раз спасибо. Я… очень рада. До встречи, - и она протянула вперед руку.
     Марк осторожно коснулся ее холодных пальцев, тут же отдернул ладонь и направился к выходу, не обращая внимания на других пациентов в комнате.
     Уже открывая дверь, Ковалевский услышал ее тихий, смущенный голос:
     - Марк, а вы придете… еще?
     - Да, - ответил Ковалевский, хотя знал, что лжет, и вышел из палаты.

* * *

     Улица приняла Марка холодным ветром и темно-серыми зимними сумерками. Блестели на деревьях снежные шапки, матово сверкали промерзшие лужи, проносились светящиеся автомобили. Крупная луна бледной дорожкой опускалась на большой город, январские звезды прыгали на клокастом небе.
     Закутавшись в теплый шарф, Ковалевский достал телефон – ему хотелось позвонить Вите, узнать, чем она занимается, как ее дела.
     Набрав номер, он приложил трубку к уху, заглотнул колючий морозный воздух, бросил пустой взгляд на небо – и пошел домой.

Андрей Исаев-Апостолов,
2012, ноябрь.