Картинки с выставки прошлого века

                «В Москву! В Москву!В   Москву!»
                А.Чехов  «Три сестры».
 
               Помню, в восьмом классе нам предложили экскурсию в Москву на весенние каникулы.  Боже, что было дома!!! Я рыдала, говорила, что покончу с собой, если родители не найдут деньги на эту поездку.  Нашли.  Поездка прошла в тумане в прямом и переносном смысле слова. Все пять дней, которые мы там были, шел дождь, мокрый снег и все это вперемежку с туманом, слякотью. Бр!    Жили в какой-то школе, спали на матах в спортзале. Увидели Красную площадь, Воробьевы Горы, ходили почему-то в цирк и музей «Бородино». Солнце так  ни разу и не выглянуло.  Радость от поездки осталась, хотя ожидалось бОльшего,  чтобы было, как в кино, где в метро поет Михалков, а Целиковская на улице продает мороженое и ситро. Но «кина» не получилось, а жаль, потому что у меня было более чем трепетное отношение к кинематографу. Я не пропускала ни одного фильма в нашем Доме Культуры, и в Москву-то рвалась, потому что хотелось, хоть одним глазом посмотреть, как живут в «кине», то есть в Москве.
 
              Старые советские фильмы - это чудесные сказки, о  прекрасном житье-бытье высокоморальных честных и чистых мужчин и прелестных верных им женщин, о прелестных целомудренных девушках, которые, если и сбивались с пути, в смысле девичьей чести, то рядом всегда находился чуткий советский юноша, который подставлял заблудшей овечке  свое мужественное плечо.  В основном эти трогательные истории происходили почему-то в Москве и ее окрестностях, где были огромные квартиры, с верными домработницами Глашами-Маняшами, академиками в пенсне,  их женами в чернобурках, чудными умными детками, которые огорчали своих родителей лишь тем, что плохо ели манную кашку.

              Многострадальный экран в нашем Доме Культуры был светочем, окном в другой мир.   Он показывал  добротную сытую жизнь, которая существовала совсем рядом, недалече, но не в нашем курене. Потому, как вещалось со всех трибун, начиная с  местной,  районной,  и кончая кремлевской, что чтобы стало "лучше и веселее", надо не просто выполнять, а  перевыполнять, и тогда будут высокие урожаи, сытые довольные колхозники, красивая чистая любовь. В советских кинофильмах постоянно велась борьба  хорошего с отличным, и всегда побеждала справедливость.  И какой-нибудь профорг или парторг с  орлиным взором, подняв правую или левую бровь, ловко выявлял и клеймил лодырей,  и одной ленинской цитатой вразумлял их так, что они бежали, как сумасшедшие, на поля и в цеха и через день выдавали небывалую производительность или высокий урожай чего-нибудь. А  в конце фильма получали ордена и медали за доблестный труд.
 
              В нашем степном городке  взрослое население признавало только один фильм  «Тихий Дон», снятый Герасимовым. На него ходили семьями, просто-таки кланами:  с женами,  снохами, своячницами, шуринами, сватами и кумовьями, малыми детьми,  даже тащили с собой грудничков.  Старики обязательно надевали белые вязаные носки, верхом натянутые на темные шаровары с лампасами, при этом вся эта красота обрамлялась сверкающими галошами в любое время года, даже в лютую жару.  Фильм заказывали постоянно, и три кинотеатра, функционирующие в городе,  примерно, в равных промежутках  показывали его в течение года.   Смотреть  не уставали, обсуждая во время просмотра игру актеров, шероховатости, которые замечали, но, в основном, оставались довольны, потому что  картина (как говорили местные)  «дюже правильная».  Снимал Герасимов  в наших окрестностях, многие старые казаки  были консультантами,  следили, аки  коршуны, чтобы не было вранья ни в одной детали.  Прежде чем приступить к съемкам, режиссер заставил артистов несколько месяцев жить  в куренях,  учиться разговаривать, ухаживать за скотиной, перенимать у казаков их повадку, привычки, традиции.  Короче, посещение просмотра «Тихого Дона» для настоящей казачьей семьи было праздником, потому что картина была ПРО НИХ.

            В то же время молодежь относилась к этому,  хоть и с уважением, но все-таки, как к старческим причудам, хотя – ни боже мой! – старательно ходила с семьей на просмотры по- надцатому разу, «терпя» этот произвол.

            Но, что ты!  Хотелось не прошлого, а настоящего. Запретного плода хотелось.  А запретного плода в Москве – столице нашей Родины было навалом.  И где-то за высокоморальными  комсомолками и комсомольцами и их продвинутыми  на коммунизме папашами и мамашами  на экранах советских сказок, отсвечивала другая, более завлекательная жизнь с ресторанами, барами, стилягами, какими-то иностранцами (которых местный народ и в глаза-то не видел никогда).
 
            Помню курьезный случай, когда одна бабанька с зембелем в руках, в плисовой кацавейке увидела на улице темнокожего человека (как его занесло в наш городишко в те времена, уму непостижимо!), упала на колени и стала молиться, осеняя себя крестами направо и налево, думая, что пришел Антихрист. Все. Конец православному миру.  Бедный  чернокожий  не знал,  куда деться,  кинулся  было ее поднимать,  чем еще больше  напугал,  пока наши люди в черном не разрядили ситуацию.

            В Москве было все правильно и высокоморально.  Так виделось  провинциальной дурехе. Это у нас тут около подъезда мат перемат, пивко на скамейке, драки по пьяни между соседями, бандитские рожи (мне так казалось), которые тебе проходу не дают, сплетни, при людные выговоры учителей, не щадящие  достоинства учеников. Уж припечатать, так припечатать,  - ишь,  к уроку не готова, а кто вчера плясал на танцах, аж пыль столбом стояла? не ты? ага, молчишь… я все видела… и тому подобное…

            Так, чтобы я мечтала  жить в Москве, нет, такого не было. Была, конечно, мыслишка, а не ломануться ли в столицу после окончания школы? Тут еще мой любимый Василий Аксенов  жару поддал. Фильм «Мой младший брат» по «Звездному билету» просто-таки заколдовал своей романтикой и удивительными героями, которых можно найти  где?  Эй, вы! Думающие, ищущие ребятки, ау!  Ну как? Догадались…? - в Москве.
 
            Оценив свои возможности и знания, сообразив, что в столице меня не ждут, поехала учиться в Казанский университет.  Вышла замуж.  И надо же было такому произойти, что мужа направили в Москву представителем  одного из авиационных предприятий с так называемым авторским надзором.  Направить-то направили, но ни жилья, ни  ПРОПИСКИ  при этом не полагалось. Платили  командировочные, и устраивайся, как хочешь. А ПРОПИСКА – это ПРОПИСКА… это наше все в то время. Нет прописки – нет человека, а  есть подозрительный субъект, прибывший в столицу нашей Родины с неизвестными целями, может быть даже с угрозой для  кремлевского Дома Престарелых.  Жуть!
 
            Поскитавшись  по квартирам в разных районах Москвы, попав несколько раз в поле зрения бдительной милиции (не без помощи не менее бдительных соседей),  мы с мужем решили:  надо в корне менять ситуацию.  Последней каплей стал случай,  когда я,  открыв дверь съемной квартиры,  увидела милиционера, который, приказав мне одеться,  (дело было зимой)   поволок меня в отделение.  Посадив, Слава Богу, не в обезьянник, а около своего стола и, не стесняясь, держа мой паспорт в руках, стал по телефону запрашивать  в картотеке  МУРа,  диктуя мои  данные, не числюсь ли я воровкой на кармане или, в крайнем случае, проституткой?
 
            Сначала мне было интересно, надо же, попала в отделение высокоморальной московской  милиции,  сотрудники которой  в кинофильмах простым гражданам по поводу и без повода честь отдают.  Да еще и в МУР звонят, ну прямо, как в кино.  Потом  когда  до восторженной дурочки дошло по какому поводу все эти перезвоны,  я стала медленно наливаться малиновым цветом с головы до пят.  А к концу разговора, так просто слизывала с себя помои и отплевывала их, куда попало.  Хотелось немедленно вымыться.

            Отпустили меня с миром, но велели срочно поменять местожительство,  так как  бдительные соседи им, честным ментам,  житья не дадут. Приехал с работы муж, утешил рыдающую молодую жену, как положено в медовый месяц, вызвал грузовое такси, и отправились мы на Казанский вокзал из Бескудниково. Сдали нехитрый скарб в камеру хранения, самым ценным из которого была трехлитровая банка, наполненная доверху монетами в одну копейку, подаренная нам на свадьбу ушлыми родственниками,  и мысли наши затуманились. Где ночевать? Ну, не  на вокзале же!

            Тут вспомнилась  моя старая знакомая еще по степному городишке, которая, потеряв всякую надежду устроить личную жизнь в захолустье, подалась в Москву и работает  сейчас по лимиту на какой-то овощной базе, имея койко-место в общежитии. Ладно, меня к ней  пристроим, муж на работе заночует, пока квартиру не найдем.  Так что подалась я на Спиридоньевку.
 
            Какое это было красивое старинное здание! Сейчас там чье-то представительство или посольство, толком не знаю. Но тогда оно было отдано на растерзание лимитчикам, которые приехали в Москву со всех городов и весей. Кто там только ни жил, кого  и по какому поводу ни принесло в Москву!

            Это были мои университеты,  московские - с меня постепенно слетала киношная шелуха.
            Здесь жили забеременевшие девочки,  под видом поступления приехавшие родить и оставить ребенка; действительно не поступившие, стыдящиеся возвращаться домой, но не теряющие надежды поступать снова;  какие-то откровенные шалавы, занимающиеся древнейшей профессией; просто несчастные девчонки из деревень, матери которых правдами и неправдами выпросили паспорта своих дочек у председателей колхозов. Все были готовы на что угодно, лишь бы остаться в Москве.  Под чем угодно, кроме всего прочего, имелись в виду и услуги для КГБ  особо одаренных. Ну, последить за кем, ну, внедриться в подозрительную  компашку… и прочее.  Иначе вылетишь за 101 километр, если не будешь помогать государству в выявлении неугодных лиц. Ты тут кто? Никто! Лимита!

            Некоторых девочек я знала более близко, так как сначала навещала свою землячку частенько, пока не  обзавелась  московскими приятельницами.  Меня взяли на работу в казанское представительство, которое курировало аэропорты по своим самолетным узлам, и работали там не только командировочные.

            ЛЯЛЬКА

            Это была совершенно безбашенная девица, которая,  отработав положенное время на овощной базе, вечерами выходила на охоту, ошиваясь  возле «Националя», «Метрополя» и  других «хлебных» мест. Относилась к этому совершенно спокойно, подбирала, что попалось под руку, страшно завидуя «интердевочкам»,  гордилась знакомством с некоторыми из них, но они ее в свою стаю не брали, то ли  рылом не вышла,  то ли  конкуренция была большая, не знаю. Собираясь на вечернюю работу, наводя перед зеркалом красоту, любуясь нарисованной картиной, говорила, хохоча: «Надо рабочее место привести в порядок», - и яростно водила дешевой помадой по полным губам. Моя приятельница, косясь на меня, делая большие глаза, нежно посылала ее: «Слушай, вали отсюда, а?»  «Валю! – отвечала  Лялька  и, хохоча, скрывалась за дверью. Уж не знаю, какие были у нее заработки на этой  ночной работе. Моя приятельница говорила, что где-то в деревне у  Ляльки есть маленькая дочка, которая живет с бабушкой, и Лялька лишнюю копейку посылает им.  О своих похождениях она говорить  не любила, а может, просто при мне ей не хотелось откровенничать. Но однажды, вытаращив большие влажные глаза,  рассказала, как пообщалась с известными актерами, которые после спектакля забурились в кафешку на  Малой Бронной, и,  болтающаяся возле этой кафешки Лялька с подругой, сподобились с ними провести незабываемый вечер. Она называла известные фамилии, победоносно косясь на меня, мол, что? – съела? – гнешь тут из себя праведницу.  Ну и гни, в старости нечего вспомнить будет.
 
            ТАМАРА

            Судите, как хотите, но она для меня до сих пор  остается загадкой.  Помнится мне, что приехала Тамара из Удмуртии. Ничего плохого о женщинах этого края сказать не хочу, но была она, на мой взгляд, редкой  не красавицей.  Ну не то чтобы уродина, нет, но весь ее облик:  узкий лобик, сросшиеся брови, хмурый оценивающий взгляд, не очень хорошая кожа, в каких-то проплешинах - прямо скажем, все это,  по идее, не должно было  вызывать  к ней влечения не только мужчин, но как-то подталкивало  и  женщин держаться от нее подальше. Но ведь это на мой взгляд!  А мой взгляд-то, он ни о чем не говорит, это мои ощущения, женские, очень субъективные.  Мужчины, наверно,   думают по-другому,  в определенном гиперсексуальном возрасте главный мужской ум находится в известном всем месте. И Владимир Семенович тут, как тут, это подтверждает: « Ну и беда же с этой Нинкою, она спала со всей Ордынкою, всегда одета, как уборщица, а мне плевать, мне очень хочется…»

           Раньше, по наивности, я думала, что все-таки какую-то роль во влечении друг к другу мужчин и женщин играет не только красота, обаяние,  но и  интеллект.  Но жизнь  учила  другому.  Блин, не интеллектом и красотой  сильна женщина.
 
           Тамара была некрасивой, но практического ума было ей не занимать. Она быстро поняла, что быть жрицей любви – занятие временное и ни к чему хорошему не приведет. Если, конечно, не повезет, и очередной партнер, пленившись ее неземной красотой,  не сделает ей предложение. Увы!  Не сделает, потому что неземной красоты, как и особого интеллекта не наблюдалось.  Пленять нечем. Уж не знаю подробностей, но, однажды, навестив свою землячку, я обнаружила, что Тамара больше в этой общаге для лимитчиков не проживает.  Через некоторое время меня  пригласили нанести визит. Идти было недалеко. Дом стоял рядом, на той же Спиридоньевке.
 
           Квартира меня ошеломила. Она пришла  будто из прошлого 19 века. В ней было много разно-уровневых комнат, каких-то каморок (я подозреваю, для прислуги), чудных картин старых мастеров, развешанных по стенам широких коридоров.  Впрочем,  кое-где торчали гвозди, которые говорили о том, что они лишились своих владельцев.  В одной из комнат стоял прекрасный рояль фирмы «Беккер», изрядно заляпанный,  и на котором я к своему ужасу обнаружила тарелку с кусками засохшей селедки. Рядом стоял грязный граненый стакан. На стене висел портрет балерины в образе. Тонкое лицо, обрамленное перьями, выразительные руки прижаты к груди, вся поза выражала муку и отчаяние.
 
           Как выяснилось дальше, портрету было от чего отчаиваться. Самой балерины  не было в живых, а ее муж заливал потерю,  распродавая под это дело все, что было нажито при жизни жены. Кругом был ужасающий бардак, воняло грязным постельным бельем. На кухню давно никто не заходил, там нечего было делать. Это было царство тараканов и прочей нечисти. Вдовец был весь в своем горе, и ему не было никакого дела  до великовозрастного сына, который вел рассеянный образ жизни, нигде не работал, и регулярно женился и разводился. Довелось мне увидеть этого сына. Никогда, ни до, ни после я не видела столь красивого молодого человека, по виду совершенного аристократа, какими я их себе представляла. Чем могла его привлечь наша Тамара, для меня до сих пор остается загадкой.
 
           Она, сначала, поселилась  временно в этой квартире, на правах очередной любовницы, затем положила конец череде сожительниц и осталась в ней навсегда. При этом хищницей она не была, насколько я поняла. Она просто взяла в свои крестьянские руки этот пропадающий дом, отца-алкоголика, инфантильного сыночка.  Навела порядок, выгнала  очередного  покупателя  пройдоху, который приценивался к роялю, чтобы купить его за бесценок. Сынок-аристократ женился на ней, она устроилась работать в известный театр костюмершей. Я специально не называю этот театр, который, возможно, еще помнит ее, а может, она в нем еще работает.

           Провела  я на Спиридоньвке  три ночи, никто меня не выгонял, но вскоре стало понятно,  что мое присутствие стесняет обитателей койко-мест во всех смыслах. С мужем мы постоянно перезванивались, встречаться было не с руки.  Из Внуково или из Шереметьево после работы не наездишься в центр Москвы, да еще надо  и обратно пилить.  Доложила ему о сложившейся ситуации, он говорит, давай приезжай ко мне во Внуково, что-нибудь придумаем. А придумал он вот что.
 
           Мы провели с мужем три незабываемые ночи на взлетном поле аэропорта Внуково. Ночевали на сдвинутых столах в домиках, предназначенных для авиатехников, где они переодевались, обедали, устраивали совещания, короче, работали. На столы мы набрасывали воняющие керосином робы, и под грохочущие звуки садящихся и взлетающих самолетов, занимались любовью до самозабвения,  потому что спать не было никакой возможности. Ранним утром, до прихода авиаперсонала на работу,  наводили порядок, рассовывали робы по шкафчикам, и, издавая керосиновое зловоние, убирались восвояси.

           Наконец наши мытарства закончились, мужа постоянно прикрепили к авиабазе в городе Жуковском.  Ура! Закончились наши непростые отношения с высоконравственной московской милицией, потому что таких беспрописочных мучеников в Жуковском никто не ловил. Их было там полгорода. До сих пор в моей голове эта ситуация не укладывается. Блин, высококлассные специалисты, нужные нашей, тогда процветающей авиации, с семьями мыкались по квартирам, не могли устроить детей в детские сады и школы.  А что говорить про медицинскую помощь для домочадцев, тут вообще нет слов. Многие семьи просто распадались, жены, не выдержав постоянных трудностей по любому поводу, забирали детей и уезжали.

           Наша семья выстояла;  к этому времени у нас появился сын, которого я ездила рожать домой к маме, показавшись гинекологу первый раз уже на седьмом месяце. Правда, была сделана попытка появиться в начале беременности к местному врачу. Меня приняли, но я такого наслушалась от этого самого эскулапа о моем моральном облике, что больше туда не пошла. И потом нам повезло несказанно.

          По рекомендации одного высокопоставленного товарища, нас взяли сторожами на дачу другого бывшего высокопоставленного товарища. Дача, к которой прилегал гектар леса, была по тем временам – царская. Два этажа, московский телефон, удобства внутри, а не снаружи, ванная, автономное паровое отопление.  Зашибись! Попали в рай. Три летних месяца мы жили с хозяевами, потом они уезжали в Москву, а мы оставались одни в этих хоромах.
 
          Хорошее было время. У нас все время кто-нибудь «тусовался» (не летом, конечно).  Наши одноклассники, однокурсники, родня – всем хватало места, народ валил валом, посмотреть Москву и навестить своих знакомых. Мы настолько привыкли к гостям, что когда пара неделей выдавались «пустыми», начинали беспокоиться, что это никого нет? Непорядок. И тут, как по щучьему велению, открывалась калитка, и перся с узлами какой-нибудь родственник.

          Наш хозяин устроил  сына в хороший детский сад, я ездила на работу в Москву на Ленинградку к ильюшинцам,  муж работал в Жуковском. Иногда он прибегал домой и с горящими глазами говорил мне: «Представляешь!!! Я в детстве читал об этих людях, корифеях авиации, а сейчас работаю с ними рядом. Представляешь!!» - и убегал обратно. Он был так увлечен, что не замечал выходных и праздников. Жизнь налаживалась.

          Народ вокруг наших хозяев крутился  интересный.  Иногда летом  участок от калитки до дома был заставлен машинами, среди которых наблюдались и иномарки. Приглядевшись к нам, и поняв, что мы народ адекватный, презирающий доносительство во всех его видах, нас перестали сторониться. В свою стаю не пускали, но изгоями мы не были, иначе,  не продержались бы на этой даче пять лет. Мелькал самиздат, я впервые прочитала здесь «Лебединый стан» Марины Цветаевой, «Мастера и Маргариту», «Собачье сердце» Михаила Булгакова и не только. Сюда наведывались будущие эмигранты, которые ждали разрешения на выезд. Разговоры велись интересные, иногда, пристроившись на ступеньках лестницы на второй этаж, я слушала их споры, хлопая ушами. Меня резали по живому на кусочки. Я свято верила, что живу в самой лучшей на свете стране, но то, что я слышала, была такая горькая правдой о ней, что сердце кровоточило. На протяжении нашей московской жизни  столько раз унижали мое человеческое достоинство и не только мое, при этом мне и в голову не приходило, что с этим можно бороться. Все время слышалось… Ты кто? Никто! Лимита!

           Запомнился рассказ одной дамы. Они с мужем давно подали заявление на выезд, почти два года назад, но их никак не выпускали под предлогом, что работа мужа связана с секретностью, которая является государственной тайной. И якобы должно пройти три года, чтобы этот гриф снять. Муж не видел ничего секретного в своей работе, и они понимали, что это  предлог, чтобы просто поиздеваться. Измучившись, связались с иностранными корреспондентами, хотели  прямо у себя в квартире устроить небольшую пресс-конференцию по поводу отъезда. Но прослушка сделала свое дело, их просто обложили со всех сторон, отключили телефон, в подъезде и около дома круглые сутки торчали наши люди, и не было никакой  возможности даже выйти за хлебом. Не выпускали из подъезда и все. Корреспонденты помотались несколько дней на машине вокруг дома,  и ушли в тень.

           Дама, пробравшись к соседям, позвонила дочери нашего хозяина, и та пыталась принести подруге продукты, но ее не пропустили, узнав в какую квартиру она идет. Тогда был послан с той же миссией десятилетний сын – внук наших хозяев. Не по годам смышленый ребенок сумел проникнуть в «нехорошую» квартиру, обеспечив питанием обитателей на несколько дней. Выполнив поручение и проходя мимо бдительных стражей советской секретности,  он скорчил им рожу, помахал ручкой и был таков. Дед, узнав о приключениях внука, устроил дочери  головомойку с проклятиями, но дело было сделано,  и обошлось без особых последствий для всех действующих лиц. С дамы взяли очередную подписку, что отныне, если она хочет уехать, станет хорошей девочкой и связываться с вражеской прессой больше не будет. Дама покорилась и теперь могла спокойно ходить в магазин или в парикмахерскую, правда, с нежелательными сопровождающими.

           Однажды летом, в разгар рабочего дня, сижу за столом, наношу на миллиметровку какие-то графики, высунув от старания язык, мой гуманитарный ум понятия не имел, чем это я занимаюсь. Открывается дверь, и со странной улыбкой входит начальник. Походит к моему столу, кладет руку на плечо (что само по себе было нонсенс), мужик был сугубый, старой закалки и никаких вольностей себе на работе не позволял. Мое сердце в предчувствии чего-то нехорошего ушло в пятки. Две сотрудницы, с которыми мы работали в одном кабинете, разинув рты, уставились на эту картину. Наклонившись ко мне, он ласково так говорит: «Наташенька,  (Господи, Помилуй!)  иди, родная, домой, тебе в Жуковский надо ехать, я тебя отпускаю (Святые Угодники!)». И уходит, плотно закрыв за собой дверь. Потом по селектору: «Я занят».  Уставившись на товарок, я проблеяла: «Это что было? Вы тоже это видели и слышали?» После некоторой паузы, захлопнув рот, Татьяна стала яростно накручивать диск телефона.  Даже не успев ничего спросить, ее узнали по голосу, она стала получать информацию, от которой ее лицо наливалось бледностью, глаза уставились на меня. Положив трубку, она смачно выматерилась в адрес нашего начальника и дрожащим голосом сказала мне: «Наташ, несчастье с Валерой, бросай все и несись в Жуковский». У начальника была машина с персональным шофером, но что-то он мне ее не предложил, переволновался, наверно.

            Я на автопилоте сначала в метро, потом на электричке добралась до Жуковского и из первого же автомата позвонила ребятам, работающими с мужем, с вопросом –« куды бечь и чо делать?»

           Оказалось, «бечь»  надо в больницу в травматологию, куда отвезли моего мужа с переломом позвоночника, который он получил на очередном испытании самолета. Произошло это, Слава Богу, на земле, а не в воздухе. После разбора одного из экспериментальных полетов в кабине пилотов (мой муж писал программы полетов для летчиков-испытателей по своим узлам), они с коллегой спустились с трапа. В это время от этого же самолета на задней передаче отъезжал компрессор с очень низким дном, от которого иногда запускали  двигатели на земле. Обзорных стекол у него не было. И водитель со всей дури подмял моего мужа под себя, сложив его практически пополам. Грохот от ревущих моторов самолета стоял адский, никто ничего не слышал, пока коллега с перекошенным от ужаса лицом не прыгнул на капот компрессора, перепугав водителя.  Машина резко остановилась и вовремя, потому что переднее колесо уже наезжало на голову моего бедного мужа.

           Примчавшись в больницу, я металась по каким-то входам и выходам, пока меня не притащили в какой-то темный коридор, где вдоль стены стояли кровати со стонущими людьми. В одном из них я увидела родное лицо, которое меня не узнало, потому что было напичкано наркотиками. Не лицо, конечно, а организм.

           Далее в моей голове начинается полный сумбур, я не ручаюсь за правильное временное изложение последовательности событий. Общалась с врачом, звонила подруге, чтобы та забрала ребенка из детсада и временно взяла к себе, хотя бы дня на два.  Муж лежит в коридоре, в палатах мест нет. При этом привозят все время раненых после авто-аварий,  которых тут же впихивают между лежащими в коридоре на какие-то раскладушки. Кровавые бинты, стоны, медсестры бегают, как ошалелые, отмахиваются от тебя, как от назойливой мухи. Муж мечется, открывает бессмысленные глаза, что-то бормочет, я ловлю пробегавшую мимо медсестру, хватаю ее за халат и тащу к кровати, она смотрит и говорит, мол, действие наркотика, наверно, заканчивается, сейчас вколю новую дозу. И пропадает из поля зрения. В те редкие моменты, когда муж приходит в себя, он держится за мою руку и бормочет: «Не уходи». Лежит он, в какой-то брезентовой хламиде на выгнутом железном листе в жуткой позе: голова и ноги внизу, спина выгнута дугой. Причем, брезент надет на голое тело. Через пару суток выяснилось, что врачи просмотрели, что кожа на спине свезена, и эта рана начинает под брезентом гноиться. В восемь часов вечера начинается облава на всех родственников, которых выгоняют взашей из больницы. Приходите завтра, блин.

           Пока я моталась по больнице в поисках мужа, приметила туалет на первом этаже. И когда началась облава, пошла туда и приоткрыла защелки у окон.

           Прискакав домой, объяснила хозяевам ситуацию. Мне тут же вытащили из закромов белый халат, и под покровом ночи я пробралась к заветному туалету, открыла окно, залезла, напялила на себя халат и пошла к мужу. А там, в этой больнице примета была такая, если ты в белом халате шастаешь, то ты или работник этого заведения или у тебя есть разрешение на присутствие.   Я не спала несколько дней и ночей совсем. Ночью сидела около мужа, утром бежала, отводила сынишку в детский садик, опять к мужу, потом забирала сына, кормила его ужином, укладывала спать, рассказывая ему, что если он ночью проснется, а мамы не будет, то пусть не пугается, я пошла папе помогать и скоро приду. Уложив сына, бежала опять через туалет в больницу…. И так несколько суток.

           Когда мама прилетела, стало немного легче.  Моя хозяйка, никогда не забуду ее доброту и золотые руки, сварила какое-то снадобье для заживления ран, и мы с мамой, нежно расшнуровывая многострадального Валерочку, промазывали его спину этим снадобьем. На третий или четвертый раз наши манипуляции заметила проходившая мимо медсестра и заорала: «Вы что с дуба рухнули? Его же трогать нельзя, у него перелом позвоночника!!!! Дуры!» Моя  кроткая мама (чего я от нее никак не ожидала) заорала в ответ: « Вы ему позвоночник лечите, а у него спина гниет!! Сама дура!!» Опешившая медсестра позвала врача, они наконец-то увидели его спину, рана, на которой, после применения этого снадобья, затягивалась на глазах. "Чем вы это его мажете?" - поинтересовался доктор, стараясь рассмотреть в полутемном коридоре повреждения на спине. "Сколько дней прошло? Четыре? Ну что ж... динамика положительная, продолжайте. Только под присмотром медсестры!!!" - грозно приказал он и удалился.

           Мама, где-то, через неделю уехала, увезла сынишку. Рана на спине у мужа зажила окончательно, но жуткие боли его не отпускали, наркотики ему продолжали колоть.

           Раздается телефонный звонок с ильюшинской фирмы, оказывается, они меня давно разыскивают. Прислали за мной машину, привезли к начальству (без комментариев - какого ранга).  И говорят, постукивая карандашиком по полированному столу, размером с футбольное поле,  э-э, мол,  ваш несчастный случай получил огласку в некоторых верхах, главное, об этом знает  ВЦСПС. Они предъявляют к нам претензии по технике безопасности и прочее. Создана комиссия.  Мы хотим максимально помочь  в лечении  вашего мужа. Может у вас есть какие-нибудь просьбы, пожелания? Может в вашей квартире сделать качественный  ремонт? (Господи помилуй, у меня и квартиры-то никакой нет, сейчас скажу об этом, так мужа вообще на помойку выкинут, как лимиту).  Я, зашуганная ситуацией, перепуганная этой черной «Волгой», на которой меня привезли, собравшись с духом, говорю, немедленно смените больницу, в которой он загибается и создайте все условия, чтобы поставить его на ноги. Они сладко улыбаются, перестав стучать карандашиком, поднимаются из-за стола, милостливо провожают меня до двери огромного кабинета, отдают приказание доставить меня туда, куда мне надо.

          На другой день была прислана спецмашина для транспортировки  больных с подобными травмами,  и мужа перевезли в Боткинскую больницу, в условия, которые я видела только в высокоморальном советском фильме. Мало того, неизвестный товарищ в черном костюме с маловыразительным лицом принес в палату, куда положили моего мужа, увесистый сверток. Там оказалась огромная банка черной икры и балыки разного сорта из пород ценных рыб. Благодетели, да и только!

          Когда я рассказала бывшему высокопоставленному товарищу – моему хозяину, эту историю с черной «Волгой», он схватился за голову и сказал: «И это все, что ты у них попросила? Видел я дур на своем веку, но такую, как ты, впервые. Ты  бы могла с них требовать все, вплоть до квартиры в Москве, и они бы тебе ее дали.  Тебе стоило пригрозить жалобой в этот ВЦСПС, и они все бы сделали, как миленькие».

           А я-то все думала, что это они такие довольные, видно на лице у меня было все написано, что прав своих я не знаю, просто  перед ними перепуганная жизненной ситуацией девчонка.

           В Боткинской больнице наркотики колоть перестали по просьбе мужа, уход там был замечательный, доктор терпеливо возился с ним, используя какую-то свою методику по лечению компрессионного перелома. Пролежали мы в больнице около трех месяцев, за это время наш доктор по своей методе с блеском защитил диссертацию. Мы  заново учились ходить, плавали в бассейне. Жизнь опять налаживалась. И в довершение ко всему нам дали квартиру, но… не в Москве, а в Казани по приказу министра авиационной промышленности. Да… забыла, еще и грамоту за доблестный труд тоже за личной подписью министра. За грамоту особенно благодарны.

           Теперь вот живем нормальной полной жизнью, смотрим с ностальгией и снисходительной улыбкой старые советские фильмы, мало того, катаемся на горных лыжах, летаем на маленьких самолетиках для души, нянчим внуков. И черт с ними, с этими упущенными возможностями!