Телегония чувств

Он стоял молча, опершись плечом о стену и всматриваясь куда-то в дальний темный угол лестничной клетки, где были свалены в кучу окурки и какой-то строительный мусор. Наверное, именно так со стороны представляется человек, стоящий на пороге принятия очень важного решения. На самом же деле ни важности, ни каких-либо решений не было. Не было ровным счетом ничего в этом взгляде и в этом бездумном стоянии в пролете между первым и вторым этажом ее панельной многоэтажки. Морозный ночной воздух врывался из всех щелей перекошенных подъездных окон, и от него, словно флаги, колыхались, небрежно натыканные в почтовые ящики рекламные проспекты, обещающие лучшую скорость домашнего Интернета, льготную цену на подписку газеты «Наш сад» и скидку ещё на какую-то дрянь «При предъялении сего»… Как много обещаний… Ещё одно он держал в руке – открытку ручной работы из тесненной позолоченной бумаги с короткой надписью внутри: «Люблю тебя». И в самом низу: «Срок годности неограничен. Тираж – 1 экз.». Да, у нее были золотые руки и отменная фантазия. А ещё у нее была способность убеждать – говорить совершенно бескомпромиссно и уверенно такие вещи, что складывалось впечатление, что сам Бог дает ей гарантии на что-либо пожизненное и вечное. Например, на любовь без срока годности.

Сегодня он пришел сюда ночью совершенно трезвый, в отличие от тех пяти раз, когда он появлялся тут с того момента, как ее не стало. Нет, не то, чтобы совсем не стало. Не стало у него… Она все так же продолжала жить в этом доме на шестом этаже, в 6:30 по будням выгуливать Жулю и пила какао, забравшись с ногами на подоконник. Примерно раз в несколько месяцев он мертвецки напивался и приходил сюда, но так ни разу и не решился позвонить в дверь и задать один единственный вопрос: «Зачем?». Он мог долго стоять на этом самом месте, курить и догоняться пивом, сидеть на ступеньках и отслеживать жирных тараканов, исчезающих в щели дверцы мусоропровода, но он так ни разу не позвонил в двери. Кроме одного единственного раза, когда точно знал, что ее нет дома. Тогда он маниакально долго терзал ее китайский электронный звонок до тех пор, пока в нем не села батарейка и «Калинка-малинка» не начала звучать зловеще-затянуто-подвывающе. Сегодня было все иначе. Сегодня он пришел просто положить ей в почтовый ящик её же открытку, которую она подарила ему три года назад без повода. Это было ее первым признанием в любви. Честно признаться, ничего его так не раздражало в последнее время, как кусочек этого лживого картона, особенно в том месте, где «Люблю» и «Без срока годности». В начале, он хотел сжечь ее, а сам процесс сфотографировать на телефон, чтобы потом запостить эти фото в их, некогда общем, облоге, где она до сих пор появляется уже без него. Ну как зачем? Как символ, что все забылось, что все прошло и сгорело вместе с этой надписью. Он, как никто другой знал, что она является ярой поклонницей символизма, и всегда придавала ему большое значение. Например, пятого марта 2009 года они вместе сжигали вещи ее подруги, со смертью которой она не могла смириться вот уже три года. Как она, в последствие, утверждала, это ей помогло внутри себя что-то отпустить и начать дышать легче. Вот и он хотел так же, но почему-то не смог, хотя в пух и прах разнес все ее вещи, которые она не успела или не захотела забрать, съезжая от него. Кстати, он даже натыкал иголок в уши и глаза её плюшевому медведю, вспорол ему живот и усадил на полку на самое видное место, после чего его собственная мать перестала задавать вопросы, куда уехала Алёна и когда вернется. Для всех Алёна просто уехала.

Он любил ее. Он редко говорил об этом, в том числе и ей самой, но любил так, что, казалось, с тех пор, когда она вошла в его жизнь, все остальное отошло на какой-то двадцать второй план, и на первом двадцати одном была только она. Он называл ее просто «Жопа», кусал за уши и посмеивался над ее манерой слегка косолапить при ходьбе, но всегда молчал о том, как подолгу может наблюдать за ней через приоткрытую дверь ванной… Как она в одних трусах чистит зубы, поет во флакон от лака для волос и даже меняет прокладки. И все в ней он считал прекрасным. Особенно эту трогательную манеру косолапить. И он всегда ее прощал. Всегда и за все. Мирился первым, даже если она была не права, даже когда она была невыносима, он сгребал ее в охапку и насильно целовал прямо в нос: «Заткнись, жопа! Я все равно люблю тебя!». Он всегда мог простить все. Сейчас же он отчетливо понимал, что не может простить ей единственного – счастья. Её счастья, в котором для него уже нет даже маленького уголка. Боже, как же сложно, оказывается, простить счастье тому, кто тебя разлюбил! Практически невозможно. И кто бы, что бы ни говорил о том, что «Счастье – это когда счастлив тот, кого ты любишь» и бла-бла, но это абсолютная ложь. По крайней мере, он не знал никого, кто мог бы умиляться тому, как его любимый человек, уже успевший его разлюбить, безмерно счастлив с кем-то на его глазах. И сам он не был таким. А ещё, наверное, он был готов даже ненавидеть её. Это странное чувство, когда ты и любишь и ненавидишь одновременно. По большей части он ненавидел ее за тот вечер, когда она решила ему вслух почитать маленького принца, несмотря на его протесты и отказ слушать «Этот маразм». Как ни странно, этот маразм на него произвел такое сильное впечатление, что он даже побоялся признаться в этом. Тридцатидвухлетный мужик сидел, ковырял отверткой металлические потроха своего системника, и, как завороженный, слушал этот рассказ ее голосом. Тогда она сказала, что любит его «Насвегда» и пообещала быть с ним до последнего вздоха. Да-да, именно так и сказала: «До последнего вздоха» - ей всегда была присуща некоторая трагичная театральность речи. И, как-то странно, это не было просто словами. Он чувствовал то, что она не обманывает его. Её руки, губы, глаза были настолько убедительны, что он ни на секунду не сомневался, что приручается именно к тому, кто никогда его не предаст. Потому что в ответе за тех, кого… А как она обнимала! Нет, так не обнимают легкомысленные любовницы или девочки-пустышки. Так нельзя обнять из жалости или из выгоды. Так может обнять только мама. Когда ты понимаешь, что тебе плевать, что в этот момент за спиной могут рваться снаряды и вершиться апокалипсис. В её объятиях было легко и спокойно, всегда хотелось глубоко вздохнуть и затихнуть. А после того, как тишина сходила волной и начинала звенеть в ушах, приходило совсем другое чувство – страсть. Всеобъемлющая, всепоглощающая, заставляющая звереть и рвать на ней домашние майки, халатики и хлопковые трусы с утятами в клочья; вынуждающая задыхаться, с силой бросать ее на диван, входить резко, глубоко, грубо и что-то невнятно и бесконечно говорить ей, обездвиженной, на ухо, намотав на руку толстый жгут ее рыжих волос… А потом подолгу лежать и смотреть, как постепенно трезвеют ее зеленые, пьяные от секса, глаза. Она всегда лежала навзничь и нежно улыбалась, а щеки ее горели пунцовым румянцем. Она была единственной, с кем он мог просто молчать обо всем на свете, кому он мог дуть в пуп с неприличными звуками под ее заливистый хохот, и с кем мог затянуть «Черный ворон», лежа в постели совершенно голым, чувствуя, как до сих пор его руки пахнут ее тонким, жасминовым парфюмом. И было все таким настоящим, и каждая мелочь, каждый взгляд были такими осмысленными, что, казалось, слова были даже лишними…

Теперь же все это напоминало какую-то дешевую экранизацию бесценного романа. Знаешь, как бывает: прочитав книгу, ты считаешь ее гениально. До тех пор, пока какой-то грамотей не додумается снять по ней фильм. Ты смотришь его и понимаешь: чистой воды дешевка и позерство. И, как ни странно, после этого тебе не хочется вновь возвращаться к своей книге… Потому что, наверное, в фильме слишком много было сказано того, что автор книги оставлял на доосмысление своему читателю. А тут… Тут все разжевано, в рот положено и отдает позавчерашним кислым борщом. Она была его книгой. А события последнего года – каким-то бездарным, аматорским кино.

Единственное, чего он не мог понять – зачем? Зачем она так долго и пристально смотрела ему в глаза, зачем она ещё в декабре называла словом «всегда» то, что не смогло дожить даже до апреля? Зачем она давала так много, если знала, что он потом просто погибнет, когда она в один момент решит, что дала все, что могла? Зачем она показала ему высоту, которою уже никогда не сможет взять другая женщина? Зачем она приезжала в обеденный перерыв сделать ему укол, когда он лежал с воспалением легких? Он ведь мог и сам. Но она даже слышать ничего не хотела, брала такси и через весь город летела к нему, чтобы своими руками сделать ему укол, а потом в награду за мужество плюхнуть ему на подушку рыжий, пахучий апельсин: «Держи вот. Это мой агент. Он будет за тобой присматривать в мое отсутствие», а затем добавить шепотом, будто тайком от апельсина: «Если будет докучать разговорами – можешь сожрать его. Признаться, он мне самой не очень-то нравится, хоть тоже рыжий. Скверный тип!». Зачем она была такой сумасшедшей, непредсказуемой, родной и близкой, если могла знать или хотя бы предположить, что в один из дней просто без объяснений соберет вещи и оставит его мир совершенно пустым? Зачем она делала так?

Ещё со школьного курса биологии он помнил о феномене телегонии и опыте, который подтверждал этот феномен. Сводился он к тому, что кобылицу, не бывавшую ранее под конем, скрещивали с самцом зебры. Разумеется, потомства не получалось, потому как все мы знаем, что межвидовое скрещивание невозможно. Но вот что интересно, та кобылица, которая была покрыта зеброй, в последствии рожала от племенных коней жеребят с полосками, выраженными в той или иной степени. Таким образом, доказывалось, что генетический материал партнера откладывается в организме самки и способен влиять на ее потомство, производителем которого может быть совершенно другой самец… В его представлении Алёна была той самой зеброй, которая навсегда оставила в нем свой генетический материал, не позволяющий ему, вот уже более года, «рожать» мысли, в которых так или иначе не фигурировала бы она. В него прочно вросли ее шутки, ее видение мира, даже манера говорить была взята от нее. И теперь он не знал, что ему делать со всем этим её, забытым в нем, багажом.

С апреля он ненавидел синий цвет. Они не жили вместе уже почти месяц, когда он увидел ее в этом потрясающем, коротком платье ярко-синего цвета, стоящей у стойки бара в одном из модных ночных клубов. Она была с каким-то холёным «папиком», лет на пять моложе ее собственного отца и двумя подругами детства. Она была весела, стройна и изящна. Её огненные волосы локонами падали на плечи и кокетливо прикрывали глубокий вырез платья на спине, а сама она стояла к стойке вполоборота. И было видно, как «папик» исподтишка поглаживает ее ладонь, когда подруги отвлекались на бармена или знакомых, проходящих мимо. Да, никаких сомнений – они были вместе. Может этого никто и не заметил, но только не он. Он знал каждый ее жест, каждый взгляд. Она была влюблена.
В тот вечер он беспощадно пил в десяти метрах от нее, и все плыло перед глазами от виски и ощущения абсолютного бессилия. Все вокруг теряло фокус, и только одно единственное синее пятно держало его, как держит на ногах кокаин не евшего и не спавшего несколько дней. Он даже поймал момент, когда она пошла в туалет, и проследовал за ней, прямо в женский. Под визги барышень, вертевшихся у зеркала, он высадил с ноги дверь в ее кабинку и поднял ее за полосы прямо с унитаза. Она стояла перед ним в одних чулках, с поднятым вверх платьем, и со спущенными до колен трусиками. Он был в шаге от того, чтобы отпустить ей пощечину, затем другую, третью… Но вместо этого потянул трусики вверх двумя пальцами: они были из бирюзового шелка с кружевом… На них не было ни утят, ни слонят «Дамбо», ни милых, дурацких сердечек. Это были дорогие, сексуальные трусики, которые были куплены не им, и надеты не для него. Они были красноречивей, чем тот бессмысленный разговор между тем, как она собирала по его квартире свои вещи, и тем, когда она грузила их в такси. Он отпустил волосы, тяжело выдохнул: «Заканчивай» и вышел, попытавшись закрыть за собой дверь, повисшую на одной оставшейся петле. У него была тошнота и эрекция, и трудно было сказать, что в данный момент было более мучительным. Она вышла вслед за ним и развернула его за локоть. Он закрыл глаза и прижался спиной к холодному кафелю. Алёна встала на цыпочки, поцеловала его в мокрый лоб и исчезла. «Зачем, Жопа, зачем?», - бросил он вслед… Но она ничего не ответила и даже не обернулась. Вокруг исчезло все, кроме ощущения немыслимой усталости и жасминового флёра ее духов. Его тошнило прямо на пол, а перед глазами стояло только большое, синее пятно, которое, наверное, с тех пор зататуировалось на подкорке и вызвало устойчивую аллергию на все синее…

Время близилось к двум часам ночи, когда подъездная дверь распахнулась и на лестничной клетке перед лифтом появились двое. Он хорошо рассмотрел через перила рыжеволосую Алёну, которая наманикюренным пальцем терзала кнопку лифта: «Черт возьми, опять не работает. Пошли пешком?», - бросила она своему спутнику. Тот молча кивнул.
Он как вкопанный стоял в полутьме возле почтовых ящиков, зажав в руке открытку, как марафонец сжимает олимпийский факел. Эта встреча никак не входила в его планы, но избежать ее было уже невозможно, Алёна шла прямо на него, следом за ней шел тот самый «папик» с огромным букетом бордовых роз.
- «Ты? Зачем ты здесь?», - прошептала Алёна, подняв глаза на него.
- «Здравствуй, Алёна. Я не к тебе», - ответил он и двинулся на замешкавшегося «папика».
- «Вы кто?», - с тревогой и подозрительностью поинтересовался спутник Алёны.
- «Я? Можете называть меня Купидоном», - ответил он и протянул «папику» золочёную открытку, - «Это Вам. От Алёны. Простите, она ошиблась адресом когда-то, и теперь я должен восстановить мировое равновесие. Это вам».
С этими словами он буквально всунул в руки открытку растерявшемуся мужчине и двинулся вниз.
- «С вами все в порядке?», - процедил «папик».
- «Да, все отлично! Мужик, я прошу тебя, береги Жопу», - ответил он.
- «Неожиданно, но спасибо», - поблагодарил мужчина, беря Алёну под локоть.
Он напоследок обернулся, прежде, чем преодолеть ещё один пролет до подъездной двери. Алёна стояла в свете тусклого фонаря. На ней была короткая норковая шубка, которая подчеркивала большой беременный живот. «Полная Жопа», - подумал он и улыбнулся сам себе.

На улице пахло морозом. Звезды висели огромные и низкие, совсем не такие, какие обычно можно увидеть в больших городах. Он шел домой пешком. Он долго шел и ни о чем не думал. Совсем ни о чем. Странно, но было легко и спокойно. Совсем легко и совсем спокойно. «А что, в символизме и правда есть что-то», - сказал он сам себе, когда через два часа, дойдя до квартиры, уже отпирал дверь. «И правда, что-то такое есть…».
Наутро он в их, некогда общем блоге, прочел: «Мы живем и любим только здесь и сейчас. «Всегда», «навсегда» и «никогда» - это просто слова, которыми кем-то заведено обрамлять озвученные чувства, вселять веру, и дарить надежду, или, наоборот, отнимать ее. Они не лицемерны, просто все эти «всегда» существуют только здесь и сейчас. Никто не может ручаться за то, что случиться завтра, ровно как никто не может вывести из обихода все эти слова, что способны приручить, обнадежить или убить. Все было правдой, от первого до последнего слова. Все было так. Просто из всего вечного самый короткий век у любви».
К вечеру того же дня блога не стало. Он был удален администратором, права которого принадлежали Алёне.

Он вошел на кухню. Мать стояла у стола и чистила на ужин картошку.
- «Тебе помочь?».
- «Помоги», - ответила мать и протянула ему свой маленький, удобный нож.
- «Мам, зашьешь его?» - он положил в руку матери вместо ножа медведя Алёны, в глазах и ушах которого уже не было игл. Была только зияющая дыра в животе, из которой торчал клоками синтепон.
- «Зашью. Давно пора», - ответила мать и сунула медведя в карман передника. «И куда его потом?».
- «Отдай кому-нибудь. Хочешь себе оставь. Мне уже все равно. Но лучше отдай», - подмигнул он, снимая длиннющую кожуру с картошки маленьким, удобным ножом.
Была суббота. Ничего не прошло. Просто стало немного легче дышать. Но день был солнечным, и зима была уже на исходе. И он впервые за этот мучительный год заметил солнце.