Долгая дорога в жизнь гл. 1 Детство

Автобиографическая повесть.  Долга дорога в жизнь.
  Глава первая  - Детство

 Родилась я перед  Новым Годом,  двадцать третьего декабря тысяча девятьсот пятьдесят третьего года.  Был апогей расцвета безбожия, в России умер Сталин.  Родилась я в полдень, роды были тяжёлые, отец ездил за врачом в район. Деревня Усть-Бурень, Тува, теперь она Тыва. Саянские горы. Дул промозглый ветер, снег выпал рано, он сверкал на солнце и звал в белую даль тайги, гор. Лес гребнем темнел на хребтах, Енисей не везде был скован ледяным панцирем, то здесь, то там прорывалась вода наледью, полыньи не замерзающие, казались издали  столбами, они парили туманом, и деревья на берегах были в серебристой вуали инея. Но Федору было не до красоты, пот стекал по лбу и на бровях замерзал, усы и борода, от дыхания покрылись инеем, ну чем не Дед Мороз, ветер выбивал слёзы: - Но, Сивый, что, ты плетёшься, как старый мерин. Конь резво бежал по извилистой, утрамбованной  снежной дороге.  Врач оказался на месте,  скоро они подъехали к избушке, где мать мучилась схватками, он принял меня, перевязал пуповину, обработал, тёплой водой протёр ребёнка, запеленал и занялся матерью: - Ну, милая, крови много потеряла, всё будет хорошо! Видишь, какую девочку ты принесла, здоровенькая, зимние дети долго живут, будет тебе счастье. Жили в избушке, низкий потолок, две железные кровати, большая русская печь и палати, где спали ребятишки, а их со мной пятеро,  шёл рождественский пост, но постовали тайно, и никому не объясняли, опасно было.  Месяца не прошло, как мать вышла на работу, а меня поместили в ясли, дети постарше одни оставались дома. Я была, спокойной и голоса моего неслышно было, другие  дети, немало неприятностей доставляли нянечкам, кричали, и приходилось их брать на руки. Анютка, была общей любимицей, говорили, возьму, нашу Нютку, она всё молчит, только кряхтит, какой спокойный ребёнок, а эти базлают, поди, устала лежать-то. Росла я полненьким, розовощёким ребёнком, характер строптивый сразу показывать стала,  молчунья, играла сама с собой, и матери хлопот в раннем возрасте не доставляла. Я третья Анна, мама  Анна, бабушка Анна, имя я своё не любила,  Анька, назовут, готова была поколотить. Помнить я стала себя с лет  четырёх, пяти.  Росла я среди братьев и сестёр, самому старшему Виктору семнадцать лет, сестре Наталье лет одиннадцать, потом она оказалась Надеждой по документам,  брат Пётр, сестра Тоня и младшая я. К тому времени мать с отцом переехали на Алтай село Мульта,  с Алтая они были репрессированы в тридцатые годы. Первое яркое воспоминание,  дом на пригорке, где мы жили, внизу речка бурная Мультушка, а зимой она покрывалась льдом, прозрачным, как стекло. А снега выпало, в  мой рост, или мне так казалось, валенки были одни на двоих, мне, конечно, они были, выше колен и по большому снегу было очень неудобно ходить, я то и дело запиналась и падала.  Речка  встала поздно в декабре, и поэтому на ней меньше было снега, чем по берегам. Протоптанная тропинка к речке, воду брали  из  вырубленной  проруби и носили на коромысле вверх по тропинке. И я спустилась вниз к речке, меня поразил вид елей и берёз, они стояли в праздничном наряде и ветки покрытые бахромой инея, звали к себе, дотронься, серебро настоящее. Я подошла к елке, и давай трясти, снег посыпался и укрыл меня с ног до головы, попал за шиворот и стал таять. Мне показалось весело, я к другой елке подошла, и так далее. Стряхнула снег,  лёд сверкал на солнце зеленовато-голубым полотном. Я легла на лёд, и стала смотреть, проплыла рыбка, или змейка, а может налим. Я постучала валенками по льду,  она  и ушмыгнула, камни  были видны и какие-то растения, всё находилось в состоянии покоя, и не видно было движение воды, хотя в проруби  вода бурлила и пенилась. Мать кричит, Анютка,  иди домой! А дома  ждали большие пироги  с капустой, морковью, ягодные постные, похлёбка – затеруха  из муки или шарба, уха из хариуса.
 Пост соблюдали строго, мать заводила тесто, пекла хлеб на листиках из жести, они были продолговатой и квадратной формы, от частого использования,  от вольного жара печи, они внутри стали чёрными. Мать сначала смазывала постным маслом, так называлось подсолнечное масло, потом выкатывала тесто, и оно долго стояло на печи, поднималось, и мать садила  листики в печь, дух хлеба далеко по деревне летал, когда хлеб испёкся, мать выкладывала огромные караваи на материю и ставила на ребро. Хлеб  этот, иначе, как каравай нельзя назвать! Ломоть разрезал отец на несколько частей, он был с мою руку до локтя. Такого вкусного хлеба, я, наверное, не попробую никогда, может это вкус детства, или мука другая была. Хлеб был такой высокий, что отцу пришлось выковать нож, и он был намного длиннее обычных ножей!  Отец работал кузнецом, кузница была на окраине  деревни, возле пашни. Хлеб не крошился,  ломоть был упругим и ровным в середине. Отец был рыбак и охотник, когда он уходил в тайгу,  приносил конфетки,   «Дунькину радость» и говорил,  это вам зайчик послал.  Приносил шишки или обыкновенный хлеб, оставшийся от припасов, и говорил, это белочка вам послала! Но подарок белки хлеб был самый вкусный. Радости было!  Мать варила кулагу, кисель из муки, сначала она ставила воду в печь, потом засыпала муку, пока она не станет жидким киселём, томила в печке, добавляла сахар, сушёные ягоды, кислицу, смородину, сорочью ягоду (жимолость). Всё это стояло в печи часа полтора, потом ухватом, вытаскивала она чугунку, приседая от тяжести,  и ставила где-нибудь  на пол, на подставку. Закрывала плотно крышкой и кулага дня два кисла. На третий день накладывала, кисло - сладкую коричневую кулагу в чашки, и мы ее уплетали за милую душу. Наевшись, расходились кто куда, моё любимое место было у окна. Остальные  бежали кататься на санках, а валенки мне Тоня редко давала поносить. Окно не показывало мир, оно было заиндевелым садом из белого инея, я колупала сад, растения, какие рисовал мороз, и в дырку смотрела на улицу, но дырка быстро сужалась, и мне приходилось заново  соскребать иней. Мать ругалась, отойди от окна, а то простынешь!  Иногда отец  приходил пьяным, и мы тогда старались ему не попадаться на глаза, трезвый он всё больше молчал, а пьяный разговаривал до утра и всем спать не давал.  Отец  кинул в мать замок и попал мне чуть пониже виска, кровь хлынула ручьём, мать кричит, что ты наделал, от испуга он моментально протрезвел,  ох, убил?! Мать  ковшом воду черпает,  мочит тряпку и к виску прикладывает.  Очень долго болела ранка, остался шрам. Из ковша никому пить не разрешалось, только, когда нальёшь в  кружку, тогда можно пить. Старообрядцы делятся на добрых и мирских, добрые, это те, которые ходят на прощёны, (исповедь) и пребывают в общине, мирские, те, которые не пребывают в общине, но соблюдают пост.  У «добрых» посуда, «добрая» и мирская, если мирские приходят, их кормят из мирской посуды, а сами едят из доброй. У матери была добрая посуда, когда кто-нибудь из «добрых»  приезжал, она готовила и кормила из этой посуды, нам не разрешалось черпать оттуда ложкой суп или кисель. В доброй посуде она поновляла иконы, их было не так много, створка и Егорий Победоносец, как она его называла. Иконы были из металла жёлтого цвета. Поновлять, это натереть картофель, добавить пищевой соды и в этой массой обложить иконы и оставить на сутки, потом обмыть и поставить в угол, где образа,  но в 1958 году иконы не стояли открыто, они были спрятаны за шторкой или лежали в сундуке. Я и не знала, что мама прячет Боженьку в сундуке. Мать учила молитве, как креститься двумя перстами, и можно было получить подзатыльник, если ленилась правильно накладывать крестное знамение. Не разрешалось, есть сразу, как сели за стол, первым брал хлеб и отхлёбывал отец из чашки.  Если забывали дети креститься, то ложка прилетит в лоб, чтоб помнили.